Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Я поднялась с пола и легла на кровать. Кати, стряпуха, не произнесла ни слова, Руапоны, вдовы фермера, которая жила в горах и приходила делать уборку, в тот день не было. Я слышала, как подравнивает кусты садовник, но он был беззубый и глухой. Я решила, что буду разговаривать с туземцами, если они обратятся ко мне, что бы Руди ни сказал. Он только что пришел в себя после похмелья, и я все еще сердилась на него.
– Оставь меня, – отвечал он, когда я попыталась его образумить. – Я же тебя не бью. А пью для разрядки, когда все осточертеет. Со мной лично все в порядке. Радуйся, что на улицу Оеенчаран не хожу.
– А что это за улица такая – Оеенчаран? – поинтересовалась я.
– Там находится офицерский клуб. – С этими словами он засмеялся.
Поначалу я чувствовала себя самостоятельной и была уверена, что буду рожать дома. Но туземцы улыбались мне и иногда при встрече покачивали мизинцем. По словам Руапоны, они надеются, что у меня будет мальчик. Полицейские на перекрестках останавливали движение и переводили меня через улицу, а лоточники, стоявшие под крытыми тростником навесами, угощали фруктами. Лишь «мульдероподобные» не обращали на меня внимания, но ведь они никогда не ходили по городу. Я перестала бывать у крепости, носившей имя Вильгельма I, где находились Руди и «мульдероподобные».
Когда мы с Янтье гуляли, он никогда не пинался.
В тот день я проходила мимо хоровода девочек и увидела, как старик, сев на корточки, сунул руку в бамбуковые заросли.
– Бамбук, бамбук, зачем ты так разросся? – пропел он.
– Ай-ай-яй, – сочувственно произнесла я, и он улыбнулся.
Засмотревшись, какой-то малыш не успел отвернуться и едва не облил меня горячей струей. Я задрала подол саронга, поверх которого на плечи был накинут полосатый жакет голландского производства, и со смехом увернулась.
Чуть подальше, посередине дороги, в позе Будды сидел мальчуган постарше. Правая рука его была поднята вверх, большой палец выпрямлен, остальные пальцы сжаты, мизинец торчал вверх. У него было маленькое личико, изо рта торчало два больших зуба. Когда на него упала моя тень, он привстал на пятках. Я сложила руки таким же образом, как у него были переплетены ноги, но мальчуган показал мне сначала руками, а потом и ногами, как это следует делать.
Услышав стук барабанов, я повернула за угол и увидела кукольный спектакль, разыгрывавшийся под смоковницей. Напротив сидел какой-то человек, уговаривавший зевак угадать, под которой из трех кокосовых скорлупок находится горошина. Я всякий раз отгадывала и в конце концов положила на край его доски монету. Нас тотчас окружили любопытные: кукольники оставили марионеток, продавец кокосов бросил свой лоток, как и предсказатель судьбы. Всякий раз, как я угадывала, где находится горошина, владелец доски платил мне вдвое больше, чем было на кону. Вскоре я сжимала целую горсть монет.
– Когда женщина в таком положении, у нее появляется второе зрение, – заявил кукловод.
– Нет, – возражала женщина с младенцем, подвешенным к бедру. – Она видит сквозь скорлупки. Понятно? – С этими словами она выпучила маленькие глазки.
– Вовсе нет, – заявила я. – Просто я очень внимательна.
Мой хороший малайский язык, которому обучил меня милый маленький Лассам в Лейдене, произвел впечатление на собравшихся.
– Ты везучая, – сказала девушка, стоявшая рядом со мной. – Поставь за меня, счастливая.
Я спросила у скорлупочника, могу ли я это сделать, и тот ответил утвердительно, хотя и был с виду недоволен. Я выиграла несколько раз, и мне стало жаль скорлупочника. Рядом присел на корточки барабанщик и принялся наблюдать за игрой. Когда я ставила деньги на кон, он отбивал дробь, после этого скорлупочник принимался передвигать скорлупки, сопровождая движения рук замысловатыми жестами. Когда я задумывалась над тем, где горошина, барабанщик вскидывал палочки, а когда я угадывала, принимался стучать, производя оглушительный грохот. Скорлупочник позвал помощника, чтобы тот следил за тем, как убывают сложенные в деревянную миску монеты. А женщины, за которых я ставила монеты, при каждом выигрыше шумно радовались.
Потом я немного проиграла и предложила прекратить делать ставки, но все принялись возражать. Тогда я поставила три флорина. И проиграла. Как это произошло, я так и не поняла. Я ведь ясно видела, куда он спрятал горошину.
После этого со мной остались всего две женщины, которые продолжали ставить на кон свои медяки вместе с моими флоринами. Я расстроилась и, решив отыграться, поставила двадцать флоринов. Надо быть только повнимательнее. Все стихли, даже барабанщик. Руки скорлупочника летали со скоростью света. Я, не мигая, смотрела на доску, пока не заболели глаза, потом показала на среднюю скорлупку. Горошины под ней не оказалось.
И в это время скорлупочник словно провалился под землю. Барабанщик перешел в другое место и начал исполнять музыку для танца, вновь запрыгали марионетки. Я осталась стоять с двумя верными подругами, как и они, с поднятой ладонью, на которой ничего не было.
– Что же муж скажет? – простонала я. – Тридцать флоринов.
– Ай-ай-яй. И наши тоже, – отозвались обе женщины.
Присев в тени на корточках, мы завели дружеский разговор. Оказалось, что у обеих есть дети, и я им призналась, до чего боюсь родов.
– Да, это больно, – сказала одна.
– Очень больно, – подтвердила вторая, закатывая глаза.
– А муж твой тебя любит?
– Конечно, – ответила я.
– А в каком он чине?
– Майор.
– Ну, тогда, красивая моя, у него хватит денег на Лилин.
Тогда я впервые узнала о Лилин. По их словам, она была повитухой и колдуньей. Если ей хорошо заплатить, она придет, усыпит тебя, и ты родишь ребеночка, не испытывая боли. Даже не заметишь, как это произойдет. Очнешься и удивишься: живота нет, а ребеночек грудь сосет. Богатые яванцы, живущие в самых разных частях острова, всегда посылают за Лилин. Да и некоторые белые женщины тоже. Те, у которых добрые мужья и которые волшебства не боятся.
Я с нетерпением ждала Руди, чтобы рассказать ему о Лилин.
– Доктор Хонторст говорит, что она лгунья и мошенница, – заявил Руди, жуя кончики усов. Он расстроился оттого, что я проиграла столько денег, и пожурил за знакомство с туземками, рассказавшими мне про Лилин. – Хонторст был бы рад, если бы ее выгнали из города.
Доктора Хонторста, гарнизонного врача, я не переносила.
– Руди, я так боюсь боли!
– Лилин вовсе не лгунья и мошенница, – неожиданно признался Руди. – А Хонторст – мешок, набитый соломой. Ты получишь Лилин. Обещаю.
Я крепко обняла его, потом принялась расчесывать волосы. Тут меня осенила мысль, и сквозь упавшие на глаза пряди я посмотрела на него.
– А откуда ты знаешь, что она не лгунья? У тебя был ребенок?
Он вышел из комнаты, потом вернулся со стаканом в руке. Опершись о косяк, произнес:
– А ты была бы против?
В его отсутствие я раскинула мозгами, поэтому ответ у меня был готов.
– Ты мужчина, и я не думаю, что ты жил монахом. Если ты любишь меня и обещаешь больше никогда, никогда… Мне хотелось бы увидеть твою малышку.
– Малышку, – фыркнул Руди. – Она уже выросла, и у нее есть своя малышка. Она тоже захотела заполучить Лилин и искала меня по всему острову.
– Твоя дочь…
– Господи, – произнес Руди. – Сначала ты говоришь, что это вполне естественно, а потом приходишь в ужас. Это была девочка, выходит, дочь. Она выросла и сама родила девочку…
Сидя на краю постели, я покачнулась. Руди опустился на колени и схватил меня за руки. Он думал, что я плачу, а я смеялась.
– Красавчик капитан, – произнесла я, придя в себя. – Так ты дедушка!
Пришлось заверить его, что теперь я люблю его в тысячу раз сильнее, чтобы загладить впечатление, которое произвел на него мой смех, и чтобы он не чувствовал себя стариком. Дочь его моложе меня. В конце концов все обошлось. Руди не напился и обещал мне Лилин.
Никто не хотел мне сообщить, где живет Лилин. Мне хотелось повидаться с ней. В конце концов я узнала ее адрес от Кати.
Кати была странной девушкой. По-моему, до встречи со мною она была равнодушна ко всему. Через какое-то время мне удалось развязать ей язык.
Отец ее, родом из Джембера, был сказочником. В детстве она жила счастливо. Потом у отца в горле образовалась опухоль, причинявшая ему ужасную боль, и он больше не мог рассказывать свои сказки. Другого ремесла он не знал и, чтобы накормить Кати, начал воровать. Жители Явы закрывают окна непрочными решетками и двери домов не запирают, поэтому квартирных воров наказывают очень жестоко. Когда вокруг дерева собралась большая толпа и свидетели стали давать показания против ее отца, Кати стояла поблизости. Его приговорили к двадцати годам тюрьмы, но потом выяснилось, что в поясе у него был спрятан кинжал. Тюремное заключение заменили казнью через повешение. Две крохотные лампочки, какие используют домушники, – это все, что досталось ей в наследство от отца.
Никто не хотел давать ей работу, и, чтобы прокормиться, Кати нанялась в дом к китайцам. Даже прожив потом двадцать лет в голландских семьях, при виде фигуры в белой парусиновой паре с косичкой, торчащей из-под котелка, Кати не могла унять дрожи. У нас она стала не столь боязливой и привязалась ко мне. После долгих уговоров она сначала согласилась сообщить, где живет Лилин, но потом испугалась и мне не удалось вытянуть из нее ни слова.
Улица Оеенчаран находилась всего в одном квартале от центральной площади. Туда-то я и отправилась. Мне становилось хуже. Янтье страшно напугал меня тем, что был неподвижен и давил на нижнюю часть плодного пузыря. Когда я добралась до нужного дома, мне свело судорогой ногу. Я постучалась в дверь, и этажом выше из покосившихся окон выглянуло три головы.
Стайка девушек впустила меня. Все они были молоденькие, некоторые – миловидные. Я удивилась тому, что, несмотря на жару, на них надеты просторные кимоно. Они отвели меня к Лилин, хихикая, словно глупенькие школьницы, и я по своей наивности решила, что попала в школу-интернат или нечто вроде этого.
В большой комнате темно, жалюзи опущены, несколько вытертых стульев. И больше ничего. Одни лишь стулья. Лилин поразила меня. Она походила на бронзовую обезьянку и была облачена в шелковое платье, похоже, выписанное из Парижа. В проколотых мочках ушей висели крупные бриллианты. Она сидела неподвижно, как сова, изредка поворачивая шею, стиснутую белым кружевным воротником. Сзади нее стояла огромная чернокожая женщина с длинными, как у гориллы, руками.
– Ты, мадам Мак-Леод, – проговорила Лилин, покачивая, как китайский богдыхан, головою, – разумеется, желаешь знать, когда наступит твое время, и хочешь, чтобы это произошло без затруднений. Ступай с моей дочкой. Теперь я состарилась, и моими «руками» стала Баба, но дело свое я знаю. Не тревожься, милая.
И я не стала тревожиться. Следом за толстой черной Бабой я пошла по коридору. Девушки разбежались кто куда. Мы поднялись в душную палату, где стоял умывальник и двуспальная кровать. На стене висел показавшийся мне странным рисунок с изображением обнаженной женщины, державшей в руках лебедя. Баба сняла с меня жакет, саронг и парчовые туфельки и велела, встав на скамейку и оставшись в панталонах и нижней сорочке, забраться на кровать. От соприкосновения с льняными простынями я ощутила прохладу. В комнате было тихо. Я с наслаждением потянулась, потом хихикнула, ощутив влагу на ногах, как это было со мной в детстве.
– Мама о тебе позаботится, – проговорила Баба. – Поспи чуток.
Я повиновалась, а когда очнулась, то почувствовала приятное прикосновение к своему животу похожих на птичьи когти пальцев Лилин.
– Очень хорошо, – сказала Лилин. – Младенец внизу. Думаю, это мальчик. Больше не спи с мужем. Не садись на пол. Не наклоняйся и не поднимай ничего. Не волнуйся. Пей холодное козье молоко утром и теплое кокосовое молоко вечером. – Потом пальцами впилась в меня, не причиняя боли, чтобы измерить Янтье.
– О-о-о-х! – вздохнула я. – Нет, вы не сделали мне больно. Но мне кажется, что ванна, в которой купается мой ребенок, дала небольшую течь.
– Господи Иисусе и великий Будда, – пронзительным голосом воскликнула Лилин. Она проверила правдивость моих слов так быстро и осторожно, что я не успела запротестовать. – Порвался! Ад и семнадцать чертей с перепонками! Баба! – Голос ее превратился в визг. – Вызови двуколку! Пошли кого-нибудь за майором Мак-Леодом! Девочки! Никого не впускать!
– Но, мадам Лилин! – проговорила самая хорошенькая, столкнувшись в дверях с Бабой. – Мой принц может…
– Заткнись! Живо! Девочки, уйдите. А ты останься и присматривай за нею. Баба, ради Христа, скорее. А ты лежи тихо! – Она сверкнула на меня глазами и мелкими шажками пошла прочь.
– Что случилось? – спросила самая хорошенькая, которой было приказано оставаться со мною.
– Не знаю!
– Ты будешь рожать?
– Не ранее чем через три недели, – уверенно ответила я. – Надо заранее подготовиться.
– Но разве ты не можешь ходить?
– Конечно, могу. – С этими словами я начала было слезать с кровати.
– Не двигайся, – произнесла девушка, схватив меня за одежду. – Мадам Лилин велела лежать тихо.
– Таких забавных школ я еще не видала! – призналась я.
– Школ! Тебе можно шутить, ведь ты голландка и замужем, – отвечала девочка.
– Как это шутить? – возмутилась я.
– Я тебя ненавижу! – воскликнула хорошенькая.
– Я тебя тоже, – отозвалась я. Я подумала, что попала в сумасшедший дом, и никто не знает, куда я запропастилась. Кати ни с кем, кроме меня, не разговаривает. Я вскочила в одном белье, сунула ноги в шлепанцы и, не обращая внимания на тяжело раскачивающийся живот, кинулась к выходу.
– Дай мне одежду!
– Ты одеваешься. Это хорошо, – спокойно проговорила Лилин, словно не видя, что мы с девочкой вырываем друг у друга мой жакет. – Успокойся.
– Я спокойна, – произнесла я, тяжело дыша и запахивая вокруг талии саронг. Я решила сказать Руди, чтобы он пригласил лучше доктора Хонторста.
– Сухие роды труднее, но ты молодая и сильная. Как только доберешься до своей постели, я к тебе приеду.
– Не беспокойтесь, – ответила я. – Вам незачем приезжать ко мне ни сейчас, ни через три недели, когда я рожу.
– Клянусь духами моих предков! – воскликнула Лилин, потрясая кулаками. – Она рехнулась!
Я тотчас вышла бы из комнаты, если бы не заметила огромную лужу у себя под ногами.
– Баба! – взревела Лилин.
Пока Баба обматывала вокруг меня полотенца, сунув руки под саронг, Лилин лаконичными предложениями объясняла мне, как надо рожать. Говорила она по-голландски. Слушая ее речи, я представляла портовый док и канал. Янтье должен выйти из моего дока, пройдя тесный шлюз и канал, и появиться на свет. Дамба внутри меня сломалась. Плыть он теперь не сможет, и ему придется выбираться посуху.
Мне не было страшно, чувствовала я себя превосходно. Когда понимаешь природу боли, ее можно вынести.
– Оставьте меня, – проговорила я.
Подняв руку, Баба растопырила пальцы.
– Двадцать пять схваток. Боли не чувствуешь? – спросила Лилин.
– Пока нет, спасибо, – ответила я. – Прощайте.
Затем, локтями прижав к бокам полотенца, я вышла из дома и села в двуколку, которая ждала меня. Спасаясь от палящих лучей, лошадь мотала головой.
IX
ГЕРШИ. 1898–1899 годы
Приехав домой, я сказала Кати и Руапоне, что у меня отошли воды. Руапона, родившая шестерых детей, воскликнула: «Ай-ай» – и поставила на огонь две кастрюли. Кати помогла мне притащить из прихожей к моей кровати напольные часы. Я заявила, что хочу согласовывать схватки с колебанием их маятника. Вдвоем они помогли мне забраться в постель, и, когда я, довольная тем, что начинаю испытывать боль, вскрикнула, они рассмеялись. Руапона сказала, что я сама еще ребенок.
Ворвавшись в дом, точно всадник верхом на коне, Руди воскликнул, что Лилин скоро придет.
– Не вздумай пускать ее сюда! – тоном приказа проговорила я.
Потом мне стало очень больно, и я передумала.
Бедный Руди бегал взад и вперед, не зная, которое из моих распоряжений нужно выполнять. Сначала он велел Руапоне позвать Хонторста, а Кати – не впускать Лилин. Потом вернул Руапону и послал Кати к воротам, чтобы Лилин поторопилась.
Получив несколько противоречивых приказаний, Руапона побежала за Хонторстом, а в это время Кати привела Лилин и Бабу в прихожую. Зычным голосом, каким он командовал на плацу, Руди гаркнул: «Оставьте мой дом!» Но тут я закричала благим матом, чувствуя, как трещат мои кости.
– Заплати, – спокойно произнесла Лилин.
Дважды пересчитав деньги, причем Руди страшно бранился, она вошла и приказала мне замолчать. После этого дала чего-то выпить и начала крутить у меня перед глазами браслет, что-то произнося речитативом. Я смотрела на нее неотрывно до тех пор, пока не успокоилась и уплыла в забытье. Это все, что я помню.
По словам Кати, метод Лилин не успокаивал роженицу. Он лишал ее памяти, и только. Я дико выла и даже укусила Бабу. Руди нервно ходил взад-вперед то по прихожей, то по гостиной, то по кухне и грыз ногти. Войти в комнату ему не разрешали, но однажды он поговорил со мною, остановившись у двери. Я его попросила: «Руди, принеси для моего пруда семь Желтых утят». Потом застонала, а немного погодя дико заорала.
Примерно через час вместе с Руапоной пришел Хонторст. При виде его Лилин и Баба тотчас вышли из спальни. Доктор попытался взять власть в свои руки, но, когда он прикоснулся ко мне, я упала с кровати, покатилась по полу и завопила. Перепугавшись, он вышел в коридор. Лилин и Баба пытались уйти, но Руди их не отпускал. Хонторст кричал, что Лилин – ведьма и шлюха, а Руди – преступник, и просил помочь ему, потому что я свихнулась. Баба громогласно заявила, что доктор ничего не смыслит в медицине, Лилин ругалась по-французски, а Руди вопил что есть мочи, приказывая всем что-то делать; сбежались соседи и тоже кричали, пытаясь выяснить, в чем дело.
Руапона и Кати, придя в мою комнату, положили меня на кровать, и Янтье появился на свет. Кати достала из кипятка садовые ножницы и обрезала пуповину. По словам Кати, при тоненьком крике новорожденного внезапно воцарилась тишина.
Неделю спустя Руди написал Джинне, чтобы та зарегистрировала в Гааге рождение 30 января 1895 года Нормана Мак-Леода. Благодаря «некоторым обстоятельствам» никто официально не подтвердил и не зарегистрировал его рождение в Амбараве. Кто бы стал заявлять под присягой, что мать ребенка не уезжала рожать в Голландию? Если Норману суждено стать премьер-министром или генералом армии ее величества, лучше, чтобы он родился в Голландии.
От Нормана Руди был без ума.
– У него нос Мак-Леодов, – утверждал он.
Со временем глаза у ребенка стали черными как смоль, хотя волосы у него были белокурые, а кожа светлая. Меня не волновало, где он родился и будет ли он премьер-министром. Я знала одно: Норман – это мой Янтье!
Мы с Янтье два года жили в Амбараве. Папа Руди целый день пропадал в крепости и вечером возвращался домой, чтобы защитить нас от бед. Руапона хозяйничала, давала нам возможность оставаться вместе, а Кати готовила еду. Полюбив Нормана, Кати подобрела и даже рассказывала ему разные истории. Самой любимой была история его рождения. Она отдала ему половину своего наследства – одну из лампочек, какие используют грабители. Крышка у нее была прикреплена на шарнире к половинке ореховой скорлупы, внутрь которой вы помещали капельку смолы, чтобы оттуда не выпал светлячок. После того как из куска бамбуковой палки с затычкой, в которой их хранила Кати, мы доставали светлячка и клали его в смолу, он начинал вырываться из плена и светил холодным зеленоватым светом. Я подносила лампочку к хорошенькому личику Янтье.
Время текло медленно и сладостно, словно мед из кувшина. Янтье научился ползать, потом ходить, не сгибая коленок с ямочками. Затем научился говорить, во рту у него один за другим стали появляться жемчужные зубки, освещая улыбку. Он рос свободным и веселым ребенком, и я не давала ему плакать.
Руди сказал, что я похожа на одну из тех Мадонн, которых изображали на своих картинах старые мастера, и он обнимал меня – нежно и словно виновато. Он очень постарел на вид, но это его не заботило. Однажды я заметила, что волосы у него поседели, потом обнаружила у него небольшое брюшко.
Ни с «мульдероподобными», ни с голландскими торговцами, ни с офицерами мы больше не общались и вели спокойную, размеренную жизнь. Руди заявил, что работа с туземными солдатами идет успешно, что Амбарава вполне его устраивает. Время от времени в крепость приезжал генерал, и, пока тот не уезжал, Руди нервничал. Потом один из начальников пришел к нам в дом и сквозь густые усы заявил, что Руди, пожалуй, слишком мягок с туземцами. В ту ночь Руди был сердит и грубо овладел мною, а два месяца спустя я поняла, что снова забеременела.
Я решила, что будет мило, если у Янтье появится сестричка. Я уже придумала ей имя – Бэнда, в честь первой дочери Руди, Хуана – в честь его внучки и Луиза – в честь его матери. Он стал спорить со мной, но я упорствовала и заявила, что, если он откажется дать ей такое имя, я всем расскажу, что оно обозначает. В конце концов смирившись, он рассмеялся и сказал, что я очень забавная.
Генерал Зейсенис не был похож на остальных генералов. И вообще ни на одного из мужчин, которых я знала. Даже тогда, когда он стоял спокойно, казалось, что все вокруг него качается из стороны в сторону – столько в нем было энергии. Сначала он меня шокировал.
Когда он остановился передо мной, грузный, с бычьей шеей, Руди в комнате не было.
– Что ты тут делаешь, прелестное создание? Господи, до чего же ты красива! – сказал он.
– Благодарю вас, – ответила я.
– Глупости! – возразил он. – Не надо одарять меня улыбкой Мадонны. Ты львица в клетке. Тебя выдают глаза. Ты полюбишь меня, когда я захочу этого?
– Нет, – испуганно ответила я. Мне захотелось убежать куда-нибудь в джунгли и бродить там, держа на руках Янтье.
– Девочка – и уже мать. Проклятье. Будет слишком поздно. И все равно. – Я так и не поняла, о чем он говорит, расхаживая короткими, энергичными шагами. Он поцеловал мне руку, и меня словно ударило током. – Все равно, – повторил он и быстро закивал головой.
– Мак-Леод, – произнес генерал, обращаясь к Руди, когда тот вернулся. – Хватит вам прозябать в этой дыре. Клянусь Господом, я переведу вас в Маланг и назначу командиром первого пехотного запасного батальона. Как думаете, справитесь?
– Как прикажете, – вытянулся по швам Руди.
– Восхитительный климат, множество европейцев, чудесный город, вашей жене будет весело. Ситуация там требует спокойной, твердой руки, умения быстро принимать решения. Я вас уведомлю. Доставите мне удовольствие видеть вас обоих.
После ухода Зейсениса Руди как-то переменился. Почувствовав это, я встревожилась. В те два месяца, которые нам оставалось прожить в Амбараве, из нашего дома исчезли счастье и покой. Я не понимала, чем озабочен Руди. Я только догадывалась, что он чего-то боится. Он всегда немножко трусил.
Выяснилось, что Маланг лежит в неглубокой впадине, окруженной пологими горами. Когда поезд спускался в долину, за горизонтом скрывалось красное, как адский огонь, солнце. Над городом повисли черные грозовые тучи. В горах эхом отзывались удары грома и местность освещали всполохи молний. Когда поезд, окутанный клубами пара, взвизгнув тормозами, остановился у вокзала, молния расколола небо пополам, солнце погасло, и город погрузился в черный мрак.
Мы вышли на платформу. Руди, облаченный в новый мундир, стоял прямой и подтянутый. Янтье, широко раскрыв черные глазки, неподвижно сидел на руках у Кати. Я заметила, что стою, вытянув вперед изогнутые руки, в позе яванской танцовщицы, словно пытаясь защитить нас от беды. Какой-то человек поднес к нашим лицам фонарь, и тут начался ливень, сущий водопад, обрушившийся на нас с небес.
«Палас-Отель» разрекламировал себя как «современную гостиницу, предлагающую туристам, одиночкам и семьям, и также всем путешественникам ни с чем не сравнимые по своему удобству номера». Сев в карету, плохо спасавшую нас от дождя, я оторвала от тела прилипшую к нему одежду и объяснила Янтье, что в гостиницах очень хорошо. Он ничего не ответил.
При свете двух факелов огромным красным глазом на нас посмотрел портье. Другой глаз был залеплен черным пластырем.
– Нет номеров, нет номеров, – замахал он руками, отбрасывая плясавшие на потолке огромные тени.
Он отправил нас в туземную гостиницу. Мы тронулись, с трудом преодолевая глубокие лужи. Светя призрачным светом «летучей мыши», владелец с поклоном впустил нас. При виде его Кати закричала, как раненое животное, и, сунув Янтье мне в руки, кинулась бежать. Руди попытался задержать ее, но тщетно. Инвалид-китаец, толстый, с сальной косичкой, только улыбался и все кланялся, кланялся.
Он отвел нас в мансардное помещение. Это была просторная комната с высоким остроконечным потолком, под которым перекрещивались балки, и узенькими окошками. Кланяясь и шипя слова приветствия, он мотнул фонарем в сторону наших кроватей. С балок слетели три летучие мыши, я упала на пол, согнувшись пополам над Янтье и подняв над головой руку. Китаец схватил метлу и стал гоняться за летучими мышами, словно исполняя танец ведьмы. Руди с трудом открыл окно, и внутрь помещения хлынули ручьи воды.
Летучие мыши исчезли в ночи, гром отгрохотал, молнии сверкали где-то вдалеке, и ливень прекратился. По всему городу зажглись огоньки, но в гостинице было по-прежнему темно.
Втроем мы улеглись на одну кровать и, обнявшись, уснули. Утром я увидела, что сквозь низенькое окошко в нашу комнату врывается свет. Мата Хари, Дневное Око, Око Льва, Солнце, благослови меня!
Я выбралась из постели и, нагнувшись к окну, расправила руки. С засохших ветвей дерева во дворе поднялись три канюка и полетели навстречу восходящему солнцу.
– Увези! – закричала я неожиданно. – Руди! Увези нас!
Предзнаменования были дурными, нам следовало бежать куда глаза глядят. По-доброму ли обошлась с нами судьба, столь недвусмысленно оповестив о том, что нас ждет?
После того как мы переехали в большой, просторный дом с гостиной в японском стиле, огромным садом с широкими прохладными лужайками и клумбами, на которых росли ароматные цветы пастельных оттенков, окаймленным роскошными тропическими кустарниками и деревьями, я забыла о грозе, летучих мышах и канюках.
Выяснилось, что Маланг – веселый, красивый город, не такой чопорный, как Бейтензорг. В качестве жены военного, занимающего важный пост, я принадлежала к «сливкам общества» этого веселого городка. Я впервые участвовала в светской жизни. И мне это нравилось – принимать гостей, получать приглашения в твердых белых конвертах, доставляемых облаченными в ливреи слугами, танцевать, обедать в двенадцать под подвешенным к потолку опахалом, которое приводил в движение мальчик-араб.
У нас был повар-суданец, садовник-туземец и несколько девушек из Маланга, которые присылали вместо себя родственниц, если не могли прийти сами. В первое же утро к нам вернулась Кати, молчаливая и невеселая. Руди хотел уволить ее. По его словам, она действовала ему на нервы. Но я ее не отпустила. Она всей душой любила Нормана, но в отличие от большинства туземных нянь не пыталась отобрать для себя частицу его. Я могла жить своей светской жизнью и все-таки не терять при этом сына. Но Руди не нравилось, что я трачу слишком много денег.
Я решила посоветоваться со своей лучшей подругой, Алидой ван Рееде, как нужно вести хозяйство, чтобы поменьше расходовать денег.
– Безнадежно, – ответила Алида. – Безнадежно. Все мы по уши в долгах, и мужья наши бесятся. Ничего не поделаешь.
Она была румяной, кровь с молоком, голландкой, женой одного из лейтенантов, находившихся под началом Руди. Каждый день мы встречались пополудни у нас в саду и болтали о том о сем.
– О, это так весело, – проговорила я, тотчас забыв о том, как бранил меня Руди за лишние траты. – Ты знаешь, мне никогда еще не было так весело за всю свою жизнь.
– Милая Маргерит, – сказала Алида, произнося мое имя на французский лад, – ты рождена для веселья.
«Наша компания» состояла преимущественно из молодежи. Мужчины были чрезвычайно внимательны ко мне и весьма учтивы с Руди. Алида сказала мне, что за глаза меня называют «загадочной Маргерит», поскольку я невероятно скромна, и все ломают голову над тем, действительно ли я так добродетельна, как это кажется со стороны.
– Ты прячешься под ресницами, – заметила Алида, – и никто не знает, что у тебя на уме.
Руди большей частью был занят и очень далек от меня, хотя и не напивался и не прятался за стеклянные стены. Однако я думаю, что пил он все же много. На столике в его «квартире», как называл он две комнаты, которые оставил за собою и где он спал, всегда стояла бутылка шнапса. И каждый раз уровень жидкости в ней был разным. Когда я задала Руди вопрос, зачем он пьет, он мне ответил, что служба в Маланге очень сложна и требует знаний мировой и местной политики. Вряд ли я смогу понять.
Изредка он приходил ко мне в будуар, который я отделала на свой вкус в белый и голубой тона: спали мы врозь. У меня было такое чувство, что он навещает меня, скорее, из желания доказать себе, что он еще способен на это, чем из желания близости. Лишь однажды он остался у меня на всю ночь и, прежде чем уснуть, уткнулся в подушку, отвернувшись от меня. Я слышала, как он бормотал про себя: «Я солдат, а не полицейский». А я повторяла лишь одно: «Да, милый», – положив руку ему на плечо, на что он никак не реагировал.
Я решила, что мне нужно знать все о политике. Тогда Руди сможет обсуждать ее со мной. Если ты начальник, то не можешь беседовать на политические темы с подчиненными. В течение продолжительного времени я читала все газеты, слушала разговоры молодых офицеров и была готова поразить мужа.
Однажды вечером, когда мы остались одни и не надо было идти в гости, я подождала, когда подадут кофе, и, набрав в легкие воздуху, проговорила:
– Милый, что ты скажешь по поводу этого испанско-американского конфликта? Мне кажется, это верх глупости. А ты как считаешь? Ну а что если Америка создаст флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты думаешь?
Сначала он посмотрел на меня с испуганным, чуть глуповатым видом, а потом принялся хохотать. Никогда еще не слышала я от него такого смеха. Я почувствовала себя уязвленной.
– А другие мужчины находят, что я умна, – заявила я.
– Да неужели? – спросил он, желая меня подзадорить, но смеяться перестал.
Он долго расспрашивал меня, главным образом об офицерах. Ван Рееде, Схуте и прочих. Не флиртую ли я с ними? Не пристают ли они ко мне? Уж не затем ли я стараюсь казаться такой начитанной, чтобы обратить на себя внимание кавалеров? Он был подозрителен и несправедлив, и я очень расстроилась.
