Текст книги "Банкир"
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 77 страниц)
Ослепительный луч неожиданно осветил лицо рабби Фейтлбаума, которому Палмер на первый взгляд дал бы не больше восемнадцати лет. По законам своей религии он не брился, но растительность на лице была едва заметна. Однако, разглядев его мягкие вьющиеся бакенбарды светлокаштанового цвета, Палмер тут же накинул ему еще примерно семь лет.
— Мои добрые друзья, — начал Фейтлбаум.
Палмер немедленно внес еще одну поправку в свою оценку, решив, что оратору уже перевалило за тридцать. Только к этому возрасту священнослужитель мог накопить достаточный опыт публичных выступлений, чтобы с таким замечательным благочестием произнести слово «добрые». Палмер тут же вспомнил старого священника из церкви святого Павла в Чикаго, который умел произносить слово «благо» так, что вместо одной гласной слышались три, причем они возникали где-то чуть повыше глотки, вырывались на свет с мягким бульканьем, и Палмеру всегда казалось, что у почтенного старца в горле застряла клецка.
— Друзья мои, какой бы веры вы ни придерживались, — продолжал Фейтлбаум, — мы собрались здесь в этот день под незримым оком всевышнего для того, чтобы наши души, наши слова и наши деяния, да, наши деяния, исполненные любви и доброты, продиктованные чувством вечного братства, слились воедино, чтобы отпраздновать и восславить в нашем духовном единении, нашей взаимной преданности и в нашем бесконечном смирении то святое дело, которому все мы преданы до глубины сердец своих; оно главенствует в нашем мышлении и настолько глубоко и нерушимо воцарилось в наших бессмертных душах, что стало неотъемлемой частицей нашей мирской жизни, которой мы можем предаваться благодаря милосердию господнему, лишь следуя его святым и высоким целям.
Палмер заметил, что кто-то на цыпочках прошел за спиной оратора, склонился к уху Большого Вика и завел с ним шепотом длинную беседу, подкрепляя свои мысли выразительной жестикуляцией. Палмер слегка наклонился вперед с таким расчетом, чтобы луч прожектора, расположенного у него над головой, не освещал его лицо, и на мгновение закрыл глаза, надеясь, что в эту минуту всеобщее внимание приковано к Фейтлбауму. Он пытался восстановить в памяти список ораторов и мысленно прикидывал, сколько времени потребуется для выступления каждого из них. Пожалуй, речи займут не менее часа. Палмер со вздохом откинулся на спинку кресла и поднял руку с сигаретой так, чтобы заслонить ею свои все еще закрытые глаза.
— …Так озари же немеркнущим светом своим наши труды ныне здесь и в дни грядущие, — продолжал говорить Фейтлбаум, — пусть твоим милосердием и вдохновением проникнутся те деяния, которые нам предстоит совершить. Палмер приоткрыл глаза и обернулся к оратору. При этом он обратил внимание на ярко-желтую шевелюру мужчины, который, склонившись к Калхэйну, нашептывал что-то ему на ухо. Только у одного человека могли быть волосы такого оттенка — у Бернса.
— …достойны и справедливы эти наши деяния, — продолжал Фейтлбаум, — так же как достойно и справедливо то, что именно меня, служителя древней религии, сегодня призвали сюда, чтобы выполнить свой долг плечом к плечу с другими во имя столь великого дела.
Черная атласная ермолка на голове раввина плавно колыхалась в такт его речи, то заслоняя, то открывая голову Бернса. Сам Калхэйн невозмутимо хранил молчание. Он сидел неподвижно, уставясь в одну точку, в то время как Бернс извергал буквально потоки слов. При этом, однако, у него так же, как и у Калхэйна, губы почти не шевелились. Палмер спрашивал себя, что такое стряслось, если Бернс даже не мог дождаться, пока раввин закончит свою речь. Однако его вдруг осенило. Слишком хорошо знал он Бернса. В такой ситуации любые мало-мальские свежие сплетни все равно достигли бы цели. Не важно, что говорил Бернс, важен сам факт: он беседует с Большим Виком на глазах у нескольких тысяч зрителей и в столь высокоторжественный момент.
Внешние эффекты — это великое дело в политике, решил Палмер. Каждому и без того было известно, что Бернс — доверенное лицо Калхэйна. Но у Калхэйна были и другие близкие ему люди. Поэтому Бернс должен был постоянно напоминать всем тем, для кого это имело значение, что именно он, а не кто иной пользуется таким доверием у Большого Вика. Палмер уже видел, как Бернс разыгрывал подобные же сцены и на других сборищах. Картина неизменно была одна и та же — сидящий истуканом Калхэйн со взором, устремленным в зал. За его спиной — Бернс. Одна рука его сжимает плечо Калхэйна, другая жестикулирует: то указывает куда-то, и как бы что-то приглаживает, то разбрасывает или отталкивает, то манит. Эта рука, полная жизни и эмоций, подобная телу балерины, неизменно приковывала к себе взоры всей аудитории, отвлекая внимание от оратора, и в результате достигала своей цели — заставляла всех напряженно следить за этой небольшой, но полной драматизма сценой.
— …мы безгранично верим, о всевышний, — говорил тем временем Фейтлбаум, — в силу твоей десницы и в мудрость твою, направляющую нас по пути праведному. Несколько человек в зале повторили за раввином заключительные слова молитвы, произнесенные на древнееврейском языке, однако их голоса потонули в поднявшемся в зале шуме: гости стали откашливаться, двигать стулья, возобновились беседы.
— Благодарю вас, рабби Бэн Хэйм Фейтлбаум, — сказал Грорк. Он слишком низко пригнул голову к микрофону, и его слова вызвали шум и треск в микрофоне. Он тут же отступил на несколько шагов. — Примите также благодарность за молитву, которую вы прочли на гэльском языке, — добавил он, подмигнув аудитории.
Выждав, пока утихнет смех, Грорк перешел к официальному отчету о финансовом положении школы, сопоставив ее скромный бюджет четверть века назад с нынешним, свидетельствующим о процветании этой школы. Палмер тем временем следил за Бернсом, который лишь теперь закончил беседу с Калхэйном. В сущности, это была даже не беседа, а монолог Бернса. Палмер не мог не отдать должного той интуиции и точному расчету, которым руководствовался этот человек даже в довольно сложных ситуациях. Прерви он свою беседу с Калхэйном одновременно с раввином, зрители усмотрели бы в этом скрытое оскорбление и даже могли обвинить Бернса в неуважении к священнослужителю. Но Бернс проявил одинаковое неуважение как к Фейтлбауму, так и к Грорку, и тем самым исключилась персональная направленность его проступка и возможность обвинить его в оскорбительном поведении по отношению к духовенству.
Калхэйн несколько озабоченно дважды кивнул головой, и Бернс, выпрямившись, проскользнул мимо жестикулирующего Грорка и направился было в зал, но по пути остановился возле Палмера и нагнулся к нему. Палмер заметил, что длинные, узкие ноздри Бернса трепещут с нескрываемым торжеством.
— Зал-то битком набит, Вуди, — зашептал он, — пришлось дополнительно втащить еще полдюжины столов. Здорово, а?
Палмер почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Несмотря на свой немалый жизненный опыт, он не мог преодолеть внушенных ему с детства правил благовоспитанности. В эту минуту он чувствовал себя крайне неловко. Он отлично понимал, почему Бернс действует таким образом и какую услугу в данном случае оказывает ему, Палмеру. Бернс как бы связал его с Калхэйном невидимой нитью в сознании наблюдавшей за ними публики. И все же Палмер не мог побороть смущения, чувствуя себя участником сцены, в которой был продемонстрирован дурной тон и неуважение к ораторам. К тому же ему было неприятно оказаться в центре внимания многочисленной аудитории.
— Эй, дружище, тебе пора подкрепиться! — Бернс похлопал Палмера по плечу и взял его под локоть, как бы помогая ему встать.
— Но послушайте, — начал было Палмер.
В это мгновение тонкие губы Бернса быстро зашевелились, будто он нашептывал ему что-то весьма важное и срочное. Его рука взвилась над головой Палмера, указывая в дальний угол зала. Он несколько раз энергично, почти яростно мотнул головой, и его желтоватые глаза сверкнули. Вся эта пантомима должна была убедить любого, кто наблюдал за ними, в том, что Палмера срочно вызывают по важному делу. С помощью Бернса он поднялся со своего места и вслед за ним спустился с подмостков президиума в благодатный мрак большого зала.
Они с трудом пробрались через бесчисленные ряды столов к боковому выходу и покинули зал. Здесь было прохладно. Как только за ними закрылась дверь, голос Грорка сразу заглох и превратился в едва различимое бормотание.
— Ну, друг, скажи спасибо, что я тебя выручил, — сказал Бернс с ухмылкой.
— А что произошло? — спросил Палмер. — Почему так срочно понадобилось мое присутствие здесь?
Бернс усмехнулся:— Грорк страдает словесным поносом. Разве это не уважительная причина, чтобы удрать?
Палмер с легкой улыбкой покачал головой:— Вы думаете, в зале не заметили, как сначала вы говорили с Калхэйном, а только потом подошли ко мне?
Глаза Бернса на мгновение сузились, но тут же раскрылись, и он громко расхохотался. — Ну что ж, вы быстро учитесь уму-разуму, мистер Палмер, — сказал он. — Благодаря тому, что мы только что проделали, у полдюжины руководителей сберегательных банков, сидящих в зале, сейчас предынфарктное состояние.
— И все же, несмотря ни на что, большинство голосов в Олбани [Олбани — столица штата Нью-Йорк, где работает законодательное собрание штата и находится резиденция губернатора.] у республиканской партии, — задумчиво сказал Палмер. — Едва ли деятель демократической партии, пусть даже с таким весом, как у Калхэйна, станет причиной бессонной ночи для кого-нибудь из наших расчетливых друзей.
Глаза Бернса заметались по сторонам, и у Палмера мелькнула странная мысль, что брошенная им фраза чувствительно задела Бернса, который сейчас быстро оглядывался, будто ждал новых ударов.
— Душечка, — сказал Бернс. — Ну скажите мне, пожалуйста, кто и где сказал, что республиканская партия единым фронтом выступает за владельцев сберегательных банков? Может быть, я проспал, может быть, Моисей спустился с горы и начертал одиннадцатую заповедь? — Он тихонько захихикал себе под нос с каким-то булькающим отзвуком, и Палмер понял, что Бернс основательно пьян.
— Это общеизвестно, — ответил Палмер. — А у вас другие соображения?
Бернс выразительно пожал плечами и тут же похлопал Палмера по руке. — У меня нет никаких особых соображений, — сказал он, придав неожиданно своему голосу нарочитую многозначительность. — Если я чтонибудь хочу сообщить другу, то выкладываю все прямо и откровенно.
— Ну что ж, выкладывайте, — усмехнулся Палмер, подхватывая ньюйоркский жаргон Бернса.
— Вся эта собачья грызня в Олбани, — начал объяснять Бернс, — вовсе не связана с борьбой партий. Ты понимаешь, что это значит?
— Это значит, что сверху еще не дали указаний.
— Какой цинизм, — сказал Бернс, скривив губы. — Нет, деточка, ошибаешься. Это попросту означает, что когда банкиры начинают между собой потасовку, то представители законодательной власти чуют запах денег.
— Боюсь, что я начинаю понимать, о чем идет речь, — сказал Палмер.
Бернс в подтверждение кивнул головой:
— Приняв решение не рассматривать это как часть программы той или другой партии, бойкие ребята из законодательного собрания в Олбани смогут выдоить из ситуации все до последнего цента. Да, они обставили все это так, чтобы уйти с битком набитыми карманами, уж они-то получат свою долю пирога.
— Иными словами, — сказал Палмер, понимая, что ему не следовало бы развивать далее эти кулинарные сравнения, но не в силах сдержать себя, — они будут чавкать, забравшись всеми четырьмя копытами в кормушку. Бернс безмолвно уставился на Палмера, почувствовав скрывающийся в его словах сарказм, но не улавливая его сути. — Слушай, — сказал он доверительно, мягко произнося каждый слог, — после того как эта волынка здесь окончится, у меня дома соберется кое-кто из подходящих ребят. Загляни ко мне. Тебе не помешает небольшое внутривенное вливание.
— В котором часу?
— Часиков в одиннадцать, — сказал Бернс. — Это не рано для тебя?
— Рано? — переспросил Палмер. — Я не знаю, как дотяну до одиннадцати.
Золотистые брови Бернса поползли было вверх, но тут же опустились. Он понимающе подмигнул: — Ну, а что-нибудь часочков в десять, а?
Из зала раздались бурные аплодисменты.
Глава девятнадцатая
Проторчав примерно с полчаса у стойки бара, Палмер вернулся в зал как раз в ту минуту, когда Большой Вик Калхэйн заканчивал свою пространную речь.
— …И ныне, как и в минувшие века, которые нескончаемой процессией уходят навсегда в небытие, — вещал он громким, чуть гнусавым голосом типичного ньюйоркца, — мы чтим память и воздаем должное всем, кому столь многим, столь многим обязаны, — продолжал Калхэйн в своей напористой манере, будто отсекал каждую фразу. — Мы смотрим в будущее без страха, нас не пугают его масштабы, мы будем смелыми в наступлении и не отступим ни на шаг. Мы не будем осуждать других, ибо не хотим быть судимы сами, не нам указывать на ошибки тех, кто уводит в сторону наше поколение, кто чернит нашу национальную честь и сводит на нет нашу славу. Пусть сама история осудит мелких, близоруких, низких людей с ограниченным кругозором, продающих наше отечество за чечевичную похлебку. Но пусть в анналах истории будет запечатлено навечно, что среди нас, среди присутствующих здесь, вместе со мной в этом зале есть честные и добросовестные люди, с мужеством и настойчивостью решавшие грандиозные задачи, люди… Палмер незаметно проскользнул в затемненный зал и стал высматривать стол номер шесть. Он не мог набраться мужества снова подняться в президиум и занять свое место.
— …место под солнцем! — громыхал Калхэйн. — Право каждого свободно…
Место под солнцем нашлось и для меня, решил Палмер, разыскав наконец стол номер шесть. Он боком пробрался к нему и с облегчением опустился в пустое кресло рядом с Вирджинией Клэри.
Она не заметила его появления. Ее взгляд был обращен в сторону Калхэйна. Палмер видел только ее профиль. До сих пор он никогда еще не был в такой непосредственной близости от нее — в каких-нибудь двадцатитридцати сантиметрах. Очертания ее высоких скул смягчались округлостью щек и пухлыми губами. Ее тонкий и, пожалуй, чуть длинноватый нос с притупленным кончиком был слегка вздернут. Палмер только теперь обнаружил, что, если смотреть на Вирджинию в профиль, она настоящая красавица. А когда она оборачивается к нему лицом, ее можно назвать только хорошенькой. Вирджиния сидела выпрямившись, ее высокая грудь была полуприкрыта низким вырезом белого облегающего платья с очень узкими бретелями. С того места, где он сидел — несколько позади нее и чуть повыше, — он мог видеть округлые очертания ее бюста с теплой треугольной тенью посередине, прямо над вырезом.
Палмер почувствовал, как запылали у него щеки, и откинулся на спинку кресла. Он глянул в сторону президиума. На мгновение ему показалось, что кресло покачнулось. Он закрыл глаза и выждал, пока тугой комок в горле не перестал его душить.
— …Эти поступки диктуются их духом отрицания, пораженчества и алчности! — продолжал громыхать Калхэйн. — Но не стану перечислять все их свойства, чтобы не нагнать на вас тоску. Позвольте лишь сказать, что… Приоткрыв глаза, Палмер вдруг встретился взглядом с Гарри Элдером — первым своим заместителем в «Юнайтед бэнк». Палмер прищурил глаз, а Гарри подмигнул ему в ответ, затем показал взглядом на внушительную бутылку шотландского виски, которая стояла перед ним, и вопросительно посмотрел на Палмера. Тот утвердительно кивнул и стал внимательно следить, как его пожилой коллега взял пустой бокал с несколькими кубиками льда, наполнил его почти до краев и передал своему соседу, указав на Палмера. Сосед — репортер не то из «Таймс», не то из «Ньюс» — в свою очередь молча протянул бокал следующему соседу.
Эта церемония привлекла внимание Вирджинии. Она обернулась, увидела Палмера, и губы ее чуть тронула улыбка. Взяв у репортера бокал, она передала его Палмеру и шепнула:— На страх врагам. — Затем снова приняла позу внимательного слушателя, повернувшись к Палмеру в профиль. Над вырезом платья явственней обозначились очертания груди.
Палмер прихлебывал виски и тщетно пытался вспомнить, который это по счету бокал — третий или четвертый, но в конце концов решил, что, когда виски разливает Гарри Элдер, не стоит считать, сколько выпито.
— …И мы спокойны, зная, что не сила, а правда, и только правда, может привести к торжеству справедливости, — заключил Калхэйн. — Благодарю за внимание.
