Текст книги "Улица вдоль океана"

Автор книги: Лидия Вакуловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– У нас есть, – обрадованно отвечали женщины, имевшие детей, а не имевшие скромно отступали в сторонку.

Тогда Матрена, качнув серьгами-полумесяцами, кричала в смежную комнатку:

– Коль, а Коль, неси суда синюю тетрадку!

Чернявый, жуковатый мальчонка лет десяти выносил тетрадку и, обиженно топыря губы, говорил:

– И когда вы, мам, путать перестанете? Я не Колька, а Степка.

– Ты беги, Степушка, беги на двор погуляй, – ласково выпроваживала она сына и объясняла женщинам: – Я детей в свои дела не ввожу, они у меня школьники.

Потом садилась к столу, раскрывала тетрадь, брала карандаш, говорила:

– Просю по фамилии. Кто з вас первый будет?

– Щукина, – называлась одна из женщин.

Матрена, низко клонясь над тетрадью и часто мусоля химический карандаш, крупно выводила по четырем клеткам: «Счукина адин дисятак».

Каждого она записывала только на один десяток и деньги требовала вперед – сто рублей. Люди в Пурге были с достатком, платили не скаредничая. По свежевымытым полам горенки, застланным пестрыми домоткаными дорожками, расхаживала на тонких черных лапках виновница паломничества – бесхвостая, рябенькая курочка с чернильной меткой на крыле. Она тихонько квохтала, молотила черным клювом насыпанное у порога пшено, торопливо заглатывала воду из чистой миски на полу, опять похаживала, пяля на людей красноватые горошины-глаза, и оставляла на свежих половиках жидкий помет.

Первый свой десяток получила молоденькая машинистка стройконторы, мать годовалого младенца, второй – заведующая загсом, мамаша двух детишек детсадовского возраста, третий – телеграфистка почты, у которой был сын пионер-отличник, четвертый, согласно очереди, достался начальнику милиции, отцу троих детей…

Начальник милиции пронес по поселку полученный десяток в служебном портфеле, а женщины, выбежав с драгоценной ношей от Матрены, устремлялись сперва на работу – показать и похвастаться сослуживцам. Сослуживцы оглядывали херсонское чудо в хрупком белоснежном панцире, бережно, брали в руки, просматривали на свет, стараясь обнаружить два желтка. В эти торжественные минуты те, кто не имел детей, откровенно завидовали тем, у кого они были.

Курица сдохла в марте следующего года, снеся в общей сложности сто пятьдесят шесть яиц. Проглотила металлический шарик от Славкиного игрушечного бильярда. Матрена нещадно отлупила Славку и горько оплакивала преждевременную гибель несушки, а заодно и деньги, которые пришлось вернуть не дождавшимся очереди.

–  Ох, горе-горячко!.. – сокрушалась Матрена. – Того, и гляди, шо щэ бида придет, одна никогда не ходит!..

Причитала, причитала и накаркала. Пришла-таки вторая беда. Ровно через месяц ни с того, ни с сего напал мор на свиней. За два дня передохли все свиньи, Матрена не успела даже сбегать за ветеринаром. Позже он установил, что свиньи подохли от чумки, а откуда она взялась, объяснить не смог. Ветеринар составил акт и велел немедленно отвезти падаль в сопки, поскольку снег еще не сошел, земля не отмерзла и закопать не представлялось возможным.

Опять Матрена оплакала потерю, а оправившись от тяжкого горя, пошла в поссовет просить, чтоб продали ей из подсобного хозяйства двух поросят, полученных от ее бывшей, ныне опоросившейся свинки.

– Извините, Матрена Назаровна, этого мы сделать не можем, – вежливо ответили ей в поссовете, – Потому не можем, что создаем хозяйство и нам дорога каждая свиная голова. А кроме того, мы создаем птичник, и скоро к нам прибудет партия кур-несушек. Вот если хотите нам помочь, поступайте работать птичницей или свинаркой… Потому-что мы твердо решили бороться со спекулятивной частной торговлей.

– Шо вы, граждане, з ума сошли? – искренне удивилась Матрёна, – У мени шесть детей на руках и муж, як дитя, ни к чему не годный, кроме руль вертеть. Просю меня пойнять.

– Дело ваше, Матрена Назаровна, – с сожалением сказали ей, но поросят так и не продали.

Матрена наладилась было торговать замороженной в леднике корюшкой, но из этой затеи ничего не вышло. Оказалось, что в подсобном хозяйстве тоже появился ледник, а в нем – тонны намороженной корюшки. Магазин продавал рыбу по бросовой цене, и спросом она отчего-то не пользовалась…

Поздней осенью Матрена Зинченко покидала последним пароходом Пургу. У Нечипора кончился обусловленный договором срок вербовки, а на продление он не согласился.

Матрена всходила по трапу, легко неся в руках по пухлому кожаному чемодану с блестящими замками. За ней двигался Нечипор, пригибаясь под тяжестью таких же фасонистых чемоданов, за Нечипором шестеро мальчишек несли туго набитые портфели и горшки с цветущей геранью.

Матрена стояла на палубе отплывающего парохода, глядела на узкую полоску земли между водой и сопками, застроенную домами. Лицо ее застыло в удивлении, даже медные серьги-полумесяцы не покачивались в ушах.

– Як, ты говорил, те горы называюцца? – спросила она мужа, указав глазами на длинную гряду.

– Сопки называются, – ответил он.

– Надо же!.. – вздохнула Матрена – А як той поселок называецца, куда ты груз возил?

– Гагачий.

– Надо же!.. – снова вздохнула Матрена. Потом сказала детям: – Шоб запомнили мне, где жили, на какой вас край света батька завез… Тут люди от холода мрут, зубы и волосы выпадают…

Она всплакнула.

– Ничего не мрут, тут и кладбища нету, – не согласился с матерью чернявый, жуковатый сын.

– Не гавкай, Степка, когда не спрашивают, – сказала она, вытирая ладонью взмокревшие глаза. – Нету, так будет!

– Я не Степка, а Колька, – поправил сын. – А кладбища здесь все равно не будет, здесь земля мерзлая.

Матрена тяжело вздохнула.

– Надо же!..

2. Привет Миллионеру

Трудно представить, что было время, когда Пурга не имела фотоателье. Старожилы уверяли, будто было. Правда, тогда поселок только строился и не был райцентром. Еще уверяли старожилы, вроде в домишке, над которым теперь красовалась вывеска «ФОТО МОМЕНТАЛЬНОЕ, ФОТО ХУДОЖЕСТВЕННОЕ», жила какая-то Матрена Зинченко и что благодаря ей в поселке появилась нынешняя свиноферма, птицеферма и даже парниковое хозяйство.

Так оно или не так – не в этом суть. Суть в том что представить Пургу без ателье «ФОТО МОМЕНТАЛЬНОЕ, ФОТО ХУДОЖЕСТВЕННОЕ» было невозможно, а тем более без фотографа Эдика Капусты.

Эдик Капуста имел от роду двадцать восемь лет, рост низкий, лицо широковатое, два золотых передних зуба во рту и шикарную огненную шевелюру, густую и волнистую. Точно боясь ее испортить, он даже в самые лютые морозы не носил шапки за что сперва был прозван Снежным Человеком. А может не за это, а за то, что купался зимой в проруби на заливе и путь от дома до проруби проделывал босиком и в ярко-пестрых нейлоновых плавках.

Спирт он употреблял умеренно, больше любил свою работу заключавшуюся в том, чтоб запечатлеть на веки вечные всех жителей Пурги; от мала до велика. Перед домом Эдика Капусты стояла длинная витрина с образцами его мастерства: открытки, визитки, портреты одиночные, снимки групповые, черно-белые и в цвете. Зимой витрину надолго замуровывала толстая наледь, весной стекла оживали, и за ними, как на Доске почета, выстраивались знакомые лица: штукатуры Надя, Катя и Марина, учительница Зоя Михайловна, шоферы Петров, Соловьев и Ползунок, а с погремушками и сосками – Вадики, Толики, Вовики… В центре художественной галереи помещался самый большой, с коричневым оттенком портрет Клавы, жены Эдика и нормировщицы автобазы. Прямые Клавины волосы по-русалочьи спадали на свитер, чуть разведенные пальцы с обручальным колечком подпирали щеку, а глаза в стрельчатых ресницах затуманенно смотрели вверх, прямо на пики близких сопок.

– Снежный Человек из кого хочешь красавца сделает, – говорили одобрительно о Эдике Капусте, никогда не называя его ни по имени, ни по фамилии.

Даже в милиции, выдавая бланки для получения паспортов, напоминали:

– Не забудьте сходить к Снежному Человеку. Нужны карточки три на четыре…

Так бы, вероятно, и остался он навсегда Снежным Человеком, если бы в Пургу не пришло сногсшибательное известие. Оно разразилось над поселком; как гром среди ясного чукотского неба, волной прокатилось от дома к дому и до того потрясло своей невероятностью самого Эдика Капусту, что он на несколько часов утратил дар речи.

Когда срочно вызванный в райисполком Эдик через полчаса покидал его стены, у него подкашивались ноги и прыгали перед глазами ступеньки лестницы.

В подъезде его едва ли не сшиб райисполкомовский шофер Санька Мягкий, балагур, гитарист и отчаянный трепач.

– Привет Миллионеру! – хлопнул Санька пятерней Эдика в грудь и спросил: – Согласился?

– Нн-н-н зз-н-на-а… – жалобно промычал Капуста, не разжимая окостенелых губ, за которыми хранились два золотых зуба.

Уже входивший на почту крановщик Карасев вдруг невзначай обернулся, увидел на улице Эдика и быстро кинулся ему навстречу.

– Мое почтение Миллионеру!.. Это правда? – спросил он.

– Нн-н-н зз-н-на-а… – еще жалобней промычал каменными губами Эдик, попятился от Карасева и, пошатываясь, побрел дальше.

Возле котельной Капусту окликнул его друг, механик Костя Астафьев, фотограф-любитель, скромный, приветливый парень, которого Эдик долго и пока безуспешно пытался приобщить к купанию в проруби.

– Здравствуй, Миллионер! – улыбнулся он Эдику, – Что за шум идет по округе?

Эдик Капуста взглядом полоумного оглядел друга, издав при этом какой-то тянущий, хриплый звук, поежился и вдруг очень споро зашагал прочь, встряхивая в такт шагам роскошной рыжей шевелюрой.

Он галопом пронесся мимо автобазы, где работала Клава, даже не подумав забежать к ней и сообщить потрясшую его новость, влетел домой, вырвал из тетрадки лист, схватил ручку и, оставляя на бумаге кляксы, принялся быстро писать матери в Калугу.

«Дорогая мама, не считай меня сумасшедшим, но я могу тронуться, – писал он. – Поэтому сообщи срочно (авиа), были ли в нашем роду (в твоем или папином) родственники, проживающие за границей (уточняю, в Австралии)? И был ли такой родственник – мистер Гарри Чечетка? Был или нет? Очень важно! Ты не представляешь, что меня ищут уже год и надо дать ответ. Но я пока сомневаюсь насчет дяди Гарри: Может, липа или какая удочка? Так что пиши, не откладывай! Твой Эдик».

Ответ не заставил ждать. Мама из Калуги писала:

«Дорогой сынок! Мы с папой много раз прочитали твое письмо и решили, что в твоей семейной жизни что-то стряслось. Не дошло ли у вас с Клавочкой до развода? Зная из писем, как ты ее любишь, нам кажется, что ты находишься на грани нервного потрясения. Мы очень тебя просим не наделать глупостей. Мы с папой тоже были молодыми и знаем, как важно проявить в эти годы благоразумие и сдержанность. Мы с папой ничего не желаем больше, как того, чтобы у вас был мир, а у нас скорее появились внуки. У тебя, как мы поняли что-то перепуталось в голове из детских впечатлении. Дядя у тебя действительно был, это мой двоюродный брат, но он никакой не мистер Гарри, сынок. Его звали Гришей, он любил танцевать чечетку, и всем почему-то нравилось называть его Чечеткой. Дядя Гриша любил с тобой забавляться, и у тебя, наверно, осталось в памяти это слово – Чечетка, хотя тебе было два годика. Потом он пропал на войне, так и не успев жениться, а было ему уже тридцать четыре года, потому что я моложе его на три года. Мы с папой очень просим тебя проверить у врачей свое здоровье, все подробно написать так как мы волнуемся. Отдельно посылаем письмо Клавочке. Целуем вас, дорогие наши дети.

Ваши мама и папа».

Спустя неделю в Калугу полетело новое письмо телеграфного стиля:

«Дорогие мама, папа! Смешно читать ваши намеки, вроде я свихнулся. Уже все в порядке. Дядя Гриша не пропал. Оказался в Австралии, под именем Гарри Чечетка. Сейчас умер, завещал мне наследство. Оформляю.

Уплатил какую-то пошлину (150 рэ новыми). Разведайте, как у вас записью на машины… Запишите нас на «Волгу». Крайнем случае «Москвич».

Привет Клавы. Эдик.»

И снова последовал ответ из Калуги:

«Какой ужас! Мы с папой потрясены и не можем опомниться. Неужели дядя Гриша жил и умер? У нас не укладывается в голове. Почему он не написал? Может быть, писал на Астрахань? Ведь все мы жили там до войны. Ужасная, ужасная новость! Насчет записи на машину еще не узнавали. И зачем вам машина? Чтоб насмерть разбиться или в лучшем случае покалечиться? Клавочка, ты женщина, ответь нам – зачем вам машина?

Целуем вас.

Ваши мама и папа».

Клава не разделила тревоги родителей мужа насчет того, что на машине можно разбиться, а посему, посылая им ответное письмо, обошла этот вопрос молчанием. Клава была не прочь заиметь машину. Еще она мечтала купить себе шубку из дорогого меха и явиться на новогодний бал в Дом культуры в золотистом парчовом платье. На большее применение будущих миллионов, оставленных почившим дядей Гарри Чечеткой, выдумки у Клавы пока не хватало. Да и в отношении машины она немножко сомневалась, поэтому спрашивала Эдика:

– Интересно, где мы будем на ней ездить? – и насмешливо добавляла: – По нашему Бродвею гонять, что ли?

– Клавочка, прояви фантазию, – терпеливо втолковывал ей Эдик. – Машина стоит в Калуге. Мы летим в отпуск, пересаживаемся за руль и прямым ходом жмем к морю. Турне по Кавказу… Крым, Байкал, Средняя Азия! Пейзажи родины и старина Суздаля врываются в наши стекла… Тебя устраивает?

– И опять летим сюда? – насмешничала Клава.

– И опять, извиняюсь, сюда, – подтверждал он.

– А машина ржавеет в Калуге?

– Машина отдыхает в утепленном гараже, с электричеством и ватерклозетом… А что ты, – собственно, предлагаешь?

– А что я могу предложить? – недоумевала Клава.

Пока в Москве по каким-то иностранно-финансово-дипломатическим каналам оформлялось наследство, Эдик Капуста терпеливо посещал в Пурге годичные курсы шоферов, прилежно изучал дорожные знаки крутых поворотов, опасных спусков, объездов и запрещенных стоянок, а в положенное время щелкал фотоаппаратом, проявлял пленку и обновлял витрину, по-прежнему оставляя в центре портрет Клавы. Но теперь в поселке уже говорили так:

– Наш Миллионер из кого хочешь красавца сделает.

– Не забудьте сходить к Миллионеру, – напоминали в милиции желающим получить паспорта. – Нужны карточки три на четыре…

Будущим наследством интересовались буквально все. И буквально всем Капуста охотно рассказывал, вплетая теперь в свой лексикон расхожие иностранные словечки:

– Может, кто-нибудь мечтал, что я откажусь? Допустим, в пользу государства? Нет, пардон, с какой стати? Хотел бы я увидеть такого умника!..

– Слышь, Миллионер, а родственника ты этого помнишь? – спрашивали его.

– Натурально. Он был мой любимый дядя, а я его любимый кузен, – весело отвечал Капуста.

– Он что, бобылем в ящик сыграл?

– Неуместный вопрос! С чего бы мне досталось наследство?

– Да, Миллионер, а как он попал за границу.

– Любовная история на уровне Шекспира. Не будем вдаваться, – темнил Капуста, сам толком не зная, каким образом дядя Гриша объявился в Австралии.

– А как считаешь, – спрашивали, – сколько тебе отвалят?

– На парочку миллионов рассчитываю, – не задумываясь, отвечал Эдик и таинственно добавлял – А может, и больше… Пока от меня скрывают…

Тем временем Клава послала в московский ГУМ открытку:

«Уважаемые торговые работники!

В нашем поселке Пурга нет в продаже дорогих, красивых дамских шубок из натурального меха. В мехах я плохо разбираюсь, но знаю, что бывают из горностая, соболя, куницы и т. д. Бывают ли они у вас и можете ли вы отправить мне вышеуказанную шубку, если перевести вам деньги? Хотелось бы еще купить парчи на длинное новогоднее платье (золотого цвета). Я ношу сорок шестой размер. С уважением к Вам

Клава Капуста».

И получила ответ:

«Уважаемая гр. Капуста! Шубы, о которых Вы спрашиваете, в продаже бывают, оформить высылку можем. Стоимость их различна – от 1000 до 3000 рублей, в зависимости от меха; парчи – от 5 до 15 руб. за один метр, в зависимости от качества. Пересылка осуществляется за счет покупателя.

Стол заказов».

Покупка шубы и парчи задерживалась, ибо задерживалось дело с наследством. Эдик Капуста волновался, а заодно волновались жители Пурги:

– Привет Миллионеру! Что слышно?

– Пока ни черта, – сообщал Капуста.

– Слышь, Миллионер, год прошел. В чем дело?

– Сам не пойму. Может, в инстанциях крутят.

– Пошли запрос.

– Куда, мон шер, послать?

– Ну, куда положено…

– А куда положено?

– А может, дядя живой оказался?

– Хрен его знает!..

Наконец из высокой инстанции поступила весточка на гербовой бумаге: требовалось уплатить еще какую-то пошлину в размере ста рублей. Эдик сбегал в сберкассу, снял с книжки нужную сумму…

Вечером того же дня в фотоателье заглянул начальник стройконторы, инженер Каюков, человек молодой, энергичный, к тому же первый лыжник в районе. Близкой дружбы они не водили, но друг друга знали преотлично, ибо не было в Пурге незнакомых людей.

– Привет. Я не фотографироваться, я по делу, – без всяких сказал Каюков тоном закадычного друга, хотя на самом деле таковым не был. И кивнул на матерчатую ширму, надвое разгораживающую ателье: – Посторонних нет?

– Хелло! Ни души, – залихватски ответил Эдик. Он для убедительности отпахнул ширму, и она по проволоке отъехала к стене, позванивая медными колечками.

– Присядем, – предложил Каюков.

– Силь ву пле, – галантно показал на табуретку Эдик.

Они сдвинули табуретки к треноге кабинетного аппарата и сели.

– Ты патриот своего района? – в упор спросил Каюков.

– В каком смысле? – не понял Эдик.

– В прямом – патриот или нет? – не спускал с него проницательных глаз Каюков.

– В прямом патриот, – тряхнул огненной шевелюрой Эдик.

– А ты знаешь, что наш район молодой и строящийся?

– Факт!

– А реально представляешь, что нам нужно строить? – допытывался Каюков.

– Реально?.. В этом смысле не совсем… – замялся Эдик.

– Так вот: водопровод, теплоцентраль, электростанцию повышенной мощности, – загибал Каюков пальцы левой руки – Это крупные объекты Пурги. Теперь возьмем села и рудники. Улавливаешь, какие финансы вкладываются?

– Да-а, подходящие…

– И они нас режут. Сметы режут. В год мы способны освоить больше заложенного в сметах. Чувствуешь?

– Ощущаю… – ответил Эдик, ничего такого не чувствуя и не улавливая сути разговора.

– Тогда учти: не смей ни копейки из наследства отдавать чужим городам! – отчеканил Каюков.

– ?! – У Эдика отвалилась челюсть.

– Ни копейки! – Каюков саданул себя кулаком по колену.

– То есть?.. – совсем побледнел Эдик. – Я что-то не улавливаю…

– Все наследство ты обязан положить в нашу сберкассу, – твердо сказал Каюков. – Соображаешь? Несколько миллионов оседают в нашем районе. Теперь дальше – почему оседают? Да потому, что ты их можешь каждую минуту потребовать. Но ты не требуешь. Сообразил?

– Н-не очч-чень…

– Что значит – не очень? – возмутился Каюков, – В банке лежит весь твой капитал. Пока он лежит, мы пользуемся и строим на полную катушку.

– Как это, вы с-строите?.. – У Эдика задергалась щека.

– Что и как – я беру на себя, – ответил Каюков, не замечая его бледности и подергивающейся щеки, – Уж как-нибудь утрясу с местным начальством. Тебе-то все равно, где лежат твои миллионы, в Пурге или в Москве, а мне, как строителю, выгодно. Я, как строитель, оборачиваю твой капитал под будущие ассигнования. Понял? – Каюков грозно помахал пальцем перед носом Эдика и твердо добавил: – Если ты патриот – ты вкладываешь!

– Вопрос! Конечно, вкладываю!.. – немедленно согласился Эдик, сразу же повеселев, так как понял, наконец, что к чему.

– По рукам? – подхватился Каюков.

– Окэй! – подхватился Эдик.

Они с размаху хлопнули ладонью в ладонь. Каюков извлек из одного кармана бутылку, из другого – банку тушенки.

– Обмоем, – деловито предложил он. – Хлеб найдется?

– Навалом, – ответил Эдик, доставая с полки граненые стаканы…

А наследство все не поступало.

– В чем дело? Второй год пошел, – добивались у Эдика нетерпеливые…

– Рассуждать, маэстро, надо: международные вопросы быстро не решаются, – бодро отвечал Эдик, уверенный, что после вторичной уплаты крупной пошлины он свое получит.

– А в инстанциях не могли зажать? – высказывали предположение маловеры.

– Попробуй зажми! – встряхивал шевелюрой Эдик и пояснял: – Международный престиж, джентельмены!

– Может, дядя свинью подложил?

– Каким образом? – настораживался Эдик.

– Допустим, подшутил над тобой.

– Покойники не шутят, – убежденно отвечал Эдик.

…Пуржистым зимним деньком Эдуард Капуста покидал здание райисполкома. Лицо его покрывали багровые пятна. Под рукой он держал какой-то сидор из плотного шелка, облепленный сургучными печатями. Ноги его медленно и твердо отсчитывали ступеньки лестницы…

У подъезда стоял райисполкомовский «газик». Шофер Санька Мягкий натягивал на машину чехол – на случай, если пурга закрутит по-настоящему.

– А, привет, – печально сказал Санька и покачал головой: – Да, влип ты, я тебе скажу…

– Пошёл он к…! – Эдик Капуста плюнул в летящий снег и встряхнул под рукой шелковый сидор с печатями.

– Точно, – одобрил Санька.

– Надо выпить, – строго сказал Эдик.

– Не мешает, – согласился Санька.

…Крановщик Карасев, уже входивший в магазин, невзначай обернулся, заметил Эдика в паре с Санькой и кинулся к ним.

– Один вопрос: насчет дяди правда? – встревоженно спросил он.

– Пошел он к…! – Эдик тряхнул засыпанной снегом шевелюрой, зло ткнул кулаком в сидор и, криво усмехнувшись, сказал – Во!.. Предлагаю обмыть!..

– Потопали, – согласился Карасев.

Возле котельной их окликнул друг Эдика Костя Астафьев, скромный, вежливый парень.

– Здравствуйте, компания! – подошел он к ним. – Что за шум идет по округе?

– Пошли вмажем, – хмуро сказал другу Эдик.

Дорогой к ним присоединились еще несколько человек, пожелавших разделить душевное расстройство Эдика.

Уже крепко подвыпивший Эдик Капуста без смысла размахивал над столом красивой гербовой бумажкой и, поблескивая золотыми передними зубами, требовал, чтобы компания читала бумагу вслух. Вслух читать никто не хотел, так как все знали текст наизусть.

В бумаге с круглыми печатями коротко и ясно сообщалось, что мистер Гарри Чечетка, проживающий в австралийском городе Сиднее, перед смертью завещал свое состояние племяннику Эдуарду Капусте, проживающему в России. У покойного был собственный дом и магазин скобяных товаров. Далее шли цифры: сумма, вырученная от продажи имущества (раз), сумма, израсходованная на погашение налогов (два), затраты на похороны (три), оплата заграничным лицам, производившим розыск наследника (четыре), и еще разные суммы. Все остальное получал наследник. Остальное составило сто семьдесят шесть рублей советскими деньгами. К ним прилагались два костюма дяди Гарри. Судя по костюмам, дядя Гарри был мужчина высоченного роста и метровой ширины. Судя по этим же костюмам, дядя Гарри любил духи, напоминающие по запаху русские духи «Ландыш», и носил в карманах батистовые платки, по-русски окаймленные мережкой.

– Нет, вы мне скажите, к чему, извиняюсь, эти шуточки?.. К чему, я спрашиваю?.. – допытывался у компании вконец охмелевший Эдик. – Сань, а?..

Санька Мягкий, не слушая Эдика, рвал струны гитары цыганскими переборами и подмигивал крановщику Карасеву, чтоб тот еще разок сбегал в магазин за спиртом, пока не вернулась с работы Клава.

Карасев, понимающе кивая, стал вылазить из-за стола, а Санька, взяв вдруг минорный аккорд, со слезой в голосе запел, подражая модной магнитофонной записи:

 
Ах, кочевники археологи.
Из веков глядит темнота.
Архигении, архиолухи,
Что ж копаете, да не та-ам…