Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

А тут еще с Гришкой-цыганом приключилась беда: потерял на съемке колечко. Отбивал золото с решетки, тряхнул решетку, колечко взблеснуло и соскользнуло с пальца. Перерыли всю колоду – нет, как не бывало. Мелочь в колоде лежит, самородки с ноготь лежат, а колечко черт унес. Гришка хватался за голову, чуть не плакал.

– Нинино колечко, – говорил, – Нина, кукла, подарила. Не найду колечка – жить не буду!

Три дня заново перемывали вокруг понуры грунт. Перенесли понуру в сторону, пропустили через колоду все, что под ней было. Колечка не нашли.

Кулинарить стали по очереди. Еда плохо лезла в горло, половину выбрасывали.

Вадя Ярочка повесил в домике новое объявление: «У НАС КУРЯТ. ДЫМ – ДРУГ ЧЕЛОВЕКА, ВРАГ КОМАРА». Как-то в день своего дежурства по кухне молоденький старатель Леха Тихий вышел на крыльцо и, подражая Маше, закричал тонким голоском:

– Мужья, а мужья, завтрак стынет! Кто первый придет – молочком напою!

Из палатки высунулся заспанный Мишуня Волков, показал кулак и крикнул:

– Не кощунствуй, без тебя тошно!

Кто-то развесил на деревьях тетрадочные листы с надписью: «КРЕПКОЕ СЛОВО – ДВИГАТЕЛЬ В РАБОТЕ!». Володька посрывал листы и сжег.

Однажды вернулся из поселка Вадя, выпрыгнул из кабины, заорал на всю тайгу:

– Бичи, телеграмма в артель! С приветами-поцелуями! Выходи слушать!

Вадю окружили. Он прочитал телеграмму: «ПИСЬМА ПОЛУЧИЛИ Я НЕ ОБИЖАЮСЬ И ВЫ МЕНЯ ПРОСТИТЕ ЧТО УЕХАЛА КРЕПКО ЗА ВАМИ СКУЧАЮ ГРИШИНЫ КАРТЫ ВСЕ ВРУТ КАК ВЫ ТАМ ЖИВЕТЕ НАПИШИТЕ МАРИЯ И ПАВЕЛ ВАСИЛЬЧИКОВЫ»

На другой день Володька заявил, что уходит из артели. Бригадир взялся отговаривать его, но Володька сказал:

– Брось слова тратить. Здесь мне не жить. У меня впервые такое, ты можешь понять?

Сложил в чемодан манатки и вечером уехал – на машине, прибывшей за золотом.

А потом настало самое лучшее время для промывки – зарядили дожди. С неба лило круглые сутки, ручей вспух, воды стало хоть отбавляй. И никто не мог понять, отчего как раз в это время пропало золото. Из колод выбирали втрое меньше, чем в жару.

Приехал на заляпанной грязью «газике» Пряхин. Собрал всех в домике. Пыхтел, сопел, хотел понять, почему не идет металл. Бригадиры отвечали: перенесли понуры на новые места, а там грунты с малым отходом. Геологи обещали хорошие граммы на кубик грунта, а хорошие не идут. А Вадя Ярочка в шутку сказал:

– Стимула не стало – Маша уехала. Вот где собака зарыта.

– Не до шуток, Ярочка, не до шуток сейчас, – отмахнулся Пряхин.

Спирин повернул к Пряхину свою большую голову в берете-маломерке, задумчиво сказал:

– Большое это дело, Пряхин, – стимул.

У Спирина тоже не шло золото. И стихи не писались.

Непонятно, но интересно

Сергуня затормозил, да так резко, что в кузове запрыгали, зазвенели пустые бочки.

Бородатый сбежал с сопки, обогнул машину, потянул на себя дверцу: – До Кадыкчана подбросишь?

– На Кадыкчан не едем.

– А куда едешь?

– Давай садись, до трассы докатим, – сказал Сергуня, боясь, что бородатый останется и он лишится попутчика. А какая езда по тайге да сопкам в одиночестве?

Бородатый залез в кабину, кинул себе на пыльные резиновые сапоги пустой рюкзак.

Поехали.

Сергуня боковым зрением оглядел попутчика. Ничего парняга, в плечах крепко развернут, но лицом сух, а глаза женские: голубые на длинных ресницах. И интеллигент, конечно: в тайге теперь одни интеллигенты бороды отпускают. А раз интеллигент, значит, какой-нибудь студент-практикантишка или с научной экспедицией бродит.

– За провизией двигаешь?

– Да, продукты на исходе.

– От Дятла? – спросил Сергуня, знавший все окрестные шеста.

– Нет, из ущелья Лебедя.

– А чего там, на Лебеде? Я там зайцев щелкал – никого не приметил.

– Мы недавно. Неделю как стоим.

– Геолог.

– Геоморфолог.

– А чего это – морфолог? – Сергуня всегда засыпал попутчиков вопросами. А как же иначе? Иной, если его не разговоришь, так и просидит сычом либо продремлет всю дорогу.

– Ну, геоморфология – наука о форме рельефа. В данном случае мы изучаем формирование вечной мерзлоты в ущелье Лебедя. И путь движения ледников.

– А на хрена тебе ледники?

– Мне не надо, но науке надо. В этом смысле пока много неясностей.

– А науке на хрена?

Бородатый повернулся к Сергуне корпусом, внимательно посмотрел на него. Посмотрел и усмехнулся – экий гриб-боровичок! Крепкий грибок, а ростком мал: две подушки под ним и телогрейка, чтоб грудь вровень с баранкой была. От этого ноги едва до педалей достают.

– Так на хрена это науке? – опять спросил Сергуня, чувствуя, что бородатый уклоняется от разговора.

– Долго объяснять, парень. В двух словах не расскажешь.

– Валяй долго, но чтоб интересно, – разрешил Сергуня.

Бородатый снова повернулся к нему. Настоящий гриб-боровичок: рожа круглая, ушки прямо к голове приросли, а на ней жидкие волосенки гладенько на пробор зачесаны. Руки, правда, в кистях широченные, баранку мертво держат.

– Слушай, а ты мне можешь объяснить: зачем тебе; например, машину водить? Кому это нужно? – В глазах бородатого заиграли смешинки.

– Как это – кому? Артели, известно, – пояснил Сергуня.

– Какой артели?

– Старательской. Мы на Ленивом ключе моем, слышал про такое? Про нас даже песню сложили: «Весна пришла – старатель на Ленивом торжествует: разут, раздет и в ус не дует.»

– Ну, насчет «разут, раздет» сомневаюсь. Мы еще в Москве о ваших заработках, наслышались.

– Так ты москвич?

– Да, из МГУ.

– Это как на русский перевести?

– Московский госуниверситет. Мы – комплексная научная экспедиция, – сказал бородатый, пряча в угольной бороде усмешку. И спросил: – Понятно?

– Непонятно, но интересно, – ответил Сергуня своей любимой присказкой. (Кто бы и когда ни бросил ему это слово «понятно», Сергуня отвечал только так.) И продолжал: – А насчет копейки ты прав – у приисковых от наших заработков слюнки текут, в рот не попадают.

– Почему же так? Ведь те и другие золото моют.

Сергуне не раз задавали этот вопрос разные попутчики, и он привык пространно отвечать на него. От частых повторов он выучил этот свой ответ назубок, так что получалось что-то вроде лекции.

– Как мыть, что мыть, для чего, мыть, – начал Сергуня. – Приисковый на окладе сидит, хоть тот же бульдозерист. Пускай у него сдельщина, пускай переработка, а все равно за положенную шкалу он в заработке не прыгнет. Тут и выгода своя конечно есть. Скажем, простой по не зависящим от него причинам – ему одинаково копейка бежит. А старатель – другой коленкор. Он вольный приноситель: принес кило металла – за кило получи, дулю с маком принес – шиш получай. Потому старатель по двадцать часов на понуре горбится. Храпанет пожрет – и по новой к родненькой бежит-спотыкается. Обоюдный интерес в полной мере соблюден. Государству золото требуется? Факт. Артельщик его дает. Артельщику копейка требуется? Факт. Он свое получает. Все на добровольных началах, по желанию трудящихся.

– Хитрая механика, – сказал бородатый – И все-таки эту лавочку когда-нибудь прикроют.

– Прикроют – назад откроют. Уже пробовали. Попробовали и смекнули: невыгодно артель побоку.

– Кто же это смекнул?

– Как кто? Государство, известно.

– А государству выгодно такие деньги платить?

Подобный вопрос тоже задавали Сергуне разные попутчики. Сергуня умел и на него ответить.

– Выгодно, раз платят. Ты вот посуди: какую нам прииск технику дает? Что в металлолом не сдали, то старателю. У него на полигонах новенькая гидравлика, драга тайгу моет, ДЭТы да катерпиллеры всякие, а старатель на своей кляче-понуре сорок процентов плана дает. Прииск – шестьдесят, а он – сорок. Вот тебе и сто получается. Так на прииске тыща лбов, а в артели Гришка, Мишка и Щипай. В артели – двадцать бичей в никаких речей. Будь я министром или кем там, я б всю Колыму на артельную ногу поставил.

Бородатый опять усмехнулся. Уж очень забавный вид был, у сидевшего на подушках претендента в министры: щеки надуты, лоб наморщен, голова задрана кверху, чтоб лучше видеть дорогу. И не шевельнет головой, как шурупами она у него привинчена.

Дорога, правда, была паршивая. Как все дороги-времянки, наскоро пробитые от центральной трассы в глубь тайги: вся, в буграх и ямах, ни столбиков, ни указательных знаков. Прыгала с сопки на сопку, заворачивала над обрывами на все сто восемьдесят градусов. То слева гранитный бок сопки, а справа крутое ущелье, то уже левая обочина опала в пропасть, а справа нависли скалы…

Сергуня вел машину на хорошей скорости. Кабина содрогалась, за спиной в кузове громыхали бочки. Отскакивали назад серые от пыли лиственницы, лохматые кусты стланика и скальные глыбы – извечное убранство сопок.

В кабину ударило вырвавшееся из-за тучки солнце. Бородатый отклонился от него к дверце, достал из кармана легкой нейлоновой куртки смятую пачку сигарет.

– Не дыми, – сказал Сергуня, упреждая дальнейшие действия бородатого. – Я курить бросил.

– А в окно можно?

– В окно валяй.

Бородатый опустил боковое стекло, закурил.

– Давно бросил? – спросил он, выдохнув дым на волю.

– Десять дней не пью, не курю. Завязал, раскрутил и во-он туда выкинул, – махнул Сергуня рукой на сопку.

Бородатый промолчал. Отвернулся, высунулся в окно и курил. Долго курил. Сергуня почувствовал, что глаза начинают слипаться: от солнышка в окне, от тепла в кабине, от бессонной ночи.

Всю ночь они мотались с предом по разным местечкам: выпрашивали порожние бочки. Выпросили тридцать штук, ровно столько, сколько требовалось сдать на прииск. Вроде они те самые, в каких получали горючее. А ихние, из-под горючего, давно пошли в дело: ими латали колоды, их приспособляли под печки. Часть растащили, другие помяли бульдозеры. Словом, бочки достали. Где так дали, где пред дал «на лапу». Тем, у кого взяли, потом тоже придется промышлять…

В общем, поспать Сергуне не пришлось. Как только вернулись, сразу погнал машину на прииск, куда уж тянуть, когда последний день месяца!

– Слушай, ты чего притих? Покалякай чего, а то меня, в сон тянет, – попросил бородатого Сергуня и тряхнул головой, разгоняя дрему.

– Что же рассказать? Далеко еще до трассы?

– Близко. Во-он за той сопчонкой. Видишь, снегом светит? Километров двадцать.

– Расскажи уж ты, а я послушаю. Я ведь новичок в ваших краях.

– Какие они мои? – хмыкнул Сергуня. – Я сюда от любопытства завеялся. Я жизнь в общей сложности люблю, а конкретно всю Россию захватить хочу, осмотреть всю. У меня знаешь какая молодость была? Никому не жить, как мое детство было. Один бич сказал: «Эх, Сергуня, пропащий ты человек!» Посмотрим. Я пить и курить бросил, чтоб доказать ему.

Вдруг Сергуня умолк – до того сам себе удивился: с чего бы это он? Никогда душу попутчикам не изливал, а тут на тебе – размололся языком! Кому это интересно? Однако бородатому было интересно.

– Без родителей рос? – спросил он.

– То-то и оно-то. Одна сестренка была, Нюрка, она и сейчас есть, – нехотя ответил Сергуня. А дальше уже не мог сдержаться, дал волю языку.

– Один тип ее бросил с ребенком. И завеялась она. Смазливая она крепко, этого не отберешь. И вот как-то на вокзале стоит один. Она к нему: «Дай полтинник» в смысле – разговор завести. Он карманы облапал, а мелочи нету. Она ему и скажи: «Ты такой же ханыга, как и я». Тот возмутился: «Я тебя в ресторан приглашаю, тогда посмотришь». И посмотрела. Представь, теперь обое на Севере. Он дочку ее на себя записал, потом пацан родился. Она мне пишет: «Эх Сергуня, у меня денег на пять «Волг» сейчас вот когда бы жить да жить, да мотор барахлит, сработался в прежней житухе.»

– Смотри, какая рокфеллерша, – сказал бородатый, приглаживая бороду. Он часто поправлял, оглаживал, забирал ее в кулак точно она ему мешала. – Что ж она тебе не отвалит на мелкие расходы.

– У меня своих навалом. – И, будто спохватясь: – Вот в отпуск поеду. «Запорожца» отхвачу, барином ездить буду. Один кореш говорил: в Грузии «Запорожцы» тучами стоят. Грузины презирают на таком колесе ездить.

– А «Волгу» почему не хочешь?

– На «Волгу» кишка тонка. А на «Запорожце» я за отпуск всю Ростовскую область рентгеном просвечу.

– Зачем же ее светить? – усмехнулся бородатый.

– Мать с отцом искать буду. В войну пропали – и концы. Мы с Нюркой щенятами были, ни черта не помним. Вроде в селе жили, а в каком – дырка в голове. Если найду, Нюрка от радости тронется.

– А ты бы запросы послал.

– И сидор ответов получишь. У меня их штук сто: «Не располагаем сведеньем.»

Впереди из-за поворота, показалась встречная машина – первая за всю дорогу. Вслед ей ползло и раздавалось в стороны широкое полотнище пыли. Сергуня сбросил газ и прижался к сопке, уступая встречной проезд над обрывом.

Встречная тоже остановилась. Парень в светлой кепочке и Сергуня разом приспустили стекла.

– Привет!

– Приветик!

Из кабины высунулась девчонка в защитной гимнастерке, крикнув:

– Сергуня, как там? Не рано едем?

– Рано. Поехали со мной, в кабак сходим, – смешливо ответил Сергуня. И добавил: – Кати, сегодня хорошая съемка будет. Скажи преду, я завтра вернусь: сон глаза порошит, поспать надо.

Пыль с двух сторон наступала на машины, наплывала от кузовов на кабины. Парень в кепочке и Сергуня разом – завинтили окна. Сергуня включил дальний свет. Машина на малой скорости вошла в пылевую тучу, прощупывая фарами дорогу. Темно-серая пелена заволокла окна, вползала в кабину.

– Ну и пылища, – закашлялся бородатый.

– Прикрой бороду, не то седым станешь, – хмыкнул Сергуня и утешил. – Щас выплывем.

«Выплывали» минут десять. А когда взблеснуло солнце, машину вдруг подкинуло в яме, тряхнуло и резко накренило. В кузове загрохотали бочки и как будто что-то выстрелило.

Сергуня ругнулся, остановил машину и боком, как-то уж очень неловко, стал выбираться на подножку. И покряхтывал, как столетний дед.

Бородатый посидел, посидел и тоже вылез из машины. Сергуня стоял над откосом, смотрел, как подпрыгивает сорвавшаяся в низину бочка. Спокойно так смотрел, до тех пор, пока она не запуталась в широких ветках стланика. На земле Сергуня выглядел еще неказистей, чем в машине, – совсем коротышка. Только что в плечах широк и руки не по росту крупные в кости.

– Надо поднять, – сказал Сергуня, глядя в низину.

– Брось, ведь она пустая, – приблизился к нему бородастый, – Поехали лучше… Давай только трос натянем, – кивнул он на кузов. Трос, крепивший бочки, сильно ослаб от тряски, потому одна и вырвалась на волю.

– Она на подотчете, – пояснил Сергуня и огляделся, примеряясь, откуда лучше спускаться.

И пошел влево по обочине. Очень странно пошел: выбросит вперед одну ногу, другую подтянет, опять выбросит – подтянет. Какую подтягивал, не гнулась и была короче. Так и в низину начал спускаться: правую выбросит, левую подтянет. Руками хватается за колючий стланик.

Бородатый посмотрел, посмотрел и тоже стал спускаться. Обогнал Сергуню, первым очутился возле бочки. Хотел поднять ее – не ухватишь: ни вдоль, ни поперек – неудобно. Катить на гору? Долгая морока.

– Постой, щас приспособим, – подоспел Сергуня.

Он срезал ножом пушистую ветку стланика, отковырнул железную затычку, просунул в бочку облепленную иголками ветку, натыкал колышков в отверстие, чтоб держали. Вдвоем взялись за чуприну ветки, поволокли бочку.

Минут через двадцать двинулись дальше.

Бородатый мялся, мялся, и все же любопытство взяло верх:

– Если не секрет, что у тебя с ногой? Похоже, с протезом ездишь?

– Точно, – подтвердил Сергуня. – Оттяпали по голяшку. Нельзя было не оттяпать – вся ступня сгорела.

– Как – сгорела?

– А я весь горел капитально. Ехал по такой пылюке, как эта была, а впереди ЗИЛ стоял, и мой кореш на нем, Стась Лысов. У него зажигание полетело, он в моторе шерудит, а я ни черта не вижу. Врезался в него с ходу, дверцы заклинило намертво. Огонь низом пошел прямо в ноги. Хорошо, «техничка» по трассе бежала, меня автогеном вырезали. После год по больницам со Стасем валялись: его под колесо швырнуло, грудную клетку сплющило. Теперь на легкой работе – в пожарниках «козла» забивает.

– Да… понятно, – протянул бородатый и, покрутив бородой, пригладил ее.

– Непонятно, но интересно, – посмеиваясь, ответил Сергуня.

Выехали на трассу. Сергуня затормозил. Ему – влево, бородатому – вправо.

– Пока. Спасибо, что подвез, – спрыгивая на щебенку, махнул Сергуне бородатый.

– Постой, – вспомнил вдруг Сергуня. – Ты так и не сказал: на хрена тебе ледники?

– Потом расскажу, – улыбнулся бородатый, – Я к вам на Ленивый приду.

– Ну, подваливай, – согласился Сергуня, – Дверку хлопни!

Проехав километра три, Сергуня резко затормозил.

Парень в телогрейке, подхватив с обочины тугой рюкзачок, подбежал к кабине:

– На Магадан не едешь?

– Давай садись, малость подброшу, там пересядешь, – сказал Сергуня, опасаясь, что парень останется и он лишится попутчика.

Парень швырнул в кабину рюкзачок, забрался сам, поставил на рюкзачок ноги в пыльных болотных сапогах.

Сергуня боковым зрением оглядел попутчика. Ничего парняга, видать, из глубинки к трассе пробирается. Суток двое пробирается: щетиной успел обрасти. И спал у костра, видать, – телогрейка в свежих подпалинах.

– Домой двигаешь?

– Угадал. Дочка именинница, годик исполняется. Еле, понимаешь, вырвался. Дают четыре дня. Я своему шефу толкую: два дня туда, два назад, день там. А он свое гнет: четыре – и точка. Ладно, думаю, давай четыре, пока даешь, но ты меня и через неделю не увидишь.

– От Прощай-Мамы идешь?

– Угадал. Высоковольтную по распадку тянем.

– Ну, покалякай чего, а то меня в сон кидает, – попросил Сергуня. – Я ночь не спавши.

– Это – пожалуйста. Про что тебе? Вот вчера от шатуна еле ноги унес. По тайге часа два чесал. Понятно?

– Непонятно, но интересно. Валяй про шатуна, – разрешил Сергуня.

По душам

Была суббота. В райцентровском ресторане гуляли старатели, отмечали конец промывки. Гуляли без жен, без невест, без знакомых девчонок: таков был закон – кто мыл, тот гуляет.

Столы для них сдвинули в единый ряд вдоль стены. На столах, среди батареи бутылок, кроме обычной закуски в виде винегретов, селедок, колбас и бифштексов, красовались в неограниченном количестве свежие помидоры и огурцы. Сам пред гонял за ними на ЗИЛе за триста километров в одну колымскую теплицу, привез полмешка, и ни один овощ не погиб в дороге от мороза.

На помидоры с завистью поглядывали прочие посетители, в основном командировочные, так как местные в ресторан почти не ходили.

В низком зале стелился папиросный дым, пахло жареным, а с эстрады так гремело, что лопались барабанные перепонки. Трое музыкантов – ударник, пианист и скрипач – старались вовсю. Музыканты были крепкие парни, и у одного была луженая глотка.

– Для Жоры, улетающего на «материк», – «Черемшина»!– объявляла глотка в микрофон и в бешеном темпе начинала скандировать слова песни, нещадно коверкая украинский язык.

Крепко подвыпивший Жорка Дудов поднимался над столом, расплывался довольной улыбкой и кивал налево-направо: это я, дескать, Жора, улетающий на «материк», для меня, дескать, поют.

За песню полагалась пятерка, Жорка Дудов платил десятку, заказывал еще и еще. Заказывали Валька Козырь, Сеня Мякишев, заказывали почти все. В микрофон то и дело неслось:

– Для Виктора из артели «Рассвет», улетающего в Одессу, – «Ты Одессит, Мишка»!..

– Для Миши из Магадана – «Колымская трасса»!..

– Для жены старателя Гриши, Сони, отдыхающей в городе Ялта, – «Не уходи»!..

– От бульдозериста Васи для всех посетителей – «Очи черные»!..

В перерывах музыканты подсаживались к старателям, пили из фужеров шампанское, нажимали на помидоры. Им толкали в руки деньги, заказывали песни. Деньгами ведал скрипач – краснощекий, одутловатый, с черными, по плечи, космами. Он запихивал деньги во внутренний карман вельветовой курточки и все время заискивающе улыбался.

Жорка Дудов лез целоваться к ударнику с луженой глоткой, с липкой челкой над низким лбом.

– Пей, ты пей… Я тебя люблю!.. – говорил ему Жорка, роняя на щеку хмельную слезу, – Давай с тобой за искусство!..

Скрипач, заискивающе улыбаясь, говорил бригадиру Кешке Бабичу:

– Я вас с прошлого года помню, вы тогда столик перевернули. Кажется, в прошлом году вы тоже в ноябре золотой урожай отмечали. Я прав или нет?

Кешка ничего не ответил, просто отвернулся. Он мог бы объяснить патлатому, что столик перевернул не нарочно: зацепился сапогом за тонкую ножку стола, когда вставал. Но объяснять не стал. Скрипач ему не нравился. Вообще ему не нравились музыканты. Ему было противно, что такие лбы что ни вечер дерут горло в этих прокуренных стенах, сшибают пятерки, подсаживаются к столикам за стопарями. Ему не жаль коньяка и шампанского, просто муторно на все это глядеть..

Кешка заметил, что бригадир Славка Тарасов, этакий тихоня с виду, поволок свой стул на другой конец стола, к преду. Кешка смекнул: опять заведет разговор о терраске над ручьем Звонкий. Из-за этой террасы Кешка недавно схватился с Тарасовым – на терраске предполагалось хорошее золото, уступить его никому не хотелось.

Кешка выбрался из-за стола, тоже взял свой стул и тоже подсел к преду.

Пред был молод, одних лет с Кешкой – где-то под тридцать. На нем был толстый васильковый свитер, и в этом свитере при градусах, пред совсем упарился. Он вытирал платком свое ореховое, с еще несмытым летним загаром лицо, махал перед собою меню.

– Вот что, парни, – сказал он, обращаясь в основном к Кешке. – Ну его к аллаху о делах говорить. Но пусть Слава терраску моет. Что ты за нее уцепился?

– Терраса как терраса. Чего цепляться? – вежливо вклинился Тарасов.

– Как, да не совсем так, – еще сопротивлялся Кешка.

– Постой, – пред обнял Кешку за плечи. – Давай рассудим. Слава на восток роет, верно? Терраска на его пути, вот и пусть моет.

– Да он на нее ноль внимания, пока я там с лотком не походил, – обиделся Кешка: – Терраску-то я засек.

– Ты раньше, я позже,– смиренно сказал Тарасов.

Хитрый был Славка, всегда тихой сапой действовал.

– Парни, к чему ссориться? – примирительно обнял их пред. – У тебя, Кеш, в Колючем распадке есть перспектива.

Где кому быть, решал пред. С геологом прииска они оконтуривали для каждой бригады места. Пред и раньше говорил Кешке о Колючем распадке. И Кешка давно исходил тот распадок вдоль и поперек. Перспектива была, но не очень то. Распадок был короткий, от силы месяц промывать. Потом, правда, узкая горловина распадка расширялась в «бутылку». Но «бутылку» прииск не отдавал старателям, придерживал за собой. Кешка и там походил с лотком: там-то было золотишко! Кешка прикинул так и сяк, и по его прикидке получалось, что прииск со своими громоздкими приборами в «бутылке» не развернется. Если бы Кешке нарезали «бутылку», он без всяких уступил бы терраску.

– Ладно, пусть берет терраску, – сказал Кешка преду. – Но надо как-то к моим контурам добавку пристегнуть.

– Кеш, после поговорим... завтра, – снова обнял его пред. – Зачем сегодня о делах? Ох, температурка здесь!.. – Он стал промокать платком лицо.

Пред, по Кешкиному понятию, был ни рыба ни мясо. Не то что прежний. Тот был пробивной дядька, горой стоял за старателя. Этот же все приглядывался да примерялся. За участки для артели не дрался – что даст прииск, то и ладно. Даст пустые «хвосты» – пустые берет, нарежут ледовый грунт – ледовый сойдет.

«Эх, сказать бы, что я о тебе думаю. Сказать, что ли?»

Но тут ударник с челкой рявкнул в микрофон:

– Для Саши, улетающего на «материк», – «Королева красоты»!..

Загремел оркестр. Пред прихлопнул ладонями уши; потом разлил по-рюмкам, жестом предложил Кешке и Тарасову выпить.

В двенадцать официантки попросили освободить зал. Жорка, Дудов затеял с ними перепалку – возмущался таким порядком. Жорку подхватили под руки, повели в коридор одеваться. Расплачиваться не требовалось, уплатили заранее.

Наконец вывалили на мороз. Тарасов благодушно предложил Кешке.

– Чего тебе домой ехать, в автобусе болтаться? Я койку в гостинице выбил, не продавим вдвоем.

Кешка жил в приисковом поселке, в двух часах езды от райцентра. Он вполне успевал на ночной автобус, но ехать не собирался – хотел завтра сходить к старому дружку. И вдруг ему подумалось: почему завтра, а не сегодня? Почему не сию минуту?

– Спи спокойно, пусть, тебе терраска снится, – сказал Кешка Тарасову и вернулся назад в ресторан.

В узком коридоре, между зеркалом и вешалкой, еще толкались старатели. Жорка Дудов обнимался с предом. Яшку Савушкина совсем развезло: двое поддерживали его, двое натягивали пальто. Швейцар с руками боксера и сухонькая гардеробщица теснили всех к выходу.

– Я портсигар забыл, – соврал Кешка и прошел в зал.

Две официантки уносили с их столов бутылки – пустые и непочатые. Пустые еще оставались на столах, а полных не было. Вернее, была парочка, но их уже прибрала официантка.

Кешка преградил ей дорогу.

– Вынужден опечалить, – протянул он руку к подносу с грязной посудой, зажавшей полнехонькие бутылки коньяка.

Затем окинул взглядом раскуроченные столы. Помидоры еще кое-где задержались на тарелках. Он взял пять штук, покрупнее; положил в наружные карманы пальто, а бутылки отправил во внутренние – в каждый по одной. Пальто на нем было шикарное: японское, вязаное, стального цвета. Кешка специально летал за ним в Магадан, к одному знакомому из рыбкоопа. С перелетом и обмывкой пальто потянуло без малого, четыреста рублей.

Дом Антона он помнил – четырехэтажной, напротив книжного магазина. Ноги, у Кешки слегка заплетались, в голове еще носились обрывки ресторанной музыки. По случаю торжества он надел, лакированные штиблеты, теперь мороз ощутимо покусывал пальцы.

Окна светились только на лестничных площадках, Кешка остановился, не зная, в какой подъезд входить. Подумал и вошел в средний. На первом этаже опять остановился, не зная, в какую дверь звонить. Подумал и позвонил в среднюю.

За дверью что-то задвигалось, щелкнул выключатель.

Кешка забыл, как зовут жену Антона, – не то Валя, не то Тамара.

– Я к Тонику, Тамара, – сказал он, решив, что все-таки Тамара.

– К какому Тонику?

– Антон Чанов где живет? – Кешка понял, что не туда попал. – Старший геолог управления.

– Этажом выше.

На лестнице Кешку качнуло от стены к перилам. Он удивился – в ресторане ему казалось, что он трезвее всех.

Кешка увидел на боковой двери медную подкову и все вспомнил: Антон прибил подкову в день вселения. Эта самая Валя или Тамара потребовала.

Он обрадовался, нажал на звонок и услышал петушиный голос Антона:

– Минуточку, открываю!

Открыл. Сперва не узнал Кешку. А узнал – схватил за борта японского пальто, затряс на радостях, втянул в коридор.

Минут через десять они сидели в комнате за столом, пили коньяк, ели помидоры, горячую тушенку со сковороды, плавленые сырки и густо посыпанную перцем и солью строганину из хариуса.

Антон ничуть не изменился: такая же тощая жердина, как и был. Из пижамной куртки торчит длинная шея с кадыком, хрящеватый нос чуть свернут набок. Точно и не прошло семи лет с тех пор, как кончили они вместе институт и вместе бродили с партиями по тайге.

Главное, и голос у него остался петушиный: вроде все еще прорезается. Этим петушиным голосом Антон засыпал Кешку вопросами: куда запропал после последней экспедиции, отчего не писал, не показывался? Где сейчас, что сейчас?

– Я слышал, ты на Чукотку ускакал, на олово переключился, – говорил Антон, торопливо накалывая вилкой размочаленное мясо. – Я тоже о Чукотке мечтал. Борю Вахова помнишь? Он на берегу Ледовитого шурфил, звал меня. Но я тут одной вещицей увлекся, не поехал. Сейчас читаю в газете – Борька наш морские россыпи открыл.

– Был я на олове, был, – поморщился Кешка. Поднял бутылку, плеснул в стаканы. – Давай, Тоник, еще за встречу.

– С удовольствием, – взял Антон стакан.

Пил он так же, как когда-то: подставляя ладонь под донышко, точно боялся, что прольется, и кривился при этом. Не умел пить.

Антон был дома один. И не спал, когда позвонил Кешка: на тахте-матраце, единственном лежачем месте, не было постелено. Стояла только пепельница с окурками, рядом – раскрытая книжка и лампочка-грибок под зеленой шляпой.

– А где твоя Тамара? – спросил Кешка.

– Какая Тамара?

– Ну, жена.

– Вера, – поправил Антон, – А мы разошлись, Кеша. Вернее, она уехала! С Танечкой. Да, ты не знаешь, у меня теперь дочь есть, Танечка. Сейчас покажу…

Антон взял с книжной полки фотографию. Кешка узнал эту самую Веру. Оказываемся, не Валя, не Тамара, а Вера. Эта самая Вера держала на руках голопузого младенца, выходит, Антошкину дочку. Веру Кешка помнил. Тогда как раз вернулись с поля, Антону дали квартиру, и к нему прилетела из Ленинграда невеста. Отмечали сразу свадьбу и новоселье. В этой самой комнате. Стола тогда не было, и тахты-матраца тоже. Сидели на полу, на Антошкиных книжках. Было сто бутылок шампанского, гора Антошкиных камней в углу, и эта самая Вера привезла из Ленинграда здоровенную медную подкову. Веры не стало, а подкова и гора камней остались. Только камни из угла перекочевали на полки: кварцы, сланцы, песчаники. С вкраплением золота, с вкраплением вольфрама, касситерита. Были среди них малютки, были и в полпуда весом…

– Что ж так? – спросил Кешка.

– Так уж получилось.

– Сволочь, – ругнул Кешка уехавшую жену Антона, – Помнишь, как ты ее ждал? Помнишь, мы с тобой от Черной скалы пробирались? Три дня не жрали.

– Помню, Кеша. Ведь я тебе жизнью обязан. Иногда глаза закрою и вижу этот чертов ручей Змеиный. Вижу, как лодку о камни разбивает, я хватаюсь за какой-то валун, руки судорогой сводит, вот-вот оторвет меня водой, швырнет на камни. А ты валишь на берегу лиственницу и орешь: «Тоник, держись! Держись, Антончик, сейчас вытащу!..» По-моему, мы потом куропатку подбили, веселее зажили.

– Было, все у нас с тобой было. Давай еще по одной, – предложил Кешка.

Кешка чувствовал, что уже хорош: к ресторанной дозе да еще бутылка! Но не выпить не мог – не с кем попало поднимает, со старым другом! Дурак он, что в последние годы избегал Антона, затаился от него. А чего, собственно, он такого сделал, чтобы таиться? Антон всегда его поймет, с ним можно по душам…

Кешка опрокинул стакан, бросил в рот кусочек плавленого сыра, сказал:

– Тоник, давай с тобой по душам. Я перебрал малость, но в общем в норме… Но ты мне скажи: вот ходили мы с тобой, землю дырявили, комарье нас грызло. Ты тонул, я спасал – не в том дело. Но ты скажи: о чем мы думали? Быть или не быть? Об этом не думали. Просто золото щупали, хотели вписать, так сказать, славную страницу. Ты меня понимаешь?.. И ведь нашли. Сопчонку ту, помнишь, Миленькой назвали? А ведь пустое все, тор-рр-ричелева пус-стота, если по душам.

– Почему пустота? На Миленькой прииск шесть лет моет, и еще лет на пять хватит.

– Пусс-ссто-та-а,– упрямо повторил Кешка.

– Да когда это наша наука пустышкой стала? – запальчиво возразил Антон. Он сам был навеселе и не замечал, что Кешка крепко перебрал. – Да вот тебе простой пример. Ты о методе сечения в разведке слышал?