Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Вновь наполнив бокалы, мы согласились, что настоящие мужчины понимают такие вещи. А в университетах – одни дикари.
Потом Григорий, которого и во сне преследовали кошмары, издал дикий вопль. Не знаю, какой черт ему приснился, но весь дом тотчас превратился в ад. Мне ничего не оставалось, как проводить стражей закона в спальню.
Они лежали, их темные кудри переплелись – нимфа в нижней юбке и сатир в чертовой коже. Рука Герши лежала на его груди, как бы защищая его, ресницы ее были опущены, как опахала. Он уже сник, и оба дышали ровно в унисон.
Кто поверит, будто Григорий покончил с собой вовсе не от любви к Мата Хари?
XIV
ЛУИ. 1905 год
Париж в августе. Каждый квартал – это собственная загородная резиденция. Буколические ранние вечера, тучи насекомых. По утрам, выметая на пустынную улицу пыль, проникшую в окна, зевают домохозяйки. В полдень можно, не держась за руль, проехать по всей площади Согласия на велосипеде. Влюбленные допоздна сидят в парках и общественных садах. Заслышав удары барабана или звон колокольчика, они уходят на набережную.
В сентябре, после завершения выставки автомобилей в «Гранд Палэ», начинались наши гастроли в театре «Олимпия». Мата Хари должна была стать сенсацией. Но это еще не давало гарантий на успех и новых ангажементов.
Ее разоблачение должно было осуществляться по-королевски, чтобы не произвести шокирующего эффекта; а танцы исполняться в подчеркнуто сакральной манере, чтобы оттенить их сексуальность. Я работал день и ночь, подгоняя портных, внося изменения в декорации и костюмы. Подбирая музыкальное сопровождение, я уволил двух композиторов, зато третий заломил непомерно высокий гонорар. Впервые в жизни я не считался ни с какими тратами. Ведь мюзик-холлы любили ее, спорили из-за нее, «сливки общества» открыли ее (как будут открывать теперь кого-то еще). Перспектива остаться без работы нам больше не угрожала. Нельзя, чтобы Герши обманула надежды буржуа на осуществление их мечты.
Герши делала все, о чем я ее просил, но ей недоставало той особой трепетности и целеустремленности, которые были свойственны моей любимице. Сначала меня это даже обрадовало. Пусть отдохнет и развлечется. Зато потом, когда придется выкладываться, ей будет легче добиться своего.
А мне бы следовало встревожиться. Моя девочка утрачивала свой характер. Эту опасность я не предвидел и поэтому не прилагал никаких усилий к тому, чтобы предотвратить беду.
Оба Валлона оставались в городе и по пятам преследовали ее. Возникла довольно пикантная ситуация, а такого наблюдателя, как я, она не могла не развлечь. Оба были ничем не примечательные, крепко сбитые, до комического похожие друг на друга, буржуа. Среднего роста, в меру румяные. Среднего размера носы, возвышающиеся над одинаковой формы усами. Одинакового размера туфли. Даже манеры у них были одинаковые. К примеру, оба начинали разговор одними и теми же словами: «Ну. Ах. Однако…», и оба, заканчивая фразу, взмахивали фалдами фрака. После вечеринки у нее на квартире, окончившейся приходом полиции, Герши стала выказывать явное предпочтение им обоим. Мы часто спорили с нею касательно ее выбора.
– А почему не дю Ман? Он в два раза красивее твоих провинциалов, вместе взятых.
– Это модные панталоны. А ты сноб, – отрезала Герши.
Я сказала, что возражаю против такого обвинения. Я стал изгнанником по своей воле. Но если вы хотите знать правду о Мата Хари, то я должен рассказать и о себе. Моими предками были Валлоны (а не дю Маны), но мы, парижане, презирали своих лионских родственников.
– Эмилиана д'Алансон или Коко Марньер обменяла бы шесть Валлонов на одного дю Мана…
– Пускай они забирают и его себе, – сказала надменно Герши. – Я не кокотка, мой друг. Я не меняю своих мужчин, как драгоценности, и не нахожусь на содержании! Мата Хари – артистка. Я выбираю себе того, кто мне нравится. Кроме того, у меня больше никого нет.
– Ну что ж, мадам Артистка, у вас довольно странные вкусы: сегодня у вас папаша, завтра – сын.
Герши сидела за туалетным столиком, аккуратно подкрашивая веки. Со свойственным ей инстинктом она применяла чуть меньше грима, чем знаменитые кокотки, но и днем заботилась о своей внешности. Ведь без грима у нее было совсем детское лицо. Завершив макияж, она встала, взмахнув юбками.
– Странно, не правда ли? – Она улыбнулась, посмотрев на себя в зеркало. – Роже похож на пожилого мужчину, а Габриэль смахивает на мальчика. Мне нравятся оба.
– Будь осторожной, Мата Хари. – Слова мои прозвучали так сурово, что она обернулась.
Конечно, все ситуации, в которых замешаны члены одной семьи, потенциально взрывоопасны, но о чем я мог предупредить Герши? Она умела обращаться с мужчинами не хуже дипломатов высшей пробы. Умела утешать, льстить, отказывать в своих милостях с удивительным тактом и обладала особым талантом – не ущемлять их гордость. По существу, я не чувствовал приближения грядущей катастрофы, но мне было как-то не по себе. Так я ей это и сказал.
Суеверная, она нахмурила брови и взяла в руку гладкий камень, который называла счастливым амулетом и всегда носила с собой.
– Не надо, – произнесла она умоляюще, сжимая пальцами камень. – Мне так хорошо живется.
В том-то и дело. Именно этим и объяснялась перемена в ней. Наряженная по последней моде, она покидала свои роскошные апартаменты и вместе с Роже Валлоном отправлялась кататься на роликовых коньках на каток, расположенный на улице Сен-Дидье, на пикник, велосипедную прогулку или на ярмарку. Габриэль Валлон чаще всего увозил ее по вечерам. Думаете, в ресторан Максима? Вовсе нет. По ее настоянию они отправлялись в пивные и таверны, где она заказывала много блюд, съедала большое количество картофеля и завязывала дружеские отношения с владельцами этих заведений. Или в дансинг-холлы, где они с Габриэлем нередко выигрывали призы за лучшее исполнение танца – какую-нибудь безобразную куклу или огромную коробку дешевых карамелек. Ее вполне можно было принять за продавщицу из шляпного магазина.
Ведя эту странную двойную игру, Герши делала вид, что старается ради их удовольствия, а они – что все делается ради нее. Хуже того, иногда они устраивали такие вылазки втроем, en famille [34]34
В семейном кругу (фр.).
[Закрыть]. Со стороны трудно было определить, какого рода этот треугольник: сын, невестка и влюбленный папа, или же папа с молодой женой и влюбленный пасынок.
Каким образом я мог протестовать? Я мог бы посмеяться над Герши, но я давно исключил юмор как способ общаться с ней. Она была начисто лишена чувства юмора и ненавидела остроумие.
Хотя в салонах, где ее воспринимали так же серьезно, как она сама, остроумие было не в моде, она могла бы стать его жертвой, если бы не ее редкое умение держать язык за зубами. Вместо того чтобы ответить так, как она отвечала на ядовитые выпады в ее адрес, Герши хранила полное молчание. И она никогда не появлялась на людях в обществе де ля Сера, потому что у того был чересчур острый язык. Нет, если бы я посмеялся над ней или стал бы ее поддразнивать, она бы никогда меня не простила.
Кроме того, я находился в неловком положении. Оба Валлона вложили средства в осенние выступления Мата Хари. Предполагалось, что ни тот ни другой не станут требовать проценты и что я, в награду за оказанную ими финансовую поддержку, употреблю все мое влияние на свою подопечную. Нет нужды говорить, что ни один из них не знал о намерениях другого.
Поэтому я пустил дело на самотек. Так продолжалось до той злосчастной репетиции. Мы еще не разучили новые танцы, но мне захотелось прорепетировать с нею танец смерти в новом костюме и с музыкальным сопровождением в новой редакции. Я также хотел проверить, как подготовлена сцена; управляющий согласился предоставить нам зал. Мне хотелось взглянуть на Герши в новой обстановке, дав ей возможность выступить одной, как бы начерно.
Но из любопытства в зал пришли несколько человек из персонала «Олимпии». Я мог бы настоять, чтобы они ушли, но не решился настраивать против себя театрального казначея, главного декоратора или, скажем, главного администратора. Поэтому одни ошивались в зале, другие, сложив на груди руки, стояли, прислонившись к стене, и пристально наблюдали за происходящим.
Развязный смех и наглый треск мотора «Де Дион», принадлежавшего Габриэлю Валлону (у отца был спортивный автомобиль, у сына – экипаж), объявили о прибытии миледи – с небольшим опозданием. Запыхавшаяся, с виноватым видом она вошла в зал.
Лишь в эту минуту я заметил, что лицо ее чуть пополнело, как у ребенка, и на щеках появились ямочки. Я совсем не учел, что ее веселое времяпрепровождение сказалось на ее внешности.
Без танцовщиц, без декораций, на голой сцене, освещенной лишь жутковатыми огнями рампы, выступать было трудно. Никто не ожидает многого от рабочей репетиции, да и певцы при таких обстоятельствах едва слышно выводят свои арии, однако ей было необходимо показать нечто необычное, какую-нибудь изюминку.
Герши попыталась это сделать, принимая позы в своих живописных одеждах, попыталась воссоздать свойственную ей некогда остроту впечатления за счет натренированных мышц. Зрелище было просто ужасное. С сытым, обласканным солнечными лучами лицом, она была красива, как картинка, и бросала в трепет не более успешно, чем кусок мяса, находящийся в движении. Обнажившись окончательно, она стала столь же «эротична», как хорошенький младенец, играющий на медвежьей шкуре.
Случайные зрители в конце зала разошлись один за другими, сохранив прежнее мнение об артистке. По опыту они знали, что всегда следует придерживаться собственного мнения. Я, возможно, и сдержался бы, если бы не два обстоятельства. Первым из них была полнейшая безмятежность этой чертовки.
– Ну как, папа Луи? – наклонив голову, она улыбнулась в ожидании похвалы. Словно я – один из Валлонов.
– Ни к черту не годится, – ответил я.
Я произнес это в присутствии музыкантов, которые, сделав вид, что ничего не слышали, стали торопливо собираться.
Признаюсь, мне доставило удовольствие видеть, как эти огромные темные глаза расширились от ужаса. Я осознал, чего мне не хватает в ней: печали, чувства прошлого, которое невозможно забыть и которое прежде сквозило даже в самой сердечной ее улыбке, в показной веселости. Уже давно она стала такой же довольной своим существованием, как корова, пасущаяся на лугу. Повернувшись на каблуках, я направился к музыкантам, чтобы расплатиться с ними.
Пробираясь между штабелями декораций к артистической уборной, я решил отчитать Герши – не сурово, но достаточно серьезно. Строгая диета. Упорная работа без свидетелей, со мной в роли аккомпаниатора. Меньше свиданий. Снова тяжкий труд – основа совершенствования искусства!
Прикрыв ладонью глаза, подросток с заячьими зубами, сметавший метлой пыль, какая накапливается в бездействующем театре, глядел на просцениум. Во мраке зрительного зала, среди плюшевых кресел, обтянутых муслином, где даже настенные бра были закрыты чехлами, кто-то заворочался.
– Эй, – бесцеремонно крикнул подросток.
– Ну что? – На первом ряду, у самой оркестровой ямы, возникла чья-то жалкая фигура.
– Эй, папаша. А кто эта jeune fille hollandaise [35]35
Молодая голландка (фр.).
[Закрыть]?
– Сезон открывает Мата Хари. Ничего пышечка, а?
– Вот уж точно.
Когда я добрался до гримуборной, меня всего трясло. Если бы этот мерзавец назвал ее «полукровкой» или «шлюхой» или дал ей иной оскорбительный эпитет, я был бы спокоен. Мы уже слышали такие нелестные определения. Завсегдатаи галерки недаром платят свои деньги. Но jeune fille hollandaise…
Я подождал, когда уйдет костюмерша. Старая Мадлена так обрадовалась, когда вновь вернулась к своей хозяйке, что то и дело расточала ей комплименты. Выставив плечо в мою сторону, Герши поцеловала ее в обе щеки, и каждая из женщин пожелала другой успеха и славы в наступающем сезоне.
– Будут стоять в проходах и аплодировать тебе. Вот увидишь, милочка. – С этими словами Мадлена вышла, продолжая хлопать своими мозолистыми ладонями со скрюченными пальцами.
– Теперь, когда ты избавилась от своих подхалимов, – сварливо начал я, – давай поговорим начистоту.
Охваченный холодным гневом, я сверлил Герши взглядом. За два с половиной года нашего знакомства я никогда еще не обращался с нею подобным образом. Назидательный тон и вспыхнувший во мне гнев поразили не только меня самого, но и ее.
Герши, застегивавшая в эту минуту перчатки, нервно произнесла:
– Не понимаю, о чем ты.
Она все отлично понимала. Как и я. Герши сознавала, что она стала отрываться от тех истоков, которые питали ее искусство танца, – искусство, отражавшее трагизм жизни.
Каковы были эти истоки, не имеет значения. Она лгала так же легко, как дышала. Одна ложь нанизывалась на другую. Так некоторые женщины красят свои волосы в разные цвета до тех пор, пока не забывают подлинный их оттенок. Я давно оставил все попытки установить «факты». Обладая аналитическим складом ума, я тем не менее понимал, что это несущественно. Какое имеет значение, где она научилась поклоняться кумирам – на берегах Ганга или на побережье Явы. В глазах ее я прежде видел отблеск страшных воспоминаний, которые на всю жизнь врезались в ее сознание. Их следует пробудить в ней снова.
– Сходи отмени свидание с очередным Валлоном и возвращайся назад, – приказал я.
Прежде чем выполнить мое распоряжение, Герши как-то стихла.
Я взглянул на себя в беспощадное зеркало, перед которым она гримировалась. На худом лице застыло выражение жестокости, которая в действительности мне чужда. В такие минуты я мог произвести устрашающее впечатление. Надо воспользоваться моментом и взять Герши в оборот. Иначе между нами вновь восстановятся добрые отношения, и тогда будет поздно.
Вернулась она наполовину хмурой, наполовину покорной, готовой умилостивить меня.
– Приведи мне хоть одну причину, – проговорил я, стараясь быть как можно жестче, – которая помешала бы мне сегодня же оставить свои обязанности твоего импресарио.
Не ожидая такого оборота, Герши воскликнула:
– Луи! Неужели ты это серьезно? Я знаю, у меня не очень-то получается, однако…
– Не очень-то получается! Черт побери! «Пирид вами выступаить мадимуазель Герши Зелле, вэпускница танцивальнава класса мадам Гумпельфингер для маладых барышень. Она исполнить екзотический васточный таниц!»
Чего она стоила без напряженной душевной работы и печали? Ведь надо было добиться того, чтобы зрители утратили душевное равновесие, чтобы не вздумали хихикать. Их можно было даже рассердить, но соблазнить. Если во время выступления она предстанет этакой пышечкой, какой я ее видел во время злополучной репетиции, эта шпана поднимет Мата Хари на смех, и тогда карьере ее конец. Часто я сам находился на грани срыва, боялся, что у нее не хватит пороху, но силы ее оказались неисчерпаемыми. Всякий раз Герши удавалось воспринимать себя со всей серьезностью и увлечь за собой и зрительный зал.
Во время исторического дебюта Герши в «Музее Гиме» мне стоило нечеловеческого труда добиться успеха у светской черни. Если бы ее осмеяли, на нас можно было бы поставить крест. Но во время последующих выступлений Герши в частных салонах я мог уже не переживать. В обстановке, кажущейся интимной, священная печаль и возвышенная чувственность воспринимались без оговорок.
Настоящее испытание нам еще предстояло. Еще бы – выложить из кармана от восьми до двенадцати кровных франков! Да эти люди шкуру с тебя сдерут, если не оправдаешь их ожиданий!
Издерганный своими тревогами, я взорвался.
– Ты мошенница! – завопил я, лупя себя кулаками по голому черепу. – Мошенница! Мошенница!
Что со мной произошло, я и сам не понимаю. Ведь если она халтурила, первой ее жертвой был я сам.
– Ты не должен, – произнесла она негромко трагическим голосом. – Не должен забывать ни на минуту, что я…
В словах ее мне померещилась дешевая мелодрама.
– Не забывать чего? Ах, храмы! Ах, похищена! Наври еще с три короба! Merde! Jeune fille hollandaise [36]36
Дерьмо! Голландская девка! (фр.).
[Закрыть]! Чего тут забывать-то?
– Да будет тебе известно, что я…
Я решил, что она скажет: «Я мать» – и напомнит о своем отпрыске от Мак-Леода, которому то и дело посылала игрушки. «Повалили ее где-нибудь под забором и все дела», – подумал я в бешенстве и, откинув назад голову, расхохотался ей в лицо.
– …Я убийца!
Смех застрял у меня в глотке. Я в ужасе уставился на Герши. Лицо ее внезапно осунулось, глаза вылезли из орбит, того и гляди упадут мне в ладони, как огромные шары из черного мрамора. «Мата Хари…» Любопытное дело, я назвал ее именно так, а не «Герши».
Голос ее звучал монотонно и негромко. На фоне побеленной стены покачивалась ее тень, которая отражалась в зеркале, стоявшем на туалетном столике.
– Женщина, которую я убила, убила ребенка. Совсем младенца. И я… была… избрана… орудием мести. Мы… люди добрые до тех пор… пока нас не призовут к отмщению. Ребенок… умер, я убила… убийцу и сама стала… убийцей. Так было нужно. И я сделала это.
Завороженный, я закачался вместе с ее тенью. Виски ломило.
– Правды не существует… Существует лишь смерть.
Она выпрямилась. Достала из ножен саблю. Крепко сжимая рукоять, взмахнула. Возникла пауза, длившаяся долю секунды, невидимое острие встретило сопротивление. Напряглись мускулы, вторая ладонь легла на рукоять, и стальной клинок вонзился в распростертое на полу тело.
Все это я явственно представил себе.
Не идет ли речь о том ребенке-призраке, о котором она иногда упоминала? Не его ли она мнила живым и не ему ли, не в силах смириться с его смертью, посылала в Голландию игрушки? Кто же был убит, он или же другой ребенок? Не ее ли это был ребенок?
– Это был твой ребенок? – прошептал я.
– Убить можно лишь тогда, – говорила она медленно, раздельно, – когда это не касается тебя лично. Если иначе… то ты сойдешь с ума. Я ненавижу смерть. Ненавижу… – воскликнула она истерическим голосом и рухнула на пол, – смерть…
Сначала я решил, что она упала в обморок. Потом она начала кататься по полу, зажмурив глаза, из которых лились слезы.
– Ай-и… ай-и… ай-и… – голосила она.
XV
ЛУИ. 1905 год
Согласно одной из легенд она отомстила за смерть сына, заколов женщину, которая его убила. Говорят также, что многие мужчины погибли из-за Мата Хари, что ради нее они дрались на дуэли…
Где трагедия и где комедия? Что причина, а что следствие? Где правда, а где вымысел?
Попробуем добраться до истины.
Мы всегда боялись, что Григорий покончит с собой. Еще до того, как познакомились с Герши. И все-таки после встречи с ней опасения наши значительно усилились. Впервые мы отправились в морг искать труп Григория на следующий день после того, как Герши нагишом позировала для Гийоне. Она опоздала в кафе, в котором мы всегда проводили время и на этот раз должны были в нем встретиться.
Да, это уже происходило «всегда». Некоторые дружеские связи, подобно любовным, имеют свои особенности, когда чувствуешь, что ты не просто встретил, а обрел друзей. Хотя с Герши мы были знакомы всего четыре дня, но уже считали ее своим старинным другом, с которым связывало нас далекое прошлое. Вот так.
Мишелю показалось, будто он видел, как в плаще с капюшоном она поворачивала с улицы Кафас. Я провел пальцем по запотевшему стеклу и сквозь мелкий дождь посмотрел на бульвар.
– Не она, – заключил я. – Герши дождя не боится.
– Она боится слез, – заметил Григорий. – Она никогда не плачет. Ты заметил? Давайте заставим ее расплакаться.
Талла заревела.
– Для чего тебе нужны наши слезы? – всхлипывая, спросила она.
– Прости же нас ты, Талла.
За то, что ты рыдала.
И бодрствовать устала, —
продекламировал Хайме, доставая из кармана грязный платок.
– Ненавижу вас всех, – заявила Талла, на что мы хором ответили:
– Пока не за что.
Герши все-таки появилась. На волосах ее сверкали капельки дождя, локоны прилипли к щекам. В то время только продавщицы, а не светские дамы ходили без головных уборов. Но в первый же вечер после того, как мы сказали, что у нее безобразная шляпа, Герши ее выбросила. И с тех пор никогда не надевала головного убора в дождь.
Мишель сдвинул свой берет набекрень. Это означало, что у него хорошее настроение. Герши готова была наброситься на него за то, что он не предупредил ее, какая натура нужна художнику. Но когда у Мишеля берет сдвинут таким образом, ему это как с гуся вода. Лицо его, обычно бесстрастное, сияло, как блин на сковородке, глаза округлились.
– Eh b'en, – произнес он, растягивая слоги. – Как дела?
– Я буду изображена на театральной афише музыкального театра, – с важным видом заявила Герши. – В костюме.
– Ах ты, моя миленькая, – проговорила Талла, положив одну руку на колени Мишеля, а вторую – Хайме. – Я так и знала. Не зря нынче утром поставила тебе свечку в церкви Сен Этьен дю Мон.
– ЗаГерши, – пророкотал, словно из пулемета, Хайме. – А не ей.Ставят свечку только святым. Когда же ты научишься говорить правильно? За пять лет так и не усвоила грамматику, – продолжал он, не выпуская изо рта сигарету. Мы могли понять его французский только потому, что хорошо знали Хайме. – Кроме того, к чему Господу или Пречистой Деве стараться, чтобы какая-то буддистка позировала подонку художнику? Только потому, что их просила об этом польская putain [37]37
Шлюха (фр.).
[Закрыть]? Что за глупости! – Выросший в нищете в Бургосе, под сенью великолепнейшего и богатейшего собора, Хайме возмущался церковной роскошью.
Талла убрала руку с его колена, и я поспешно воскликнул:
– Не надо плакать! Конечно, вера абсурдна. Потому она и называется верой.
– Замолчи и дай сказать Герши, – оборвал меня Григорий. – Ты мне надоел.
– Григорий, миленький, дружочек мой, – проговорила Герши. – Я все расскажу тебе и больше никому.
– Должно быть, он славный малый, этот Гийоне, и пишет он отвратительно, – заявил Григорий, насупив густые брови.
– Несмышленыш, – возразил я. – Все обстоит наоборот. Пишет от отлично, по он слишком поздно родился. Поэтому и ведет себя отвратительно, желая снять проклятие со своего старомодного и превосходного академического таланта. Он подбивал к тебе клинья?
– У вас отвратительный склад ума, – ответила Герши. – Подозрительный, мерзкий.
– Ole! – произнес Хайме. – Вы посмотрите, как сверкают у этого ребенка глазки.
– Твой гнев, – вмешался Мишель, редко обращавшийся к женщинам на «ты», хотя с остальными из нас, разумеется, был фамильярен. – Твой гнев великолепен. Я научу тебя фехтовать.
– Неужели? Научи, пожалуйста, – захлопала в ладоши Герши.
– Ты же не учишь женщин фехтовать. Сам говорил, – надула губы Талла.
– А мы переоденем нашу Герши в мужской костюм, – учтивым тоном возразил Мишель. Все, даже Григорий, рассмеялись.
Герши с юмором рассказала, как прошел у нее день.
– Потом в шеренгу выстроились трое внуков Гийоне, как две капли воды похожих друг на друга. И вытаращили глаза. – Герши показала, как они это сделали. – Потом один из них произнес: «Дедушка, можно эта дама останется с нами?» Гийоне сказал, что я приду на другой день. «Нет, – заявил разбойник. – Мне эта дама нужна сию же минуту».
– Действительно, разбойник, – произнес Хайме, вытирая глаза.
– К этому времени юбка мадам Гийоне, которую она выкрасила шпинатным соком в ярко-зеленый цвет, стала сползать у меня с ног. Так я и стояла, развратная Мессалина, облитая шпинатным соком и окруженная целым выводком детей. Можете себе представить?
– Что подумали бы твои индийские жрецы? – сказала Талла, упершись кулаками в толстые бедра.
– Подумали бы, что жизнь на Западе абсурдна, – ответила Герши, тотчас ставшая серьезной. – Что из моего искусства делают посмешище. Но вы увидите. Мои наставники и я – мы восторжествуем. Я буду танцевать, и весь Париж будет покорен таинственным Востоком.
В душе я посмеялся над ней.
Расщедрившись, в тот вечер я пригласил всех поужинать в ресторан, и после этого, чуть подвыпившие, мы отправились гулять по городу. Григорий и Мишель, сплетя руки, несли Герши, а мы с Хайме взяли под руки Таллу. Всех, кто попадался нам навстречу, Хайме приглашал посмотреть, как танцует леди Мак-Леод, но его французского, да еще в подпитии, никто не мог понять. Вечер кончился в мастерской Мишеля, на дверях которой висела табличка:
«М. ЭШЕГАРРЕ,
учитель фехтования М-м Кипа,
классический балет»
Неслышно, как кошка, Мишель шел впереди. Он зажег допотопные газовые рожки, и свет их отражался в высоких, до пола, зеркалах, отчего большое, как амбар, помещение, казалось еще просторнее. Неуверенно ступая по скользкому натертому полу, мы остановились в центре комнаты.
– Ole, – крикнул Хайме, но голос его замер, как эхо призрака.
– Все кончается отчаянием, – произнесла Талла. – Сейчас я умру. – Она легла на пол и сложила на груди свои короткие руки. – Кто-нибудь, принесите мне лилии.
Перешагнув через нее, я подошел к роялю. Удивившись тому, что он настроен, я принялся импровизировать. Хайме и Григорий сняли защитные маски и нагрудники и спросили у Мишеля, где он хранит шпаги. Поднявшись с пола, Талла стала канючить: «Дай и мне! Ну дай!»
Мишель и Герши стояли посередине, глядя друг другу в глаза. Это было состязание. Кто уступит первым? Мишель глазом не моргнул, ни одна жилка его плечистой, с узкими бедрами, фигуры, не дрогнула. Герши опустила глаза, признавая себя побежденной:
– Это оттого, что ты не думаешь. Ты умеешь отключать мышление. Баск!! Иди паси своих овец!
Он наклонился и прокусил Герши мочку уха. Хайме и Григорий, лица которых были скрыты масками, приблизились к ним, а я в это время вносил своей музыкой диссонанс. Мы боялись потерять Герши. Если она не выберет себе никого из нас, мы останемся вместе, если остановится на ком-то одном, все будет кончено. Герши мне как-то сказала, что если бы мы соединились в одном человеке, у которого была бы фигура Мишеля, лицо Григория, но чуть постарше, и такие потребности, как у Хайме и у меня, то она бы любила нас, вернее, этого человека вечно.
– Давайте споем, – озабоченно сказала Талла, а Герши добавила: – Сыграй что-нибудь, Луи.
– Если хочешь танцевать…
– Нет, петь, – запротестовала Герши. – Не стану же я танцевать для вас.Ведь вы моя семья.
Я играл, в это время все сидели на полу, прислонясь к стене. Положив голову на плечо Мишеля, Талла плакала. Немного погодя Герши привлекла голову Хайме к себе на колени и начала гладить его жесткие каштановые волосы, а он в это время выстукивал ладонью по паркету какой-то замысловатый ритм. Григорий сидел один, обхватив руками колени.
Хайме прошептал Герши, что Григорий наверняка покончит с собой, и спросил, пойдет ли она с ним в морг, когда это случится.
– От тоски никто не умирает, – отчетливо проговорила Герши. – Люди только говорят об этом, а не делают.
Григорий, словно ужаленный, вскочил на ноги и в сердцах что-то сказал по-русски, а потом несколько раз произнес: «Нет, нет, нет…» Герши протянула к нему руки, а он закрыл ладонями лицо и выбежал из студии. Мы услышали, как заскрежетал огромный ключ, оставленный Мишелем в замочной скважине, а когда подошли к двери, то убедились, что она заперта. Мишель сердито заявил, что нам теперь не выбраться.
Всю ночь мы спорили. Хайме стал убеждать нас, что русские все делают под впечатлением минуты и могут как решиться на роковой шаг, так и воздержаться от него. В отличие от испанцев смерть у них не в почете. Я заявил, что у евреев не принято кончать жизнь самоубийством. И без того хватает людей, готовых их убить. Это нация уцелевших. По словам Мишеля, социалистов и пацифистов нетрудно вывести из душевного равновесия, потому что скоро начнется война и они об этом знают. Большинство предаст свои принципы и под бой барабанов пойдет убивать собственных товарищей. Талла и Герши сидели, сцепившись руками, и не участвовали в беседе. Глаза у Таллы были сухими.
Повалившись на пол, все уснули. В десять утра пришла мадам Кипа со своим ключом, и мы выползли наружу, уступив место маленьким девочкам, которые стали снимать уличную обувь.
Приземистое здание морга находилось на восточном конце острова Иль де ля Ситэ. Я убедил Герши выйти вместе со мной у собора Парижской Богоматери. На спутнице моей были синий костюм, широкая, с перьями, шляпа и кружевное жабо, которое она беспрестанно теребила. По ее словам, Гийоне бранился за то, что она такая непоседливая.
– Вчера ты была такая спокойная, просто прелесть. Я даже рекомендовал тебя Гюставу Ассиру, сказал, что у меня есть идеальная модель, – заявил он. – А сегодня ты хуже пуделя.
Когда Герши объяснила, в чем дело, художник быстро отпустил ее.
– Я был слишком беден, чтобы нанимать натурщиц, – признался Гийоне, – поэтому каждый день ходил в морг. В ту пору мне нравилось писать безобразные предметы. Я заявлял, что они для меня существуют реально. Но потом мне надоело смотреть на пожилых женщин, только что выловленных со дна Сены. Grotesques! [38]38
Смешные! (фр.).
[Закрыть]Начальство прикрыло лавочку, теперь приходится объяснять, зачем тебе это нужно.
В морг мы с Герши пошли одни. Мы могли назваться родственниками покойного.
Я затащил Герши в собор, куда вошли следом за молодыми и их близкими через центральный вход, который обычно заперт. Церковный сторож скатывал ковровую дорожку следом за невестой и ее отцом. Мы не успели встать на нее и шли сзади. От огромных дверей к залитому светом алтарю перспектива сужалась и человеческие беды казались не столь значительными. Повторяя движения, которым был обучен в детстве, я опустил пальцы в кропильницу и перекрестился. Герши, с виноватым выражением на лице, последовала моему примеру.
Подведя ее к северному приделу, я обратил ее лицо к круглому окну.
– А теперь опустись на колени и помолись за Григория, – сказал я.
Когда мы вышли из собора, она показалась более спокойной. Подняв глаза, увидела единственный шпиль. Тонкий и изящный, он напоминал стройную фигурку мальчугана.
У служителей морга был тот неуютно-безразличный вид, какой напускают на себя все чиновники, снимая его с себя вместе с формой. Молодой человек с рыжеватыми волосами и желтыми зубами задал нам несколько вопросов и витиеватым почерком заполнил анкету. Когда уходили или входили его коллеги, он переставал писать, здороваясь с каждым за руку и осведомляясь о его самочувствии.
– Все в порядке, – произнес он наконец, разглядывая свою подпись с таким видом, словно это произведение искусства. Я протянул руку за документом, но он одернул меня. Взяв одну печать, потом вторую, он прижал их к вытертой штемпельной подушке, а затем приложил к тонкой бумаге. Затем извлек синий лист с марками и, оглядев их, снова убрал в ящик. Достав другой лист, именно тот, который был нужен ему, с величайшей тщательностью отделил его от остальных. Герши аж застонала.
Казалось, чиновник только этого и ждал.
– Терпение, мадам, – произнес он. – Мертвецы могут и подождать. – Затем быстро завершил операцию, взял у меня деньги и вручил пропуск.
