Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

7

Ни на какой склад за тачками Калянто не пошел. Председатель колхоза спешил домой. Известие о том, что едет Барыгин вынуждало его срочно принять необходимые меры. Человек от природы неповоротливый и медлительный, он шел теперь так быстро, что его короткие ноги, загнутые носками внутрь, цеплялись одна за другую и путались в траве Он и не заметил сидевших во дворе Пепеу и Коравье. Зато Пепеу заметил его и крикнул:

– Эй, Калянто, куда так бежишь? Иди смотри мой живот! Меня самолет из района вез!

– Некогда! Спешить надо! – отмахнулся Калянто и пошел еще быстрее, подгребая траву носками торбасов.

Дома он проворно снял камлейку и кухлянку, надел темную сатиновую рубаху, а поверх меховую безрукавку. Хотел приколоть на безрукавку медаль «За трудовую доблесть», но медаль куда-то запропала.

Плотно задвинув на всех окнах ситцевые шторки, ой отправился в сарай, извлек из кучи хлама в углу ржавый комок, вернулся к дому и повесил замок на двери. Ключ продернулся туго, со скрежетом. Калянто сунул ключ в карман меховых брюк. Теперь-то уж Барыгин не попадет в его дом. Ну, а если вернется жена, она догадается, что означает этот замок, и дождётся, когда придет время его снять.

На душе у Калянто было неспокойно. Всякий приезд начальства выбивал его из равновесия. С виду он оставался, как всегда, спокойным, но внутри у него все переворачивалось, а голова тяжелела от трудных мыслей. Барыгина же он опасался больше других. Калянто знал за собой такую пропасть больших и малых грехов, что был уверен если б о них дознался Барыгин, его давно бы сняли с председателей и, может быть, даже потребовали назад медаль «За трудовую доблесть». Сам он своих грехов не стыдился, но перед такими людьми, как Барыгин, испытывал неловкость – и потому, что поступал так, как не следовало поступать, и потому, что приходилось скрывать это, и потому, что иначе сделать не мог.

У Калянто было две жены, и это был его первый большой грех. Одна из его жен, Репелетыне, была лет на пятнадцать старше его и жила с двумя взрослыми сыновьями в бригаде. (Вторая жена была на десять лет моложе его, жила с ним в селе, и их сын Андрей бегал в седьмой класс сельской школы.

Когда Калянто, выезжая в тундру, попадал в бригаду, где жила Репелетыне и его взрослые женатые сыновья, он первым делом отправлялся к ним. В яранге становилось празднично. Все усаживались вокруг костра, ели много вкусной еды, пили много чаю, и он, Калянто, много разговаривал со своей женой Репелетыне, совсем уже старухой, и много разговаривал со своими сыновьями: о том, как жили раньше, о том, как растут в бригаде олени, как прошел отел и какие в мире новости.

Если же случалось, что Репелётыне попадала в село, она тоже поселялась в доме Калянто, и его вторая жена стелили ей самые мягкие шкуры, угощала самой вкусной едой и обращалась с нею ласково и сердечно, как и сам Калянто. В селе все знали, что у Калянто две жены, что старшая жена ездит к нему в гости и что сам он ездит в гости к ней и взрослым сыновьям. Иначе Калянто поступать не мог. Он жалел свою старую жену, передавал ей с оказией в тундру крупу и сахар, галеты и чай, а иногда даже конфеты. И, честно говоря, не понимал, почему он должен отказаться от старой Репелетыне и забыть ее.

Выходило же, что он должен забыть, потому что двоежёнство осуждалось. Слушая на районных совещаниях горячие речи ораторов по вопросам морали и быта, Калянто смущался и прятал в пол глаза. С одной стороны, он соглашался с ораторами, считая, что мужчине Достаточно иметь одну жену и одну семью, а с другой – ему было совестно отказываться от Репелетыне. И получалось, что коммунист, председатель колхоза Калянто вместо того чтобы бороться за мораль, сам нарушал ее. Было от чего чувствовать себя неловко на совещаниях и было от чего опасаться Барыгина.

Вторым его грехом был дом, на который он сейчас навесил тяжелый замок. Нет. Калянто был не против, чтобы люди ставили в домах кровати, стулья и столы и покупали разную посуду. Наоборот, он охотно снаряжал в райцентр вельботы за мебелью для магазина и не раз перед началом сеанса выходил на клубную сцену и говорил народу так: «Почему плохо мебель покупаете? Вы аванс хороший получили, а в магазине один стол уже два года стоит, скоро развалится. Надо купить стол, стулья надо купить. Магазин тоже план имеет, а план надо выполнять». После таких обращений мебель мгновенно разбирали, и Калянто снова снаряжал в райцентр вельбот. Но сам он мебели не покупал. Не потому, что жалел денег, – просто и он, и жена, и сын Андрей любили спать на полу и есть на полу, и не из тарелок, а из деревянного корыта.

Об этом его втором грехе в районе тоже не ведали. От разоблачения спасал замок. Он появлялся на дверях дома за несколько часов, а то и минут до приезда начальства, так что ни один еще начальник не переступил порог его дома и не узрел собственным, оком, что дом пуст, как надутый воздухом нерпичий пузырь.

Но, повесив замок и оградив свой дом от появления Барыгина, Калянто полностью не успокоился. Он не очень-то поверил словам Кима-агитатора, будто Барыгин едет лишь за тем, чтобы провести собрание. Не прознал ли он про случай в седьмой бригаде? Если так, то Калянто всыплют по первое число. Могут и на бюро райкома вытащить. Но откуда бы ему узнать о том, что случилось в седьмой бригаде?

А случилось это в начале апреля, когда дули пурги и тундру прихватил гололед. Да, тогда дули пурги, стеклом затянулись снега, а в стадах начался отел. И он, Калянто, поехал с бухгалтером Чарэ к Кривой Скале, где должны были телиться важенки седьмой бригады.

Калянто всякий раз плевался, вспоминая дорогу к Кривой Скале. Сто километров их гнала в спину пурга, еще сто километров голого скользкого льда, потом тридцать километров глубокого по пояс, снега. До Кривой Скалы они добрались, чуть живы. Потом двое суток бродили по расщелинам и низинам в поисках стада, да так и не нашли. Пришлось ехать дальше, в пятую бригаду – еще двести километров по такой же дороге, но уже без харчей. Три собаки дорогой пали, остальные еле дотянули до яранг. И лишь через две недели, вернувшись в село, Калянто узнал, что в седьмой бригаде погиб почти весь молодняк, а с ним и половина стельных важенок.

Он узнал это от самого бригадира Акачу. Тот бросил стадо и примчался на нартах в село сообщить эту страшную весть.

Когда Акачу вошел в его кабинет, синий от мороза, сгорбленный, постаревший на десять лет, Калянто сразу понял, что случилась беда. Пошатываясь от усталости, Акачу подошел к столу, рухнул на стул и завыл. – «Если мужчина плачет, значит большая беда, – сказал ему Калянто. – Что случилось? Говори».

И Акачу рассказал. Они были совсем близко от Синего Камня, когда налетела пурга, повалила оленей. Как раз тогда и начался отел. Молодняк замерз на льду, заметенный пургой, замерзли важенки, многие не успели отелиться. «Так, – сказал, холодея, Калянто, выслушав сбивчивую речь бригадира. – Почему же ты пошел туда? Разве ты забыл свой маршрут? И разве ты не знал, что Синий Камень – голодное место для оленей?» – «Знал», – тяжко вздохнул Акачу. «Так почему ты пошел к Синему Камню?».

Запинаясь и вздыхая, Акачу стал рассказывать. Пастух Турилькот видел плохой сон, он вызвался погадать на оленьей лопатке и узнать, стоит ли им идти к Кривой Скале. Погадав, они узнали, что надо идти к Синему Камню, иначе их ждет беда.

«Мы тебя снимем с бригадиров. Тебе нельзя доверять стадо», – твердо сказал Калянто. «Да, меня надо снять. Я плохой бригадир», – нагнул голову Акачу и снова зарыдал в голос.

В тот же день две упряжки вышли к Синему Камню. На одних нартах – Акачу, на других – Калянто и бухгалтер Чарэ. Пурга улеглась, свежий весенний снег, задубелый на морозце, прикрыл гололед. В круглом голубом небе весело катилось круглое красное солнце, прогревало спину сквозь кухлянку, обещало близкое таяние снегов и теплое лето впереди. Но ни солнце, ни тепло не радовали Калянто. С каменным лицом ходил он по белой искристой равнине, считал каждый бугорок под снегом: большой – важенка, маленький – трупик олешка. Большой – маленький, большой – маленький…

Вечером всех пастухов с женами позвали в ярангу Акачу. Чара подвел итог: погибло пятьсот шестьдесят оленей. Двести десять важенок и триста пятьдесят оленят. Пастухи сидели как на похоронах.

«Бригадира мы снимем, – сказал Калянто, – Снимем и в район сообщим. Пусть ему в районе суд делают».

И тогда вдруг разом завыли женщины – все до одной, кто был в яранге. Завыли так, что у Калянто заломило в ушах.

Он не выдержал – вышел из яранги, побрел к стаду, лишь бы не слышать надрывного плача. Его догнал бухгалтер, «Зачем будешь в район сообщать? – спросил Чарэ. – В других бригадах отел хороший, пошлем в район общую сводку… Зачем людей обижать? Они сами крепко страдают». Калянто долго думал. Потом сказал: «Пусть будет так. Скажи им, чтоб перестали выть и не болтали языками».

Они уехали с Чарэ в село, и ни один человек, кроме них, не узнал о беде в седьмой бригаде.

Теперь Калянто прикидывал так и сяк, и получалось, что Барыгин никак не мог прознать об этом случае.

«Нет, не знает Барыгин, – думал Калянто. – Если бы знал, давно прокурора прислал».

Укрепившись в такой мысли, Калянто передумал идти в ледник и повернул назад, к берегу. Уж лучше ему заняться разгрузкой, чем носиться туда-сюда по селу: за работой меньше ненужных мыслей в голову лезет.

Для полной характеристики Калянто следует добавить одну деталь: председатель колхоза был неграмотным, хотя, не в пример Киму-агитатору, понимал толк в буквах и умел отличить написанные слова от беспорядочных закорючек, которые однажды подсунул ему Ким под видом заявления. Калянто довольно успешно осилил первый класс индивидуального обучения у Нины Павловны, учительницы местной школы, но дальше учиться не стал, потому что как раз в то время благополучно разрешалась проблема с его подписью.

Дело в том, что как ни силился Калянто одинаково выводить свою подпись на денежных документах, подпись всякий раз получалась не похожей на образец, хранившийся в районном банке, и банк частенько не принимал документы, из-за чего задерживалось поступление денег в колхозную кассу. Однажды вконец отчаявшемуся Калянто пришла счастливая мысль: попросить; своего соседа, искусного костореза, изобразить его подпись на куске резины, наподобие колхозной печати. Резиновая подпись удалась на славу. С тех пор, уже лет пять, Калянто пришлепывал эту резину на все бумаги и горя не знал.

К чести Калянто нужно заметить, что неграмотность не мешала ему быть хорошим хозяином. Он держал в голове все стада, всё вельботы и всех зверей, добываемых на земле и в океане Калянто совершал в уме сложнейшие хозяйственные подсчеты и нередко ставил в тупик бухгалтера Чарэ с его арифмометром. Ни от какой тяжелой работы он не отлынивал, а впрягался в нее вместе с другими колхозниками: если шел на вельботе за морским зверем, то становился бортовым стрелком и по нескольку часов не выпускал из рук карабин; если ехал во время отела в бригады, то не спал сутками, как и прочие пастухи, принимая и обхаживая молодняк, а попадал зимой на охотничий участок – ставил капканы вместе с охотниками.

Вот каким был председатель Калянто. И если кто усомнится, что в природе существуют такие председатели, пусть приезжает в Медвежьи Сопки и познакомится с ним лично. Но пусть товарища, предпринявшего далекое путешествие на берёг Ледовитого океана, не смутит замок на дверях председательского дома, если доведется таковой увидеть. Дожидаться Калянто под дверьми не стоит – все равно не придет. Стоит его хорошенько поискать в селе – на улице, в конторе, на складах, на берегу, и он найдется. Найдется и обрадуется любому гостю с материка. Покажет село, звероферму, пошивочную, возьмет с собой на морскую охоту и расскажет тысячу разных прелюбопытнейших историй. Не расскажет только о своих двух женах, о падеже оленей в седьмой бригаде и о некоторых других вещах, мало интересных приезжему человеку. В дом к себе тоже не позовет, по известной уже причине. Зато поведет в маленькую колхозную столовую, и бойкая девчонка Маша Рультына, выпускница районной кулинарной школы, досыта накормит их острым рагу из олёнины и душистыми, прямо-таки тающими во рту оленьими языками. И если приехавший будет не прочь, Калянто без всяких пропустит с ним пару полустаканчиков чистого, не разбавленного водой спирта. Не меньше возрадуется Калянто, узнав, что гость издалека собирается уезжать. По первому же намеку он снарядит вельбот, чтобы отвезти его по воде в райцентр, или отправится с ним на аэродром и останется там до тех пор, пока «Аннушка» не поднимет гостя в воздух и не унесет его с глаз долой за самые, самыё дальние сопки…

А пока что Калянто возвращался на берег, и всевидящий Пепеу опять заметил его.

– Эй, Калянто! – крикнул Пепеу, привставая на колени, – Почему ходишь без дела? Иди, слушай, что Коравье говорит! Делай ему беседу – он меня понимать не хочет!

– Некогда! – крикнул Калянто, – Вельботы надо разгружать! Я вечером приду! Скажи старухе, чтоб чай крепкий готовила!

– У меня чай всегда есть, а спирт я теперь не пью! – громко сообщил Пепеу, – Доктор сказал, все болезни спирт делает! Доктор сказал, живот плохо заживает, когда спирт пить! – На сей раз Пепеу не стал задирать рубашки, чтобы хоть на расстоянии похвалиться Калянто своим животом, а лишь приложил ладонь к шраму и громко осведомился: – Ты план по моржу хорошо делаешь? Сколько сегодня взяли?

– Десять моржей, девяносто нерп! – прокричал, удаляясь Калянто. – Жди, Пепеу, вечером приду!

– Хорошая добыча! – крикнул вслед ему Пепеу. Потом снова крикнул: – Говори моей жене, пускай домой идет! Мне по режиму второй раз обедать давать надо! Пускай не забудет!

– Скажу! – не оглядываясь, прокричал Калянто.

– Ты моим словам плохо веришь – слушай Калянто, когда придет, – сказал Пепеу Коравье, возвращаясь к прерванному разговору. – Он скажет, почему Рыпелю нельзя к Верхним людям тебя послать. Теперь закон новый есть: закон Рыпеля в суд поведет, суд в тюрьму посадит. Ты слыхал, что я тебе говорил? – Увидев, что глаза у Коравье закрыты, Пепеу потормошил его за рукав.

Коравье слегка дернул лысой головой, приоткрыл на мгновение глаза, но веки его снова тут же тяжело опали.

– Почему молчишь, если я вопрос задавал? – Пепеу сильнее подергал Коравье за рукав, опять спросил – Слыхал, как я тебе беседу делал?

– Теперь Коравье открыл глаза пошире, насколько позволяли узине морщинистые веки, и, пошамкав сперва губами, сказал:

– Я спал, ничего не слыхал.

– Я говорил – доктор в районе беседу делал. Там воздух лежит, – Пепеу показал рукой в небо, – Там земля нету. Там птица летает, самолет летает. Зачем тебе к Верхним людям, если там воздух лежит?

– Надо ходить, – вздохнув, ответил Коравье – Мне давно надо.

– Глупый ты человек, Коравье, – Пепеу тоже вздохнул. – Я совсем не хочу к Верхним людям ходить. Что там делать буду, когда живот заболит? Доктор говорил, там района нету, больницы нету, быстро умирать надо. Может, ты хочешь умирать, я не хочу.

– Я тоже не хочу, – подумав, ответил Коравье. – Я к Верхним-людям собрался. Рыпель – сын мой, должен отца слушать.

– Посмотрю, как послушает! – хохотнул Пепеу. – Лучше Рыпелю прикажи, пусть тебя в район везет, пусть доктор; ногу режет, починяет хорошо. Будешь, как молодой олень бегать.

Коравье вдруг встревожился, заелозил на шкуре, оглядываясь по сторонам.

– Где собака делась? – спросил он. – Куда убежать могла?

– Разве не знаешь, куда собаки бегут, когда на берегу моржа разделывают? – ответил. Пепеу. – Я даже здесь слышу, как свежей печенкой пахнет. Придет твоя собака, где денется. Хватит нам с тобой старыми языками болтать, спать надо. Сейчас в больнице мертвый час идет, доктор спать приказывает. – Пепеу, покряхтывая, стал укладываться на шкуре.

Глядя на него, Коравье тоже прилег, пристроил голову на бугорке, выпиравшем из земли под шкурой.

Старики умолкли и вскоре уснули. Солнце висело прямо над двором Пепеу, и ни одно облачко, ни одна тень не мешала ему хорошенько прогревать старые кости-двух старых людей.

8

Берег звенел голосами людей, криками чаек и бакланов, лаем собак. Обнаглевшие чайки и бакланы бесстрашно подлетали К женщинам, хватали клювами нерпичьи внутренности, вырывали их из лап зазевавшихся собак. Женщины отмахивались от птиц, швыряли камнями, а собаки кидались за ними и остервенело лаяли вслед улетающему неуязвимому противнику. На залитой кровью гальке возвышались груды разделанного мяса, нерпичьих шкур, валялись желудки, – плавники, хвосты. Собаки и птицы растаскивали внутренности, мужчины грузили мясо на тачки, толкали их впереди себя к леднику. Тачки шли трудно, врезаясь узкими колесами в гальке. Прежде чем спуститься к воде, Барыгин задержался на мыске не минуту стоял, глядя на разгрузку. Не раз видел он такую картину. Во всех приморских селах после удачной охоты стоит такой же рев на берегу, так же ошалело мечутся птицы, отмахиваются от них женщины, так же грузнут в гальке колеса тачек и так же рычат, огрызаются собаки, пока не насытятся и не разбредутся по дворам.

Барыгин пошел вниз по узкой тропке, обросшей высоким тальником, и на повороте чуть не наскочил на собаку, волочившую в зубах требуху. Собака бросила свою ношу, шарахнулась в сторону и, запутавшись в кустах, пугливо уставилась на Барыгина слезящимися глазами.

– Иди, иди, не бойся, – миролюбиво сказал ей Барыгам, переступив через грязную, вывалянную в земле требуху.

Видно, добыча досталась собаке с боем: она трудно, хрипло дышала, разодранный бок кровоточил, кровь сочилась и из передней усохшей лапы.

– Ступай, не бойся, – снова подбодрил ее Барыгин, уходя. У поворота он оглянулся: собака задом карабкалась вверх по тропе, волоча зажатую в зубах требуху.

Барыгин шел по сыпучей береговой гальке, мимо вельботов, мимо – снующих взад-вперед перекликающихся людей, – мимо оголенных до пояса женщин, роющихся окровавленными руками во внутренностях нерп, мимо мужчин, разрубающих моржей топорами, мимо насытившихся уже собак, нехотя догрызавших кости. Обнаружить Калянто или Нутенеут среди стольких людей было трудно. К тому же в глаза остро ударяло солнце, вода под его лучами отсвечивала десятками зеркал, и все лица расплывались в лоснящемся мареве.

Вдруг какой-то рослый парень в меховых брюках, без рубашки, бегом кативший к вельботу порожнюю тачку, бросил тачку и пошел навстречу Барыгину, растягивая в улыбке широкий рот.

– Трастуй, товарыш Барыгин, – по-русски заговорил парень, протягивая руку. – Я тебя сразу узнал, портрет твой на плакат видел. Я все село объявление говорил: собрание твой слушать будем.

Ким-агитатор действительно узнал Барыгина по портрету. Весной проходили выборы в местные Советы. Ким возил в бригаду плакаты с портретами кандидатов и хорошо запомнил лицо председателя райисполкома.

Барыгина тронуло открытое радушие парня.

– Здравствуй, здравствуй, – ответил он, пожимая Киму руку. – А на какой час собрание назначено?

– Когда ты час скажешь, тогда назначать буду, – степенно ответил Ким. – Тогда Еттувье радиола быстро ставит, музыка играет, все быстро клуб ходят.

– Ловко придумали, – сказал Барыгин.

– Я придумал, – солидно сообщил Ким. – Я тоже собрание слушать пойду. Хотел бригада назад ходить, пастухи книжка новый читать ждут. Теперь собрание оставаться буду.

– Значит, ты не зверобой?

– Зачем зверобой? Я пастух. Агитатор. Бригада номер два.

– Ну, а как у вас дела в бригаде? – спросил Барыгин. – Далеко отсюда стадо?

– Пять часов ходить надо. Далеко раньше было.

– Ну, а прирост хороший получили?

– Такой прирост нигде нет, – похвалился Ким, снова расплываясь в улыбке. – Это седьмой бригада всех олешка на отеле пурга забирала. Мы свои олешка хорошо стерегли, мы свои не теряли. Калянто премия давать будет.

– Постой, в какой, говоришь, бригаде оленей потеряли? – насторожился Барыгин.

– Седьмой бригада терял, – охотно объяснил Ким, – Акачу маршрут старый менял. Когда маршрут менял – падёж был.

– И большой падеж, не знаешь?

– Большой. Половина стада пропал.

– А ты не путаешь?

– Зачем путаю? – обиделся Ким. – Когда говорю, точно знаю. Вот смотри, как она будет делать? – показал он глазами на старуху, проходившую мимо них к воде.

Это была старуха-швея, у которой на лице лежало столько морщин, сколько трещин на сухой земле. Старуха важно прошествовала мимо них, прямо и ровно держа костлявую спину. Зачерпнув в котелок воды, она медленно побрела назад. Метрах в десяти от Барыгина и Кима лежала неразделанная нерпа. Старуха склонилась над нерпой, что-то тихонько шепча, трижды плеснула водой из котелка: Сперва на хвост нерпы, потом на розоватое отверстие в боку, куда попала пуля, потом на запрокинутую морду.

Ким насмешливо выпятил губу и что-то сказал старухе по-чукотски. Старуха вздрогнула, оглянулась и что-то быстро проговорила в ответ таким странным голосом, что Барыгину показалось, будто вместо гортани у нее вставлена хрипящая металлическая трубка. Прохрипев и просипев, старуха презрительно отвернулась, присела подле нерпы и начала вспарывать ей ножом брюхо… Барыгин неплохо понимал по-чукотски, но слов старухи не разобрал.

– Видел теперь? Это предрассудок есть: нерпа водой поливать, духов шептать, – объяснил Барыгину Ким. – Акачу тоже предрассудок делал: оленья лопатка гадал, маршрут менял, стадо терял. Это религия есть, крепко бороться надо. Понимаешь?

– Понимаю, – серьезно ответил Барыгин, уяснив, наконец, связь между старухой и бригадиром Акачу.

Ким, конечно, сном-духом не знал, что выдает Барыгину тайну, которую Калянто держал под тремя замками. Если бы председатель предупредил Кима, он ни за что не развязал бы язык. Но, во-первых, Ким не подозревал, что случай в седьмой бригаде – тайна. Какая тайна, если в тундре каждый пастух знает? А во-вторых, уж очень хотелось Киму похвастаться Барыгину и своей бригадой, и премией, обещанной Калянто за то, что хорошо, провели отел.

– Ты мне точно час говори, когда радиола ставить, – сказал он Барыгину, – Я сельсовет пойду. Нутенеут скажу, Еттувье предупреждать буду.

– А председатель здесь?

– Председатель разгрузка ведет. Идем, покажу.

Но Ким не сразу пошел. Он направился к камню, где лежали его книжки и кухлянка, взял под одну руку книжки, под другую кухлянку и лишь тогда не спеша двинулся за Барыгиным. Когда он догнал Барыгина, тот уже сидел на камне, поодаль от вельботов и людей, и разговаривал с Калянто.

– Решил, когда начинать будем? – подходя, спросил Ким Барыгина.

– Решил, – улыбнулся Барыгин. – Вот Калянто говорит: часа за три управятся, часа два на отдых. Значит, в восемь вечера начнем. Радиолу можно за полчаса включать.

– Так, значит… Пойду, – подумав, решил Ким. Он медленно повернулся и пошел вверх по тропке в село.

Солнце перевалило за середину неба, упало книзу, скосило лучи; и всякая неровность земли отбросила от себя темную короткую тень. Тени вельботов лежали неподвижно, тени людей перемещались, складывались вдвое и распрямлялись. Даже камушки покрупнее обросли крохотными тенями.

Барыгин и Калянто сидели на большом плоском камне, в тени изгрызенного весенним льдом берега. Барыгин расспрашивал председателя о колхозных делах, Калянто отвечал неспешно, через паузы, и казалось, прежде чем произнести какую-то фразу, он несколько раз повторял ее мысленно.

Сдан сидели, вели неторопливый разговор, а у воды по-прежнему работали люди – все село. Но ритм работы приугас: не было уже той задорной переклички голосов, не так проворно мелькали руки женщин и не так часто взблескивали острые ножи над горбатыми спинами моржей, Собаки покинули берег, куда-то пропали чайки и бакланы, И не было уже прежнего веселого гама с шуточками, с крепкими русскими словечками, с лаем собак и ошалелым криком птиц. Все как бы притомилось, притихло, обмякло: и люди, и солнце, и воздух, и океан.

В первое мгновение, когда Калянто увидел Барыгина, у него похолодело внутри. И потом, когда уже поздоровался с Барыгиным и обменялся первыми словами, этот противный холодок все еще хватал за сердце. Но Калянто не подал виду, наоборот, он широко улыбнулся, как улыбался всякому гостю, и, пожимая Барыгину руку, сказал:

– Ждем тебя, знали, что едешь. Совсем наше село забыл. Я думал, никогда не приедешь…

Он сказал это и с противным холодком под сердцем ждал, что, ответит ему Барыгин: если знает про седьмую бригаду, значит, сразу скажет, если не скажет – значит, ничего не знает. Барыгин сказал, тоже, широко улыбаясь:

– А я взял да и приехал. Давно по берегу хожу, смотрю ваши трофеи. Много настреляли. Десяток таких ходок, и на зиму хозяйство кормами обеспечено. Правильно?

Холодок под сердцем растопился – Барыгин ничего не знал. Уж кто-кто, а Калянто не раз видывал председателя райисполкома в гневе. В гневе он не улыбается, и голос у него такой быстрый и веселый не бывает. И Калянто, успокаиваясь, ответил:

– Когда океан тихо лежит, ветер спит – вельбот пустой не бывает. Мы пять часов стреляли, могли больше взять, да мотор на вельботах слабый, большой груз не тянет.

– Сам, тоже ходил? – спросил Барыгин.

– Все мужчины ходили, – ответил Калянто и вдруг спросил: – Может, ты голодный, обедать хочешь? Пойдем, я тебя угощать буду.

– А что у тебя на обед сегодня? – улыбаясь, спросил Барыгин.

От этого вопроса Калянто снова ощутил под сердцем знакомый ледок.

– Зачем у меня? – поспешно ответил он. – У нас столовый хороший есть, повар хороший Маша есть, учился, как обед вкусно делать. Там обед попробуем. У меня жена здесь работает, сын работает, некогда обед делать. Потом тоже столовый пойдут…

– Да нет, я почти есть не хочу, – ответил Барыгин и предложил – Давай присядем, председатель, расскажешь своя новости…

И вот сидят они вдвоем на камне под обрывом. Барыгин слушает, устремив глаза на облитый солнцем океан, а Калянто рассказывает и смотрит прямо на носки своих мокрых сморщенных торбасов. И получается, что дела в колхозе идут лучше не надо: приплод в стадах растет здоровый, крепкий, оленей после отела намного прибавилось, моржей и нерп настреляли столько, что в леднике уже не хватает места. Амурские лисицы растут, не болеют. Моржовое мясо пожирают за милую душу. На будущий год от чернобурок хорошего дохода можно ждать…

Барыгин смотрит на зеленоватый океан, слушает Калянто и думает о том, скажет или не скажет председатель о седьмой бригаде, о падеже оленей, о бригадире Акачу. Ему самому хочется спросить о седьмой бригаде, вопрос так и вертится на языке, но он подавляет это желание и говорит о другом.

– А в «Красном луче» беда: не выживают черно-бурые. Третий год завозим, и гибнут. Председатель наотрез отказывается новых брать. Ферма прекрасная пустует. В сто пятьдесят тысяч одно строительство обошлось. В чем дело, не поймем.

– Ты наш фельдшер Павлов спрашивай: он важный секрет знает, – отвечает Калянто. – Он трава в тундре рвал, больным лисицам давал. Как поели десять дней – бегать начали. Трава витамин большой держит. Весна была – вся школа этот трава собирала, лисиц кормили.

– Да ну?! – удивляется Барыгин. – А что за трава?

– Такой мелкий листочек, – подняв крохотный камушек, показывает Калянто. – Как зовут, не знаю. Ты фельдшер спрашивай, он этот витамин придумал. Пускай брошюра пишет, всем колхозам посылать можно.

– Обязательно спрошу Павлова, может, в самом деле трава лечебная.

Барыгин твердо помнил, что в отчетной сводке колхоза по отелу ни о каком падеже оленей, тем более массовом, не упоминалось. Он сам просматривал сводки всех хозяйств перед тем, как отправить сводные данные в облисполком, и, судя по сводке, отел в Медвежьих Сопках прошел хорошо.

«Скрыли, конечно. Калянто скрыл. Вот тебе и лучший председатель!»

Калянто умолк и сидел, по-прежнему сосредоточенно разглядывая носки сморщенных торбасов.

– Что замолчал, председатель? – повернулся к нему Барыгин.

– Что говорить могу? – развел руками Калянто. – Все новости тебе сказал.

«Нет, брат, не все, – подумал Барыгин, и вдруг решил: – Ладно, я тоже сейчас не скажу. Посмотрю ваши бухгалтерские книги, потом поговорим.»

Барыгин встал.

– Ну, раз новости все, пойдем и мы поработаем. Неудобно сидеть, когда другие потеют, – сказал он, снимая пиджак. – В воду не пойду – сапоги промокнут, а нагружать тачки смогу.

– Это можно, – ответил Калянто, трудно поднимаясь с камня.

Только теперь он почувствовал, до чего устал: ноги задубели – не выпрямишь, мышцы в плечах свело, ноют кисти рук. А кроме всего, Калянто хотелось спать. Как-никак, а за последние трое суток поспать ему пришлось часов шесть, не больше. Каждую ночь выходили на охоту, потом разгрузка, разделка, – и опять готовь вельботы, чисть карабины, точи гарпуны, собирайся в океан.

Барыгин положил на землю портфель, бросил на него пальто и пиджак, придавил сверху камушком и широким, крупным шагом пошел к вельботам, закатывая на ходу рукава теплого свитера, в котором издавна ездил в командировки.

За ним, переваливаясь как утка, устало, брел Калянто, цепляясь носками торбасов за гальку.