Текст книги "Львиное Око"
Автор книги: Лейла Вертенбейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– Подойди ко мне, – произнес он наконец.
Хмурая и утомленная, я приблизилась, и Руди обхватил меня за талию.
– Ты молода, – сказал он, – но ты моя жена. Ты меня любишь?
– Да, – ответила я.
Он посадил меня на колени и обнял.
– Тебя огорчает, что я становлюсь старым и толстым?
– Не очень, – проронила я, прижимаясь к нему. Бедный мой. – Все мы люди. Иногда это трогает мое сердце.
– Я по-прежнему твой красавец капитан?
– Да, милый Руди.
– Дитя, – произнес он, теребя мне шевелюру. – Дитя, которому всего двадцать один год. – Он вздохнул.
Я растерялась. Я совсем забыла, что Руди все еще считает, будто мне двадцать один год. Было слишком поздно сообщать ему о том, что мне девятнадцать. Ведь у меня уже есть один ребенок, а второй в проекте. В расстроенных чувствах я закинула голову назад и поцеловала его.
– Я в большей степени дитя, чем вы думаете, красавец капитан.
– Вот и ладно. А теперь спать. Папа Руди должен еще поработать.
– Выходит, ты не сердишься на меня за то, что мне так весело живется в Маланге?
– Конечно, нет. Бегом в постель.
Было за полночь, когда я проснулась и увидела, что он стоит у моей кровати.
– Ты говоришь, что любишь меня?
– Да, – ответила я, протягивая к нему руки. У него был строгий вид, и он казался трезвым.
– Докажи! – произнес он, грубо схватив меня за локти.
– Ну, разумеется! – с облегчением улыбнулась я. Но убедить его в том, в чем ему хотелось убедиться, я не сумела. Он только с виду казался трезвым. В действительности он был пьян в стельку. Он отчаянно пытался доказать свою любовь, но не смог сделать это. Я измучилась, он был в отчаянии, и, когда он уходил, мы не сказали друг другу ничего.
Жилось мне по-прежнему легко и весело. Так продолжалось до мая. Потом я очень растолстела и начала чувствовать недомогание. Пора было угомониться и ждать рождения ребенка.
Перемена в моем положении раздосадовала меня. Правда, у меня был Янтье, хорошевший с каждым днем. Кроме того, каждый день ко мне приходила Алида. Мы сплетничали и придумывали планы на осень. Ожидалось празднование в честь коронации нашей королевы. Ван, муж Алиды, вместе со Схутом сочиняли музыкальную драму и хотели, чтобы я исполнила роль королевы Сказочного королевства. Предложение это мне так понравилось, что я забыла сказать Алиде, что не умею петь.
Руди со мною почти не разговаривал и передвигался очень медленно. По утрам он так долго собирался, отыскивая свою фуражку, трость и бумаги, что мне хотелось реветь. Бывало, он раза три или четыре возвращался с дороги, забыв какую-нибудь вещь, и все домашние ждали, когда же он наконец уйдет, чтобы они могли прийти в себя. Однажды утром он собирался так долго, что я заплакала. Услышав радостный вопль сына, я кинулась к нему, но поскользнулась на натертом до блеска паркете и упала.
Когда я очнулась, хмурая акушерка-голландка заявила, что, если Господь позволит мне сохранить ребенка, произойдет чудо. Руди часами сидел у моей постели и обливался слезами.
Выкидыша не было, но весь оставшийся срок беременности я ходила с распухшими руками и безобразной, в пятнах, кожей. Меня совсем замучила лихорадка, а из-за инфекции глаз я почти ослепла. Некрасивая и несчастная, я сидела дома и не желала видеть даже Алиду. Руди надо было уехать в глубь острова, и я пожурила его за то, что он меня покидает, хотя в душе была рада его отъезду.
Бэнда-Хуана-Луиза оказалась худым, кожа да кости, ребенком с огромной головой, разорвавшей мои внутренности. Мучения продолжались двадцать два часа, после чего мне заявили, что детей у меня больше не будет, что я не должна кормить девочку сама и что я едва не умерла. Мне не хотелось не только кормить, но даже видеть ее. Я слышала, как она целыми днями плачет у себя в детской.
Я долго лежала настолько больная, что избегала встреч со всеми, кроме Кати и Янтье. Когда мне становилось получше, я разрешала Руди посидеть рядом при условии, что он будет молчать. Потом позволила ему говорить. Остановить его оказалось делом невозможным. Он стал утверждать, что во всем виноват он сам. Бог наказал нас за его грехи. Я подумала, что наказание несправедливо, ведь пострадала-то я, но промолчала. Он заявил, что должен покаяться.
Сначала я была шокирована, но мне хотелось узнать, о чем же мне расскажет Руди, однако ничего нового он не сообщил: говорил, что у него были замужние женщины и девушки-туземки, но имена их он не назвал, считая это непорядочным.
– Я недостоин твоей молодости и чистоты, – заявил он, – кроме того, я овладел тобою до брака.
– Это правда, – заметила я.
– Можешь ли ты простить меня, Герши? – сказал он, опускаясь на колени.
– Конечно, – ответила я. – Перестань суетиться.
– Суетиться? – Руди посмотрел на меня так, словно я дала ему пощечину.
– Я не хотела тебя обидеть, – поспешно поправилась я, – извини. Ты вел себя как животное и негодяй и все такое, но я прощаю. Честное слово.
– Ангел мой, – проговорил Руди. – Милый мой ангел.
Потом он поклялся, что для искупления своих прегрешений капли в рот не возьмет.
После этого он стал ужасно милым, добрым и ласковым. Он оказался чудесным отцом. Учил в саду Нормана маршировать и отдавать честь, велел сшить для него детскую форму и подарил оловянную сабельку. Бэнда-Луиза любила его больше, чем свою новую кормилицу, женщину с большими отвислыми грудями; благодаря ей девочка стала толстой и спокойной. Руди проезжал мимо дома на своем великолепном белом коне, чтобы дети могли увидеть отца. Верхом он казался худощавее и здоровее. Иногда он заводил со мной разговор о том, как хорошо бы уйти в отставку. Тогда мы поселимся в каком-нибудь очаровательном селении, поменьше Амбаравы. Норман в это время будет учиться в самой лучшей школе в Голландии.
Каждое утро я лежала на солнце и в конце концов загорела, как туземка; волосы отросли, тело вновь стало худощавым и гибким. Норман все время находился рядом со мной, но Бэнда-Луиза, едва я прикасалась к ней, поднимала крик. Стоило мне взглянуть на девочку, как она отводила глаза в сторону или пристально, немигающим взглядом смотрела на меня. Кати заявила:
– Это старая душа со старой обидой.
Я по нескольку дней не заходила к ней в детскую. Когда я смогла снова выходить в свет, Руди подарил мне два платья, выписанные из Голландии, – одно из желтого шелка, вышитое камелиями, другое из пурпурного бархата с глубоким вырезом и отделанное жемчугом. Я была в восторге от своих нарядов и от всей души поблагодарила Руди.
Ван Рееде и Схут успели закончить свою оперетту, и Алида привела их на репетицию, где я исполняла роль королевы. У меня был хрупкий, очень странного тембра низкий голос – следствие болезни. Со слезами на глазах я объяснила им, что не смогу воспроизвести самую простую мелодию.
Позднее я поняла, сколько артистизма в Ван Рееде. Думаю, не будь он военным, Ван стал бы известнейшим театральным деятелем. Поистине гениальный художник, он с огорчением называл себя «паяц из Маланга».
Роль королевы он переписал заново. Она уже не пела, а только танцевала и слова произносила parlando [19]19
Речитативом (ит.).
[Закрыть]. Роль была изумительной, и Ван без конца репетировал ее со мною.
– Мне кажется, ты рождена для сцены, Маргерит, – заявил он.
Алида не возражала. «Он любит меня, – говорила она радостно. – Но он полагает, что открыл тебя».
Ван не разрешал мне прочищать горло и пытаться сгладить хриплость моего голоса.
– Ни в коем случае. Так было задумано. Ты наполовину туземка, наполовину королева, полуженщина, полудикарка, не то с Востока, не то с Кавказа. Ты носишь атласные платья и танцуешь босиком! Когда ты разговариваешь, то делаешь это лишь для того, чтобы приказать одному своему подданному лечь с тобой на ложе, а другого послать на плаху. Двигайся, двигайся, не мямли. Держи марку!
Думаю, что своей будущей карьерой я обязана Вану. К остальным участникам спектакля он относился как к любителям. Меня же гонял нещадно, заставляя вновь и вновь отрабатывать свою роль.
– У тебя безупречное чувство ритма, – поучал он. – Это все равно что взять верхнее «до». Лишь один из миллиона обладает подобным талантом. А если он у тебя есть, доверяй ему.
Когда я это усвоила, он стал работать с хореографией. То, что делала я, представляло собой контрапункт для всего остального спектакля. Каждую позу, которую Ван сам изобретал или которую заимствовал у меня, он заставлял фиксировать, держать до боли, до дрожи в коленях. Потом комбинировал их. Вы поняли? Я переходила от одной позиции к другой совершенно свободно, потому что могла сохранять ее сколько угодно времени. Когда Ван репетировал со всей труппой, главенствующую роль играла я, хотя партию принцессы исполняла Алида. У нее было колоратурное сопрано.
В тот период, когда мы репетировали, взглянуть на нас приехал генерал Зейсенис.
– Вы не ревнуете свою великолепную супругу? – спросил он у Руди.
– Моя супруга не давала мне ни малейшего повода для ревности, – отвечал Руди.
– Счастливец, – заметил Зейсенис и посмотрел на меня твердыми, живыми глазами. От его взгляда мне стало жарко.
Занятая собой и своим благоденствием, я невнимательно слушала, о чем говорит генерал с моим мужем. Я понимала, что слова его относятся ко мне тоже, и полагала, что Зейсенис хочет, чтобы я обратила на него внимание. Я очень сильно ощущала его присутствие и старалась не обращать внимание на Зейсениса. Поэтому недомолвки проходили мимо моих ушей. А суть их состояла в том, что в Маланге дела у Руди шли не совсем гладко. До Руди же все доходило слишком медленно. Более того, он был уверен, что Зейсенис им доволен.
– Рад, что он заметил, как я умею ладить с солдатами-туземцами, – сказал, обращаясь ко мне, Руди, – что я стараюсь придерживаться закона, когда возникает какая-нибудь проблема. Меня любят больше, чем моих предшественников! Как я понял, генерал согласен со мной: если в чем-то не уверен, то нельзя рубить сплеча. А что касается моих отношений с местными голландскими властями, он признает, что я, скорее, солдат, чем дипломат. Славный малый, верно?
– Очень, очень славный, – ответила я томно, довольная тем, что мы с Руди одного мнения.
В ту ночь я впервые взяла в свои руки инициативу и соблазнила Руди. Оказалось, мне известно многое, о чем я прежде не задумывалась, и я заставила Руди показать то, что мне раньше даже не приходило в голову.
Я давно спала глубоким сном, когда Руди растормошил меня.
– Где ты всему этому научилась? – спросил он. Лицо у него осунулось, глаза покраснели.
– От тебя, – произнесла я сквозь сон. – Где же еще?
На следующий день он купил мне жемчужные серьги в тон моему бархатному платью, а я ему подарила ониксовые запонки.
В день премьеры, с трудом дождавшись, когда поднимется занавес, я едва не умерла от волнения. Ван был бледен и не в себе. Он взял меня за руку, и обе наши руки увлажнились.
– Ступай и будь моей королевой, – произнес он.
В тот вечер подданными крохотной сцены, на которой я царствовала, стали все зрители. Они готовы были повиноваться любому моему капризу. Конечно, зрительный зал был наполнен друзьями, людьми, расположенными ко мне. Но где-то в середине первого акта, почувствовав контакт с аудиторией, я преобразилась.
– Ван был прав, – проговорила Алида, от души обнимая меня после спектакля. – В тебе действительно есть что-то, этого у тебя не отнимешь.
– Мое имя войдет в историю театра, потому что я открыл тебя, – восторженно заметил Ван.
Все с преувеличенной почтительностью поздравляли меня, но, чтобы не обидеть Алиду, королевой бала выбрали ее. Хотя меня приглашали на каждый танец, я почувствовала, что ко мне относятся со своего рода нарочитым пренебрежением. Дело было вовсе не в низости человеческой натуры, а в реакции зрителей. Огромный успех и оглушительные аплодисменты в мою честь уже прозвучали, и им казалось, что этого достаточно, не вечно же мне царствовать. Но меня это не трогало. И я по очереди танцевала с Ваном, Схутом и Руди. Мои ноги подкашивались от усталости.
Внезапно генерал Зейсенис сказал:
– Прогуляемся по саду.
Пройдя извилистой тропинкой среди кустов японских роз, он привел меня к пруду, на берегу которого стояли живописные скамейки. Завидев генерала, три офицера и парочка, сидевшая на скамье, поприветствовали его и вскоре удалились.
– Вы опасная женщина, Маргарита Мак-Леод, – начал Зейсенис. – Что вы на это скажете?
– Ничего, – ответила я.
– Вы могли бы взять себе в любовники Схута и прочих, – продолжал он задумчиво. – Молодежь будет охотно вскакивать и выскакивать в окна вашей спальни. Но мы можете выбрать и других – тех, кто старше, людей влиятельных и щедрых. Что вас больше прельщает? Плоть молодых юношей, раз уж ваш муж мало на что способен, или общество мужчин вроде меня?
– О чем вы говорите? – произнесла я, пытаясь встать в позу обиженной. – Вы такое мне сказали…
– Отвечайте, – в приказном тоне сказал он.
– Мой сын… – начала я.
– Что вам нужно? – Он нетерпеливо коснулся моей руки.
– Мне нужно… Мне нужно… – ответила я, сама не зная, что нужно. Я не нуждалась ни в хорошеньких мальчиках, ни в могущественных мужчинах. Мне хотелось постоянно ощущать вокруг себя жизнь, как я чувствовала во время спектакля, как ощущала это теперь, сидя рядом с Зейсенисом. Но я прежде всего принадлежала Янтье и хотела, чтобы о нас с ним заботились. Как делал это Руди.
– Я вам нравлюсь?
– Да, – призналась я.
– Потому что вы мне так нужны? Или потому, что вы не можете принадлежать мне? Вы добры или жестоки?
– Добра, – убежденно ответила я. Но со вздохом прибавила: – Но в мире, в котором мы живем, трудно быть доброй.
– Да, – подтвердил генерал. – Я даже не вправе просить вас быть ко мне доброй сию же минуту, но все равно пытаюсь удержать вашего мужа здесь ради вас, мадам. Если смогу. Проявить доброту можно лишь во время войны. Ведь тогда все становится преходящим, каждый пребывает под сенью смерти. Вы когда-нибудь видели, как умирает человек?
– Да, – сказала я, сложив руки на коленях.
– Тогда человек становится добрым. Предупреждаю вас, когда начнется война, я приеду и отыщу вас.
– Войн больше не будет, – заявила я.
– Обязательно будут. И будет доброта. Вопреки им. Но не сейчас. Знаешь, в старые времена я воспользовался бы своим droit de seigneur [20]20
Право господина (право первой ночи) (фр.).
[Закрыть]и увел бы тебя против твоей воли из-под носа у Мак-Леода.
– Была бы рада, если бы это оказались именно вы, – смущенно отозвалась я.
Зейсенис коротко хохотнул. Потом положил мне на плечо седую голову и сжал ладонями бедра. Тотчас же отпустив меня, он поднялся.
– Какой великолепной женщиной ты будешь во время войны!
Алида сообщила мне, что генерал Зейсенис всячески старался сохранить Руди его должность в Маланге. Но дела у Руди шли из рук вон плохо, и высшее начальство настояло на его переводе на Суматру.
Это было понижением, но, получив приказ о новом назначении, Руди обрадовался. Он снова стал разговорчивым и заявил, что там будет еще лучше, чем на Амбараве.
– Медан на Сумарте – это то, что надо старому солдату вроде меня, – сказал он. – Я не честолюбив, не люблю ввязываться в политику, да и никогда ее не любил. У меня будешь ты, дети, мой жеребец Кинг и охотничья собака Блэки. А этот чертов ром мне теперь не страшен. Счастливому человеку его бояться нечего.
В марте Руди уехал, а мы остались ждать, пока он подыщет для нас подходящий дом. Писал он каждый день. О том, что одинок, что все в Медане каждый вечер отправляются в «Серкл» пьянствовать и играть в азартные игры, но он остается в гостинице и думает о своей семье. Скоро он подберет дом, и мы к нему приедем. «Твой Руди снова стал самим собой, – писал он. – Руди, который обожает свою маленькую женушку. Маланг, по твоим словам, был злополучным местом, но здесь, в этом чудесном городке посередине джунглей мы будем вместе».
Я решила, что джунгли – это то, о чем я мечтала, и поделилась своей радостью с Алидой и Ваном.
– Там водятся львы, – проговорила я, дрожа от страха и восторга и представляя себе этих больших великолепных кошек, – леопарды и тигры!
– Это недалеко от Борнео, – заметил Ван. – Суматра – подходящее место лишь для змей да аллигаторов. Оставайтесь здесь, Маргерит.
Мои друзья повсюду возили меня, оберегали. Вскоре я перестала скучать по Руди и почувствовала себя молоденькой девушкой. Мы играли в теннис на пару со Схутом и всякий раз выигрывали. Он флиртовал со мною, но так легкомысленно, что я не возражала против его ухаживаний. Каждый вечер вместе ходили в гости.
Чета Ван Рееде поехала в Теемланг, неподалеку от Маланга, и пригласила с собой меня вместе с Кати, Бэндой-Луизой, ее кормилицей и Норманом. Я написала Руди и попросила денег, чтобы приобрести кое-что для Медана, но он прислал короткое сердитое письмо. Я все же поехала, не сообщив Руди, куда еду.
Когда я вернулась, меня ждало письмо, в котором было немного денег. Письмо пролежало несколько дней в Маланге. Город этот все-таки осуществил свою давнишнюю угрозу. Прочла письмо я слишком поздно. Руди велел приезжать немедленно.
Перед отъездом из Сурабаджа, чтобы сесть на судно, отплывающее в Батавию, откуда нам предстояло добираться до Суматры, я отправилась за покупками и истратила деньги до единого цента. Даже на телеграмму не осталось, и я послала Руди открытку.
Упаковывая все симпатичные вещи, которые я купила, я мысленно прощалась с веселой жизнью в Маланге, Янтье гладил меня по мокрым щекам.
– Не плачь, Maman, – повторял он милым голоском. – Не плачь.
– Ах, Янтье, – проговорила я, обнимая своего ребенка. – Живи счастливо! А моя жизнь кончена. Я еду умирать на Суматру, где даже львы и тигры не водятся.
X
ГЕРШИ. 1899 год
Мы сидели на палубе, наблюдая, как юго-западный муссон волнует поверхность Яванского моря. По проливу Бангка под парусами, надутыми ветром, носились лодки. Мы шли вдоль побережья, держа курс на Малаккский пролив, и могли разглядеть в глубине острова болота и джунгли.
– Я ведь никогда не был к северу от экватора, правда? – спросил Янтье.
– А ты знаешь, Янтье, что если станешь выливать воду из ванны, то в Северном полушарии струя будет закручиваться в одну сторону, а в Южном – в другую?
– А если посередине?
– Течет прямо. Буль-буль.
– Я верчусь на юг, – произнес Янтье и стал крутиться вокруг собственной оси. – Я волчок.
– Ты мой обожаемый-любимый-котенок-лапочка, родившийся к югу от экватора. Норман-Янтье-волчок, – ответила я.
Подошли двое мужчин и стали наблюдать за Янтье. Один из них был приземистый голландец в белой льняной паре, а другой – немец с бородкой и усами, подстриженными под кайзера Вильгельма.
– Такая жара, а ему нипочем, – произнес немец, поднимая свой шлем. – Вот пример для туземцев.
– Какой восхитительный мальчуган, – заметил голландец.
Немца звали герр фон Керих, одно плечо у него было выше другого, левый локоть он прижимал к боку, так что кисть болталась. Выяснилось, что его брат женат на моей «кузине» Катринке, падчерице Хельги, моей мачехи, и что они живут в Медане. Мы стали говорить о том, до чего тесен мир, и я сказала, что буду рада увидеться с ней. Герр фон Керих заявил, что он вообще против смешанных браков, но ведь, в конце концов, Катринка родственница султана Дели. Минхеер Схопейс работал в меданском филиале делийской фирмы «Маатсшаппи» и каждый год ездил в Амстердам для участия в табачных аукционах у Фраскатти.
Трапезовали мы вместе в салоне, где обедавшие толковали о том, что туземцы Суматры ленивее яванцев и даже не хотят зарабатывать. Меня предупредили, что наступает пора штормов, и поэтому, ложась спать, нужно покрепче привязываться.
Та ночь была штормовой, и мы с Янтье не спали. Мы с ним затеяли игру: наклонялись то в одну сторону, то в другую и делали вид, будто боимся непрерывного грохота, хотя именно так оно и было. Кати и Бэнда-Луиза лежали спокойно, покачиваясь с боку на бок. Пристегнутые широкими кожаными ремнями, они не просыпались, несмотря на то что трещала мебель в каюте.
Судно, плавно покачиваясь на волнах, стало приближаться к берегу, и на нас повеяло жаркой волной. Руди на причале не было. Я почувствовала угрызения совести оттого, что не отправила телеграмму и так долго мешкала с отъездом. Потом решила, что расстраиваться нечего. Разве я не заслужила того короткого периода свободной, счастливой жизни? Ведь отныне я стану Руди милой, послушной женой.
Когда мы ехали на автомобиле в Медан, я увидела цветы фута два в поперечнике, которые росли среди гигантских зеленых кустов и бабочек размером с птиц. Было так жарко, что Янтье и Бэнда-Луиза лежали в изнеможении. По телу у меня струился пот.
Медан приятно поразил меня. Это был современный, опрятный город, с широкими улицами, недавно выстроенными зданиями контор и великолепной старинной мечетью. Дом наш представлял собою одно из многих бунгало, окружавших город кольцом. Руди уже ждал нас.
Я тотчас поняла, что он пил, хотя не услышала от него ни слова упрека. Он только сказал, что не знал, когда мы приедем, и поэтому не встретил нас, хотя уже больше недели сидит безвыездно дома. На ужин подали холодное блюдо. Руди уложил Янтье в постель, а я отнесла свои вещи в комнату, которая, по словам Руди, была приготовлена для меня. Комната Янтье соседствовала с кабинетом Руди, а Кати с Бэндой-Луизой расположились в большой комнате против кухни.
Когда мы остались одни, Руди сказал, что надеется, я не стану возражать против нашего небольшого дома, это необходимо для того, чтобы сократить расходы. Во время разговора он вертел в руках рукоятку сабли и почти не смотрел на меня.
Я занервничала, чувствуя себя виноватой, искренне заявила, что постараюсь тратить как можно меньше.
– Как же иначе, – оборвал он меня. – Уж я об этом позабочусь. Оставшись один, я долго думал, моя милая, и многое понял. Особенно за последнюю неделю. Даже в моем возрасте можно кое-чему научиться. Стоит дать женщине или туземцу палец – они всю руку откусят.
– Руди, дорогой, – запротестовала я, – ты несправедлив…
– Ты говоришь о справедливости! – Несмотря на ровный, вежливый тон, в голосе Руди послышались гневные нотки. – Справедливость? Всепрощение до добра не доводит. Это все, что я могу сказать. Я перевернул эту страницу жизни. Три дня назад ко мне привели одного солдата, уличенного в воровстве. Знаешь, что я сделал? Велел высечь его в присутствии всего полка и на пять лет отправил в тюрьму. Это его научит уму-разуму. Вот так-то.
– Боже мой, Боже мой, – проговорила я, ломая руки. – Так наказать беднягу? Неужели ты?.. Как это ужасно.
– Ну, хватит. Можешь подыскать себе завтра повариху. Присмотри за Кати, пока я не нашел кого-нибудь получше. По-моему, дети плохо выглядят.
– Они здоровы, – возразила я. – Это из-за путешествия и жары…
– Мне не нужны оправдания, – отвечал Руди. Вложив саблю в ножны, он поднялся, прямой как штык, если бы не брюшко. – Спокойной ночи, дорогая женушка. – Прикоснувшись тонкими губами к моей щеке, он круто повернулся и вышел.
Это я была во всем виновата. Если бы я приехала вовремя, он, возможно, не вынес бы бедному солдату столь суровый приговор, хотя публичного наказания, пожалуй, и не отменил бы.
Утром ко мне пришла молодая женщина по имени Ноона и сказала, что хорошо стряпает. Жалованье она попросила мизерное, и я тотчас взяла ее. Потом сама отправилась на базар, как делала это в Леувардене, исполненная самых добрых намерений.
Жители Медана заявляли, что мы идеальная пара. Руди был таким примерным супругом, что никогда не ходил в «Серкл» и не участвовал в «мальчишниках». Иногда мы вдвоем ужинали в ресторане, но чаще всего вечерами никуда не ходили. Кроме того, когда это ему удавалось, Руди забегал домой и в дневное время. Целыми часами он возился с детьми, качал Бэнду-Луизу, посадив ее на колено, или учил ходить, а с Норманом затевал военные игры.
Про меня же говорили, что я привязана к мужу и не спускаю с него глаз, будто бы угадываю каждое его желание. Мужья укоряли своих жен за то, что они не стремятся походить на меня.
Домашнее хозяйство у нас было налажено превосходно, и, когда мы принимали гостей, никаких неурядиц, характерных для семейств, в которых прислуга была из ленивых туземцев, не наблюдалось. Ноона и Кати, которые почти не разговаривали друг с другом, распределили обязанности между собой. Кати всей душой была предана Бэнде-Луизе, и Руди заявил, что она сможет остаться в доме, если будет в точности выполнять все его распоряжения. Перед уходом на службу он составлял для Нооны меню своим энергичным почерком. Я старательно переводила эти записи обеим женщинам.
По словам Руди, Норману, который достаточно подрос, следовало как можно меньше общаться с женщинами. Ему разрешалось играть со сверстниками, жившими рядом, только чтобы предупреждал, куда уходит. Я тоже была «свободна» при условии, что докладывала Руди, чем занималась, куда ходила и что именно говорила.
Мне от него нечего было скрывать, если не считать случайных бесед с женами молодых офицеров, которых он не жаловал. Взяв в руки стакан, он перед сном допрашивал меня. Вел он себя вполне прилично и никогда не сердился, но я утратила интерес ко всему тому, что было мне запрещено.
В Медане всегда светило солнце, дул свежий ветерок и жители приветливо улыбались. Порою собирались тучи, налетала гроза, гремел гром и вспыхивали молнии. Иногда воздух становился свежим и пьянящим. Сначала я любила гулять по городу, потом стала оставаться дома, чтобы, придя домой, Руди мог застать меня.
Лишь Катринка, моя «кузина», жена герра директора гауптмана Ганса фон Кериха и племянница султана, понимала меня.
– Руди ужасный тип, – заявила она. – Не таращи на меня глаза. Ужасный. Хотела бы я посмотреть на того человека, который стал бы так со мной обращаться.
– Как? – спросила я растерянно.
– А вот так, заяц ты испуганный!
– Он ничего мне не делает.
– Заставь, чтобы сделал.
– Я пыталась.
Так оно и было. Когда я била его кулаками по лицу, он хватал меня за кисти и не отпускал их, пока я не успокаивалась. Он был равнодушен к моим вспышкам гнева, отчаянию, слезам, пренебрегал моим телом.
– Тогда измени ему.
– Катринка!
– Разве ты ему не изменяла?
– Ну что ты! – Затем, увидев на лице ее насмешливое выражение, я прибавила: – Я, пожалуй, и не против, но он станет возражать.
Она расхохоталась, потом надела очки и сразу стала некрасивой и умной.
– Хорошенькая молоденькая Герши, – сказала она, – воюй за свою жизнь!
– Я так устала.
– Пусть он отправит тебя в Голландию! Ганс собирается увезти меня в Берлин, можешь не сомневаться. Этот представитель окаянного Herrenvolk'a [21]21
Народа господ (нем.).
[Закрыть]так много о себе воображает! Происходит от человекообразных обезьян, ставших варварами-тевтонами, а меня стыдится. Но он мне за это заплатит, вот увидишь. Я яванка и мстительна, я никому ничего не прощаю. – Катринка снова сняла очки, и красота ее сверкнула, как меч.
– А я всегда и все прощаю.
– Ну и дура.
В тот вечер мы с Руди отравились на официальный прием. Чтобы досадить ему, я стала флиртовать с чиновником из правительственного ведомства и вышла с ним на террасу.
Руди до самого рассвета не давал мне покоя. Он заявил, что не верит мне. А если он мне не верит, то гожусь ли я в матери его сыну Норману? Если не гожусь, он должен принять соответствующие меры, чтобы оградить сына от моего влияния.
– Ты пьян, Руди, – сказала я, холодея от страха.
– О нет. Я пью, – возразил он, и он действительно пил понемногу в продолжение всего дня и вечера. – Пью, но не напиваюсь допьяна. Тебе не в чем меня упрекнуть.
Глаза его были непроницаемы, рот превратился в щелку, а лицо расплывалось перед моим взором. Но внезапно я разглядела на нем сетку морщин – маску страдания.
– Бедный Руди, – вырвалось у меня непроизвольно.
– Пытаешься убедить меня, что любишь? – спросил он, высоко поднимая брови.
– Я… я хочу любить тебя, – произнесла я. – Я так устала.
– Тогда ложись спать, – сказал Руди.
Когда я направилась в комнату Янтье, чтобы поцеловать его, Руди остановил меня.
– Не сегодня, – проронил он, скользнув глазами по моему лицу.
Это было мне наказанием и предупреждением.
Я уступила. Ради Янтье.
Я не пыталась удержать Янтье возле себя. Да и не хотела. Пусть живет свободным, порхает, как птица, и прилетает ко мне, когда захочет.
«Посмотри на меня, Maman», – говорил он, или же: «Взгляни, Maman chérie». Иногда он неожиданно подходил ко мне и произносил: «Не грусти, Maman» – и крепко обнимал за шею.
Янтье был само совершенство.
Спустя много лет мне постоянно снился один и тот же кошмарный сон, будто я снова в Медане, но без Янтье. Даже потом, в тюрьме, когда я просыпалась, чувствовала облегчение, поняв, что все это мне приснилось.
Остальная часть моей жизни была довольно сносной. Если позади у вас оставалось самое страшное, что может с вами произойти, вы больше никогда не будете думать о смерти.
Вы цените жизнь и не желаете умирать.
После Медана мне ничто не казалось дурным. Из Медана мы уехали в Банджу-Биру. В этой дыре и закончилась довольно плачевным образом карьера Руди. Я была добра к нему и щадила его гордость. Потом он подал в отставку, и мы поселились в Синдангладжа. Это была попросту гостиница среди живописного ландшафта. Руди был вполне доволен жизнью и все время проводил со своей дочуркой, Бэндой-Луизой. Та была по-прежнему враждебно настроена ко мне, своей матери, и мы избегали друг друга. Иногда в Синдангладжа мне становилось до того тоскливо, что я убегала. Однажды по реке добралась до Семаранга, где вновь встретилась со Схопейсом и позволила этому бедному печальному человечку овладеть мною. Виноватой я себя не чувствовала, но Руди заподозрил неладное. Я солгала ему, и он не мог уличить меня. После Медана я научилась лгать ему. Неуверенность возбудила в нем ревность и даже интерес ко мне, правда, ненадолго. В конце концов я убедила его отвезти меня в Голландию, и дома мы действительно пришли к согласию. Он дал мне денег, чтобы после развода я смогла уехать в Париж.
После того я очень ценила жизнь. Даже тогда, когда она была неприглядной и трудной. Даже тогда, когда однажды субботним вечером зрители начали швырять в меня чем попало. Даже тогда, когда сердце мое было разбито: Бобби-мой-мальчик, отправился в Англию, чтобы развестись с женой и жениться на мне, но вместо этого написал, что никогда не вернется. Когда покинул меня Луи и когда я узнала правду о Франце… Я все равно любила жизнь! После Медана мне уже не хотелось умирать.
Думаю, я смогла бы покончить с собой в первые месяцы жизни в Медане, но у меня не хватило на это сил. Когда Янтье был рядом со мной, мне хотелось жить ради того лишь, чтобы находиться рядом с ним.
Однажды в июне, когда Янтье пришел ко мне в сад, мне показалось, что он бледен. Лоб у него был прохладный, но он сказал, что не хочет ужинать. Сказал, что слишком устал и не в силах раздеться. К счастью, Руди в тот вечер задержался, и я сама уложила мальчика в постель.
