Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Я встал на ноги, дрожа от усталости, поднял с пола одеяло, которое всегда сползает, даже если вы спите как убитый, и кинул ей. Потом неторопливо оделся, пригладил волосы, закрутил усы, прицепил саблю и минуту стоял, глядя на женщину, неподвижно лежавшую на постели.
Чтобы поставить точки над «i», нужно было предпринять какой-то шаг. Я был так благодарен Мата Хари за то, что она не помешала мне, что, право, готов был клясться ей в любви, готов был даже просить у нее прощения, пытаясь пробиться к ней через ее профессионально толстую кожу. «Не нужно ненавидеть меня, Мата Хари», – едва не сказал я, прибегнув к избитым штампам, и тогда утратил бы ощущение радости и победы.
Она с трудом шевельнулась и простонала. Повернув ко мне голову и натянув стеганое одеяло до самого подбородка, она медленно подняла ресницы и посмотрела на меня.
– Франц ван Веель, – с каким-то изумлением протянула она хриплым голосом, какой бывает у матери или ребенка.
При звуках собственного имени я вспомнил о множестве вещей. Слова эти напоминали, предупреждали. Я вновь стал высокомерен. И вспомнил о дерзком обещании.
Выхватив саблю из ножен, я двинулся к Мата Хари. В расширенных глазах ее я увидел страх. Ей было чего опасаться. На моем месте вполне мог оказаться помешанный, готовый убить ее. Она впилась зубами в нижнюю губку, но не сдвинулась с места. Наклонившись, я взял в руку прядь ее густых волос и приподнял ей голову. Ей стало страшно, но она, точно львица, не подала и виду, что боится. Я провел клинком по волосам, она охнула от боли, и я отступил, держа в руках трофей. Поклонившись, неверной походкой я зашагал прочь.
На следующий день, на рассвете, поезд ушел, увозя с собой Мата Хари и ее труппу за границу, В 1913 году барон ван Веель будет направлен Гельмутом Краузе встречать другой поезд, в котором Мата Хари приедет в Берлин. Если бы мы с ней больше не встретились, то, возможно, оба остались бы живы. Мое легкое было бы цело, и ее сердце продолжало бы биться. Я дожил бы до преклонного возраста, приобретя репутацию международного повесы, а она стала бы толстеть, увядая в каком-нибудь подвальном помещении, превращенном в рай для стареющих танцовщиц. Как бы хотелось, чтобы мы больше не встретились с нею!
Или я лгу себе?
XVIII
ЛУИ. 1912 год
Наконец-то получив развод от Рудольфа Мак-Леода, Герши вернулась из Голландии. Развод был его инициативой. Он намеревался вступить в новый брак. Это произошло до того, как Герши познакомилась с Бобби-моим-мальчиком.
Когда мы поднимались на лифте в ее номер в отеле «Крийон», Герши заплакала, слезы струились с ресниц по ее напудренным щекам, оставляя две дорожки.
А я-то полагал, что ни у нее от меня, ни у меня от нее не осталось никаких секретов. Ведь мы были знакомы уже восемь лет. Но я был поражен. С того дня, когда в гримерной театра «Олимпия» она призналась мне в убийстве, я лишь три или четыре раза видел ее плачущей. До сих пор слышу жуткий, как голос плакальщицы, звук. Тогда она плакала целый час.
– Что произошло, скажи на милость? – Я протянул ей платок, и она взяла его.
– До чего же красивыйлифт, – проговорила она, сморкаясь.
Номерной, несший багаж Герши, и лифтер изумленно уставились на нее, потом посмотрели кругом, разглядывая стенки клети, в которой мы медленно поднимались.
– Словно в антверпенском «Гранд-Отеле», – объявила, как бы оправдываясь, Герши.
Когда мы остались одни, я посадил ее к себе на колени. Под тяжестью ее тела у меня затрещали кости. Она уткнулась мне лицом в грудь, и за ворот моей сорочки потекли слезы.
– Ну что ты, полно тебе, – говорил я, качая ее большое тело. Я устал. Она вернулась в Париж меньше часа назад, а я чувствовал себя таким же усталым, как и после ее отъезда. Усталость эта накапливалась во мне в течение тех восьми лет, в продолжение которых я выполнял обязанности ее импресарио, друга, папы Луи.
За те три месяца, в течение которых она отсутствовала, я успел вернуться к прежнему, давно забытому образу жизни. Я наслаждался покоем, доставал и разглядывал коллекцию табакерок XVIII века, отправлялся на поиски новых экспонатов. Ряд своих лучших книг я отдал в переплет искусному мастеру своего дела и вновь предался чтению. Хорошая музыка очистила мне душу и восстановила мой талант критика. Посещая один концертный зал за другим, я убедился, что все толкуют о французской музыке, но никто не исполняет произведений французских композиторов, если не считать фривольной музыки Мейербера и Оффенбаха. Часто исполняли Вагнера, которому я тщетно пытался противиться. Я написал очерк для литературного журнала об отталкивающих и притягательных аспектах музыки Вагнера и был страшно горд, когда получил за него ничтожный гонорар.
Итальянцы воевали с турками; в Триполи, куда отправилась Герши, высадились войска. Я вновь задавал себе все те же вопросы. Неужели люди не могут решить споры иным способом, не прибегая к войне? Неужели под ружье встанут гигантские армии европейских государств? Неужели человечество так и не станет хозяином своей судьбы, а обречено навечно повторять циклы расцвета и гибели?
Я воображал себя чрезвычайно проницательным мыслителем и получал наслаждение, участвуя в оживленных дискуссиях на избитые темы. Я создал теорию некоего наднационального правительства, действующего в рамках законности, согласно которой национал-патриотизм, это понятие, несущее уничтожение цивилизации, превратится всего лишь в безобидное, как в спорте, соперничество. Анархисты, синдикалисты, монархисты, иезуиты и марксисты объясняли мне, насколько я наивен и глуп. А в это время в газетах то и дело мелькали названия, звучавшие, как боевой клич: Родос, острова Додеканес, Бенгази, Тобрук.
Однажды я сидел в конторе управляющего, оформляя соглашение относительно концерта Мата Хари после ее возвращения. Еще в 1909 или 1910 году я бы с презрением отверг такого рода условия. Какой ужас – сидеть в качестве просителя там, где я некогда был хозяином. И лгать после краткого периода поисков истины.
– Я бы предпочел сыграть Меркуцио, чем Ромео, – заявил тощий молодой человек своему соседу. Играть он никого не собирался, однако его сосед поднес к его тщеславию треснувшее зеркало.
– Я лично, – изрек он в свою очередь, – нахожу, что в комедии гораздо больше глубины, чем в трагедии.
В конторе управляющего я играл недостойную роль, заведомо лгал, утверждая, что Мата Хари пользуется все той же симпатией со стороны публики. Манипулируя нужными доводами, я добился уступок относительно высоты и ширины букв на ее афишах и небольшой дополнительной суммы на расходы.
Чтобы рассеять чувство мелкого тщеславия, возвращаясь домой, я купил несколько граммофонных пластинок. С помощью новых машин был увековечен голос Карузо. Слушая его, я совсем забыл о том, что мне предстоит аранжировать музыкальное сопровождение для выступления Мата Хари таким образом, чтобы провинциальные музыканты допустили как можно меньше ошибок. Для исполнения какофонической чепухи мы более не содержали собственных музыкантов.
– Луи, ты единственный член семьи, который остался, – прошептала мне на ухо Герши.
– Когда ты уезжала на гастроли, я видел Мишеля, – возразил я, продолжая баюкать ее. – Он передал тебе привет, а жена его приготовила для меня piperade и poulet basquaise [76]76
Омлет и цыпленок по-баскски (фр.).
[Закрыть]. Твоя тезка, Маргарита, очень хорошенькая девочка.
– Она похожа на меня?
– Надеюсь, что нет! Во всяком случае, сомнений в том, кто ее мать, почти не возникает.
Герши засмеялась сквозь слезы.
– И Таллу видел? Как она поживает?
– Судя по величине ее живота, у нее будет двойня. Я обыграл ее «русського» в шахматы, и она разревелась.
У Герши тотчас высохли слезы. Способность Таллы реветь по любому поводу давно стала «семейной» шуткой.
– Ты передал ей привет от меня?
– Как же иначе?
– Поклянись, что будешь любить и лелеять меня до самой моей смерти, Луи! – Она вскочила на ноги, и я размял занемевшие икры.
– Ну, разумеется.
– Нет, нет. – Она топнула ногой. – Дай слово чести! Побожись! На кресте! И я больше не буду плакать.
«Она боится слез», – сказал когда-то Григорий.
– А из-за чего ты ревела? – увильнул я от прямого ответа. Почему я не стал клясться?
– Все правильно, Луи, – ответила она тихо, как-то сразу успокоившись и погрустнев. – Все правильно. К чему клятвы? Я обещала Руди, что буду «любить, почитать и повиноваться ему, пока смерть не разлучит нас». И я не лгала. Бедная Герши. Бедный Руди. Я действительно любила его – год или два, почитала его года два или три и повиновалась года четыре или пять. Не так уж плохо. Но Руди не захотел даже взглянуть на меня.
– Это было ужасно, ангел мой?
– Ведь вспоминается многое, – печально улыбнулась она. – Особенно хорошее. Руди совсем состарился и все-таки снова женится. А мой папа окончательно выжил из ума. Поднял хай, ворвался в суд, где шло дело о разводе, и стал защищать свою «детку Герши». Судья спросил его, разве меня не зовут Мата Хари, но он стал божиться, что нет. На что судья возразил, что мы с ней похожи как две капли воды, только на мне нарядов больше. Папа сказал, что судья говорит гадости о его любимой дочери. Его вывели из зала заседаний, он напился в кабачке через дорогу и стал хвастать, что у него есть дочь, знаменитая Мата Хари, а между тем Бэнду-Луизу присудили Руди. Ты знаешь, мы с Руди обладали совместным правом опекунства, и я собиралась привезти ее в Париж, когда она подрастет. Они сказали, мол, я окажу на нее дурное влияние и все такое. Я ее мать, Луи, de facto или нет, а я не смогла даже отыскать ее. Руди ее куда-то спрятал, а Джинна не захотела мне помочь. Она сказала, будто из-за меня… кто-то… умер. – Проговорив эти слова, Герши застыла.
– Женщина, которую ты убила или якобы убила? – спросил я ее. Когда она созналась и восстановила картину «ритуального убийства» в тот день, у Герши словно отлегло от сердца. Больше она об этом не упоминала.
– Что? Ах, ты об этом.
– Дело в суде не рассматривалось?
– Мы, яванцы, никогда не обращаемся в голландский суд, – машинально проговорила Герши, откинув голову назад. Но на душе у нее было тяжело. – Я больше никому не нужна, Луи. Даже здесь, в Париже. У меня нет дочери. Нет никого. Даже тебя.
– У тебя есть я. И у нас есть контракт. На следующей неделе выступаем в Лионе.
Это известие ее развлекло, и она через силу улыбнулась:
– Любопытно, придут ли Валлоны? Вот было бы забавно.
Мы с ней стали обсуждать программу спектакля и расходы по содержанию пары танцовщиц-индусок. Герши не хотелось выступать в одиночку.
– Чересчур смахивает на «каф-кон», – объяснила она. – Зрители ждут постановку.
– Да ну их к бесу, – возразил я. – Два лишних рта – и никакого барыша.
– Тебя обирают, Луи. Милый, ты стал чересчур уступчив. Может, на этот раз ты возьмешь с собой девочек и откажешься от комиссионных? В следующий раз мне заплатят больше, и ты получишь свое…
Я уже целый год не получал никаких комиссионных и с досадой сказал:
– Когда ты повзрослеешь, Герши? Кроме того, на Балканах началась заваруха, Австрия и Россия грызутся между собой. Того и гляди, разразится всеобщая война.
– Война? Какая еще война?
Все актеры таковы, напомнил я себе. Реальная жизнь – это театр. А весь остальной мир для них не существует. Я объяснил ей, что на Средиземноморье грохочут пушки. Настоящие пушки. Увлекшись, я стал объяснять ей причины конфликта, рассказал об оккупации Марокко французами, по примеру англичан, объявивших Египет своим протекторатом, после чего произошло вторжение итальянцев в Ливию…
– Хватит пудрить мне мозги, – одернула меня Герши. – Война – это дикость. Это все, что я могу сказать. Помнишь сирийца Али Аджи в Стамбуле? Такой красавец, с бородой. А венецианца Даниэле Варе в Вене? Великолепный мужчина, с усиками. Знаешь ли ты, что мужчины, которым нравятся одни и те же женщины, нравятся и друг другу? Странно, но это так. – И она провела по подбородку тыльной стороной руки.
– Poules [77]77
Потаскушки (фр.).
[Закрыть]– защитницы мира, – рассмеялся я. – Любишь меня, люби и моего любовника, то бишь своего ближнего. Вслед за Лессингом ты заявляешь, что патриотизм – это героическая слабость, без которой вполне можно обойтись. Люби женщин враждебной страны вместо того, чтобы эту страну ненавидеть.
– Я говорю о взаимопонимании человеческих сердец, а ты несешь какую-то чепуху, – произнесла Мата Хари, перейдя на самые нижние ноты регистра.
– Что же я сказал плохого? – без всякого сочувствия отвечал я. – Ты сама мне подала идею, как спасти мир.
– Мужчины! – отозвалась Герши, вытирая ладонями слезы. – Скоты, чурбаны! Я плюю на вас.
И она действительно плюнула.
Пошатываясь, я побрел к двери, решив, что оставлю ее. Она кинулась за мной следом и стала ластиться ко мне. Мы с ней выпили, я дал ей список вещей, которые нужно захватить с собой в Лион, и пообещал заменить юбку для одного из костюмов. Мы поцеловались на прощание, и я отправился домой. Но я устал, устал страшно, сами понимаете.
С самого начала наших выступлений в Лионе мы были обречены. Вместо того чтобы восстановить ее в роли леди Греты Мак-Леод, героини водевиля, я вынужден был прибегнуть к набившим оскомину номерам. В отличие от Парижа, где публика непостоянна, в провинции зрители верны своим старым пристрастиям, но злоупотреблять этим не следует.
В тот вечер в Лионе собрались почитатели Жанетты Тисье, прежде выступавшей в «Opéra Comique» [78]78
Комическая опера (фр.).
[Закрыть], и местного скрипача, по его утверждению, соперничавшего с Жаком Тибо. Завсегдатаи галерки пришли ради Мата Хари. С каждым годом наши афиши и репутация становились все скандальнее. Я больше не мог рассчитывать на поддержку снобов, любителей восточной экзотики и откровенно делал упор на эротику с восточным душком, прикрытую вуалью социологии.
Мадам Тисье простудилась. Закутавшись в шали, она стояла за кулисами и чихала. Теплый воздух от калориферов еще не согрел зал, а тепло человеческих тел не успело достичь сцены. Когда, сняв с себя шерстяные платки, Жанетта вышла на сцену с программой «Любимые арии из популярных опер», пудра на полных плечах певицы придавала ее коже синеватый оттенок молока. Она кое-как допела, лишь однажды сорвавшись на верхнем «до». Публика аплодировала, но люди, сидевшие на боковых местах партера, возмутились. Хотя это были наемные писаки, но все-таки критики. Двое из них на виду у всех начали играть в карты, разложив их на большом барабане, чтобы выразить свое отношение к программе. Несколько журналистов, озябнув, сходили за пальто и беретами.
Скрипач играл вдохновенно, но сбивался. Его исполнению «Souvenir de Moscou» [79]79
Воспоминания о Москве (фр.).
[Закрыть]Венявского аплодировали, но ему вздумалось исполнить несколько современных композиций. За исключением небольшой клаки, состоявшей, очевидно, из родных и друзей, зал безмолвствовал.
На галерке было тихо. Там ждали появления Мата Хари.
Тисье исполнила серию моцартовских Lieder [80]80
Песни (нем.).
[Закрыть], прижимая к груди руки, чтобы согреться. Вслед за ней, дуя на пальцы, вышел скрипач, исполнивший несколько произведений Паганини.
Перед самым выходом на сцену Мата Хари в зал хлынула волна горячего воздуха, и музыканты сняли пальто. У Мата Хари, облачившейся для исполнения роли жрицы-девственницы, заблестело лицо, а волосы начали завиваться.
На галерке затопали. Где-то в середине номера, складывавшегося неудачно из-за вялого музыкального сопровождения, сверху раздался мужской голос: «Раздевайся!» Соседи грубо засмеялись, в партере зашикали. После того как Мата Хари закончила номер, зрители задних рядов засвистели, а передних – безмолвствовали.
Уйдя за кулисы, Герши подняла голову. Щеки у нее пылали.
– Сейчас же возвращаюсь в Париж, – дрожащим голосом произнесла она.
– Нельзя, голубушка, – прошептал я ей на ухо. – Нам еще не заплатили.
К Герши подошла мадам Тисье.
– Какие мерзавцы, не правда ли? Свиньи, дрянь – кислая капуста.
А ведь эти «свиньи» и «дрянь – кислая капуста» аплодировали ей.
– Я слушала, как вы поете, еще маленькой девочкой, – заметила Герши.
– Неужели, милая? А вот я ни разу не видела, как вы танцуете. До таких вещей я не охотница.
Я увел Герши прочь.
– Это все из-за тебя, – сказала она мне в гримерной.
– Послушай, ты выступаешь в труппе, – заявил я. – Пусть себе горланят. Тебе же это не в диковинку. Будь умницей.
Она понимала, что я прав. Но крах был неизбежен.
Несмотря на простуду, мадам Тисье попыталась исполнить «Песнь колокольчиков» и «Каста Дива». Она вывела руладу, словно пробежавшись по лестнице, в которой отсутствует несколько ступенек, и закончила, сорвавшись на целую ноту. Скрипач сыграл несколько «вещиц» собственного сочинения, но не нашел поддержки у земляков. Когда Герши вновь поднялась на сцену, родственники и друзья скрипача и престарелые почитатели мадам Тисье, шурша вечерними туалетами, забрали программы и вышли из зала. Не успела Мата Хари появиться в центре сцены, как на галерке завопили: «Раздевайся!»
Снова стало холодно, и тело Герши покрылось гусиной кожей. К концу номера она стала спешить, что было ее роковой ошибкой. Вместо волшебного зрелища жрицы, постепенно уступающей зову любви, все увидели обыкновенную женщину с озябшими ногами, раздевающуюся в холодной комнате в ожидании не языческого божества, а собственного мужа. Оркестр же, напротив, играл в замедленном темпе. Картина получилась унылая и смешная.
Вины ее в этом не было. Бедняжка Герши! Никогда еще она не держалась так великолепно. Ей приходилось преодолевать сопротивление еще более враждебной публики, и музыкальное сопровождение, случалось, было много хуже.
Пообещав двойную плату, я нанял автомобиль и повез ее ночью в Париж. Всю дорогу мы молчали. Лишь однажды я попытался утешить ее, заявив, что если бы зрители состояли целиком из снобов или шпаны, то она бы победила. Но сочетание тех и других оказалось убийственным. После того как я привел ее в номер, она, ни слова не говоря, подставила мне щеку для прощального поцелуя. На следующий день портье отеля «Крийон» протянул мне записку: «Милый Луи, уезжай. Я больше не хочу тебя видеть. Мата Хари».
«Ну, уж это слишком», – подумал я сердито и поехал домой, подгоняя извозчика. Хотелось остаться одному. Пообедав в одиночестве, я уселся в свое любимое кресло и, прихлебывая коньяк, впервые серьезно подумал о том, чтобы окончательно порвать с Герши.
Разумеется, сделать это мне было не под силу. Слишком многое нас с нею объединяло. Надо пересмотреть наши планы, только и всего. Надо отказаться от танца жрицы и исполнять лишь те номера, которые получались или получатся у нее лучше, чем у кого бы то ни было: изображать с помощью пантомимы любовь и страстное желание.
Но для этого понадобится время. При всей ее покладистости Герши горда, и услужливая память ее отринет все, кроме триумфов. Некоторое время она будет избегать меня, свидетеля ее позора. Я выжду, устрою себе дополнительный отпуск, а затем вернусь к ней. Верный папа Луи. Но я устал.
Я знал, что Герши не пошлет за мною, но убеждал себя, что она должна это сделать. Дни шли, но я все медлил пойти проведать ее. В конце концов я снял со своей лысой головы шляпу в вестибюле отеля «Крийон», готовый к примирению. Но ее в гостинице не было. Когда же я нашел ее снова, она жила в волшебном мире.
Я увидел ее в переднике. На Мата Хари был передник.
Меня встретили как желанного гостя. Для милого старого папы Луи нашлось местечко у камина ее волшебного мира.
Любой французский ребенок мог бы сказать ей, чем все это кончится. Ни один француз не позволил бы ей думать иначе. Треугольники – всегда треугольники, а когда они состоят из людей, то обладают особыми геометрическими свойствами.
В тот вечер, когда Герши оставила мне записку, в которой сообщала, что не желает меня видеть, она ушла с Мишелем. Раньше он всегда шел навстречу ее желаниям, но на этот раз был занят, поскольку жена снова должна была рожать. Куда бы они ни направлялись, Мишель исчезал, чтобы позвонить. Телефонный аппарат был установлен у него в квартире. «Для учеников, – объяснил Мишель. – Удобная штука. Иначе я был бы привязан к жене словно младенец пуповиной к матери».
И когда Мишель в очередной раз покинул ее, чтобы позвонить, на нее уставился совсем юный, вдрызг пьяный англичанин. Он глядел на нее так пристально, что Герши не выдержала:
– Eh bien [81]81
Ну же (фр.).
[Закрыть], мальчуган, скажи что-нибудь.
– Таких грустных глаз, как у вас, я еще никогда не видел, – произнес он по-французски. – Я сочиняю стихотворение о вашем разбитом сердце, мадам.
– Так вы поэт, молодой человек? – обрадованно произнесла она.
– А как вы догадались?
Это был не Бобби-мой-мальчик, а его племянник, Джефри Босток, который влюбился в Мата Хари с первого взгляда. Дядюшку Роберта послали выручать юного Джефри из беды. Ведь Джефри, объяснил мне впоследствии Бобби, находился в таком опасном возрасте. Какие же глупцы эти англичане. Ведь Герши не причинила бы Джефри никакого вреда, а сделала бы много доброго. И не племянник, а его дядя находился в опасном возрасте.
Дядюшка Роберт Босток узнал о существовании Мата Хари. Подобно отцу Армана в «Камилле», он решил откупиться от нее.
– В чем же вы меня обвиняете? – высокомерно спросила Герши. – В том, что я соблазнила вашего племянника или хочу выйти за него замуж? Или в чем-то еще?
– Вы светская женщина, – начал было дядюшка Роберт, но потом запнулся. Вид у него был довольно глупый. – Послушайте, разве я не прав? Хочу сказать, вы одеваетесь как светская дама и все такое, но на нее не похожи. Этакая милашка.
Роберт Джефри Мортимер Лей Босток был одним из самых крупных мужчин, каких я встречал на своем веку. Он был не только необычно высок, но еще и громоздок. Он был не толст, а широк в кости. Ходил так, словно боялся удариться головой о косяк, и, как бы стесняясь своего роста, нагибал голову. Вперед или назад. В опасении, что мебель не выдержит его тяжести, он редко садился. На широком рыхлом лице Бобби сверкали маленькие карие глазки, волосы были густые и растрепанные. Все его развлекало или так казалось со стороны, и он постоянно произносил! «хо» или «хо-хо», хотя шуток не понимал.
Бостоки были владельцами обувных фабрик. Фабрики эти находились на севере Англии, и члены семейства жили поблизости друг от друга в собственных домах. Насколько я понял, родственники Роберта были людьми нормального роста. Они никогда не «высовывались», хотя двух представителей нескольких последних поколений Бостоков возвели в рыцарское достоинство, но семейство было раздосадовано единственным посторонним унаследованным штаммом, влившимся в их алую кровь. В каждом поколении появлялся поэт.
– В моем поколении таким поэтом был я, – сказал Бобби, моргая и похохатывая. – Поэтому меня отправили учиться на юридический факультет. Из обувщиков поэты, как правило, не получаются. Поэтому мы их используем по-другому. Не всем же быть обувщиками. Но у юного Джефри особая проблема. Он унаследовал не только поэтический штамм, но и штамм обувщика. Ясное дело, из него получится превосходный фабрикант, но ему надо преодолеть в себе поэтическое начало. Вот я и приехал за ним, чтобы сплавить его на годик.
«Сплавить на годик». Таким необычным способом Бостоки разрешали возникавшие у них проблемы. Так сказать, Wanderjahr [82]82
Год странствий (нем.).
[Закрыть]за рубеж для поэтов. Чтобы выбить дурь из головы. Как правило, это помогало.
– Дедушка переусердствовал и застрял в Лондоне, где женился на певичке из хора. Вот так. Вот как бывает. – И Бобби поднял свою ножищу. – Но все, знаете ли, обошлось. Певичка эта нас полюбила, а мы ее. Была такая шустрая, как сверчок, дожила до девяноста лет. Так что вот так. А моя жена из местных, но иногда мне кажется, мы ей не очень-то по нраву.
– Может быть, вам повезет с танцовщицами, – лукаво заметила Герши. – Когда вы на ней женились?
– На моей жене? После своего возвращения из годичного путешествия. Но, знаете, я все время помнил про нее. Так и видел перед собой. Ни на минуту не забывал. Она меня тоже, – вздохнул Бобби. – Все свои стихотворения я ей посвящал.
– А что если Джефри меня не забудет?
– Забудет, это точно, – заверил ее дядя Роберт.
– Не забудет, если я этого не захочу, – с легкой угрозой проговорила Герши.
У него был такой встревоженный вид, что она откровенно заявила:
– Послушайте, Monsieur l'Oncle [83]83
Господин дядюшка (фр.).
[Закрыть]. Я прекрасно понимаю, что ваш племянник еще младенец. Я вдова Маргарита Мак-Леод. Он очаровательный мальчик и пишет очень славные стихи, но, если хотите, я оставлю его в покое. И вас тоже.
– Ну, зачем такие крайности? – с облегчением проговорил дядя Роберт. – Вы милая дама, мадам, простите, если я подумал о вас не так, как следовало. Почему бы мне не пригласить вас с этим юным мошенником отобедать? Показать ему, в конце концов, что я не такой уж сухарь.
После того как Герши стала обращаться с Джефри как с маленьким мальчиком, он быстро стушевался. Но с дядей Робертом этого не произошло. Он отправил юного племянника в Италию, но сам туда не поехал («Получил нагоняй. Без меня обойдется»). Он сам попался на удочку, проглотив и крючок, и леску, и баядеру, и леди Мак-Леод.
Был ли он влюблен? Этот верзила из Нортгемптоншира был тщеславен, глуп и похож на теленка, взбрыкивающего и мечтательного.
– Таких, как она, я еще не встречал, – заявил он, взмахнув трубкой и опираясь о каминную доску. Должно быть, у английских обувных фабрикантов водятся денежки, если Роберт купил для Мата Хари вторую по величине виллу в Нейи и обставил ее дорогой мебелью.
В те дни, когда прислуга уходила домой, стряпала Герши. Вот почему на ней был передник. Бобби-мой-мальчик, как звали дядю Роберта домашние, а вслед за ними и Герши, ел что попало, точно глотатель шпаг. К счастью, он оказался тонким ценителем вин и портвейна, поэтому я уцелел, когда меня пригласили к столу.
Вместе с ним Герши копалась в саду, надев широкополую шляпу, а после обеда в обществе Бобби ежедневно каталась верхом в Булонском лесу. Даже говорить она стала, как пастушка. Должен признаться, вид у нее был цветущий и выглядела она душещипательно счастливой.
– Прежде я не знала, что такое любовь, Луи, – проговорила она, глядя на меня удивленно расширенными глазами. Грусть, которая постоянно чувствовалась в ней, отступила далеко на задний план, превратившись в тень на дне колодца ее счастья. – А она в том, чтобы угождать возлюбленному. Это сказочное ощущение! Когда он говорил: «спасиб, даая», это гораздо восхитительнее крика «браво», вырывающегося из тысячи глоток зрителей, вскочивших на ноги. – Затем она процитировала отрывок из песни, которую иногда тенором пел Бобби, с таким видом, будто это шедевр поэзии, – «В моем-то возрасте забыть про кабаки!»
Все, что Герши говорила и делала, приводило Бобби в восторг. Даже когда она была не в духе или устраивала сцену (для его же блага), Бобби лишь произносил: «Хо» и «Какой темперамент!», покачивая при этом круглой головой.
– У девочки есть характер. По ее словам, яванки ужас как вспыльчивы, но зато и отходчивы, – объяснил он мне с важным видом, а потом добавил: – Надо же, мне досталась девочка, в жилах которой течет кровь туземных королей!
Спали они на втором этаже на огромной двуспальной кровати, которая служила им верой и правдой.
– Я очень люблю свою жену и Kinderlein [84]84
Ребенка (нем.).
[Закрыть], – сказал Бобби, смешивая хороший французский язык и плохой немецкий (это осталось в нем от школы и «года странствий»), – но я был таким олухом. Думал, что любовь – это пустяки, а сочинять стихи и жить по-людски – ерунда и чушь. Когда твоя жена чуточку умней тебя, то такому простому парню, как я, это не очень-то льстит. Маргарита – совсем другое дело! С ней чувствуешь себя на десять футов выше и совсем мальчишкой. Шикарное ощущение! Счастливее меня никого не сыщешь!
С этими словами он выпрямился, став похожим на огромную гору, потом нагнулся ко мне. Лицо его, круглое, как воздушный шар, от смущения было алым, будто цветущая роза – так бы он выразился.
По пути в Испанию из Италии вернулся Джефри.
– Хорош наставник! – сказал он мне, неуважительно, но без досады отзываясь о дяде. – Должен признаться, я не в обиде на бедного старого придурка за то, что он скакнул налево, хотя Герши я застолбил первым.
– Только и всего? – спросил я осторожно. – Неужели это только скачок налево?
Я вздумал сомневаться в том, что мне было давно известно. Но в англичанах нет рационального начала.
Джефри успел посерьезнеть и поумнеть.
– А как же иначе? Бедный старикан. Он не любит, когда ему говорят правду. Впрочем, я тоже. Лишь война спасет нас с дядюшкой Робертом от Нортгемптоншира. Что касается меня, то, если я не умру молодым, можете быть уверены, хо, что стану обувщиком, нравится мне это или нет. Впрочем, со временем занятие это мне понравится. Черт побери, до чего же гнусная штука – жизнь. Но когда вернусь домой, стану учиться на авиатора. Хотя я и люблю этот «державный остров», ненавижу ходить по земле.
Англичане всегда цитируют Шекспира, обращаясь к нему как к суду последней инстанции.
– Герши ему верит, – произнес я растерянно.
– Дядюшка Роберт и сам себе верит. Но когда он вернется домой, и с невыразительных лиц на него с укором посмотрят три пары голубых британских глаз, и дети спросят, почему он оставил их одних так надолго, с Бобби-моим-мальчиком и его Маргерит будет покончено.
– Спасибо, что предупредили, – сказал я Джефри, будто сам об этом не догадывался.
– Не за что, – отозвался Джефри. – Вы должны знать. Подумать только, старого дядюшку Роберта прислали присматривать за мной! – рассмеялся юноша. Потом чрезвычайно робко произнес: – Простите. Но я чувствую, как складываются стихи.
– Подождите, одну секунду, – в отчаянии воскликнул я. – Так ваш дядюшка не намерен взять ее с собой и поселить где-нибудь поблизости?
– Герши на квартире? Мата Хари в Нортумберленде вместе с дядюшкой Бобби? Господи упаси. Такого и во сне не может присниться.
Пытаясь предупредить Герши, подготовить ее к неизбежному, я совершил ошибку.
Она, должно быть, в глубине души разделяла мои опасения, но яростно набросилась на меня.
– Я не «твоя Герши», ты просто ревнуешь, – сказала она, понимая, что говорит глупости. – Что ты знаешь о любви? Чтоб твоя ничтожная католическая французская душа тысячу лет горела в аду! Ты жил тем, что сосал мою кровь. Луи, и тебе не по нутру, что я буду миссис Босток, что Мата Хари перестанет существовать. Тебе придется привыкнуть к этой мысли, вот и все. Будь мужчиной.
– Герши, – устало произнес я, разглядывая свои костлявые ноги и руки. Неужели я был призраком, омрачавшим ее пир, паразитом, пившим ее соки?
– Не называй меня так. Я Маргерит. Бобби вернется в Англию вместе с Джефри, когда год кончится. Он там все устроит, а я буду ждать его здесь.
