Текст книги "Банкир"

Автор книги: Лесли Уоллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 77 страниц)

— Если вы думаете, — начал он, — что я провел все эти годы в Чикаго, наблюдая, как умирает мой отец, только для того, чтобы закончить здесь как некое Позолоченное Совершенство, помогая вам грабить ЮБТК, придавая грабежу видимость законности, то вы досадно ошиблись, составив себе неправильное суждение обо мне и моих мотивах. — …пошел работать у Бэркхардта, двойника его отца… Палмер отвернулся от них. Усилием воли он снова заставил голоса замолчать. Он повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть улыбку Бернса. — Вы улыбаетесь, сэр? — спросил Палмер. — Успокойся, Вуди. Возьми себя в руки. Мне нужно лишь твое слово. Если ты так остро это переживаешь, то я не буду на тебя давить. Все, чего я хочу, — это… гм, как бы ты назвал… молчаливое сотрудничество. Иными словами, не мешай событиям идти своим чередом. Дай себе стать президентом ЮБТК. Разве это трудно? — Вы и правда спелись, — сказал Палмер, — мисс Клэри выразила это почти такими же словами. — Ничего не могу поделать, если она тоже говорит разумные вещи, — возразил Бернс. — На твоих жарких губах все та же улыбочка, — подчеркнул Палмер, делая шаг к Бернсу. Левая часть комнаты немного приподнялась и снова встала на место. — Ладно, Вуди, давай пожмем руки, дружище! — Что, я смешон? — поинтересовался Палмер. Теперь он был меньше чем в полуметре от Бернса. Он даже чувствовал запах его лосьона. — Никто ничего не говорит… — Я говорю, — заявил Палмер. — Иначе ты перестал бы улыбаться. Бернс сделал к нему шаг и протянул руку: — Вуди, будь паинькой, давай пожмем друг другу руки. Палмер заметил зловещий блеск драгоценных запонок Бернса. Его глаза пробежали по мертвенно-бледному лицу Мака, потом скосились на Вирджинию. Она следила за ним, чувствуя что-то неладное, потом отошла от него на шаг. Ее взгляд осторожно переходил с Бернса на Палмера. — Вудс, — сказала она, — почему ты… — Почему все начинают предложения с моего имени? — спросил Палмер. — Вуди, — сказал Бернс, — успокойся, старина. Давай снова будем друзьями. — С тобой? — Палмер поморщился от громкого звука своего голоса. Вопрос прозвучал почти криком. Он глубоко вдохнул и почувствовал дрожь где-то в диафрагме. — С тобой, грязным интриганом? — спросил он. — …использовал тебя, как тряпку, с самого начала… — …сунул эту девку тебе под нос, как лакомый кусочек… Палмер услышал, что издает какие-то нечленораздельные звуки, не то мычание, не то стон. — Заткнитесь! — рявкнул он. Мнимые голоса умолкли. — Мак Бернс! — закричал он. — Третьесортный мозг в протухшей сточной канаве. Краса и гордость своей профессии. Шизофреник последней стадии. Король сводников. Рыцарь предательства. — Он поднял левую руку и ткнул пальцем в грудь Бернса. Тот отступил и поднял руку, как бы защищаясь. — Нет! — выкрикнул Палмер. Движение времени резко замедлилось. Рука Бернса, казалось, начала сжиматься в кулак. Палмер почувствовал, как напрягается его правая рука. Локоть двинулся назад. Потом рука пошла вверх, пальцы сжались, мускулы напряглись. Его рука сделала петлю в сторону. Его тело двинулось вслед за рукой. Глаза Бернса расширились. Кулак ударил Бернса между острым подбородком и ухом. Палмер почувствовал, как челюсть лязгнула под костяшками его пальцев. Он увидел зелено-белое лицо Бернса. Потом оно скрылось из виду… Палмер посмотрел вниз. Бернс лежал скорчившись, как плод в утробе, на чувственно-толстом белом ковре. Его ресницы какой-то момент вздрагивали. Потом перестали. Густо-красная кровь струйкой потекла из угла его рта на подбородок и начала стекать на ковер. Палмер отступил. Атмосфера стала какой-то разреженной. Легкие с трудом набирали достаточное количество кислорода. Он начал хватать ртом воздух. Очень нескоро он наконец почувствовал, что неистовство в его легких начало стихать. Во рту было сухо с каким-то горьким привкусом. Пальцы правой руки онемели. Он прислушался. В комнате стояла тишина. Даже мнимые голоса молчали. Он взглянул на Вирджинию. Ее огромные глаза казались такими большими, что совершенно скрыли выражение ее лица. Он встал на колени рядом с Бернсом, подсунул руку ему под щеку и приподнял его с ковра. Круглое пятно крови на ковре было ярким, как свежая краска. Он ощутил потную шею Бернса. Слабый пульс трепетал под его пальцами. Он встал и еще раз оглядел комнату. Его взгляд прошелся по лицу Вирджинии, потом мимо и потом вновь вернулся. Она перевела глаза с Бернса на Палмера. — С ним все в порядке? — спросила она. Ее голос напоминал звук лопаты, врезающейся в песок. Палмер кивнул. — Ты бы…— Голос, преломившись, смолк. Палмер попытался проглотить слюну. Не получилось. — Я посмотрю, — сказала она, медленно двигаясь к ванной комнате. Палмер наблюдал, как узкий носок ее черной замшевой туфли прошелся по ковру рядом с пятном крови. Он услышал, как она роется в аптечке Бернса. Она вернулась, неся в руках медицинскую коробку, и молча передала ее Палмеру. Он снял картонную крышку и увидел четыре ампулы, обернутые в тонкую марлю. Его рука сильно дрожала. Он попытался прочесть надпись на маленьких этикетках ампул: «Сломайте пальцами стекло»… Взяв Бернса под мышки, Палмер с трудом перетащил его на софу, хватая ртом воздух. Тяжело дыша, он нащупал воротник рубашки Бернса и попытался развязать галстук. Его пальцы неудержимо дрожали. Очень нескоро он сообразил, что галстук пристегивающийся. Он снял его, потом ему удалось вытащить верхние запонки рубашки. Он сломал одну из ампул. Резкий запах аммиака наполнил комнату. Палмер помахал тампоном перед носом Бернса. Бернс пробормотал что-то и попытался отвернуть свое тусклобелое лицо от разбитой ампулы. Его глаза приоткрылись. — Перестань, — промычал он. — Прекрати. Палмер убрал ампулу и бросил ее в пепельницу. Но промахнулся, и она упала на пол. Какой-то сильный аромат, предназначенный для того, чтобы перебить резкий запах аммиака, медленно распространился по комнате. Палмер уселся в кресло напротив софы и стал ждать. К нему подошла Вирджиния. Она подняла его правую руку и осмотрела пальцы. Даже в ее руке пальцы Палмера заметно дрожали. — Как они? — спросила Вирджиния. Он покачал головой: — Онемели. — Попробуй подвигать ими. Он попробовал. Каждое движение причиняло боль, но вполне терпимую. Его не так занимала боль, как сильная дрожь, сотрясавшая его руку. — Кажется, не сломаны, — сказала Вирджиния. — Я дам тебе выпить. Палмер сначала отказался, потом взял стакан левой рукой. Пристально посмотрел на виски и осилил несколько глотков. Это его не успокоило. Он хотел поставить стакан на край стола, но промахнулся. Стакан упал на белый ковер и встал на дно, не пролив ни одной капли. Нереальность этого явления окончательно сбила Палмера с толку. Ведь жидкости положено проливаться, не так ли? Он оперся локтями на колени и закрыл лицо руками, пытаясь унять дрожь в диафрагме, от которой, казалось, содрогалось все его тело. — …одно ты никогда не забывай, никогда. Как бы они ни улыбались и как бы дружески ни были расположены, ты никогда… Челюсть Палмера напряглась при звуке этого голоса, гораздо более реального, чем все слышанные им до сих пор. Потом он понял, что это был голос Бернса. Он отнял руки от лица и уставился на болезненно двигающиеся губы Бернса. — …не должен никогда забывать это — ни на одну секунду. Царапни протестанта, и сразу же обнаружится убийца. — Бернс потрогал челюсть. Его губы были очень бледны. Потом, лежа на софе, он приподнялся на локте и посмотрел мимо Палмера, как будто там его и не было. — И католиконенавистник, — обратился он к Вирджинии. — Для протестанта мы тараканы. Можешь не сомневаться. Пытаясь успокоиться, Палмер сделал глубокий вдох. — Мак, — сказал он очень медленно, — я никогда в моем… — Ты знаешь это так же хорошо, как и я, — говорил Бернс Вирджинии. — Они правили и правят этой страной на крови и костях людей, которых ненавидят. Их вина заставляет их нас ненавидеть. Любой психиатр скажет тебе это. Спроси любого из них. Спроси протестантского психиатра, если найдешь такого. — Мак, — сказала Вирджиния, — лежи спокойно. — И так было 200 лет, — продолжал Бернс более громко, но оставаясь спокойным; видно было, что в нем говорят давно заглушаемые чувства, а не новые мысли. — В нашем районе в ЛосАнджелесе мы воевали с мексиканцами и итальянцами, потому что без этого нельзя было, но мы все боролись с протестантами. Мы все ненавидели их. Они все ненавидели нас. Для них мы были сбродом. Они были господствующей расой. Протестантские правители мира. Правители… — Ложись и перестань болтать, — прервала его Вирджиния, — у тебя разбита челюсть, сумасшедший тип. — И так 200 лет, — не унимался Бернс, — с их Дженерал моторсами, с их Джет-Техами, с их Вестингаузами, с их банками. Да, черт возьми, с их банками. Сплошная белая протестантская стена. Все эти протестантские деньги… Миллиарды! Они владеют ими, они дают их вам в долг, а вы выплачиваете назад с процентами. В течение 200 лет перед нашим носом маячит их вонючий каблук. — Ты будешь вести себя как человек с разбитой челюстью? — спросила Вирджиния. — Как насчет того, чтобы выпить? — У меня разбита челюсть, — согласился Бернс. Находясь в состоянии мрачной сосредоточенности, он произнес эти слова с акцентом, забыв многие годы самообучения. — У меня болит живот от их первоклассных загородных клубов, гостиниц только для белых, курортов, их школ и колледжей «Айви лиг» с ограничениями для евреев и католиков, от их проклятых арендных соглашений, их обеденных и игорных клубов. — Слушай меня, — продолжал Бернс. — Тебе еще надо этому учиться, даже такой умной девочке, как ты. Вик считает меня сумасшедшим. Он думает, что мы можем иметь с ними дело. Черта с два мы можем иметь с ними дело. Есть только один способ заставить их уважать нас, только один способ держать их в подчинении. Это нашим сапогом им в морду! — неожиданно закричал он. — И, сестричка, это время чертовски близко, если ты… — Мак, Мак, Мак! — Она положила руку ему на плечо и толкнула его назад на софу. — Замолчи, пожалуйста. Бернс почти тут же вскочил, сбросив ноги на пол. Он осторожно пощупал свою челюсть. — Ты ненормальная, если думаешь, — обратился он к Вирджинии, — что все принадлежащее нам в Нью-Йорке пришло за одну ночь. Мы истекали за это кровью. За каждый сантиметр. И не думай, что они не натравливали нас друг на друга, итальянцев на ирландцев, на евреев, на негров, на пуэрториканцев. Но теперь мы получили его. — Его рука дернулась. Палмер увидел, что Бернс вытянул ее ладонью вверх и энергично сжал пальцы в кулак. — Мы получили его, детка. Протестанты не получат этот город обратно от людей, живущих в нем. Не получат даже со всеми их шестидесятитысячными особняками в Вестчестере, и со всеми их шикарными дачами в Фэрфилде, и со всеми их дорогими подобиями крепостей на Северном берегу. Мы владеем нашим собственным городом, дорогуша. И мы владеем некоторыми другими городами также. Спроси любого поляка в Чикаго. Спроси любого мичмана в порту Сан-Франциско. Черт подери, там, в Калифорнии, мы даже владеем банком. — Бернс покосился на Палмера, будто только сейчас заметив его. — Хелло, Палмер, — произнес он, — привет проигравшему. Секунду Палмер молча смотрел на него. Потом рассмеялся, но смех его оборвался слишком быстро для того, чтобы сойти за проявление хорошего настроения. Палмер вскинул правую руку, прямую, ладонью вниз. — Хайль Бернс! — произнес он. Лицо Мака, белое от недавнего шока, внезапно побагровело. Он попытался встать, но снова свалился на софу. Гримасничая, он пощупал лоб. — Подонок, — промямлил он. Палмер вышел в кухню. Нашел полотенце, завернул в него четыре кубика льда и вернулся к Бернсу. — Приложи холод, — сказал он, протягивая импровизированный пузырь со льдом. — Сожалею, что ударил тебя. Впервые за долгие годы потерял самообладание. — Ты слышишь? — спросил Бернс, обращаясь к Вирджинии. Он положил полотенце со льдом на лоб и поморщился. — Ты слышишь, о чем именно он сожалеет? О том, что потерял свое проклятое протестантское самообладание. О том, что показал нам, каков он на самом деле. — Рука у него будет ныть еще долго после того, как твоя челюсть заживет, — отметила Вирджиния. — Почему бы тебе не успокоиться и не попытаться забыть всю историю? Бернс помрачнел. — У меня шишка величиной с…— Глаза его расширились. — У меня огромный синяк. — Он застонал и сдвинул полотенце со льдом на щеку. — Просто чтобы поднять себе настроение, — добавил Палмер, — посмотри, целы ли у тебя зубы. Изо рта шла кровь. — Где? Где? Палмер показал на ковер: — Пощупай языком. Бернс поспешно сделал глотательное движение. Палмер мог заметить, как язык Мака двигается под одной щекой, потом под другой, осторожно ощупывая зубы. — Ты никогда не забудешь сегодняшнего вечера, — заявил Бернс, покончив с обследованием. Ты конченый человек в этом городе. Теперь я не согласился бы иметь с тобой дело, даже если бы ты встал на колени и лизал мои ботинки. — Мак, пожалуйста, — попросила Вирджиния. — Постарайся взять себя в руки. Бернс засопел. — Я взял себя в руки. — Он встал и побрел к застекленной стене, медленно, как старик. Долго глядел в окно. Потом его рука, придерживающая полотенце со льдом, опустилась. Спина выпрямилась. Он отвернулся от окна, почти проворно подошел к бару и бросил полотенце со льдом в деревянный резервуар. Повернулся к Палмеру: — Тебе лучше уйти. Палмер встал. — Я сожалею лишь о том, что потерял самообладание. Но я получил удовлетворение, ударив тебя. — Давай ударь еще раз. Палмер кивнул: — Удовлетворение было и кое в чем другом. — В том, что разбил в кровь? — Получил возможность — уникальную возможность — услышать от тебя правду. И наконец-то узнал, как ты в действительности относишься к некоторым вещам. Бернс повернулся к Вирджинии: — Слыхала? Разве это не chutzbah? [Наглость, нахальство (идиш).] — Правда, немного грустно осознавать, что нужно, чтобы извлечь из тебя правду, — сказал Палмер. — Ты только и делал, что лгал мне и ломал комедию с первой же минуты нашей встречи. Коечто из твоего вранья я разгадал. О каких-то вещах я, наверно, никогда не узнаю правды. Лишь один раз, один-единственный раз, именно сейчас, я наконец открыл настоящего Мака Бернса. И взгляни, что потребовалось для этого открытия. — Тебя ждет еще немало открытий, — пообещал Бернс. — Хотел бы я, чтобы завтра был рабочий день, Палмер. Но в понедельник утром ты увидишь настоящего Мака Бернса, во всей красе. Палмер сел на софу и надел туфли. Вышел в переднюю, взял из ниши свое пальто, надел и снова заглянул в гостиную. — На твоем месте, — сказал он Бернсу, — я поинтересовался бы, насколько обязывающим может быть соглашение между такими протестантами, как Джет-Тех, и такой личностью, как ты. — Коварным Мстителем из Бейрута, — вставила Вирджиния. — Мак, все это так глупо! Он сейчас уйдет, и заваренная вами каша начнет разлагаться. Так не надо. — Очевидно, надо, — сказал ей Палмер. — Этот человек уже не способен действовать разумно. — Ты слышишь? — обратился Бернс к Вирджинии. — Разве я не сказал chutzbah? Есть ли более сильное слово? Сначала они доводят нас до белого каления, потом сами же обвиняют нас в неразумности. — Мак, — сказал Палмер, — я не могу стереть последние двести лет. Но меня нельзя будет обвинить в сообщничестве. И я не позволю тебе оправдывать свои козни воплями о том, что протестанты осуществляют дискриминацию. Ты заслужил пощечину. Я лишь недоволен собой: не сдержался и ударил тебя. — Уходи. Убирайся. — Вирджиния, разрешите подвести вас? — Кого, меня? Блудницу Марию Магдалину? Вклад отдела рекламы в организованную проституцию? Секунду Палмер взирал на нее. Потом повернулся к двери. — Обращаюсь к вам как американский гражданин к двум своим соотечественникам, — заявил он, — катитесь вы оба к черту! — Вудс! Он еще раз оглянулся. — Хотите, чтобы я вас подвез или нет? — Я немного задержусь и попытаюсь успокоить этого парня. Он снова повернулся к двери и остановился в нерешительности. Какие-то образы и обрывки мыслей расплывались в его сознании на грани реальности и фантазии. Действительно ли он подозревал ее? Как мог он ее подозревать? На чьей стороне она была? Были ли вообще какие-либо стороны? Или все это было обычное, движущееся по кругу месиво, которое снова и снова выплескивалось к его ногам. — Я сожалею также и еще кое о чем, — сказал он наконец, не глядя на Вирджинию. — О высказанных мной умозаключениях. По крайней мере мне кажется, что я сожалею. — Кажется и не можешь отважиться, — поддразнила она. — Штрейкбрехер. Иди домой. — Я поговорю с тобой в понедельник. Или еще когда-нибудь.