Текст книги "Львиное Око"

Автор книги: Лейла Вертенбейкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

«Возможно, это будет не comme il faut [12]12
  Прилично (фр.).


[Закрыть], – написала я в конце концов, – но если вы третий слева, капитан Джон Рудольф Мак-Леод, то в следующий четверг я приеду в Амстердам навестить своего отца. Искренне ваша, Маргарита Гертруда Зелле».

«24 апреля в десять утра, – отвечал Руди, – перед Королевским музеем я буду встречать мадемуазель Мата Хари».

Он надел свои медали, а я потратила несколько гульденов из сотни, припрятанной на шляпку с перьями. Аллегорическая фигура Голландии, окруженная статуями Мудрости, Справедливости, Красоты и Труда, возвышавшаяся над главной аркой музея, как бы благословляла нашу встречу. Руди оказался очень высоким, очень худым, держался очень прямо и выпячивал подбородок. Он был великолепен. Совсем не похож на доктора Вета. Я ощущала на себе его взгляд, и мне не было стыдно. Но при этом пульс мой не участился, а замедлился, и я была поражена своим самообладанием.

Капитан Мак-Леод предложил мне свою руку – мускулистую и крепкую. Нога в ногу мы пошагали по западному крылу музея и, пройдя двор, уставленный производящими жутковатое впечатление гипсовыми статуями, и кабинет гравюр, попали в ресторан.

Мельком взглянув на себя в зеркало, я увидела незнакомку с томным взглядом, гибкую, как кошка; овальное лицо, полные губы, волнистые волосы, собранные на затылке в шиньон. Карие глаза блестели точно начищенные туфли, в которых вспыхивали искорки, кожа была золотистая. И спутник у меня был видным, с гордой осанкой.

– Самое забавное, – произнес Руди, когда мы с ним уселись за столик, – это то, что ты еще совсем ребенок.

– Вовсе нет, – ответила я с легкомысленным видом. – Я уже в таком возрасте, что за мной можно ухаживать, красавец капитан, нравится вам это или нет.

– Мадемуазель Зелле, – сказал он, – давайте будем откровенны. Я убежденный холостяк. Но я очарован вами.

– Вам придется сделать вид, что вы за мной приударили, – ответила я. – Моя мачеха не позволяет мне жить в Амстердаме, но я сказала папе, что приличный офицер оказывает мне внимание.

– Третий слева? – засмеялся Руди и откинулся назад, поглаживая свои великолепные усы.

– Фотография вам льстит, – заметила я, чтобы поддразнить его. – Вы не находите?

– А ваша вводит в заблуждение, мадемуазель с младенческим личиком, – парировал он.

Официант принес кофе и вновь отошел. Мы остались одни у окна, залитого дождем.

– Выходит, за мной поцелуй, – дерзко сказала я и, прежде чем он успел что-то ответить, коснулась ресницами его щеки.

– И за мной тоже, – произнес Руди. Приподняв одним пальцем мой подбородок, он прижал свои губы к моим. Вспомнив доктора Вета, я чуть приоткрыла рот.

Пять минут спустя мы решили, что влюбились друг в друга с первого взгляда.

– Если этот мужчина желает просить твоей руки, пусть приедет на паре лошадей, – сказал папа. – Ты ведь моя детка.

– Господи, а что тут такого, если он придет пешком, Адам Зелле? – спросила Хельга. Ей не терпелось сбыть меня с рук. – По одежке встречают, по уму провожают.

– Ей и семнадцати нет. Это девочка. Моя маленькая девочка, – ответил папа.

– В семнадцать я уже была замужем, – возразила Хельга.

– Я требую уважения, – проговорил папа. – Уважения, которое следует выказать отцу моей девочки.

– А какое ты даешь за ней приданое, старый олух? – поинтересовалась Хельга.

– Если бы не я, то и ей откуда было бы взяться, – ответил папа, умевший вывести из себя Хельгу, говоря простонародным языком. – Капитана на мякине не проведешь. Ты только глянь на Герши. – Хельга посмотрела на меня, словно желая сказать, какая я длиннющая, черная и безобразная. Папа хохотнул. – Ты ж за настоящего мужика выходишь, верно, детка?

Оставив их обоих, я написала своему милому капитану, чтобы он приехал на паре лошадей.

Руди должен был сообщить о наших планах своей сестре. По-моему, он опасался, что та станет возражать и поднимет шум. Но вдова Волсинк заявила, что давно желает видеть его женатым.

– Кому же ты передашь свое имя, если у тебя нет законнорожденных детей? Я только надеюсь, что она настоящая дворянка, вот и все.

– Она голландка до мозга костей, – заверил ее Руди. – Хотя и брюнетка. Вели заложить экипаж с парой лошадей, Джинна, и я тебе привезу свою нареченную.

Луиза-Хуана Мак-Леод Волсинк жила в доме № 79 по Ледише Каде, в квартире над лавкой, которую открыла после смерти своего мужа. Она тоже походила на шотландку и также твердила о «клане». Мне она сразу пришлась по душе. Луиза настояла на том, чтобы я переехала к ним, вместо того чтобы оставаться с папой или возвращаться в Гаагу.

– Чем я не дуэнья? К тому же Руди не хочет терять тебя из виду.

Так оно и оказалось. Что бы я ни делала, повсюду меня преследовал взгляд его серо-голубых глаз. Мы подолгу оставались вдвоем, поскольку Джинне приходилось присматривать за магазином, а спать она ложилась рано.

После публикации о нашей помолвке надо было ждать две недели. Мне было приятно находиться в обществе Руди, который все время ласкал меня. Это доставляло мне удовольствие, не то что прикосновения доктора Вета, возбуждавшие меня и одновременно вызывавшие во мне отвращение. Иногда меня тревожила мысль о предстоящей брачной ночи, но я внушала себе, что другие женщины пережили ее и ничего с ними не случилось. Правда, тетушка из Снеека заявляла, что «это отвратительно, но с этим приходится мириться ради блага отчизны». Старательно прочитав все книги, какими увлекалась тетушка, я из них ничего не почерпнула, поскольку дальше невинных ласк в них дело не доходило.

Не позволял себе лишнего и Руди. До того самого вечера, когда он выпил лишнего и стал умолять меня прийти к нему.

Я твердо отказала, напомнив ему о сестре, о том, что она может подумать. Он вконец расстроился, заявил, что я его не люблю, если считаю, что его любовь не столь важна, как бумажка, над которой будет произнесено несколько слов. Я продолжала упорствовать, и он так рассердился и расстроился, что я испугалась.

– Неужели ты мне не веришь? – спросил он меня и так встряхнул, что из шиньона у меня высыпались булавки и волосы рассыпались.

– Конечно, верю, – произнесла я, стуча зубами. – Правда, верю. Но, Руда…

– Тогда пойдем! – На этот раз фраза прозвучала как команда. Кадровые офицеры умеют приказывать. Не повышая голоса, они внушают в вас убежденность, что вы должны поступить так, как этого требуют они. Как нечто само собой разумеющееся.

«Прости меня, Господи, и Джинна тоже», – произнесла я мысленно, когда Руди, обняв за талию, повел меня к себе.

В комнате его было чисто и опрятно. Постель уже приготовлена. Я не глядела на нее, а только стояла, втягивая ноздрями запах комнаты – запах помады и сапожной ваксы, который смешивался со струей свежего воздуха, врывавшегося в открытое окно.

– Дорогая, разденься и ложись в кровать. Моя любимая, милая. Моя маленькая женушка, – произнес он чуть сдавленным голосом и, поклонившись, вышел и закрыл дверь.

Я торопливо разделась и легла на прохладную простыню, дрожа от озноба. Потом, дернув за шнурок, висевший над кроватью, погасила свет, закрыла глаза и скрестила на груди руки. Руди вернулся. Я услышала, как он торопливыми шагами ходит по комнате. Потом он лег рядом.

Сквозь стекло над дверью пробивался свет, и когда я открыла глаза, то увидела его лицо. На нем было такое идиотское довольное выражение, что я едва не расхохоталась. «Сколько поднято шума из-за глупой и неуклюжей возни», – подумала я.

Руди был свиреп и неутомим, потом вскрикнул, сник и удовлетворенно затих, зажмурив глаза. Слышала ли Джинна восклицание Руди, меня даже не заботило. Я лежала утомленная, совершенно не ощущая собственного тела, которое чуть побаливало. Проведя одной рукой по его талии и бедрам, другой я гладила Руди плечи.

– Дорогая моя, родная, – шептал он. – Женушка.

– Да, правда ведь? – отчетливо услышала я собственный голос, перешедший в шепот. – Спи, mon capitaine adoré [13]13
  Мой обожаемый капитан (фр.).


[Закрыть]. Усни.

Открыв глаза, он подозрительно посмотрел на меня, потом улыбнулся.

– Я сделал тебя счастливой, голубка? – спросил он.

– Все хорошо, – ответила я, не имея ни малейшего представления о том, что он хочет этим сказать. – Успокойся.

Я уже не опасалась, что мой грех будет препятствием к нашему браку. Для меня это не имело значения. Когда он уснул, я осторожно вытащила волосы из-под его головы и, держа в руках одежду, на цыпочках вышла из комнаты.

На следующий день я не увидела недовольной мины на лице Джинны. Она была особенно обходительна со мной. «Милая, чистая, маленькая дикарка», – проронила она однажды. Но одних она нас по вечерам больше не оставляла и настаивала на том, чтобы я ложилась спать одновременно с ней. Впоследствии выяснилось, что я перепачкала простыни.

Бракосочетание состоялось в ратуше, в здании на Судазюдс-Воорбурвал, где некогда находился Адмиралтейский суд. В тех местах, где некогда висели картины, взятые в Королевский музей, оставались пятна. Я представила себе, что «Сусанна» висит с одного края, «Лебедь» – с другого, а «Мадонна с младенцем» – над головой секретаря мэрии.

Папа, упившись в стельку, принялся рассказывать мерзкие деревенские анекдоты и, рыдая, сморкался в платок. Раз он едва не выдал мой настоящий возраст, но Хельга цыкнула на него и сказала, что у него не все дома. Мне не терпелось сменить фамилию Зелле на Мак-Леод, стать замужней дамой и членом семьи Руди и Джинны. Моя преданность своим собственным родным была несколько поколеблена. Дядюшка Ганс и тетушка Мари прислали мне в подарок серебряный колокольчик, которым сзывают к обеду, но на свадьбу приехать не удосужились. Бабушка перестала присылать мне деньги, которые, по ее словам, мне «больше не понадобятся», а тетушка и дядюшка из Снеека отправили мне раскрашенную открытку. Джинна подарила мне ночную рубашку с кружевами, которую я положила сверху в свой дорожный чемодан.

В тот же вечер мы с Руди отправились в Бельгию и остановились в антверпенском «Гранд Отеле». Это была моя первая поездка за рубеж. В номер, зарезервированный для капитана и госпожи Мак-Леод, мы поднялись в лифте, отделанном красным деревом и позолоченными украшениями.

Поскольку я не впервой разделяла с Руди его ложе, я не нервничала, а была веселой. «Как это чудесно, – думала я, – когда тебя любят».

VIII
ГЕРШИ. 1895–1896 годы

Сингапур был тем самым Востоком, далеким новым миром, о котором я прежде мечтала, несмотря на здания в европейском стиле и людей, одетых по западной моде. Мне он понравился, как понравилась и смуглость кожи его обитателей.

В гавани ныряли в воду мальчуганы, доставая со дна монеты. Хотя тела их были темно-коричневыми, волосы оказались рыжеватого оттенка. Я поддразнивала Руди, поскольку при дневном свете его шевелюра отливала рыжиной.

– Волосы у мальчишек выгорают на солнце, – объяснил он. – К тому же я живу к югу от экватора.

У пакетбота, ходившего на Яву, были голубые трубы, на палубе подвешены гамаки, на поручнях сушились связки бледно-желтых бананов, залитых лучами бледно-желтого утреннего солнца. По словам Руди, стоили они один мексиканский цент за дюжину и были полезны беременным женщинам. Я пожурила его за подобную прямолинейность.

На гладкой, как пруд, поверхности моря раскинулись сотни островов, похожих на стаю уток, опустившихся на воду, правда, многие были миражом. Мне не терпелось оказаться к югу от экватора, где нам предстояло жить. Я была замужней дамой, которая обедала в Брюсселе, танцевала в Королевском зале в Амстердаме и сидела за капитанским столом океанского лайнера рядом с красивым и родным офицером. Мужчины были со мной галантны, и даже королева-мать улыбнулась мне на балу натянутой, хотя и благожелательной улыбкой.

– Ты знаешь, кто я? – спросила я у Руди. – Я лебедь. – При этом я изогнула шею. – Я тоже была гадким утенком, хотя всегда оставалась черным лебедем – редчайшим созданием.

– День будет жаркий, – проговорил Руди.

– Мне нравится жара. Я тропический лебедь. В Сингапуре, Спуре, – поправилась я, – жара мне была по душе.

– Разве это жара, – презрительно отозвался Руди, – юго-восточный муссон, несущий сухой ветер. Попадешь в джунгли, тогда узнаешь, что такое жара, моя милая.

– А львы в этих джунглях водятся? – Потом я стала вполголоса напевать песню, которую сочинила в Лейдене. – «Ведь рядом из Львиного Ока, не боюсь я Львиного Ока, ведь сама я Львиное Око!»

– Что? Сомневаюсь, любовь моя. Там водятся только тигры. Тигры сойдут? – шутливо-снисходительно спросил Руди.

– Сойдут, – закивала я радостно. – Тигры сойдут.

Он был душка, мой Руди. Терпеливый, милый, добрый и ужас какой внимательный. У него была лишь одна дурная привычка: он все время грыз ногти или теребил усы. Иногда он делал одновременно то и другое. Я пыталась отучить его от этого, но он говорил, что слишком стар, чтобы менять привычки.

Пароход скользил по глади моря, и Руди указывал на зелень равнин и болот восточного побережья Суматры. По его словам, климат там нездоровый. На противоположном конце острова – Паданг, центр кофейной торговли.

Руди утверждал, что настоящего кофе я еще не пробовала.

Когда мы достигли широты 0° и долготы 103°, к нам – мы стояли у поручней – подошел страховой агент. Это был натурализованный американец германского происхождения. Он стал уговаривать нас приобрести американский страховой полис.

– Это выгодное дело, – повторял он убежденно.

Я побежала на нос, чтобы первой очутиться «южнее экватора», и в эту минуту подул свежий ветерок. К чаю у нас были бананы. Я вновь и вновь повторяла, до чего же мне нравится в Южном полушарии.

В ту ночь мы с Руди занимались любовью «южнее экватора». Мне казалось, что сделать своего мужа счастливым нетрудно где бы то ни было. Надо только позволять ему удовлетворить свое желание, когда он этого захочет. Тогда он будет в восторге и страшно признателен.

Руди сказал, что я «удивительно покладиста», и это ему по нраву. Он много ласкал меня до и после акта, и я ощущала приятное возбуждение. Когда он оставлял меня в покое, возбуждение проходило.

Пролив Бангка кишел парусными лодками, похожими на пиратские суда. Я воображала, что меня захватили в плен и продали в рабство. Было жарко, и разговаривать не хотелось. Солнце, отражаясь в водах Яванского моря, сверкало так ярко, что мне стало нехорошо, и Руди отправил меня в каюту.

– Разденься совсем, прикройся лишь простыней, – посоветовал он.

Сначала я легла, не сняв нижней юбки, но потом, очутившись под простыней, сняла с себя все. Было так жарко, так невыносимо жарко.

К моей досаде с палубы спустился Руди. Вместо того чтобы оставить меня в покое, он сорвал с меня простыню. Потом привязал веревку к опахалу, оно покачивалось взад и вперед, направляя на меня поток воздуха. Я в смущении прикрыла одной рукой груди, другой – низ живота. Еще никто не видел меня обнаженной, и я надеялась, не увидит. Это грешно. Я и сама-то на себя редко смотрела.

– Вам следует научиться охлаждать себя, леди Мак-Леод, – произнес Руди как ни в чем не бывало, этим немало шокировав меня. – Даже королева-мать разделась бы донага ради того, чтобы ощутить прохладу от опахала. Жена губернатора и та разоблачается догола, а она толстая как свинья.

Разговаривая, он даже не смотрел на меня, словно подобное занятие было для него делом таким же обыкновенным, как чаепитие.

– Говорю это не по собственному опыту, Боже упаси. Просто здесь знают друг о друге все. Сама убедишься. Стоит тебе чихнуть в Батавии, как в Джокьякарте станет известно, что у тебя насморк. – Он уселся в бамбуковое кресло возле низенького столика, стоявшего под единственным в нашей каюте иллюминатором. – Смею заверить: второй помощник капитана сию минуту известил старшего помощника о том, что госпожа Мак-Леод принимает воздушные ванны нагишом.

– О Руди, – простонала я. – Прошу тебя… не надо.

Он бросил мне простыню, и я завернулась в нее.

– Ты привыкнешь, Герши. Все привыкают. Ты узнаешь, что собой представляют голландцы, эти чопорные, ограниченные, скаредные ханжи кальвинисты, только тогда, когда увидишь их в мусульманском раю. То же самое можно сказать и о голландках. Тебя же не шокирует, когда ты видишь детей, бегающих нагишом.

– Смуглая кожа похожа на шелковую одежду, – заметила я.

– Неужели? Не вздумай об этом говорить. У нас есть свой этикет. Послушай, Герши, следуй моим указаниям, пока не осмотришься. Здесь своеобразная обстановка. Мы живем, руководствуясь голландским правом, законами Магомета и моралью Корана. Мы здесь совсем другие.

– Ты тоже другой?

– Не вполне. Пью больше, так-то. Климат тяжелый, но я un type anglais [14]14
  Английского типа (фр.).


[Закрыть]. Вернее, я шотландец. Я считаю, что моя жена принадлежит мне, имей в виду. Отправляясь на обед, я надеваю мундир, а вечером играю в теннис, чтобы быть в форме. Я люблю опрятность и не позволю тебе стать неряхой.

– Разумеется, – отозвалась я.

– Кое-кто ненавидит меня за это, – продолжал он, глядя рассеянным взглядом в сторону.

– Разве может тебя кто-то ненавидеть? – возразила я.

– Все друг друга ненавидят, – погрустнев, произнес Руди. – В здешних местах страсти кипят.

– Неужели и меня будут ненавидеть? Я не хочу этого.

– Жены офицеров будут ненавидеть потому, что ты красивая, а мужья – потому что моя. Туземцы – потому что ты белая. Но это не имеет значения. Вопреки любви и ненависти мы держимся друг за друга и живем превосходно. Я имею в виду нашу компанию.

Я поняла, что он имел в виду под фразой «наша компания». Это понятие включало офицеров, штатских чиновников, туземную знать и иностранцев – британцев, японцев и немцев. Китайцы и арабы – даже те, кто обладал большим состоянием, – не принадлежали к «нашей компании». Их причисляли к «чужим» – рядовым малайцам, туземцам и прислуге.

Я поинтересовалась у Руди, буду ли я жить во дворце и будет ли у меня множество слуг. Он заверил, что да.

– Получая безобразно маленькое жалованье, мы живем как безобразно богатые люди, поэтому нужно быть начеку, – сказал он.

Я так увлеклась разговором, что не заметила, как с меня соскользнула простыня. Прежде чем я успела прикрыться, я посмотрела на себя как бы со стороны. Эталонов для сравнения у меня не было, не считая статуй, но мне показалось, что я очень привлекательна, несмотря на то что груди у меня смотрели вниз. Но когда я легла вечером спать, хотя стало жарче обычного, я надела ночную сорочку.

Готовясь к высадке на берег, я натянула на себя юбку из шотландки с расцветкой клана Мак-Леодов, которую дала мне Джинна, и такой же расцветки берет. Руди облачился в парадный мундир, прицепил саблю; страховой агент сказал, что более красивой супружеской пары он еще не встречал.

Из-под поверхности моря вдруг словно выросли горы. Их похожие на вулканы вершины четко выделялись на бледно-голубом небе, по которому плыли легкие облака. Маяк, установленный на небольшом островке, сиял ослепительной белизной, вдоль берега выстроились шеренги высоких пальм. Пакгаузы из гофрированного железа имели отталкивающий вид, но в здании таможни мы задержались всего на несколько минут, после чего сели в поезд с симпатичными вагончиками. Нашего американского знакомого немецкого происхождения задержали, и он опоздал на поезд.

– Бедняжка, – заметила я.

– Мы не любим иностранцев, – отозвался Руди. – Они болтают о подневольном труде, тирании голландцев и прочей ерунде. Малайцы – лентяи, каких свет не видывал. Люди они милые, но портить их нельзя.

Из окна вагона я разглядывала деревню. Хижины, плетенные из ветвей, наподобие корзин, стояли на высоких столбах. В пыли возились ребятишки, ходили женщины в ярких ситцевых саронгах, из платков, привязанных за их спинами, выглядывали малыши. На фоне неба выделялись силуэты склонившихся кокосовых пальм. Изумительное зрелище!

В Старой Батавии останавливаться мы не стали: по словам Руди, с наступлением темноты белым людям здесь опасно находиться. Яванская лихорадка успела погубить восемьдесят тысяч моряков и солдат и миллион других белых, прежде чем выяснилось, что с заходом солнца следует покидать низины и подниматься в горы. Мы ехали по старому городу на «садоэ» – двуколке, в которой ездоки сидят спиной друг к другу. Я обратила внимание, что улицы проложены вдоль выложенных кирпичом каналов, отдаленно напоминающих голландские. Они кишели купавшимися голыми ребятишками и крохотными ярко раскрашенными лодками, в которых сидели туземцы. На берегах стирали белье женщины.

В «новом городе», раскинувшемся на склонах холма, были широкие улицы. Руди сказал, что мы остановимся в отеле «Нидерланды». Я заметила, что в восторге от отелей.

– Возможно, от этого отеля ты в восторге не будешь, – возразил Руди, – но придется смириться. Снять номер в гостинице «Бейтензорг» мне не по карману, я еще не получил назначения. Так что не пугайся.

Я заверила его, что не испугаюсь. Но оказалось, что я ошиблась. Это было одноэтажное здание, выходившее окнами в сад. На крытой веранде, которая шла вдоль спален, сидели мужчины в расстегнутых пижамах, вытянув перед собой грязные ноги, и пыхтели трубками и сигарами. Женщины – белые женщины – были облачены в саронги, неряшливые юбки и запачканные белые жакеты, на ногах – шлепанцы. Белые дети, прикрытые одними лишь пеленками или трусиками, играли на цементном полу. Сборище было одно из самых безобразных, какие я когда-либо видела.

В полдень на обед собралось человек сто. Мужчины надели брюки и рубашки, но женщины и дети были в том же облачении. Видя, как они едят приправленное острыми пряностями блюдо, я не могла и куска проглотить, но на десерт поела манго. Оно было восхитительным.

После обеда я вернулась в свой номер, поддерживая обеими руками юбки, и сказала, что вряд ли останусь здесь.

Руди уже лежал в кровати под большим муслиновым пологом, совсем раздетый, лишь прикрыв ноги.

– Чепуха, – сказал он сквозь дрему. – Можно было бы и не хныкать.

Встав на грязную циновку, закрывавшую часть цементного пола, я посмотрела на потрескавшиеся стены. В комнате не было ни одного стула, лишь покосившийся стол, таз с ковшиком да шкаф для хранения одежды. Выходить через решетчатую дверь на галерею мне не хотелось, а в комнате не было ни одного окна. Я забралась под полог и сидела на постели, болтая ногами и обливаясь потом. Решив снять туфли, я наклонилась, чтобы развязать их, и вскрикнула.

Вскочив на ноги со скоростью молнии, Руди схватил в руки ботинок.

– Где? – спросил он испуганным голосом – Где?

Я показала. Посмотрев на большое бурое отвратительного вида существо, он расхохотался. Ворвавшись в комнату, двое слуг увидели забавное зрелище. Руди помирал со смеху, я ревела, вытирая кулаками глаза.

– Тараканы чувствуют здесь себя как дома, – объяснил Руди, когда мы остались одни. – Кишмя кишат – большие и маленькие. С людьми у них договоренность – жить самим и не мешать жить другим. А я подумал, что ты увидела ядовитую ящерицу. Это единственное животное, которого следует опасаться. Нападая, она произносит: «Беки, беки, беки!» Оно отнюдь не безвредно. Что же касается простых ящериц и тараканов…

Я так расстроилась, что меня не обрадовала даже поездка в коляске, запряженной огромными лошадьми, и зрелище нерях, которых я уже видела утром, на сей раз нарядившихся по последней амстердамской моде. В тот вечер Руди напился.

Когда он напивался, то обычно не делал и не говорил ничего особенного. На этот раз, да и потом, было иначе. Он как бы оказывался за толстым стеклом и смотрел на тебя как на что-то неодушевленное. Он так и оставался в своем стеклянном доме, и вступить с ним в контакт было невозможно, отчего я чувствовала: лучше бы мне умереть. Я не в силах объяснить это состояние, но хуже него мне ничего не приходилось испытывать. Ничего.

В первый раз запой продолжался три дня. Три дня он бродил, окруженный стеклянной стеной, а я ходила вокруг нее, охваченная страхом, изумлением и ужасом. По ночам я наблюдала, как отбрасывает причудливые, похожие на ящериц тени горящий фитиль, опущенный в наполненную кокосовым маслом коптилку, и боялась ступить на пол. Двенадцать часов, подряд меня окружала кромешная тьма, которую сменял ослепительно яркий день. Я думала, что умру.

Однажды утром Руди проснулся с головной болью.

– Эй, черный лебедь, – произнес он, словно знал, что все это время я находилась рядом с ним. – Восстань и засияй. И дай мне поскорее аспирин.

Мы гуляли по улицам города, ели манго, кисловато-сладкие плоды красных рамбутанов, и он сказал, что отвезет меня в Бейтензорг и наплевать на дороговизну. Ведь я голландская дама, и он не желает, чтобы я превратилась в одну из тех женщин, которые носят запачканные белые жакеты с расстегнутыми пуговицами. Я заявила, что никогда не стану такой, и просила его никогда больше не напиваться. Он сказал, чтобы я не обращала на это внимания, и мы сели в вагон первого класса с кожаными сиденьями. Вагон был в американском стиле, без купе, стены украшены мозаикой. Благодаря толстым жалюзи и двойной крыше в нем было прохладно. Я наслаждалась красками ландшафта: красная почва, ярко-зеленые пятна растительности, бледно-зеленые пальмы, коричневая кожа туземцев, яркие цвета ситцевой одежды. Я почувствовала, как стесняет меня корсет, и подумала: славно было бы лечь раздетой, ощущая красоту своего обнаженного тела.

Бейтензорг оказался чудесным городом, очень чинным и очень веселым. Во всяком случае, всем хотелось веселиться и все были милы со мною. Все, кто принадлежал к «нашей компании». Только свежим взглядом, заявляли мои новые знакомые, можно увидеть и оценить прелесть этих мест. От ботанического сада я пришла в восторг. Мои новообретенные друзья по очереди гуляли со мной по улицам, усаженным огромными тропическими деревьями, поддерживая меня под руку, когда я задирала голову вверх, разглядывая пронизанную солнцем зелень крон, смыкавшихся надо мною на высоте трех десятков метров. Засмотревшись на распустившиеся цветы лотоса, я едва не упала в пруд. Впервые в жизни я очутилась в мире действительности, красотою превосходившей всякое воображение. Мне некогда было давать ему волю, поскольку чудеса я видела наяву и упивалась ими.

Даже генерал-губернатор и его супруга, обычно относившаяся к незнакомым людям с прохладцей, сделали меня своей любимицей. Руди с удовольствием заметил, что я для него сущая находка.

Однажды нас повезли в Тиапоэс, на чайную плантацию, и я впервые увидела, как танцует девушка-туземка.

Набедренная повязка, казалось, делила тело танцовщицы пополам, и обе половинки его жили отдельно, хотя и составляли единое целое. Поводя плечами, голову она держала прямо и неподвижно. Руки были словно без костей, выгнутые назад ладони напоминали когти коршуна, которые вращались словно на шарнирах. Ноги, поддерживавшие торс, чуть раскачивали саронг. Из-под ткани, доходившей до щиколоток, выглядывали ступни – маленькие и сильные, которые, казалось, способны поднять танцовщицу над землей.

Ничего на свете мне не хотелось больше, чем научиться двигаться подобным же образом.

Но на сей раз мой восторг был встречен холодком и сдержанным неодобрением.

– Весьма примитивно, вы не находите? – заметил находившийся среди нас англичанин.

Я ценила свою популярность, получая от нее удовольствие, и разгуливала среди чайных кустов, забавляя знакомых, которые подтрунивали над моими восторгами.

Вскоре Руди получил чин майора и назначение в Амбараву. Если бы я не побывала в Бейтензорге, то нашла бы ее сносной. Пожалуй, Руди следовало бы отвезти меня туда сразу из Батавии.

Но когда я с тоской вспоминала дни, проведенные в Бейтензорге, то красота садов Амбаравы казалась мне блеклой, а белизна цветков лотоса не столь яркой. Люди, которых я встретила, казались мне персонажами романа о светском обществе, который я, прочитав, вернула в библиотеку. Единственное, что оставалось в моей памяти реальным, был танец девушки-туземки. Я пыталась подражать ей, держа торс прямо, но мне не удавалось удержать на голове даже вышитой подушечки. Когда я пробовала это сделать, Руди поддразнивал меня:

– Танцовщицы нынче идут по гульдену за два десятка.

– Душа моя покинула мое тело и вселилась в тело той девушки, – с серьезным видом заявила я.

– Брось болтать глупости, – ответил Руди, но потом прибавил шутливо: – Ты в нее не влезешь.

Он имел в виду мой живот, в котором находился Янтье. Так я называла мысленно своего будущего ребенка. Конечно, это будет мальчик, и мы назовем его Джоном-Норманом в честь его дедушки, но для меня он был Янтье. Если хотите знать, то я назвала его так в честь моего брата Яна, который сбежал из дома, чтобы стать моряком, и пропал без вести, и моей милой матушки Антье, и еще потому, что мне понравилось это уменьшительное имя – Янтье. Вскоре Янтье стало тесно, и он начал толкаться. У меня даже пупок выпирал наружу из возвышения, внутри которого, словно дельфин в ванне, плескался мой младенчик. Я часто усаживалась, скрестив ноги, на ковер посередине нашей спальни в Амбараве, я часто беседовала с ним.

– Здравствуй, Янтье, – произносила я низким голосом. – Ты проснулся?

– Bonjour, Maman [15]15
  Здравствуй, мамочка (фр.).


[Закрыть], – отвечала я в нос вместо Янтье. Он всегда говорил по-французски.

– Как себя чувствуешь? – спрашивала я низким голосом.

– Très confortable. Et toi? [16]16
  Мне очень уютно. А ты? (фр.).


[Закрыть]– пищала я.

– Ты занимаешь столько места, – сетовала я. – Мне тесно.

– Je viens bientôt, Maman [17]17
  Я скоро появлюсь на свет, мамочка (фр.).


[Закрыть].

– Ты не причинишь мне боли, Янтье, правда?

На этот вопрос он ответа не давал. Родов я боялась до смерти. Охваченная страхом, лишенная друзей. Такая уж была обстановка в Амбараве, гарнизонном городе. Ведь Руди был начальником гарнизона. Это значило, что туземцев здесь было больше, чем белых, и «наша компания» состояла главным образом из офицеров, вроде лейтенанта Мульдера, и их жен. Они заискивали или делали вид, что заискивают передо мною, поскольку я была женой начальника, и я их за это ненавидела. Я называла их «мульдероподобными», поскольку все они были похожи друг на друга. Во время вечеринок «мульдероподобные» прятались по углам, хотя весь день проводили вместе, и рассказывали друг другу забавные истории. Офицерские жены беспрестанно обмахивались веерами и при мне говорили лишь о том, какое это мучение – рожать. По их словам, роды хуже пыток. Ни один мужчина не способен выдержать такие страдания.

Если бы не мысль о родовых муках, то беременность доставляла бы мне удовольствие. Было так приятно сидеть и чувствовать, ощупывая живот, как растет во мне Янтье. Не надо было ни о чем хлопотать и суетиться. Почти все время, пока Янтье радостно колотил во мне ручонками и ножонками, я была счастлива.

– Pauvre petite Maman, – пищал Янтье. – Ne t'inquiète pas. Je t'aime. [18]18
  Бедная мамочка. Не беспокойся. Я тебя люблю (фр.).


[Закрыть]

– Я тоже тебя люблю. Скоро мы с тобой пойдем гулять.