Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
XXV
ЛУИ. 1922, 1917 годы
Мне так хотелось убедиться, что Мата Хари виновна в тех преступлениях, в которых ее обвиняли, что после войны отправился в Лондон и нанес визит мистеру Бэзилю Томпсону. Со временем меня все больше одолевали сомнения в справедливости этих обвинений. Годы моего знакомства с нею уже не казались мне серией разрозненных эпизодов, что влияло на мое мнение о ней. Я по-другому смотрел и на нее, и на прошлое и чем больше размышлял, тем труднее становилось представить Герши шпионкой. Я решил, что английский полицейский комиссар вынесет беспристрастное суждение. Во Франции никто не мог быть объективным, в особенности Ляду, который относился к Мата Хари предвзято.
К зданию Скотленд-Ярда я шел со стороны Кэнон Роу. Освещенные лучами редко появляющегося здесь солнца дома казались закопченными и безобразными, а знаменитые здания производили не внушительное, как следовало бы ожидать в хмурый день, а забавное впечатление. Для викторианской готики характерны башни, похожие на перечницы, сложенные из слоев красных кирпичей и глыб серого гранита. Почерневшие кровли крыш были очень крутые, высокие, с тремя рядами окон и массивными полосатыми трубами. Сооружения на Понт Стрит Датч производили гнетущее впечатление, того и гляди, заблудишься и окажешься на Мосту вздохов.
Один чиновник в синем мундире отсылал меня к другому, и, пройдя несколько миль под напыщенными готическими сводами по залам, выложенным кафелем, я наконец добрался до кабинета Бэзиля Томпсона. Это был невзрачный, бледнолицый человек с редкими волосами, густыми бровями и усами, но в глубоко посаженных глазах сверкали искорки смеха. Много позднее, уже возведенный в рыцарское достоинство, этот важный полицейский чиновник был задержан в Гайд-Парке за действия, несовместимые с общественной моралью. Я, пожалуй, отнесся бы тогда к нему с большей симпатией, если бы знал, что он способен на действия, несовместимые с общественной моралью, которые, по распространенному среди британцев мнению, постоянно позволяют себе французы на улицах и в парках Парижа. Но тогда, в накрахмаленном стоячем воротничке, он казался чопорным и чинным.
– Мата Хари, месье Лябог? Гммм. Да… Мы задержали ее в Фальмуте в 1915 году…
– В шестнадцатом, – поправил его я.
Томпсон не обратил никакого внимания на мою поправку. А позднее уведомил меня, что суд над ней состоялся в июле, а казнь в октябре 1916 года. С датами все обстояло правильно, только он перепутал год.
– Любопытная личность, доложу я вам. Наполовину яванка, наполовину голландка. У нас возникли подозрения в отношении нее. Перед этим она выступала в Испании и направлялась в Германию…
На самом деле она не выступала и ехала в Испанию, а не из Испании. Должен признаться, что моя вера в его доскональность, если не добросовестность была подорвана.
– Не понимаю, почему ее называли ослепительной. Я ожидал, что она пустит в ход свои чары, но ошибся. Она вела себя очень сдержанно, учтиво, не жестикулировала. Очевидно, ее знаменитые чары поблекли со временем. Дама, определенно, была среднего возраста.
Как неблагородно это было с его стороны и как мудро вела себя Герши!
– Грациозная походка, красиво поставленная голова – это правда. К тому же она была самой откровенностью. Отвечала не задумываясь и удивлялась, когда я упоминал имя какого-нибудь человека, в обществе которого ее когда-либо видели: «Его в чем-то подозревают? Очень странно. Разумеется, он ни в чем не виноват». Мы с ней говорили по-французски. Английского дама не знала.
Очко в пользу Герши. Ее английский был не хуже французского мистера Томпсона, но в диалоге преимущество всегда на стороне того, для кого данный язык родной. Герши благоразумно выбрала нейтральный язык, французский.
– Вы были ее импресарио, месье Лябог? У вас были какие-то подозрения? Нет? Странно. Видите ли, в конце концов она попросила, чтобы я побеседовал с нею с глазу на глаз. В кабинете остался лишь один офицер, о котором я сказал, что у меня от него нет секретов. «Прекрасно, – заявила она, – тогда я хочу сделать признание. Я действительно агент. Однако работаю не на противника, как вы, по-видимому, полагаете, а на вашу союзницу, Францию». Потом последовал рассказ о целой серии приключений. Где в нем правда, а где вымысел, не могу сказать. Однако мы были твердо убеждены, что она работает на немцев и едет в Германию с информацией, которую хранит в памяти (осмотр ее багажа не дал ничего). Но ясно было и то, что она не намеревалась высаживаться в Великобритании и британских законов не нарушала, а доказательствами, подтверждавшими наши подозрения, мы не располагали. Поэтому я ей сказал: «Мадам, мы намерены отправить вас назад в Испанию. Послушайтесь совета человека, который годится вам в отцы…»
Весьма любезно со стороны англичанина, считавшего Герши дамой пожилого возраста.
– «…оставьте то, чем вы занимаетесь». Она ответила: «Сударь, благодарю вас от души. Я не забуду ваш совет. Я больше не стану заниматься тем, что делала прежде. Можете поверить мне на слово». Однако, как я потом узнал, месяц спустя она вновь вернулась к прежней своей деятельности. Горбатого могила исправит. А жаль.
Покинув его кабинет, я вышел из ворот, украшенных королевским гербом, выкованным из железа и покрашенным алой и голубой краской. Подойдя к набережной Темзы, я увидел Вестминстерский мост, Большой Бен, Аббатство, здания парламента и ряды уходящих вдаль безобразных, заносчивых труб – то, что называют Лондоном. Как и большинство французов, я был поражен британским складом ума. Я не мог понять, в чем же источник британского могущества. Англичане упрямо придерживаются своих мнений, независимо от того, истинны они или ложны. Знакомы ли им сомнения? Возможно, упрямство сильнее ума, интеллектуальных поисков или любви к истине.
Я вспомнил Бобби-моего-мальчика. Пожалуй, Герши была права, и этот детина, исполнив свой долг, спустя много лет вернулся бы к ней. Быть может, она была права и не напрасно лелеяла глупую свою мечту.
Я млел от нежности к ней. Я понимал, что так и не узнаю, была ли она виновна или нет. Да это и не имело значения. Последняя иллюзия, что все имеет значение, испарилась вместе с другими иллюзиями. Наконец-то я мог без угрызений совести вспоминать о ней. Прошедшего не вернуть. Она приехала-таки ко мне в Париж, и я был рад этому.
– Луи, Луи, папа Луи! Какой ты глупый, зачем ты надрываешь себе сердце? Разве ты не знаешь, что любовь не способна надорвать душу? Почему ты не позвал меня раньше?
Она откликнулась на мое письмо. Повинуясь чувству. Как иначе я мог вызвать ее? Денег у меня не было, стать ее покровителем я не мог. И все же, после того как я написал, что у меня сердечный приступ, что она мне нужна, Герши приехала. Из Испании прямо ко мне на квартиру, которую я снимал столько лет. Но вошла не через парадный вход. Квартиру я сдавал – оставил себе лишь комнату прислуги – потому что мне нужны были деньги и потому что иначе ее реквизировали бы. Изображая смертельно больного человека, я лежал на тощем матрасе, начиная с первого дня ее возможного прибытия в Париж.
В ожидании Герши я мало ел, мало спал и чуть не умер от стужи. В феврале 1917 года в Париже стоял жуткий холод. Я выглядел совсем больным и измученным, когда Герши вошла ко мне в комнату. Но я надеялся, что первым делом она отправится в Лионский кредитный банк, где ждала ее крупная сумма, уличавшая Мата Хари в шпионской деятельности. И Герши арестуют раньше, чем я снова увижусь с нею.
Силясь вызвать в душе ненависть, я спросил у нее:
– Весело было в Испании?
– О да. Очень. – Разговаривая, она ходила по тесной комнате. Наполнив кувшин ржавой водой из крана, Герши поставила в него принесенные цветы. Рядом с моей шинелью повесила меховой жакет, грязный подоконник вытерла газетой, в которой огромными буквами был набран заголовок: «ВАШИНГТОН ДОГАДЫВАЕТСЯ О ПРИЧИНЕ ОЧЕРЕДНЫХ ГЕРМАНСКИХ МАНЕВРОВ» – и после этого на чистую поверхность положила модную велюровую шляпу с ярким плюмажем. Расстегнув меховые сапожки, она сняла их и поставила рядом с моей койкой, достала из муфты сафьяновые туфли ручной работы, надела их на ноги. Затем, отвернув кружевные рукава, вымыла грязную посуду, накопившуюся в раковине, и поставила сушиться рядом с радиатором отопления, который время от времени шипел, согревая мою комнатенку. Грязное белье сложила в рубашку, а ее рукава аккуратно завязала крепким узлом. Мой френч повесила на два крючка, чтобы расправить складки, а брюки – на спинку единственного стула.
– Так-то будет лучше! – произнесла она. – А теперь ложись на живот.
Обменявшись первыми фразами, мы с ней больше не разговаривали, и я охотно лег, уткнувшись лицом в подушку.
Пододвинув табуретку к кровати, она села и начала массировать мне затылок и спину. Удивительное это было ощущение – чувствовать ее сильные, умелые пальцы.
– Я пришлю за тобой карету «скорой помощи» или приеду на такси, – болтала она, вонзаясь в мои одеревеневшие мышцы ловкими пальцами. – Хочешь, я устрою тебя в отеле «Сен-Сюльпис»? Мои испанские друзья дали мне письмо управляющему. Это довольно скромная гостиница, но я… я не хочу никого видеть. Никого, кроме тебя, Луи. Все будет как в прежние времена, правда? Когда мы жили на Левом берегу. Когда я была неизвестной и все мы были изгнанниками. Помнишь «семью»? И мою визитную карточку? Леди Грета Мак-Леод! С гостиницами в Париже трудно, но, думаю, сумею добыть номера в «Сен-Сюльпис». Дадим на лапу – и ключик наш.
– У меня нет денег, – пробормотал я, противясь ее благотворительности.
– А кто у тебя их просит? – парировала Герши, разминая мне шейные мышцы. – Не волнуйся, дорогой. У меня хватит на двоих. Теперь мой черед позаботиться о тебе.
– Откуда у тебя деньги?
Пусть лжет, я-то знаю, откуда. В Лионском кредитном банке на ее счету лежат пятнадцать тысяч фраков. Переведены немцами на имя Х-21.
– Есть немного. И потом хочу кое-что заложить. Какая женщина теперь носит такие браслеты, как тот, что подарил мне Андраш, если она не любовница одного из «королей черного рынка»? Кроме того, хочу перезаложить виллу. Без возражений, Луи. Я хочу освободиться от прошлого!
– Кто этого не хочет? – с горечью отозвался я.
Свой браслет она продала еще до приезда в Виттель. А вилла давно была заложена-перезаложена.
– Ведь я… уже не молодая, – произнесла Герши. Это было так не похоже на нее, что я вздрогнул. – Но у меня есть великолепный план. Милый, когда эта… ужасная война кончится, знаешь, что я сделаю? Открою салон сакральных восточных танцев! Блестящая идея, верно? Мое искусство переживет меня. Я не хочу больше танцевать, я передам свой талант ученице. Какой-нибудь великолепной девушке, которую мы отыщем. Мы, слышишь? Ты будешь постановщиком для моей maitresse de danse [119]119
Прима-балерина (фр.).
[Закрыть], и мы будем пользоваться колоссальным успехом.
– Восток в прошлом, – буркнул я, не найдя что ответить.
– Конечно, – хохотнула Герши. – Со временем все выходит из моды. Сначала достигает вершины, как было со мной, затем устаревает. Потом интерес к этому явлению возрождается вновь. Наша юная Мата Хари сделает это, причем в нужный момент. Жаль, что Бэнда-Луиза такой увалень, иначе она продолжила бы семейную традицию. Но не расстраивайся. Мы найдем новую Мата Хари. Как думаешь, война в этом году закончится?
– Она никогда не закончится.
– Луи! Ты болен и подавлен. В Испании все уверены, что вот-вот наступит мирное время.
– И они знают, кто именно победит?
– Да нет. Но уверены. Иначе и быть не должно.
– Чушь! Боши пустят в ход свои морские чудовища, и Америке придется вмешаться. Возникнет новая волна кошмара. Повсеместный голод, суда, потопленные во всех частях океана, и вдобавок реки американской крови и горы трупов. И вновь война на изнурение. Пока Западу не придет конец. Белая раса погибнет. Христос снова умрет, на этот раз навсегда.
Пальцы, массировавшие мне шею, одеревенели.
– Бернар убит? – интуитивно поняла Герши.
– Да.
– Ох. – Наступила пауза, потом пальцы ее заработали вновь. – Я буду ухаживать за тобой, Луи, и ты поправишься.
Своими пальцами она рвала мне сердце на части. Все мы обречены на смерть, и если она предала пятьдесят тысяч моих земляков, пусть даже Бернара, какое это имеет значение? Я не хотел, чтобы она умерла. Я трусил.
– Ты поедешь в Брюссель с поручением Ляду? – спросил я, желая окончательно убедиться в ее предательстве. Господи, пусть она признается.
– Мата Хари меняет костюмы, а не обличье, – с раздражающим высокомерием ответила Герши. – Я убедилась, что Ляду ошибается. В Бельгии от меня не будет никакого проку. Мне хотелось бы послужить Франции, только что толку. Я не могла этого выдержать, Луи. И поэтому сбежала.
– От кого?
– От вас. От вас от всех. От войны.
– Ведь мы тебе рассказывали все, верно?
– В том-то и дело, что все! И совершенно напрасно. Зачем вы это делали? Вы слишком многое мне поверяли. Я не стоила вашего доверия!
Мата Хари была Х-21. Ляду мне это доказал. Возможно, те пятьдесят тысяч французов погибли оттого, что мы рассказывали ей обо всем. Не только о пережитом ужасе, но делились и секретами, завороженные внимательными влажными глазами, шептали ей в настороженные уши, спрятанные под густыми темными кудрями. Я рассказал ей обо всем. Как и Бернар. И Бернар погиб.
Каким образом могла она продать наши секреты? Что я знал о ней или о женщинах вообще? Возможно, она убедила себя, что Германия должна победить ради нашего же блага? Герши всегда была готова поверить в то, что было ей выгодно. Я являлся свидетелем того, как алчность она называла любовью. Прежде чем Ляду представил мне доказательства, я полагал, что Герши слишком ограниченна и не может заниматься тем, на что намекал Ляду. Но было ли это ограниченностью или же отсутствием наводящей скуку образованности? Какой же я глупый. Она необразованна, но лукава и проницательна.
Как я мог недооценить ее? Она не умела танцевать, но убедила зрителей, что умеет.
– Ах, папа Луи! – Вырвавшись у нее из рук, я повернулся и посмотрел на нее воспаленными глазами. – Как ты думаешь, если я очнусь от всего этого, если буду преданна, Бобби-мой-мальчик вернется?
Опешив, я не смог ей сразу ответить.
– Ведь он по-настоящему любил меня и может вернуться ко мне после того, как война окончится и дети его вырастут. Я пойму, почему он не оставил их раньше. А пока я жду его, мы откроем свою школу. Как мы с ним заживем, правда? У нас будет дом с садиком.
– Неужели ты действительно веришь, что такое может произойти?
Вдруг жалобно скривившись, Герши проговорила:
– Папа Луи, я была такой дрянью.
Сейчас она признается, и все станет на место.
– Что же ты сделала, Мата Хари? Рассказывай!
– Не проси меня об этом! – повесила она голову.
– Рассказывай!
Ожидая, что она признается, я понял, что мне не станет легче. Если я услышу из ее собственных уст, что она виновна, мне не обрести покоя. Ради блага своей родины я солгал Герши, я предал ее, и, если она умрет, я стану ее убийцей.
Надо выполнять свой долг. Но разве грех не перестает быть грехом?
Это не ложь, если служить правому делу, убеждал я себя. Ты лжешь, когда говоришь неправду.
Если ты убиваешь, ты убийца, даже если ты прав стократ.
Нельзя предать во имя верности чему-то, не став предателем.
Преданность – тонкое чувство. Более всего я был предан родине и своему другу, который пал за отечество. Но, принеся Герши в жертву этому чувству, я сам стал предателем. Она была моей девочкой, моей любимой, моей дочерью, а я целых тринадцать лет был для нее папой Луи. Не будет мне прощения до конца моих дней. Ведь я предал собственное сердце.
– Рассказывай!
– Я любила многих, папа Луи: и Руди, и маленького Схопейса, и Григория, и тебя, и Шестьдесят два дюйма динамита. Дело было совсем не в браслете Андраша, честное слово! Он покорил меня розами! Разве возможно не полюбить человека, который подарил тебе столько роз? Всей душой я любила Бобби-моего-мальчика. А потом… полюбила Франца. Правда. Он был такой красивый. Это был демон, он владел мною, ужасно ко мне относился, унижал меня, заставлял делать отвратительные вещи, но я его любила. То, на что я пошла ради него,не сделало меня дрянью.А потом я приехала к вам в Виттель с опустошенным сердцем и стала любить всех.Всех до единого. Мне хотелось дать каждому из вас частицу моей души. Ты понимаешь? Я пыталась утешить каждого, которого я любила, ведь ему придется вновь вернуться в ад. Но, Луи, ничего хорошего в этом не было. Я перестала любить всех, потому что все – это слишком много. Какой прок от такой любви? Мне захотелось поехать в Германию, Австрию, Россию, Венгрию, Турцию, Болгарию и Англию, чтобы расточать свою доброту. Всем, кому приходится сражаться в этой страшной войне. В каждой войне есть две стороны, лучше меня этого не знает никто. Я не могла больше вынести такую муку. Потом появился Ляду – я испугалась. И убежала. Сбежала в Испанию. Где нет войны. Чтобы почувствовать себя в безопасности и уюте; чтобы любить лишь самое себяи забыть обо всем. Я была в безопасности и любила себя, жила веселой жизнью ради красивых вещей. Меня обуяла алчность – и я стала дрянью. Ах, Луи, я спала с мужчинами, чтобы не оставаться ночью одной и не видеть снов. Затем стала брать деньги. Спала с мужчинами, чтобы заработать денег.Как последняя шлюха.
Неожиданно для себя я протянул руку и погладил ее по голове. Неужели она призналась в одном грехе, чтобы не признаваться в другом? Понимала ли она до приезда в Виттель, что она не просто играет роль шпионки в нескончаемой войне, а посылает людей на погибель? Уж не потому ли она спала со всеми, кому была нужна, в том числе и с Бернаром?
– Теперь все позади, Луи. Я больше никогда не стану дрянью.
– Слишком поздно.
– О нет, не поздно. Ты позаботишься обо мне, а я буду заботиться о тебе.
– Возвращайся в Испанию, – простонал я. – Возвращайся немедленно.
– Чтобы снова стать дрянью? Нет, голубчик, нет. Получив твое письмо, я знала, что поеду к тебе, хотя и перепугалась до смерти, Луи. Но я поняла, что все-таки приеду, потому что ты мой папа Луи и твоя Герши любит тебя. Видишь, я не такая уж дрянь. Добро сильнее зла. Истинная любовь сильнее любого другого чувства. Ты понимаешь? Война кончится. Мы с тобой создадим школу. Бобби вернется и женится на мне!
– Уезжай сейчас же, – оборвал я ее. – Сию же минуту! Не теряй времени. Не пересекай границу в Андэ. Это опасно. Отправляйся в Саре, найди родных Мишеля, они переправят тебя в Испанию. Баски знают, что преданность начинается с собственного дома. Ты меня слышишь? Беги. Не жди ни одной секунды… – Я почти кричал, то горя огнем, то дрожа от холода.
– Ты совсем болен! Я тебя утомила. Голубчик, ну, конечно, без тебя я никуда не уеду. Я должна о тебе позаботиться…
– Уходи… уходи…
– Тссс, ах, как мне хорошоопять. Лежи спокойно, Луи, дорогой Луи. Я скоро вернусь. Только достану денег и отыщу для нас с тобой номера. Через несколько часов вернусь.
С улыбкой, прижав руку к губам, она стояла надо мной словно ангел-хранитель; потом послала воздушный поцелуй.
– Герши!
– Тссс.
Она сняла с вешалки меховой жакет, взяла с подоконника шляпку, украшенную перьями, и лайковые перчатки с бахромой с моей кровати. Твердо, как и подобает танцовщице, встав сначала на одну, потом на вторую ногу, сильная, уверенная, Герши сняла сафьяновые туфли и надела меховые сапожки. Не вынимая рук из муфты, наклонилась, нежно поцеловала меня в губы и вышла через черный ход. Навстречу своей гибели.
XXVI
1917 год
Танцовщица Мата Хари была арестована как шпионка в феврале 1917 года. К тому времени Франция потеряла в войне убитыми, ранеными, пропавшими без вести или взятыми в плен свыше пяти миллионов человек. Мата Хари было предъявлено обвинение в том, что она предала сорок, нет, пятьдесят, а то и сто тысяч из этого числа.
В марте в Париже стояли лютые холода, и угля не было. Тюрьма в предместье Сен-Дени не отапливалась, но надзиратели разрешили узнице не снимать с себя шубу. Они старались также разнообразить ее рацион, чтобы Мата Хари не растолстела.
Весь апрель шел дождь. Иногда вместе с дождем с неба падал град осколков. Мокрые улицы украшали белые и розовые цветы, но парижане, прячась под черными зонтиками от ливня, не обращали на них внимания: они носились из одной очереди в другую. В мае возле подбитого биплана на Эспланад дез Энвалид возникла небольшая ярмарка. Забравшись на позолоченных поросят, лебедей и пони, катались на карусели маленькие парижане. В петлицах у них красовались алые розы. Облаченные в темную одежду, пожилые горожане гуляли под каштанами, подставляя лица лучам неяркого солнца.
– Смерть шпионке, – заявляли они в один голос. – Смерть Мата Хари, этой распутнице, немецкой подстилке!
В июне Франция облегченно вздохнула. Прибыли первые части американских войск: новенькое обмундирование, безусые молодые лица.
– Хорошо, что она арестована, – заметил Альбер Бушардон, капитан 19-го эскадрона запасного полка, обращаясь к голландскому дипломату Францу Брейштаху ван Веелю. – Представляю, что бы стало с этими невинными младенцами, останься она на свободе.
– Возможно, ее бы разоблачили, – отозвался голландец. – Когда состоится суд? – Он нетерпеливо ждал, когда все кончится, поскольку его собственная судьба была тесно связана с судьбой арестантки.
24 июля было тяжелым днем. Над задыхающимся от жары городом нависли свинцовые облака. Сена, рассеченная надвое площадью Дофины, катила свои воды так медленно, словно карабкалась вверх.
Ровно в одиннадцать утра распахнулись тяжелые резные двери Дворца правосудия. Наверху, в Суде присяжных, члены Третьего военного трибунала уже заняли свои места за столом. Предварительные процедуры были завершены быстро, по-военному.
Семь членов трибунала с высоты своего положения смотрели вниз, туда, где стояли стулья для защитника и подсудимой, а также два табурета для охранников. Шестеро из членов трибунала были кадровыми военными. Седьмой, приглашенный со стороны, являлся протоколистом трибунала.
Это был капитан Бушардон. По вечерам он обсуждал дело со своим старым приятелем Францем. Подобные действия, по существу, являли собой должностное преступление. Но протоколист доверял Францу, дворянину, славному малому, другу и франкофилу (так он полагал), человеку, двусмысленность положения которого в связи с его знакомством с подсудимой он отлично понимал. Франц и теперь не мог поверить, что его бывшая возлюбленная была способна на двурушничество, приведшее ее на скамью подсудимых. Когда ее арестовали, Франц отреагировал так, словно услышал пошлую шутку.
– Герши? Чепуха!
– Ты еще не знаешь женщин, – ответил Бушардон. Сам капитан мечтал, чтобы Мата Хари была признана виновной и осуждена. При свидетелях, в числе которых находился и Франц, она назвала его однажды гадиной и тупицей. Пригладив прямой пробор, протоколист добавил: – Я лично никогда ей не доверял.
– Как она выглядела, когда вошла в зал? – поинтересовался Франц вечером 24 июля.
– Праздничной, – с возмущением ответил Бушардон.
Стиснутая с двух сторон жандармами, в десять минут двенадцатого Мата Хари вошла в помещение суда. На ней было скромное синее платье с пуговицами до самого подола, с довольно глубоким вырезом на груди. На густых волосах – шляпка, похожая на треуголку, но надетая кокетливо, совсем не по-военному. Она улыбалась, сначала обоим жандармам, словно это были ее кавалеры, затем одарила нежной улыбкой пожилого адвоката, мэтра Клюнэ. Прежде чем сесть в кресло, поставленное перед дубовым столом под возвышением, на котором находилась судейская кафедра, она дала возможность членам трибунала хорошенько рассмотреть ее.
Военные без стеснения разглядывали подсудимую. Реакция зависела от темперамента каждого из наблюдателей. Мата Хари была совсем не похожа на женщину, изображавшуюся на вульгарных афишах, – сильно загримированную и почти обнаженную. Стройная шея, головка с огромной копной волос, длинные, сильные ноги, хорошо развитые формы. Почти детское лицо, чуть припухлые скулы, небольшой полный подбородок. Губы большие, пухлые, несколько бесформенные. Нос неправильной формы, но глаза необыкновенные – огромные, темные, с прямыми нижними и тяжелыми верхними веками, чуть подведенные краской. На густых черных ресницах ни следа туши.
Самый молодой из членов трибунала, адъютант 12-го артиллерийского полка, Килбиньон, белокурый бретонец, произнес с восхищением:
– Alors! [120]120
Однако (фр.).
[Закрыть]
– Ничего особенного, – громко заметил его сосед, младший лейтенант 7-го кирасирского полка де Форсье д'Амаваль, выпускник Сен-Сирской академии. Он ушел из армии задолго до начала войны, давно «перерос» свой чин и ничего не предпринимал для того, чтобы уменьшить свое сходство с Мефистофелем.
Когда Мата Хари направила свой взор на мужчин в мундирах, все спрятали глаза. Очевидно, испугались встречи со взглядом этой сирены. Ведь иначе они мог ли забыть о главной своей задаче, заключавшейся, разумеется, в том, чтобы поставить ее к стенке.
Полубессознательно Мата Хари скользнула по лицам своих судей. Возможно, она испытала известное облегчение, увидев чувственное лицо лейтенанта Шатерена, в котором было что-то заячье, единственного члена суда, не настроенного к ней предвзято. Дольше всего глаза Мата Хари задержались на молодом блондине, покрасневшем под ее взглядом, и на де Форсье д'Амавале, аристократе с некогда красивым, а теперь вконец потасканным лицом.
– Амаваль похож на тебя, – заметил в тот вечер Францу ван Веелю капитан Бушардон. – Только распутный, проспиртованный и жестокий. Вылитый Дориан Грей, – добавил он, имея в виду героя романа этого педераста Оскара Уайльда.
Последним Мата Хари увидела бритое, с орлиным носом, лицо председателя трибунала, подполковника Сомпру. Именно ему предстояло руководить ходом процесса. Французское судопроизводство печально знаменито тем, что не следует определенным правилам, оно бессистемно, поэтому все участники то и дело перебивают друг друга. Когда же речь идет о военном трибунале, тон задает по старшинству его председательствующий. Как бы отчаявшись при виде его, Мата Хари подняла глаза и посмотрела на золоченые лепные карнизы.
Андре Морнэ, обвинитель, первым делом обратился к трибуналу с просьбой, чтобы слушание дела состоялось при закрытых дверях. Ни с кем не посовещавшись, подполковник удовлетворил просьбу Морнэ.
– Поклянитесь перед Богом и людьми самым добросовестным образом изучить обвинения, которые будут предъявлены подсудимой, – скороговоркой произнес Сомпру, приводя к присяге членов трибунала.
Безусый молодой писарь, бойскаут в просторном, не по росту, мундире пехотинца, представил собравшимся подсудимую, Маргариту Гертруду Зелле Мак-Леод, возраст сорок один год, известную миру как Мата Хари.
Подсудимая умоляюще взглянула на своего защитника, но семидесятилетний маразматик лишь покачал головой. Она неоднократно возмущалась тем, что в официальных документах к ее возрасту прибавлено два года. Иногда говорила: пять или шесть. «А все оттого, что я очень хотела выйти замуж за Руди!»
Члены трибунала уважительно относились к Эдуарду Клюнэ за то, что на сюртуке под мантией у него медаль участника кампании 1870 года. Он не хотел испытывать терпение военных чиновников возражениями фривольного характера. Адвокат убеждал подзащитную, что французы предпочитают женщин старше сорока лет. Потом показал на коробку конфет и пачку печенья, положенные им на полку для документов. Мата Хари нахмурилась, потом пожала плечами и с улыбкой протянула руку к коробке. Взяла конфету и бросила ее в рот.
Подсудимая, по словам писаря, умеет читать и писать. Образец ее крупного, четкого почерка был предъявлен суду.
Словно желая поскорее покончить с делом, подполковник Сомпру разжал узкие губы и начал без околичностей:
– Мата Хари, в день объявления войны вы завтракали в ресторане «Адлон» в обществе начальника германской полиции, а затем вместе с ним поехали в открытом автомобиле по улицам Берлина, наполненным толпами кричащих людей.
– Поклянитесь говорить только правду, ничего кроме правды, и да поможет вам Бог, – торопливо пробубнил писарь.
– Клянусь, – проговорила Мата Хари, после чего спокойно ответила подполковнику: – Мы с бароном фон Яговом были очень хорошими друзьями.
– Неужели?
– Я познакомилась с ним задолго до начала войны во время моего второго выступления в Берлине. Кто-то из зрителей пожаловался на то, что мой костюм чересчур… нескромен. Он пришел, чтобы убедиться в этом лично.
– Это человек-то, занимающий такое положение?
– Ну и что? Он получил удовольствие от представления.
– Одним из отделов ведомства фон Ягова вам было выплачено тридцать тысяч марок, – с внушительным видом произнес Сомпру. – Насколько нам известно, этот отдел занимался главным образом агентурой из нейтральных стран.
– Он был моим любовником, – сказала Мата Хари.
– Во-первых, мадам, – нахмурил свои редкие брови подполковник, – если бы он оплачивал ваши амурные услуги, едва ли он стал бы использовать финансы министерства внутренних дел.
– В том-то и дело, – с апломбом прервала его Мата Хари. – Немецкие чиновники очень часто залезают в казенный карман, подполковник. Относя затраты на подарки на государственный счет, они экономят свои деньги. Они полагают, что государство им недоплачивает.
Члены трибунала оживились. Французам всегда приятно знать, что немецкие чиновники столь же корыстолюбивы, как и их собственные.
Но Сомпру бесстрастно продолжал:
– Мы вполне готовы поверить, что герр фон Ягов был вашим любовником и что он злоупотреблял своим служебным положением. Однако я нахожу, что сумма за услуги известного рода несоизмеримо велика.
– Услуги известного рода! – воскликнула Мата Хари. – Неужели вы думаете, что я такая? Сударь! Я артистка! Если дарю какому-то господину свою благодарность, то это мое личное дело, и я рассчитываю на его признательность.
– В размере тридцати тысяч марок? – выразительно поднял брови Сомпру, посмотрев в ее широкие открытые честные глаза, а затем отвел взгляд.
– Да, – ответила Мата Хари. – Именно.
Затем выступил обвинитель. Месье Морнэ минуло сорок семь лет. Это был раздражительный, с неустойчивым характером господин. Ярый патриот, он решил стать спасителем отечества от шпионов и предателей. Он ненавидел Мата Хари как женщину. И в то же время ее личность чрезвычайно интересовала его. Целых пять месяцев он готовился к суду над нею, не думая ни о чем другом.
– Вы признаетесь в получении тридцати тысяч марок?
– Да. – Она прикрыла глаза ресницами, понимая, что возникший между ними контакт делал обвинителя особенно опасным для нее.
