Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

9

Они сидели на крыльце у Нутенеут – Рыпель, Ким и сама Нутенеут. Из дома доносилось пьяное всхлипывание и крики Еттувье, требовавшего, чтоб его, развязали.

Все получилось неладно: не застав дома отца, Рыпель зашел к Нутенеут узнать, куда мог деться Коравье и не случилось ли с ним какой беды. Услышав от Нутенеут, что она недавно видела Коравье, он успокоился и остался у нее обедать. Нутенеут не только была соседкой отца, Рыпель с ней когда-то учился в школе колхозных кадров. Еттувье достал к обеду флягу со спиртом. С этого все и началось. Подвыпивший уже Еттувье после первой рюмки совсем захмелел, после третьей начал крошить посуду на столе. Рыпель пригрозил отправить его в милицию. Тогда Еттувье бросился на него, пришлось отбиваться. Нежданно подоспевший Ким помог связать буяна…

Наконец причитания в доме стихли.

– Он теперь долго спать будет, – сказала Нутенеут, вытирая мокрые глаза.

Рыпель и Ким ничего не ответили ей. А что отвечать?

Рыпель понимал, что напрасно задержался у Нутенеут и ввязался в драку с Еттувье. Как работнику райисполкома, в драку ему ввязываться не следовало.

Нутенеут понимала, что ее семейная тайна, которую она так старательно прятала в стенах своего дома, теперь уже ни для кого не тайна. Но, как ни странно, сейчас ей было все безразлично. Она даже знала, что ответит Барыгину, если он спросит о муже: «Да, – ответит она, – он пьет и дерется. Клуб у него запущен, аппаратура грязная, фильмы показывает когда захочет. Если хотите, переведите меня в другое село, если хотите – снимите с председателя сельсовета. Я уеду и с Еттувье жить не буду. Устала, больше не могу».

Ким же понимал все случившееся по-своему. Он видел, что солнце все острее косит лучи, день идет к вечеру, приближается собрание, а Еттувье спит связанный, и неизвестно, как быть с радиолой, которая должна созвать народ. Потом будет лекция, а после лекции ему надо отправляться в бригаду. Он и так уже сидит в селе два дня, и в эти дни кто-то из пастухов недосыпает, стережет вместо него оленей. Никто, конечно, ему ничего не скажет: пастухи сами послали его в село за новыми книжками, но задерживаться ему дальше никак нельзя.

– Еттувье будить надо, развязать надо. Пускай радиолу ставит, – решительно сказал Ким.

– Какую радиолу? – не понял Рыпель.

– На собрание людей звать. Я так всем говорил, – объяснил Ким.

– Не надо, – сказала Нутенеут. – Я ключ от клуба возьму, сама радиолу включу.

– Умеешь? – недоверчиво покосился на нее Ким.

– Умею.

– Пускай спит, – решил Рыпель, – Я тоже с радиолой справлюсь.

– Тоже умеешь? – снова удивился Ким.

– Я все умею, – усмехнулся Рыпель. И добавил: – Надо нам, пожалуй, к Барыгину идти.

– Как с таким глазом покажусь? – грустно спросила Нутенеут.

– У тебя бинт есть? Завяжи глаз, никто не догадается, – посоветовал Рыпель.

Нутенеут поднялась и пошла в дом…

– Так, значит, – решительно сказал Ким и тоже поднялся. – Я литературу в доме оставил, забрать надо.

Он тут же вернулся и снова уселся на крыльце, положив на колени кухлянку и книжки.

– Что у тебя за книга? – поинтересовался Рыпель.

– Пастухам читать буду, – солидно сообщил Ким, – Ночью в бригаду идти надо, нельзя задерживаться.

Рыпель взял одну книжку, удивленно спросил Кима:

– Ты что, физику им читаешь?

– Все читаю.

– Ну и как, понимают? – улыбнулся Рыпель.

– Почему не понимают? – недовольно ответил Ким, уловив в голосе Рыпеля насмешку. – Думаешь, ты один хорошо понимаешь, другие плохо понимают?

– Думаю, ты сам в них ничего не понимаешь, – сказал Рыпель и спросил: – Ты сколько классов окончил?

– Зачем мне классы кончать? Я скоро в армию пойду, там классы кончать буду…

– Эх, Ким, Ким! – вздохнул Рыпель – Хороший ты парень, только учиться тебе надо. У вас ведь красная яранга есть, учитель в тундре живет. Бывает он в вашей бригаде?

– Учитель пускай ребят учит, – возразил Ким – Как он может всех учить?

– Всем учиться не обязательно. Например, старикам. А тебе надо.

– Мне тоже не надо, я сам больше учитель знаю, – обиделся Ким. – Твой учитель приедет – его мало слушают, я книжку принесу – все пастухи слушают. Три дня читаю – слушают, десять читаю – слушают.

– Да-а… – Рыпель задумался, потом сказал: – Я поговорю в районе, у нас там курсы есть, двухгодичные, вроде школы для взрослых. Общежитие дают, питание бесплатно. Поедешь на курсы?

– Можно ехать, – подумав, согласился Ким.

Они шли по улице к центру села. С берега возвращался народ. Женщины, несли на плечах завернутое в нерпичьи шкуры мясо, мужчины – руль-моторы, весла, гарпуны, пустые канистры. Все здоровались с Нутенеут и многие участливо спрашивали:

– Ты почему глаз завязала?

– Что у тебя с глазом случилось?

– Это меня овод покусал, когда утром на работу шла, – объясняла Нутенеут.

Так она отвечала тем, кто, по ее мнению, не знал истинной причины, зачем ей потребовалось перевязать глаз. Увидев же идущую навстречу вместе с матерью и отцом Лидочку Ротваль, Нутенеут резко свернула в сторону, словно неожиданно решила зайти в дом, мимо которого проходила. Но было поздно. Лидочка Ротваль крикнула ей:

– Эй, Нутенеут, зачем убегаешь? Скажи лучше, почему на берег, не пришла? Почему твой Еттувье дома сидит? Может, вы работать на разделке не умеете?

Нутенеут вздрогнула, выпрямилась, потом быстро пошла навстречу Лидочке, оставив позади Кима и Рыпеля.

– Зачем ты кричишь, Ротваль? – сказала она, останавливаясь прямо перед Лидочкой. – Ты же слышала, что было ночью. И знаешь, что сделал Еттувье. Так зачем тебе хочется, чтоб знало все село и все село смеялось надо мной? Я не думала, что у, тебя такой злой язык.

Мать Лидочки и отец ее, бригадир Тынеску, тоже остановились и слушали Нутенеут.

– А что случилось ночью? – спросил Тынеску.

– Он бил ее, а она позволяет, – бойко ответила Лидочка. Она поправила груз на плече и выставив вперед круглый живот, зашагала дальше, насмешливо бросив Нутенеут: – У меня тоже муж был, летчик, ты его знаешь, но он меня никогда не бил!

– Я свою жену тоже никогда не бил, – рассудительно сказал Тынеску. – Твоего Еттувье прогонять из села надо.

– Он хуже моржа злого, – добавила мать Лидочки, и они отправились своей дорогой.

Смуглое лицо Нутенеут стало багровым, словно и Лидочка, и ее мать, и ее отец, бригадир Тынеску, больно отхлестали ее по щекам. Она не нашлась, что им ответить, и пристыженно молчала.

Подошли Ким и Рыпель.

– Спешить надо, разгрузка кончилась, – деловито сказал Ким, И деловито спросил Нутенеут: – Ключ взяла в клуб ходить или забыла?

– Взяла, – вздохнув, ответила Нутенеут.

10

На собрание сходились медленно, и Рыпелю пришлось больше часа дежурить у радиолы, ставя разные пластинки. К радиоле подключили выставленный в окно динамик, и она так орала на всю улицу, что собаки с Испугу попрятались.

Рассаживались в зале долго. Наконец расселись, и все пошло, как положено.

Как положено, Барыгин выступал, стоя за трибуной, – неокрашенной, топорно сбитой, но все-таки трибуной. Как положено, на сцене за столом сидел президиум: председатель Калянто, бригадир зверобоев Тынеску, его дочь Лидочка Ротваль – заведующая пошивочной мастерской, Рыпель – как представитель райисполкома, Ким – как представитель оленеводов, жена Павлова представляла в президиуме торговлю. Здесь же сидели Нутенеут и еще человек десять колхозников. Бухгалтер Чарэ вел протокол, а счетовод Оля Омрай, закончившая прошлым летом с похвальной грамотой семилетку, была за переводчика, так как не все в зале понимали по-русски.

Барыгин читал решение пленума не спеша и громко, чтобы слышали в задних рядах. Рядом стояла Оля Омрай, теребила пуговку кофточки и внимательно разглядывала плакаты на стенах, будто впервые их видела.

Впрочем, разнообразие тематики плакатов в самом деле заслуживало внимания. На одном листе бумаги смеялось солнце, плескалось голубое, с белой окаемкой море, по воде несся желтый катер и надпись внизу горячо призывала совершать прогулки по Черному морю На катере. На другом листе сидела огромная зеленая муха, растопырив черные лапищи, и надпись строго предупреждала о том, что мухи разносят заразу. Рядом белозубая женщина с обворожительной улыбкой советовала хранить деньги в сберегательной кассе (должно быть, в той, что находилась в райцентре), возле женщины дымным пламенем догорал лес (ни леса, ни даже одиночки-деревья на Чукотке не растут), и мужчина с мужественным лицом, целясь указательным пальцем в облако дыма, категорически требовал беречь лес от пожара. Были Плакаты, призывающие пешеходов переходить улицу на зеленый свет, а пастухов-убивать волков, были цветные и черно: белые, а всех вместе их было такое множество, что можно было беспрерывно разглядывать до утра.

Разглядывать беспрерывно Оля Омрай не могла. Когда Барыгин дочитывал до конца печатную страничку, Оля отрывала глаза от плакатов и быстро пересказывала ту же страничку по-чукотски, по-прежнему теребя пуговку кофточки. Потом Барыгин читал дальше, а Оля дальше разглядывала густо оклеенные плакатами стены.

Словом, все шло, как положено. Даже лучше, чем положено, так как в зале стояла прочнейшая тишина: никто не шептался, не кашлял, не скрипел скамейками – ни молодые, ни пожилые, ни старики, ни дети. Правда, чем ближе выступление подходило к концу, тем плотнее слипались глаза у слушателей, а отдельные Несознательные личности даже умудрились заснуть, убаюканные монотонным; хотя и громким голосом докладчика.

Шум возник, когда началось массовое переселение на пол. Старуха, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, хрипло вскрикнула со сна, очумело огляделась, сползла со скамейки вниз и стала умащиваться на полу. Дремавшая рядом Гиуне последовала ее примеру.

– Ох, спина болит! – громко сказала она, усаживаясь возле старухи.

В зале разом застучали скамейки, все заговорили и, как по команде, пересели на пол.

Барыгина ничуть не смутило такое поведение слушателей. Он отпил воды из стакана и, подождав, пока стихнет шум, сказал:

– Я понимаю, товарищи, вы устали сегодня, поэтому усаживайтесь поудобнее. Скоро будет перерыв, – отдохнете перед лекцией. А сейчас к перейду к освещению вопроса, связанного непосредственно с проблемами развития оленеводства в условиях Заполярья, и мер, которые принимаются для улучшения быта пастухов в кочевых бригадах. Так что прошу послушать.

Он умолк, кивнул Оле, и та быстро перевела его слова. В зале снова залегла плотная тишина.

Говоря о неполадках в оленеводстве, о падеже оленей от болезней, от непродуманно выбранных маршрутов кочевья, Барыгин косился на Калянто. Но лицо Калянто оставалось непроницаемым, председатель сидел за столом, устало подперев рукой щеку, и узкие глаза его неотрывно и, казалось, равнодушно, глядели на выцветшую кулису.

Барыгина так и подмывало привести еще один пример, хорошо известный Калянто, но он не стал этого делать, подумав, что лучше приберечь его для лекции, с которой выступит после него Рыпель. Там речь пойдет о религиозных обрядах, предрассудках, суевериях, и случай в седьмой бригаде как раз будет к месту. Кроме того, Барыгин решил в перерыве начистоту поговорить с Калянто.

Наконец Барыгин закончил, Оля перевела его последние слова. Барыгин залпом выпил стакан воды, потом стакан воды выпила Оля. Никто ни в зале, ни в президиуме не шевельнулся.

– Ну что же, может, включим свет и перейдем к вопросам? – спросил Барыгин, так как за окнами немного стемнело.

– Надо включать свет и задавать вопросы! – эхом повторила за ним по-чукотски Оля.

Стулья за столом президиума задвигались, задвигались и скамейки в зале. Кто-то протяжно зевнул, кто-то с хрустом потянулся.

Ким встал, прошел за кулисы, щелкнул выключателем. На сцене загорелись две лампочки. Вернувшись к столу, он зябко передернул плечами (в президиуме он так и сидел оголенным до пояса), снял со спинки стула свою кухлянку, натянул через голову, потом громко сказал:

– Может, вы не слышите, что надо лампочку зажигать? Зажигайте лампочку и начинайте говорить свои вопросы!

– Я много раз зажигаю, лампочка портилась, менять надо! – тенорком прокричал от дверей старик Пепеу и для убедительности пощелкал выключателем на стене.

Пепеу явился в клуб одним из первых, как-только его разбудила музыка радиолы. Он хотел привести с собой Коравье, но тот крепко спал, несмотря на орущую музыку, и Пепеу не стал тревожить его. Живот у него совершенно не болел, за время доклада он успел вдоволь подрёмать и теперь чувствовал себя удивительно бодро.

– Эй, Гиуне, хватит спать, буди Этынкай, я свой вопрос задавать буду! – крикнула Лидочка Ротваль спавшей у холодной печки Гиуне.

Но тут подал голос старик Пепеу.

– Я-первый хочу свой вопрос делать! – крикнул он от дверей.

– Подожди, Пепеу, я, уже говорить начала! – замахала на него рукой Лидочка.

– Я тоже свой вопрос давно придумал! – сказал, поднимаясь Ким.

Эта перепалка сняла сонливое настроение. В зале оживились, задвигались. Снова началось переселение, но уже с пола на скамейки.

– Товарищи, товарищи, давайте по порядку! – Барыгин был доволен переменой атмосферы в зале. – Пускай Пепеу говорит, будем уважать старость. Слушаем вас, товарищ Пепеу.

– Хорошо говоришь: старый человек всегда первым слушать надо! – живо отозвался Пепеу – Я такой-вопрос спрашивать буду; ты доктор Антона-Филиппа знаешь?

– Знаю доктора Антона Филипповича, – ответил Барыгин.

– Тогда почему молчал свой беседа, как доктор Антон-Филиппа операция делал? Как хороший председатель работу делал – говорил, как хороший бригадир оленя смотрит – говорил. Почему хороший доктор забыл говорить?

– А, вот в чем дело; – усмехнулся Барыгин. – Что ж, я могу сказать: Антон Филиппович – действительно прекрасный молодой хирург. А не сказал я о нем, товарищ Пепеу, потому, что сегодня речь идет не о медицинском обслуживании, а о задачах дальнейшего подъема оленеводства в нашем районе.

– Наш район доктор Антон Филиппа – умный человек! Ты не видел, какая доктор операция Пепеу делал? – Пепеу быстро направился к сцене, довольно резво перешагивая через пустые скамейки и задирая к подбородку свои рубашки с больничными штемпелями.

– Видал, какой шрам крепкий? Трогай рукой; теперь не болит! – говорил он Барыгину, очутившись на ярко освещенной сцене, – Здесь болезнь язва жила, теперь не живет! Доктор резал, потом крепкий нитка-иголка зашивал. Нитка шов называется! – похлопывал он себя по животу.

– Да, хороший шов, – серьезно подтвердил Барыгин.

Из зала наперебой требовали:

– Пепеу, смотри на нас, мы тоже видеть хотим!

– Эй, Пепеу, я тоже трогать хочу!

– Зачем спешить? Все посмотрите. Живот крепкий, – совсем не болит. Пускай раньше Рыпель смотрит, Нутенеут смотрит, товарищ Барыгин смотрит, – гордо отвечал в зал Пепеу и направился к столу президиума, говоря: – Ты, Рыпель, Коравье больницу вези, говори доктор, пускай два нога ему режет. Зачем Коравье к Верхним людям ходить? Я знаю, когда говорю.

Но тут из зала кто-то крикнул:

– Пепеу, твоя Анкаиа говорит, ты больницу боялся, в окно, удирал, тебя доктор ловил! Расскажи, почему боялся?

Чего-чего, а такой болтливости от своей старухи Пепеу не ожидал. Он даже присел от возмущения и схватился руками за голову. Дело в том, что из больницы он в первый день действительно убегал, и доктор действительно поймал его на причале, когда он шнырял там босой, в больничном халате, в поисках вельбота из Медвежьих Сопок.

– Подожди, старая, я тебе дома покажу, как языком пустые слова болтать! – сердито погрозил он пальцем пробиравшейся к выходу жене..

Зал снова загудел.

– Верно, Пепеу, лучше дома говорить будешь!

– Садись, Пепеу! Другие говорить хотят!

– Если вы знаете больше Пепеу, тогда я свои вопросы кончал! – вконец обиделся Пепеу, после чего повернулся спиной к залу, прошел к столу и важно уселся на пустой стул, оказавшийся в президиуме.

– Я буду свой вопрос спрашивать, но пускай раньше Ротваль спрашивает, она первой хотела, – поднялся Ким. Однако дожидаться, пока заговорит Лидочка, не стал, а сразу же обратился к Барыгину. – Ты сказал – скоро в бригады палатки новые привезут, яранги больше не будет. Ты сказал – палатка воздухом надувать надо, палатка тепло хорошо держит. Я вчера такую речь по радио слушал, позавчера слушал. Пастухи меня спрашивать могут; когда точно палатки привезут? Ты мне точно говори.

И только он умолк, как Лидочка Ротваль крикнула в зал: – Эй, Гиуне, слушай! Этынкай, слушай!

– Одну минуточку, – остановил ее Барыгин – Я объясню товарищу насчет палаток.

– Нет, раньше я спрашивать буду, – не согласилась Лидочка и, обхватив ладонями свой тугой живот, заявила: – Я ребенок рожать скоро буду. Может, мальчик, может, девочка рожать буду. Почему плохо, если у меня ребенок будет? – в упор спросила она Барыгина.

– Почему же плохо? Наоборот, хорошо, – ответил он, несколько смущенный столь откровенным вопросом, никак не относящимся к его докладу.

– Этынкай, ты слышала? Я тебе говорила – хорошо, когда у меня будет русский ребенок! Гиуне, скажи ей мои слова, она не поймет по-русски! – обрадованно вскричала Лидочка, энергично размахивая руками. – Мой летчик меня на материк звал… А мне зачем ехать? В своем селе жить буду. У меня еще много русских детей будет!

Гиуне прошептала что-то на ухо старухе Этынкай. – Та живо поднялась с пола и, став на колени, принялась что-то кричать Лидочке по-чукотски хриплым, кудахтающим голосом.

Лидочка громко захохотала и стала по-чукотски кричать что-то в ответ старухе.

Барыгин хотел остановить женщин, поднял руку, собираясь объяснить Ротваль, что иметь ребенка от летчика, который любил ее и с которым она сама не захотела покинуть село, – не грешно, а плохо другое – что Ротваль хочет иметь много детей от разных мужчин. Во всяком случае, так он понял ее.

Но сказать он ничего не успел, в зале поднялся неимоверный шум. Бухгалтер Чарэ стучал карандашом по графину с водой, Калянто что-то громко кричал в зал, Рыпель в чем-то убеждал фельдшера Павлова, жена фельдшера что-то доказывала бригадиру Тынеску, Лидочкиному отцу. Барыгин никак не мог разобраться во всей этой зычной, прерывистой мешанине чукотских слов. К Барыгину подошел вспотевший Калянто.

– Надо перерыв делать, успокаивать всех немножко, сказал, он осипшим голосом. И тут же, страдальчески сморщась, крикнул в зал, но уже не по-чукотски, а по-русски: – Я сколько раз кричать буду, что тихо сидеть надо! Может, вы на забой оленя пришли, а не в клуб собрание делать?

Но никто не слушал председателя. Страсти кипели. Все орали и переругивались, пока не вмешался Рыпель. Он вышел на край сцены и сказал своим могучим басом:

– Тихо! Я вас долго; слушал и понял, о чем вы спорите. Теперь послушайте меня и поймите, что я скажу.

После этих слов зал притих. Когда наступила полная тишина, Рыпель заговорил:

– Одни говорят – плохо, если чукчанка рожает ребенка от русского, другие говорят, что это хорошо. Я тоже считаю, что хорошо. По-моему, ничего нет плохого, если у Ротваль будет ребенок от русского. Ты, Гиуне, кричала, зачем ей белый ребенок? Но кто знает, будет он белый или темный, если у него мать чукчанка? Лучше всего, когда он будет здоровый и сильный. Но тебе, Ротваль, надо все-таки выходить замуж, иначе получится уже, плохо.

– Зачем мне замуж ходить? – мгновенно отозвалась Лидочка, обращаясь не к Рыпелю, а к Барыгину. – Вот у нашей Нутенеут муж есть, да? А зачем такой муж? Все знают, как Еттувье бьет Нутенеут! Почему не говоришь, что это плохо? Он ее неделя назад бил, раньше бил, сегодня опять бил. Мой летчик меня не бил, а я за него замуж не ходила. Тебе Гиуне объяснять хотела, как делать, чтоб Еттувье не бояться, – обернулась она к Нутенеут, у которой на глазу красовалась ослепительно белая повязка.

– Такой муж хуже волка! – крикнула Гиуне. – Такой муж прогонять сопки нада! Он тебе глаз бил, теперь повязка делать нада!

Приумолкший было зал опять взорвался.

– Зачем Еттувье дома сидит, собрание не ходит? – Крикнула Гиуне. – Пусть Нутенеут скажет!

– Еттувье полный фляга спирт нес! Я сам видал! – фальцетом сообщил старик Пепеу.

– Гиуне хорошо говорит – прогонять Еттувье из села надо! – стукнул ладонью по столу отец Лидочки Ротваль. – Пускай другой киномеханик шлют!

Барыгин взглянул на Нутенеут. Она сидела, опустив голову.

«Да, дело неладное, – подумал Барыгин, – Надо принимать какие-то меры».

Калянто спрашивал Нутенеут перед собранием, почему у нее забинтован глаз, и поверил, будто ее укусил овод. Он обернулся к Нутенеут, собираясь спросить ее, правда ли все это, но, посмотрев на ее пепельное лицо, все понял без слов.

«Как не знал раньше? – с досадой подумал он. – Все село знает, председатель не знает».

Между тем зал продолжал бурлить, и Лидочка Ротваль требовала, чтобы Еттувье привели в клуб.

– Мы будем ему вопрос задавать, пускай он отвечает, почему так делает? – в десятый раз настаивала она.

А старик Пепеу в десятый раз сообщал;

– Еттувье полный фляга спирт нес! Доктор Антона Филиппа говорил: глупый человек спирт пьет!

Рыпель снова попытался восстановить порядок:

– Тихо! Слушайте меня! Я вам все объясняю. Я вам расскажу, как надо поступать с Еттувье!..

Неизвестно, удалось бы ему и на сей раз утихомирить зал, если бы в эту минуту с улицы не донеслись гулкие частые удары о рельс. Тревожные густые звуки ворвались в зал, и на секунду стало пугающе тихо. Потом люди бросились к выходу, опрокидывая скамейки, застревая и толкаясь в узких дверях.

Видя, что в дверях образовалась пробка, Калянто раскрыл окно и выпрыгнул во двор. За ним той же дорогой выбрались фельдшер и Рыпель. Барыгин тоже спрыгнул с подоконника во двор. Люди бежали к океану, а какой-то сгорблённый старик все садил и садил толстым железным прутом, похожим на кочергу, по рельсу, подвешенному на веревке к перекладине между столбами. Возле старика вертелась, держа на весу усохшую лапу, собака.

Рыпель, пробегая, узнал собаку – сперва собаку, потом – отца. Он хотел свернуть к нему, но, увлеченный общей тревогой, пробежал мимо.