Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Подожди, я взгляну.
– Нет, – возразила Герши. – Если он там, я должна увидеть его.
Мы увидели скрюченного старика с аккуратно подстриженной эспаньолкой, лежавшего на мраморном столе под струей воды. Вздувшуюся женщину, мужчину, худого как скелет, с огромной головой и раной в черепе, словно пробор, разделявшей волосы. Мы шли дальше, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать запах формалина. Шли, продолжая поиск похожего на фавна юноши с короткими черными волосами и ступнями с крутым подъемом. Герши передвигалась, почти не сгибая в коленях ног, но показала, что нервничает, лишь тогда, когда я, при виде жуткого зрелища, взял ее под руку. Словно обжегшись, она отдернула от себя живую плоть.
– Нашли кого-нибудь? – спросил сторож, когда мы протянули ему пропуск. – Нет? В следующий раз повезет.
Мы долго сидели на скамейке возле реки. Высыпавшие на набережную парижане праздновали первый день весенней погоды и, задрав носы, вдыхали влажный воздух. Мимо проплыл битком набитый bateau-omnibus [39]39
Речной трамвайчик (фр.).
[Закрыть]. Даже нищие, казалось, готовы были запеть.
– Если я когда-нибудь совершу самоубийство, – произнес я, когда пришел в себя, – это произойдет оттого, что зацвели каштаны. Не быть счастливым весной в Париже считается преступлением.
– Все равно жить надо, – заметила Герши, – в конце концов человек и так умирает.
Мы ходили в морг четыре дня подряд. Несколько трупов стали нашими старыми знакомыми. Герши была очень спокойна и говорила, что с работой в качестве натурщицы у Гийоне вполне справляется. По вечерам изгнанники встречались как обычно. Стул Григория был придвинут к столу. Анри, официант, поинтересовался, что с ним, но мы ответили, что не знаем. Мишель справился о нем на последнем месте работы и у домохозяина, но тот равнодушно проговорил:
– Юноша? Ничего о нем не известно.
Все мы начали злиться на Григория.
– Окаянный бесенок, – возмутился я. – Сначала запер нас, а потом загулял. Развлекается, а мы тут все с ног сбились.
– Больше не пойдем, – твердо заявил я Герши, направляясь в морг. – Мы ведем себя глупо, воспринимая этого сопляка всерьез.
Григорий стоял спиной к реке, похожий на силуэт дерева, залитый солнцем. Чтобы привлечь внимание, он поднял руку и направился в нашу сторону. Я начал бранить его, но вдруг увидел, что он весь в синяках и кровоподтеках.
– Меня не пустили туда, – едва слышно проговорил юноша, приблизившись к нам на достаточное расстояние, – хотя я убеждал служителей, что я труп. Рад, что застал вас. Пожалуйста… – Он попытался улыбнуться распухшими губами. Замелькали руки Герши. – Ангел мой, – прошептал Григорий. – Верь мне…
– Я тебе верю, – также шепотом проговорила Герши.
Шли мы медленно, поскольку Григорий хромал. Наконец поймав извозчика, мы помогли юноше подняться на высокую подножку. Я подставил руку Герши, которая села рядом, и сообщил извозчику адрес своей квартиры на бульваре Ричарда Уоллеса. Я вез их на свою квартиру, куда никогда раньше не приглашал к себе товарищей по изгнанию. Жилище было составным элементом моей личной жизни, и я не желал допускать туда никого. Но к этим двоим я относился как к своим детям, и для них я был «папа Луи».
– В Нейи я не поеду, – заявил кучер. – Это по ту сторону Булонского леса. Слишком далеко.
Забравшись на облучок, я произнес:
– Трогай. Мальчишка болен.
Отпустив тормоз, кучер скомандовал лошади:
– Поехали, Мари-Жанна. Пятнадцать франков.
– Грабитель, – ответил я. Рысцой просеменив мимо ратуши, лошадь свернула на улицу Риволи.
– Сколько шуму, – сказала мне на ухо Герши.
Родившись и выросши в Париже, я редко обращал внимание на шум, но теперь прислушался. Цокот копыт по булыжной мостовой и брусчатке; велосипедные звонки; треск моторов и гудки клаксонов; выкрики уличных торговцев, похожие на клики птиц; звон пожарных карет; свистки полицейских. Слышались голоса извозчиков, то и дело затевавших перебранку и отпускавших крепкие словечки с таким видом, словно исполняют арии из опер. Кучера гордились своим l'abondance du vocabulaire injurieux [40]40
Знание (букв.:изобилие) бранных выражений (фр.).
[Закрыть].
Григорий держался за железный поручень, а Герши разглядывала покупателей, толпившихся у лавок, потом завсегдатаев кафе, сидевших за столиками по обеим сторонам Елисейских полей. Когда мы проезжали мимо Большого и Малого дворцов, она принялась крутить головой, разглядывая здания.
– Розовое с серым, серо-голубое, серо-зеленое, пурпурное с серым, – бубнила она. – Очень красиво, правда?
Услышав, как я отпираю дверь, навстречу мне поспешила Мари. Лицо у нее было багровое, она на ходу завязывала тесемки своего фартука.
– Горячую ванну не хочешь принять? – спросил я у Григория.
– Больше всего на свете, плутократ, – проквакал Григорий, держась за горло. – Но когда начнется революция, я повешу тебя на трубе.
– А после него – меня, – проговорила Герши. Приняв изящную позу, она поглаживала подлокотники стула, разглядывала висевшие на стенах гобелены и старинный ковер фабрики в Шайо, хрустальную люстру и окно, из которого виден был газон и кусты у стены. За стеной возвышались деревья Булонского леса.
В ожидании обеда (подгонять Мари было бессмысленно) я поинтересовался у Григория, где его так разукрасили.
– Разве ты не был боевиком-роялистом? – спросил он.
– Был, – ответил я. – В молодости.
– Ты бил людей?
– Нет. Рука не поднималась.
– Почему? Почему ты стал роялистом?
– «Король и родина», – пожал я плечами. – Запечатанные конверты, оставленные у консьержки. «Прочти и уничтожь» и прочие атрибуты. Заговоры. За то, что едва не затеял потасовку, я даже просидел ночь в камере и попал в официальный бюллетень.
– Чтобы доказать, что настоящий мужчина, – заметил Григорий. Я вздрогнул, словно от удара. – Спой мне их песню.
– Дружище…
– Спой мне ее!
– Спой ему! – приказала Герши, гладя легкими, как пушинка, пальцами руку Григория.
Чувствуя себя идиотом, я запел:
Да здравствуют камелоты, сторонники короля!
Долгой жизни им, крепких рук!
Презреть закон – что может быть слаще.
Долгой жизни им, крепких рук!
Да здравствует король, к черту республиканцев,
Да здравствует король, на виселицу грязную свинью!
Когда свинью вздернут на соседний фонарь,
Весь Париж будет танцевать…
– А остальное забыл. Поют по-разному. Какая-то чушь собачья.
– Благодарю, – насмешливо проговорил Григорий. Один глаз у него распух и гноился. – Хотел убедиться, что не зря старался. Выходит, не зря. Я сломал одному роялисту-камелоту нос, и мы с ним оба попали в одну и ту же больницу. Мне это занятие понравилось. Я поставил его на место.
– А кто это – грязная свинья? – спросила Герши, сжимая Григорию пальцы.
– Французская Республика, – ответили мы одновременно.
– Надо достать жавелевой воды для Григория, – заметила Герши. – На нем живого места нет.
– Я еврей и революционер, – заявил Григорий. – Я предпочитаю, чтобы меня били. А вел себя как казак и фараон. Вы покормите эту скотину, то есть меня?
На обед были поданы фаршированные томаты с гарниром, дичь под коньяком на вертеле, жаркое с картофелем, луком и зеленым горошком. Мари с наслаждением наблюдала, как мы расправляемся с приготовленными ею блюдами.
– Молодой человек попал в аварию? – произнесла она, скосив глаза на Григория.
– Это переодетый принц, – ответила Герши с набитым ртом. – Только никому не говорите об этом.
– Ни за что, – заверила Мари и сделала реверанс.
– Наполни мой стакан, – сказал Григорий и, поворачивая бокал, стал наблюдать, как отражается свет в хрустале. – Надо насладиться этим бургундским, пока не успели совершить на меня покушение.
– Аххх, – в экстазе воскликнула Мари.
– Ты тоже инкогнито, – проронил Григорий, протягивая свой бокал Герши. – Ты невинная маленькая девочка.
Не в ту ли ночь Герши танцевала у меня в гостиной в нижней юбке и сорочке, обрезанной так, чтобы обнажился живот, повязав на бедра один шарф и намотав на голову другой, наподобие тюрбана? Вполне возможно. У меня до сих пор сохранились записки, которые я нацарапал на своем секретере эпохи Людовика XV. Я написал: «Марре…» и «мадам Блан». Марре был антрепренером, а мадам Блан – костюмершей. Мне надо было знать свой штат. Эта девица, черт бы ее побрал, не умела танцевать, но, видит Бог, в ней было нечто такое, за что зрители были готовы платить свои деньги. Это произошло в тот вечер или после него.
Григорий лег спать с примочкой на глазу, которую приложила ему Мари. Я помог раздеть его, а Герши обработала антисептиком раны на руке. При виде израненного юношеского тела я пришел в ужас. Нет, ни за какие коврижки я не вступлю в ряды тех, для которых любовь к ближнему – пустой звук.
Пока он спал, мы с Герши сидели у камина. В моей элегантной, но холостяцкой квартире была лишь одна кровать. Под утро, расположившись на диване, я получил от этой полуженщины – полудевушки свои крохи радости, устроившись у нее между ляжками. Я не могу проникнуть в женщину. В ее преддверии меня покидают и воля, и мужская сила. Когда я был мальчиком, одна гулящая женщина заставила меня разглядывать все ее прелести («Ты отсюда вылез, сюда и полезай», – пошутила она), тем самым положив конец развитию во мне мужского начала. Впоследствии женщинам удавалось доставлять мне наслаждение тем или иным способом, но Герши не предпринимала в отношении меня ничего; она позволяла делать мне все, что мне заблагорассудится, и ничего не требовала взамен. Вот что я имел в виду, когда заявлял, что был ее любовником. Я попросту хвастался. Думаю, она пожалела меня, и больше я никогда не разрешал ей этого делать.
Я обрадовался, когда между нами установились отношения, какие возникают между отцом и дочерью, а не полулюбовниками. Взяв на себя заботу об устройстве ее карьеры как танцовщицы, я убедился, что взвалил на себя тяжелую ношу. Герши стала моей жизнью, если не inamorata [41]41
Возлюбленная (ит.).
[Закрыть].
Григорий, защищавший свою бедность и гордыню, никогда не оставался ни у меня, ни у нее больше, чем на одну ночь. Он вел кочевой образ жизни, ночуя на матрасе где-нибудь в коридоре или на раскладушке в мансарде без окон и зарабатывая на жизнь трудом, но всегда оказывался рядом, когда был нужен Герши, встречал ее из поездок, играл с ней, когда у нее появлялось такое желание. Он был ее верным псом, и она из суеверия не прогоняла его. Вот почему оба были яростно преданы друг другу.
Несколько лет Григорий помогал Мишелю в его студии, получая за это сущие пустяки. Вот почему он оказался свидетелем скандала, который произошел после того, как Валлон fils [42]42
Сын (фр.).
[Закрыть]ворвался в класс в то время, когда Валлон-старший брал урок фехтования.
А ведь Валлоны действительно готовы были драться между собой на дуэли из-за Мата Хари. Более того, они назначили дуэль на рассвете того дня, когда в Гранд-Палэ должна была открыться автомобильная выставка. Поскольку Габриэль Валлон первым из жителей Лиона обзавелся автомобилем и все еще называл свой мотор «тюф-тюф», можно было судить о том, насколько серьезно он отнесся к предстоящей пробе сил. Как истинные джентльмены, вернее, превосходные их копии, они не сообщили о стычке своей даме сердца. За них это сделал Григорий.
Самое забавное, вызов был брошен в фехтовальном классе Мишеля Эшегарре. До чего же все так тесно переплетено – и смешное, и трагическое. Возможно, у судьбы развито чувство юмора. Моя дорогая Герши пообещала прекратить les affaires Vallons [43]43
Связь с Валлонами (фр.).
[Закрыть]. После сцены, возникшей вслед за той злополучной репетицией, она поняла, что такого рода развлечения, такое веселое времяпрепровождение недостойно Мата Хари l'artiste [44]44
Артистки (фр.).
[Закрыть]. Она решила расстаться с обоими, чтобы никого не обидеть. Ей взбрело в голову сообщить Роже, что она любит Габриэля, а Габриэлю, что любит Роже, чтобы тем или иным образом отказаться от одного и от другого. Тогда никакого ущерба семейным узам нанесено не будет, решила она. Однако, поняв, что папаша обставил его, Роже отреагировал неожиданно.
Габриэль еще ничего не знал, когда сын набросился на него с упреками, но ответил в том же духе. Мишель благоразумно убрал подальше шпаги, но папа, Габриэль Валлон, стал мало-помалу брать верх. Ему помогли возраст, родительский авторитет и солидность. В этом-то и заключалась его ошибка. Уверенный в себе, снисходительный, он первым взял себя в руки.
«Итак. Э-э-э. Однако…» – начал он и попытался взмахнуть фалдами, забыв, что одет для урока фехтования. Тогда он принялся поглаживать свое брюшко – такой же формы, как и у сына, но побольше.
Роже был вне себя. Он сознавал: если родитель утвердит свой авторитет в эту минуту, на нем самом можно поставить крест.
– Моя мать изменила тебе за девять месяцев до моего рождения, – завопил он. – Ты мне не отец!
Оба были вне себя. Надувшись, как индюк, Габриэль протянул руки к горлу сына. Когда тот был маленький, он никогда не бил его. Расправа у него была одна: он приподнимал мальчугана над полом и тряс его, как щенка. Он называл это «вытряхнуть дурь». Мне об этом было известно со слов Герши.
В двадцать три года в ответ на подобное обращение Роже вырвался из рук родителя и дал ему пощечину.
Я полагаю, что виной всему было его окружение. А также Париж и их страстное желание владеть такой роскошной женщиной, как Мата Хари, чтобы потягаться с господами наподобие дю Мана. Приехавший на моторе Габриэль подергал себя за бесформенный нос и попросил Мишеля стать его секундантом.
– Оружие – пистолеты. Дуэль состоится на рассвете, – заявил он, изображая из себя этакого светского человека, и удалился в сторону артистической уборной. Но выход получился неудачным: он попал в чулан, где Мишель хранил всякую всячину. Григорий расхохотался.
– Черт бы вас побрал, – произнес Мишель. – Вы, идиоты, еще дырок друг в друге понаделаете.
Роже, побледневший как полотно, но решивший отныне и впредь не уступать родителю, отозвался: «Tant pis» [45]45
Тем хуже (фр.).
[Закрыть]– и попросил Мишеля найти секунданта и ему.
– Искать кого-нибудь из моих друзей нет времени, – объяснил он с несколько подавленным видом. Пожав плечами, Мишель согласился.
Когда Григорий сообщил нам о предстоящей дуэли, мы с Герши решили выяснить, где должна осуществиться эта немыслимая затея.
– Надо найти какой-то выход, – проговорила Герши. – Иначе они убьют друг друга. Ничего смешного тут нет!
Я был того же мнения. Когда буржуа начинают играть в дворян, они становятся упрямыми и обидчивыми. Перестав ухмыляться, я направился к Мишелю, чтобы выведать у него необходимые сведения.
Вы когда-нибудь пытались переговорить баска? И не вздумайте. Они умеют «молчать» громче, чем представители любой другой нации. Если у вас есть какой-то секрет, доверьте его баску, так надежнее.
Один мой знакомый журналист в ответ на мою просьбу сообщить о дуэлях, о которых он писал в последнее время, принялся рыться в своих досье. Оказалось, что произошла всего одна дуэль. Состоялась она в лесу Шантильи, километрах в сорока к северу от. Парижа. Мы с Герши наняли автомобиль с шофером и отправились туда за два часа до рассвета. Пока наш водитель возился под деревом с проколотой покрышкой, дуэлянты проехали мимо нас. Мы дважды попытались остановить их, размахивая флагами, но Габриэль умчался, обдав нас выхлопными газами, а Роже – клубами пыли. Ни тот ни другой нас не заметили.
Когда мы нашли поляну, я произнес: «Слишком поздно» – и взял Герши за руку. Но она, подхватив юбки, бросилась словно газель к просеке, где два глупца стояли лицом к лицу, засучив рукава и подняв пистолеты. Доктор, Мишель и еще один круглолицый подонок с Юго-Запада, подобранный на роль второго секунданта, находились слишком далеко, чтобы перехватить ее. В тот самый момент, когда прогремел гулкий, как из пушки, выстрел, разорвавший свежий предрассветный воздух, она оказалась на линии огня. И рухнула наземь.
Никогда я не любил так, ни прежде, ни потом, мою девочку, с невинной душой, чистой, как белоснежный батистовый платок в ее кармашке. Мою Герши, которая была такой опрятной и по-домашнему простой. Я почему-то вспомнил, как она сама стирала панталоны и чулки, взяв тазик в каком-нибудь пансионе городка, в который мы приезжали на гастроли, как после представления стряпала нам на спиртовке немудреную еду. Вспомнил ее восторг при посещении магазинов, в которых продавались предметы, способные порадовать маленьких девочек, как она отправляла посылки мадемуазель Бэнде-Луизе Мак-Леод, как приколола над своей постелью записку, на которой детской рукой было нацарапано: «Бэнда». Вспомнил ее алчность, ее счастливые летние дни в обществе Валлонов, которые испортили в ней Мата Хари, великолепную танцовщицу… Моя jeune fille hollandaise была мне очень дорога в это мгновение.
Мы кинулись к ней. Два баска-секунданта, врач, оба дуэлянта и я принялись галдеть над ее распростертым телом. Глаза у нее были закрыты, темные ресницы оттеняли округлые щеки. Доктор с деловым видом растолкал нас и спустя минуту заявил, что она жива и здорова. Даже не потеряла сознание. «Я перепугалась, а потом решила отдохнуть», – призналась она мне.
Когда она приподнялась, то спросила: «Где я?»
Откинув голову назад, Мишель издал дикий, продолжительный вопль, который оборвался на высокой ноте и исчез в небе. Испуганно хлопая крыльями, взвились две птицы и улетели поскорее прочь. Этим леденящим кровь воплем, irrintzina, баски приводили в смятение даже таких отважных воинов, как мавры и римляне, которым так и не удалось вторгнуться в Страну Басков. От этого дикого крика я пришел в себя. В это мгновение я услышал слова Роже: «Папа?» «Сынок», – ответил Габриэль. И оба торопливо зашагали прочь, крутя одинаково округлыми задами. Ни разу не оглянувшись, они подняли с травы свои сюртуки, отряхнули и стали надевать, помогая друг другу. Больше мы их не видели.
Мишель подобрал с земли пистолеты, и вся компания втиснулась в нанятый мною автомобиль, причем Мишель посадил Герши на колени. Возвращались мы в полном молчании.
История эта, правда, в искаженном виде, попала в воскресные газеты. К счастью, все имена, кроме Мата Хари, были перепутаны. Тот факт, что из-за нее дрались на дуэли, придал особую пикантность ее гастролям в «Олимпии», где она танцевала исключительно хорошо. Но вершин совершенства она достигла после смерти Григория.
Ужиная вместе с нами в Сочельник 1905 года, Григорий попросил:
– Когда у меня заноет душа, принесите мне виноград из оранжереи.
Появившись на горизонте Мата Хари маленьким грозовым облачком, Григорий стал ей помехой.
Странное дело, но он теперь походил на Герши. Так же двигался (правда, сохраняя при этом всю свою мужественность), с тем же неуловимым вызывающим изяществом – казалось, кости его жили сами по себе, наслаждаясь прикосновением к ним плоти. Был так же смугл и темноволос, интонация его напоминала рисунок ее речи. Многие принимали его за брата Герши, а его грубая одежда и угрюмость лишь подчеркивали какую-то элегантность, воспитанную в нем тысячелетней еврейской культурой. В те дни во многих семьях, независимо от их социального положения, были свои «черные овцы», которые облачались так, словно готовясь к грядущим революционным событиям, поэтому на одежду никто не обращал внимания. В театральных кругах, у нее дома к Григорию относились с известной долей терпимости, и вскоре он стал всеобщим любимцем. Он как бы представлял собой оборотную сторону медали, ее тень.
Моя девочка блистала. В ней не осталось и следа jeune fille hollandaise. La petite saison [46]46
Малый сезон (фр.).
[Закрыть]начался рано, и, хотя Герши не производила такого фурора, как весной, она по-прежнему была неотъемлемой частью того мира наслаждений, которым предавался весь Париж.
Мата Хари выучила несколько стихотворений, которые я перевел для нее, и украшала свою речь восточными оборотами. Все у нее шло хорошо. Она стала своего рода коньком для мадам Крейцер, которая вела рубрику в «Книге», и для художника Гиньяра. Ее находили «своеобразной». Интеллектуалы обнаруживали в ней глубину мышления, и люди светские довольно кивали головами.
Не думаю, что в это время у нее были какие-то любовные связи. Вздохи, шепот, бесконечные разговоры могли до бесконечности отодвигать минуту блаженства. Мы так редко бывали одни, что не всегда успевали заметить, с нами ли Григорий. Отыскав его среди гостей, Герши прикасалась к его мягким волосам, брала за руку, но, по существу, почти не обращала на него внимания.
Однажды он занялся чтением, причем читал запоем, находя в этом занятии такое же удовольствие, какое находит в своем зелье наркоман. Подолгу пропадая у книжных развалов на набережной Сены, он часто опаздывал на работу. Все, что Григорий получал, он тратил на толстенные тома с загнутыми уголками страниц, которые читал, укрепив их над раковиной, когда мыл посуду. По его словам, в книгах он искал философский смысл жизни. Его уволили за халатность. Потом он задолжал домохозяину, и тот прогнал его.
Я приютил юношу у себя и стал давать ему деньги на карманные расходы. Протестовать Григорий не стал, словно бы не замечая, где он живет и откуда у него берутся средства на покупку книг. Когда я виделся с ним, он обычно был в диком восторге от очередного открытия, сделанного им в процессе сумбурного чтения сочинений Платона, Ницше, Лас-Це, Канта, Фомы Аквинского, Упанишадов и еще Бог знает каких авторов и каких книг. Когда я изъявлял желание послушать его, он повторял наизусть целые абзацы из очередного «гениального» произведения, которыми он забивал себе голову. Но каждый всплеск восторга неизменно сменялся самым черным унынием.
Но мы, по крайней мере, знали, что он жив и здоров, что Мари нежно заботится о нем, что он накормлен и напоен. Совесть наша была спокойна, такой расклад меня устраивал, поскольку почти все вечера я пропадал в студии в королевских апартаментах Герши, где спал на раскладушке. Мы были заняты по горло.
В последний раз, когда я виделся с Григорием, он был очень спокоен и мил, и я решил, что он наконец-то вышел победителем из борьбы противоречивых идей – борьбы, иссушившей его настолько, что он превратился в тень.
– Отец мой погиб во время восстания, а мать – потому что родилась еврейкой, – сказал он. – Я сирота, и я одинок, но все-таки мир этот прекрасен и бессмыслен.
Потом весело рассмеялся и поцеловал меня в обе щеки. Я опешил.
– Это тебе, а это для Герши. – Он крепко обхватил себя обеими руками. – Как хорошо ходить босиком! Я отправляюсь в Индию, Луи. Там я научусь сидеть на гвоздях, сложив ноги по-турецки, и очищать свой ум от всяких мыслей. Потому что все,ты слышишь, все правильно.А может, наоборот, неправильно. Мне нужно это выяснить.
– А как ты туда доберешься?
– Пешком. Когда мне было одиннадцать, я пришел сюда пешком из Москвы.
Сунув ему в карман денег, я сказал:
– Это тебе на дорогу домой.
Бродяжничать ему было не впервой.
Мы могли бы так и не узнать, что он мертв, если бы сторож морга, полицейский и репортер из «La Vie Illustrée» [47]47
«Жизнь в иллюстрациях» (фр.).
[Закрыть]не сопоставили известные им факты. Я опознал его труп. На нежной шее я увидел ожог от веревки. Я распорядился кремировать тело и предать пепел земле, прежде чем сообщить о случившемся Герши.
Никогда мне еще не доводилось видеть ее такой неподвижной, словно гипсовая статуя или каменный Будда.
– Ты тут ни при чем, – убеждал ее я. – Ты к этому не имеешь никакого отношения.
– Я знаю, – проронила она, разлепив словно изваянные резцом губы.
Потом она ушла из дома. Увидел я ее лишь вечером следующего дня. Она пришла в театр с таким видом, словно ничего не произошло. Старый швейцар спросил ее о чем-то незначащем, и Герши, наклонившись к нему, громко сказала:
– Как чувствует себя мой голубчик?
Актеры и рабочие сцены успели прочитать в «La Vie Illustrée» о том, что какой-то мужчина (корреспондент прозрачно намекнул, что это был принц, живший инкогнито) покончил с собой из-за несчастной любви к Мата Хари, и оттого относились к ней с некоторым трепетом. Держалась она так, будто ничего не случилось, и никто у нее ничего не спросил, но в тот вечер она выступала…
У испанцев есть особое слово – duende. Оно обозначает борьбу с самим собой, в процессе которой артист творит чудеса. В такие минуты изобразительное искусство может приблизиться к творчеству. Зрители были поражены: каждый из них в тот вечер по-своему умирал вместе с обнаженной Мата Хари, умиравшей перед статуей Шивы.
