Текст книги "Шаутбенахт"

Автор книги: Леонид Гиршович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ЗАСТОЛЬЕ
Опыт в бытовом жанре

Девочка Лиля была равака[1]1
  Незамужняя. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]. Она владела квартирой в Кирият-Шарете, подаренной ей мистером Джоной Полляком, чикагским жителем, работала в банке и в субботнем «Маариве» в столбце «бат-зуг[2]2
  Партнерша.


[Закрыть]» значилась устроенной. Четыре года назад, в возрасте, когда у Джейн Харлоу отказали почки, Лиле отказало благоразумие. Но вместо благодарности ее Казанова с тех пор только и знал, что «вставлять ей палки в колеса». Девочка открытая и чуждая швицерства, она в бесхитростных выражениях поверяла свои беды подругам, за что те ее любили.

– Вот если б он был женатый, – говорила Лиля и скромно поясняла: – Женатые довольствуются меньшим.

Теперь самый раз сказать о мистере Джоне Полляке. С этим мистером Лиля познакомилась, будучи еще на первом месяце, как говорится, своего пребывания в стране. Их повезли на экскурсию в Иерусалим. Мистер Полляк, по оперению ярчайший представитель пожилых заморских попок, стоял в группе себе подобных, но почему-то, судя по направлению его взгляда, упорно отказывался следить за объяснениями гида – если только предметом этих объяснений не была Лиля. Не зная, что подумать, Лиля все же решила не думать дурно и застенчиво улыбнулась. По не зависящим от нее причинам – о коих будет доложено через… раз, два, три… через восемь предложений – иначе она улыбаться не могла. Между тем американец, поощренный, вступил с ней в беседу. Незнание языка частенько оборачивается неумеренностью в изъявлении чувств. С неизвестно откуда взявшимся пылом Лиля начала доказывать приставшему к ней дядечке, что коль Исраэль хаверим[3]3
  Человек человеку друг, товарищ и брат.


[Закрыть] – что тот, собственно, и без нее прекрасно видел. Тем не менее, свитая из «лет май пипл гоу» и «шелах эт ами»[4]4
  Отпусти народ мой.


[Закрыть] (типично: крохи английского поглощаются начатками иврита), Лилина речь произвела глубокое впечатление на мистера-твистера. Факирским движением он извлек из воздуха 10 долларов и протянул их Лиле. Лиля ни чуточки не обиделась, решив, что у них так там принято, хотя денег не взяла. Но видимо, у них там так тоже не было принято, фокусник как-то сразу смутился, стал оправдываться и наконец сказал:

– Вы так похожи на мою бедную девочку, умершую в пять лет

И как минутой раньше в его пальцах оказалась денежка, так теперь в них появился снимок прехорошенького ребенка с заячьей губкой. Лиля взглянула и застенчиво улыбнулась.

От природы она была честна – природа, что магазины в Мухово-Саранске: дефицитный товар отпускает не иначе как с нагрузкой; она честно признавала, что благодетель ее, несмотря ни на что, всего лишь одинокое старое животное, мелочный и глупый, – даром что в тот же вечер в ресторане он сказал ей: «Когда выйдешь замуж, я куплю тебе машину». Это, однако, позволило ей к слову «устроенная» присовокуплять еще слово «мехонит»[5]5
  Автомобиль.


[Закрыть]. Увы, газетное поприще не принесло Лиле успеха. Последняя же неудача была столь чувствительна, что на этом ее сотрудничество в разделе «Ищу своего пару» прекратилось. Ее корреспондентом оказался мужчина с козырьком зубов над нижней губой. Вдвоем они смотрелись ужасно.

Возможный Лилин «пара» уже во второй раз пропускал свою очередь на ширут[6]6
  Маршрутное такси.


[Закрыть] в Кирьят-Шарет, потому что до сих пор еще не решил окончательно: ехать к Шварцу или нет. С одной стороны, он был не прочь пообедать в гостях, но, с другой стороны, инстинкт самосохранения предостерегающе грозил пальчиком. Инстинкт этот развит в нем был до такой степени чрезвычайности, что даже на лице у него читалось: я мальчик хитрый, меня не проведешь, – и странное дело: надпись эта проступала тем явственней, чем неуверенней он себя чувствовал. В такие минуты он становился важным, смотрел с презрительным прищуром, но при этом, сам того не замечая, что-то нервически теребил в кармане. «А что все-таки Шварцу надо? Зачем он ко мне позвонил?» Эта мысль свербела в мозгу и сейчас, и час назад, когда он крутился перед зеркалом – зимой он старался носить кожаные вещи, – и третьего дня… Вдруг он вспомнил, как Шварц в последний их милуим[7]7
  Армейские сборы.


[Закрыть] говорил, что собирается открыть свое дело. «Неужели гарантия? Вот гад…» Надо отдать должное этому человеку, не верившему в бескорыстное желание других наслаждаться его обществом, – не каждый такого низкого о себе мнения, здесь опыт и настороженность взаимно питали друг друга. Самые вздорные из его опасений в той или иной форме пусть даже навыворот, но неизменно оправдывались – словно окружающее в отместку за дурное к себе отношение платило ему той же монетой, а он, не видя в этом ничего фатального, только получал лишний довод в пользу того, что он – мальчик хитрый.

Теперь он стоял, пораженный внезапным прозрением, стоял, стоял, да ка-ак чихнет – едва только успел поймать в кулак вылетевший из горла снаряд. «Вот, направду, точно гарантия. Тысяч на двадцать или даже на сто. Нэма дурных». И уже повернулся он, чтобы идти домой (и уже плакал наш рассказ), как, поворачиваясь, увидал проходящего мимо соседа, преклонных лет интеллигентного львовца, а львовец увидал его и как человек интеллигентный уже спешил обменяться рукопожатием.

– Извиняюсь, у меня в руке птичка.

После этого ему ничего не оставалось, как самому впорхнуть в подъехавшее такси. Там, подперев стеклом лоб, пассажир размышлял о двух вещах (и тоже не преуспел), а именно: куда деть птичку и как зовут Шварца.

Телефонный благовест не прекращался в доме все утро. Звонили к Гене, звонила сама Геня, потом опять звонили к ней. Тут же что-то стряпалось, стиралось, тут же играло радио и крутился еще не спроваженный с соседкой на улицу шестилетний Пашка. Геня, неодетая – в буквальном смысле слова, – металась посреди всего этого, каждые пять минут переменяясь в настроении и соответственно суля Пашке то неземные блаженства, то битье и головомойку. К полудню все как-то унималось, звонки становились реже, Пашка оказывался пристроенным к какой-нибудь прогуливающей свое дитя соседке, а уморившаяся Геня усаживалась за стол, ставила перед собой тефлоновую кастрюлю или порыжевший советский казанок и прямо оттуда руками начинала уплетать – жадно, обжигаясь, а главное – совершенно не чувствуя что. Нередко муж, возвращаясь, заставал ее в таком виде, тогда молча он брал в руки ложку и присоединялся к ней.

Когда по радио пропикало час, уже час как умолкший телефон вновь зазвонил. Не зная, кто там и сколько может продлиться беседа, Геня берет с собой тарелку, стараясь при этом дожевать кусок пирога прежде, чем скажет «алё».

– Ахо. – Это сопровождается отчаянным глотательным джвижением. – Нет-нет, что ты, мама. – И сразу же во рту появился следующий кусок – и одновременно мысль: «Вот на кого бы сегодня сбыть Пашку…» – Хо а хем? (Что я ем?) Сыкуку мококу… Уже прожевала… Нет, его нет. Они пошли с Пашкой гулять, – еще кусочек, – скоко букут. У нас сегодня гости… Нет, товарищи по работе. Устала стра… Ах, тоже гости… – Страшное разочарование, последний кусочек. – Кококо, кококо… Да, мама, хорошо. Ой! У меня, кажется, звонок в дверь, ну пока.

Геня села в кресло и задумалась. Затем сняла трубку и стала набирать номер. Она отнюдь не была врушкой-пустобрешкой (то есть врушкой пустого завирушничества), для каждого вранья у нее имелась какая-нибудь причина. К примеру, выдав предстоящий обед за банкет сослуживцев, иными словами, за нечто серьезное и сугубо мужское, к чему мать не могла не отнестись с пониманием, она втайне лелеяла надежду препоручить Пашку чужим заботам. Сорвалось с крючка. Далее, сказав, что ест «сыкуку мококу», она счастливо избежала нотаций, поскольку известно, что сырая морковка полезна для глаз, а вот для чего пироги полезны – это еще никому не известно. Наконец, отправив Пашку гулять с отцом – еще с вечера отбывшим по долгу службы и честной клятвы в направлении гор Гильбоа, – она отвела от себя подозрение, что Пашенька – не приведи Бог! – гуляет с соседкой. Что же касается мнимого дверного звонка – то кто тут бросит в бедную девочку камнем, это даже и не вранье.

– Алё, Нолик?.. Нет, не Илана… Тоже нет… Только, пожалуйста, не делайте вид, что вы хуже, чем есть на самом деле, вам это не идет… Ах-ха-ха… Никакая Марина или Илана вам этого не простила бы… Как? И до сих пор не узнали? Это Геня говорит… (В каждой фразе – «улыбка молодой женщины».) Не верю, не верю, не верю… Ни единому словечку… Ну уж извините и подвиньтесь, это вы нас забыли, не звоните, не заходите… Ну, что вы поэт – это я и так знаю… На цитату берете? Пожалуйста, возвращаю вам ее: поэтом можешь ты не быть, но помнить о друзьях обязан… Что? Ах-ха-ха… Нет, серьезно, я на вас обижена… Нет, неискупима… Как? Соломинка надежды? Ах, какая прелесть. Ну, так и быть. Чтобы сегодня вы у меня были к обеду… Да. Получите много пищи для творчества… Ах-ха-ха, и такой пищи тоже… Не угадаете – хочу сосватать одну дурочку… Да нет, крокодил… Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Нет, общество защиты животных мне ничего не платит… Совершенно бескорыстно, я такая… А серьезно, почему бы не сделать человеку доброе дело… Не могу сказать, ни разу его не видела… Если она его с собой приведет, то какое же это будет сватовство… Да какой-то там его друг. Эти друзья, вы же понимаете… Да, вы же понимаете… Нет, не согласна, можно быть очень интересным мужчиной и в то же время застенчивым… Ну, хорошо, не будем спорить, аикар[8]8
  Главное.


[Закрыть], чтоб вы пришли. Вам разрешается захватить с собой свою семиструнную подругу… Ах-ха-ха, нет-нет, семиструнную, другой не надо. И новых песен… Непременно, слышите, для меня. Я хочу новых песен… Ну, конечно: и песню с собой не забудь… Тогда, может быть, я еще подумаю… Что? Эту самую? Ну, конечно, я ее видела, она такая саброчка[9]9
  Израильтяночка.


[Закрыть]стала…

И разговор продолжается, продолжается, только с нас покамест довольно, мы еще сегодня этих разговоров наслушаемся. Не угодно ли для разнообразия немножечко мертвой натуры: свежей птицы, парной рыбы, перепелок и куралеток, пустопорожних пит – словом, немножко снедерса. Намечаемые Теней к предстоящему обеду кушанья суть мясной бульон с добавлением туда двух чайных ложечек куриного концентрата «Osem» (следите за рекламой) и к нему горячий лапшенник (зэ тов, зэ «Osem»[10]10
  Радиореклама: «Это хорошо, это „Осем“».


[Закрыть]), на второе – мясо из бульона, обжаренное в бяйце[11]11
  Бяйца – яйца.


[Закрыть], и на гарнир вермишель (зэ тов, зэ «Osem») с двумя видами салатов: салатом «майонез», вторым составляющим которого являлись макаронные кохавчики[12]12
  Звездочки – от «кохав», «звезда».


[Закрыть] (нам звезды Osema сияли), и салатом «хацилим»[13]13
  Баклажановая икра по-арабски.


[Закрыть], покупным, на третье же – нет, никто не угадает, что на третье, пирог был уже умят Геней более чем наполовину, и подавать его не имело смысла, а посему на третье – сюрприз…

«Если б она взяла к себе ребенка, я бы отправила их сюда», – разговаривала сама с собой Геня, все еще лелея в мыслях несостоявшееся. Черта, присущая многим. Она стояла в Пашкиной комнате, машинально выковыривая ногтем большого пальца ноги пластмассовый глаз какому-то зверю. «Здесь бы лежал „Плейбой“, здесь они – на диванчике, кругом детские игрушки».

– Пашка! Иди сюда, где ты? – Ей кое-что пришло в голову.

Пашка уже вернулся и, снявши сапожки, слонялся по дому в одних носках – сползшие с пяток, они напоминали утконосую обувь времен Варфоломеевской ночи.

– Эй, парень, – сказала Геня, что одно уже служило для Пашки хорошим знаком. Желая еще дополнительно подольститься к ней и одновременно оправдать эту благорасположенность, он сказал:

– Мама, Арик роца латэт ли цукария, аваль ло лакахти[14]14
  Арик хотел дать мне конфетку, а я не взял.


[Закрыть].

Это была неправда. В действительности Арик, зная, что его соседу запрещают есть конфеты, за спиной у матери предлагал ему их с тем, чтобы, едва Пашка протянет руку, сожрать все самому. Это повторялось из раза в раз, но Пашкина доверчивость, казалось, не знала границ.

– Ну, хорошо, молодец. А скажи мне, Пашка-какашка, ты очень хочешь конфету?

Наученный горьким опытом, Пашка молчал. Тогда Геня вышла на кухню и вернулась оттуда с тремя запечатанными целлулоидными пакетиками – в одном помесь желе с помадкой, в другом цукаты в шоколаде и в третьем «резиновый» мармелад («гумми-яин»), который Геня любила.

– Слышишь, Пашка, если хочешь, то все это можешь съесть. Один.

Пашка молчал, напряженно размышляя, зачем матери понадобилось его обманывать. В том, что она лишь дразнится, сомнений быть не могло – он скорее был готов поверить Арьке, что тот рано или поздно даст ему конфету, нежели матери.

– Но при условии, – продолжала Геня, – если будешь человеком. У нас сегодня гости. Когда я скажу, чтобы ты шел к себе, – чтобы немедленно убирался, без капризов. Но слушай внимательно, пойдешь в нашу с папой комнату, понял? Там будешь сидеть и там будешь есть конфеты, сколько влезет. Хоть все. Договорились?

Надо сказать, что маленькие дети в запретах видят лишь доказательство того, что родителям своим они небезразличны, и потому любое наказание, совершенное отеческой рукой, предпочтут словам: можешь делать, что хочешь. Когда же вдруг без всякой видимой причины – ранее данного слова и т. п. – запрет снимается, то ребенок пугается. Именно это и произошло с Пашкой. В страхе, что мама уже больше не мама, что его комната уже больше не его комната, он разревелся. Геня растерялась. Сознавая всю нравственную слабость своей позиции, она схватила сына и стала его зацеловывать, обещая три главных блаженства в жизни: театрон[15]15
  Театр.


[Закрыть], ролики и капитанскую форму на Пурим. Эту бурную сцену прервала соседка, у которой кончилась какая-то крупа. Геня «отложила» умиротворенного Пашку в сторону и полезла в свой лабаз.

– Столько тебе хватит? – спросила она, доставая синий жестяной параллелепипед, разрисованный чем-то аленьким, по четырем сторонам было написано «ВДНХ».

– Спасибо, более не менее, – сказала соседка, забирая банку.

– Погоди, Вика, я о чем-то хотела тебя попросить… – Геня сосредоточила брови на переносье. – Да, ты не могла бы одолжить мне на сегодня свой «Плейбой»?

– Я уже дала его в восемнадцатую квартиру, – ответила Вика.

– Ага. Ну, ладно, схожу к ним.

Когда дверь закрылась, Геня весело крикнула:

– Пашка!

– Что, какашка? – откликнулся Пашка. Он уже совсем успокоился, и будущее представлялось ему в самых розовых тонах.

Шварца звали Кварц. Все же (!) формирующее – или деформирующее – влияние имени на личность нам неизвестно. Вопрос: что представляли бы собою пунктирно обозначенные как возможные кандидаты в Шварцы – Шмулик, Саша и Персей – первый прячется от дворовой ватаги, другой – участник математической олимпиады, ну, а третий… велел подать себе крылатые сандалии, – вопрос этот – гносеологический родственник (младший брат) величайшему вопросу современности: что бы было, если б был жив Ленин? Кварц же Шварц еще в детстве представлял собою мальчика, таки да умеющего за себя постоять. Когда твое имя рифмуется с фамилией, а в придачу от природы ты еще получил крепкую грудь и крепкий лоб с выпуклыми висками, то умение «таки да постоять» вырабатывается организмом едва ли не как род фермента. Впоследствии это приводит к одной замечательной штуке – к отождествлению себя со своим телом. Нередко лицо «таки да умеющее» смешивают с лицом, которое «нигде не пропадет». Это заблуждение. Случается, что его разделяют даже лица первой названной категории, к примеру Шварц. Тогда они пускаются во всевозможные предприятия, проявляют чудеса энергичности, однако…

Как заводной автомобильчик, носился автомобиль старателя Шварца по Израилю, но, увы, все напрасно. Не цеплялись обездоленные вдовы с плачем за его бамперы, не слали вослед ему проклятий разоренные седые халуцы[16]16
  Халуц – еврейский колонист времен освоения Палестины.


[Закрыть], и даже скопления русалок в речке-раматгайке не наблюдалось… Хотя – вот опять, проезжая Рамат-Ган, по дороге домой, Шварц сбил одну тремпистку[17]17
  Тремпистка – едущая попутной машиной.


[Закрыть] – разумеется, с пути истинного. Грехопадение было назначено на вечер; сбитая проявила исключительное понимание «легкого иврита», на котором устами Шварца делал ей предложения сатана. На радостях Шварц, забежавший на минутку в кафе за сигаретами, решил позвонить Гене. При звуке телефона Геня – процитируем классика – покрутила вытянутыми губами, как рыльцем:

– Да.

– Х…на, – ответил родной голос. Промеж собой супруги всегда были запросто.

– Ах ты, е… м…! Ты где?

– В…. Провернул одно дельце. Что у тебя?

Нет-нет, больше сквернословия не будет. После того как мы столь удачно ввели читателя в атмосферу семейно-бытового диалога, своей авторской властью мы вынудим их быть паиньками.

(Скажут: это нанесет урон правде жизни.

Ответим: правда жизни ненасытна, она сперва наступает на пятки, потом – на горло. Видя, что ты поддаешься, она требует от тебя все новых и новых жертв. Скажи ей: нет. Скажи ей, что она недостижима и не нужна, что ее попросту нет – ни жизни, ни правды. Вот и весь сказ.

Скажут: ///……………………………………………

Ответим: лицемерие – это тоже «резиновый дедушка». По мне, лицемер – кто не перематерит меня хорошенько, по тебе – кто не ест с ножа и говорит «пожалуйста». Если же спросить у людоеда, то по нему лицемер, кто не ест………

Короче, сызнова диалог.)

При звуке телефона Геня…

– Ахо.

– Все жрешь, – сказал родной голос. Промеж собой супруги всегда были запросто.

– А тебе и жалко, да? Ты где?

– В Рамат-Гане. Провернул одно дельце. Что у тебя?

– Ничего. Нолик Вайс звонил. В гости напрашивался, я его позвала тоже.

– Артист. И ты тоже… Без этого ломаки жить не можешь. Во все дыры пихаешь.

– Дурной ты какой. Я же тебе объясняю, что он сам позвонил. – Геня разозлилась – правда глаза колет. – Что он тебе сделал, хочу я знать?

– Раздражает. В морду охота дать.

– Кроме как в морду, ты ничего не знаешь.

– Сю-сю-сю, сю-сю-сю, на тебя, когда он приходит, смотреть противно: «Нолечка, сю-сю-сю».

– Ты бы на себя посмотрел, как ты вокруг него пляшешь, геро… ой! Кажется, звонок в дверь. Пока. Приезжай уже, слышишь, Кава?

Звонок был долгий. За дверью стоял друг Шварца по боевой колеснице. Геня отпирала дверь и одновременно пряталась за нее.

– Входите, но не смотрите на меня. – На Гене еще не было платья. – Кварц скоро будет.

– О! – воскликнул вошедший с непосредственностью того ребе, что вспомнил наконец, где оставил свои галоши. – Ага… а меня, значит, Бурис. – Разрешив таким образом первый из двух мучивших его вопросов, Борис одним махом разделался и со вторым: – Где у вас удобства?

Геня похолодела: вежливый гость сам решил закрыть за собой входную дверь.

– Нет, нет, не надо! – крикнула она.

– Да что вы боитесь? – сказал Борис. – То, чего вы стесняетесь, я видел много раз. – И закрыл дверь.

– За кухней налево, – прошептала пунцовая Геня.

В туалете Борис разжал кулак и вытер ладонь о пипи-факс.

– У вас отличная промокашка, мягонькая-мягонькая, – крикнул он Гене из-за неплотно затворенной двери. Он уже думал утопить свою «птичку», но, вспомнив, что тогда придется слить воду, только понадежней завернул ее и вынес в кармане.

Не слыша звуков ниагары – Борис намеренно не запер дверь, чтобы было явно, что у него там «что-то другое», – Геня в гневе отправилась инспектировать туалет, но была посрамлена.

– Вот так они и жили, – сказала она, появляясь уже при параде и разводя руками, как бы указывая на стены салона.

– Кто «они»? – спросил гость.

«Э, да ты совсем идиот», – подумала Геня.

– Это поговорка такая.

Наступило молчание. Гость и хозяйка собирались с мыслями. «Они с Лилечкой – два сапога пара», – думала Геня. Борис же думал: «Сказала бы сразу, на какую сумму подписывать».

– Ну, как вам наша квартира? – спросила Геня, глядя на часики: что-то Лиля запаздывает.

– Видали и получше, – последовал ответ. – А что, большое дело с мужем открываете?

– Какое дело? – С каждым новым словом гостя Геня все сильней проникалась одним страшным подозрением.

– Ну, со мной-то чего крутить… раз уж я гарантию даю.

– Какую гарантию? О чем вы? Паша! Паша!

«А что Паша? Разве Пашка мать защитит? Ненормален, возможно, маньяк, видел тело…»

– Послушайте, я тоже немножко коммерсант. – Борис угрожающе встал. – И в финансах я тоже волоку. На сколько тысяч вам надо гарантию?

Слово «волоку» Геню успокоило. Это было первое человеческое слово, которое она от него услышала. «А может, и в самом деле Кавке нужна гарантия?»

Появился Пашка, как-то бочком, помялся, помялся и исчез.

– Застенчивый, – сказала Геня и продолжала уже помягче: – Видите ли, я не знаю всего, что там у Шварца делается. Но мы такие люди, что последнее в доме продадим, а с долгами рассчитаемся.

– Так все говорят, – плаксиво сказал Борис.

«А вообще-то Кавка свинья, – подумала Геня. – Вот столечко не сделает, чтобы себя не забыть».

– А что, он хочет, чтобы вы у нас были гарантом?

– Это и так ясно. А чего ради еще человека звать? Не за красивые же глаза. – Он принужденно засмеялся.

«Ну, во всяком случае, твоей жене с тобой скучно не будет».

– О, как вы ошибаетесь! О, как вы нас еще не знаете! Мне Кава говорил о вас, что вы – хороший товарищ…

«Врет», – подумал Борис.

– …что вы одиноки в личной жизни. Вот я и подумала пригласить вас и еще нескольких наших друзей…

– Вы меня сватать будете, да?

– Паша! Что ты здесь прячешься, или иди к себе, или иди сюда. Так что вы говорите, сватать? Вас? Ах-ха-ха! Ах, какой вы смешной… А почему бы и нет? Разве вы против хорошей партии?

Борис молчал.

– Если б я знал, то с бутылкой пришел, – изрек он наконец.

– А еще не поздно.

– Нет, поздно. Уже на обед закрыто.

Геня со вздохом взглянула на часы: но где Лиля? И тут позвонила Лиля.

– Она миллионерша. У нее дядя миллионер, и она единственная наследница. – С этими словами Геня пошла открывать дверь.

Лиля пришла с тортом, даже с двумя – другой на голове.

– Ах, какая прелесть! И ты сама приготовила? Давай сразу в холодильник. – Геня сразу взяла Лилю в оборот. – Давай, давай раздевайся… давай, давай проходи… давай, давай… – вспомнив про торт, – но ты же настоящая мастерица. Это же чудо… давай познакомься. Это…

Борис хитро улыбался, но молчал. Лиля, протянувшая было руку, Смутилась. Борина улыбочка говорила: я же знаю, что ты знаешь, а ты знаешь, что я знаю, но так уж и быть, давай поиграем в тили-тили-тесто.

– Борис очень похож на Пашку моего, такой же застенчивый, – вышла из положения Геня.

Пашка, только заслышав свое имя, как ядро влетел в комнату, стал прыгать вокруг матери и дурашливо кричать:

– Гы! Пашка-кашка! Пашка-кашка! – Он знал, что при посторонних он – «кашка».

– Ну, что ты, сыночка, ну, что ты, – ласково говорила Геня.

– Я вовсе не застенчивый, – сказал Борис Лиле, все еще протягивавшей руку. – Вот скажите мне быстро: ноги в тесте.

– Зачем? – спросила Лиля и покраснела.

– И-го-го! – ржал Пашка, и вдруг точно так же заржал Борис.

«Вот бы их сейчас в Пашкину комнату», – подумала Геня.

Кварц щегольски припарковался, но, завидев человека с гитарным футляром, остался сидеть в машине. «Вайс», – сказал себе Шварц. А тот, поравнявшись с машиной, остановился.

– Ах, здравствуйте, милый Кава, – сказал он – так сладко, что на месте Кварца любой решил бы: пидор. – Со стороны нашей милейшей Евгении Исааковны…

– Иосифовны.

– Да-да, Иосифовны, конечно… очень мило было… – Нолик запнулся: что это он, в трех соснах… – очень мило было пригласить меня, старика, на роль Гименея. – Он произносил «Именея» и даже «Юменея», через eu: белая эмиграция, с боями отступал к Новороссийску, свободный Париж…

Сколько раз Кварц давал себе слово послать этого типа к бениной маме, и вот все повторяется: он сидит, ушами хлопает. Пролепетал:

– Не соблагоговеете ли принять помощь в отношении… в отнесении инструмента наверх?

 
Бери, что хочешь, меч, полцарства,
Коня, красавицу Эльвиру,
Но лишь не тронь заветной лиры, —
 

ответил Нолик.

«В отнесение» внешности Вайса: ему было немногим больше сорока, на столько он и выглядел, но почему-то это представлялось фальшивой моложавостью маленького старичка, в котором все подозрительно – и цвет волос, и брови, и даже веснушки на маленьких сухих руках, наводившие на мысль о старческих пятнах. «Маленький старичок», – говорят же так о детях. А Нолик сложением был мальчишка – малость окостеневший, малость негнущийся… Если характер человека проявляется в его внешности, то Нолик Вайс прекрасное тому подтверждение: он был тем, за кого себя выдавал, а ему не верили, и всяк – всякий там Кварц – норовил его изобличить.

– По-прежнему выписываете «Советский спорт»? – учтиво осведомился Нолик, свободной рукой беря Кварца под локоток.

– О да!.. – захлебываясь, отвечал Кварц. – И еще «Хоккей» и «Футбол».

Так они дошли до дверей, и Шварц не сразу отыскал на связке нужный ключ.

Услышав шкварц поворачиваемого в замке ключа и при этом увидав Нолика, Геня вскричала:

– Какой сюрпрайс, пришел к нам Вайс! – и закружилась по комнате. Для мужа у Гени тоже нашлось приветливое слово: – И Кавочка, и Кавочка миленький…

– Здравствуй, Генечка, – сказал Кварц хорошо подкованным язычком, словно дома его поджидало семеро козлят.

– Говорите, кто из вас кого привел? – спросила Геня, смеясь и на правах хозяйки собираясь взять у дорогого гостя большой черный футляр.

Но Нолик что-то сказал ей на ухо.

– Ах, какой вы… (Он прошептал ей: «Бери, что хочешь, меч, полцарства, коня, красавицу Эльвиру…»)

– Он шел… а я ехал… то есть уже стоял…

– Ваш муж притаился в своем «ланчо», он, наверное, хотел меня напугать.

– «Форд-капри», – уточнил Кварц.

Нолик присел на корточки: заводить разговор с детьми было хорошим тоном.

– Ну, сладкая поросль сердца кормящей матери…

– Бесейдер[18]18
  В порядке.


[Закрыть], – выпалил Пашка, вообразив, что у него спрашивают, как дела, – и спрятался за мать (ему ли все цитаты знать!).

– Застенчивый, – сказала Геня. – А вот наша гостья, познакомьтесь.

– Илана, – представилась Лиля.

Нолик как бы в сокрушении сердечном приложил ладонь к щеке:

– Боже, сколько же илан приехало в эту страну!..

– Это у нас Лиля, – вступилась за подругу Геня, но тщетно.

– А как, милая Илана, вы называете себя, когда мысленно к себе обращаетесь?

– Я никак к себе не обращаюсь, – ответила Лиля. – А вы?

– О!.. Один – ноль… – Нолик выдвинул подбородок и, просунув за ворот рубахи два пальца, покрутил головой: душит белая. Его гардероб отличался постоянством – чтоб не сказать, страдал им: академический твидовый пиджак, гладкие темные штаны, помянутая уже белая рубашка и галстук, синий в белую крошку, под микроскопом принимавшую очертания ели. Сколько Геня помнит, Нолик никогда не расстегивал верхней пуговки и не оттягивал книзу узла, которым был завязан однажды и навсегда этот галстук в елях.

– Да это же Арнольд Вайс, да ты что! Поэт и исполнитель на гитаре, – объяснила Лиля Гене.

Между тем Кварц, неловко бросив Борису «старик», подошел к окну и вперился в одну точку. Когда ему случалось быть не в своей тарелке, ничто так не успокаивало, как вид, открывавшийся на крышу автомобиля – собственного, разумеется. Сверху твой автомобиль сигарообразен (что чужой тоже – не обращаешь внимания). Сравнению с сигарой он обязан, однако, не форме (чем сосиска в таком случае хуже?), а исходящей от него эманации роскоши, роскошной жизни, к которой делаешься причастен.

Борис тоже подошел к окну.

– Твое судно? – спросил он.

– Угу.

Борис воздержался от дальнейших комментариев. Он был из тех, чьи чувства и намерения двойной стеной отделены от поступков. В данном случае промежуток между стенами заполняли О и 3, действовавшие по принципу отравляющих веществ, – Осторожность и Зловредность. Поэтому, что бы он ни говорил Лиле, это не отражало его истинных желаний. Истинным желанием его, например, было жениться на миллионерше – он же своим поведением только отпугнул миллионершу. Теперь бы ему броситься исправлять промах, наверстывать упущенное – он же поворачивается лицом к окну и позволяет какому-то дергунчику расточать ей комплименты и любезности, на которые сам, впрочем, не способен в силу своей зловредности.

«Пусть, пусть, – думал он, – пусть, пусть, пусть… – Только одно слово, но емкое, вместившее миллион смыслов: пусть я шут, пусть циркач, так что же? – Пусть меня так зовут вельможи; пусть щебечет, это имеет смысл только в том случае, если особа сия в действительности является таковской, за каковскую выдает себя; пусть миловидна, пусть миллион за душой, еще неизвестно, какая нынче пойдет игра на бурсе[19]19
  На бирже.


[Закрыть]; пусть миловидна, пусть причесана у лучшего дамского портного, красота – это еще не главное в жизни (заячьей губы он не разглядел)».

– Чай, оттуда еще? – произнес за его спиной голос Нолика. Речь была о ватном и глазированном деде-морозе, который стоял на одной из полок книжного шкафа, приспособленного под сервант. – Хорошо, изюмительно, – продолжал голос. – В сарачинской шапке белой, с бородою поседелой.

– Подумаешь, наелся сливок и блеванул

Нолик даже поперхнулся от неожиданности, и Геня долго стучала ему между лопаток.

– Се человек, – сказал он наконец, блистая слезами на ресницах.

– Се Борис.

– «Борис» – надо говорить.

– Почему? – с наигранным простодушием высшего спросил Нолик.

Борис смерил Нолика презрительным взглядом. Он был сам себе голова и терпеть не мог авторитетов, Нолик же, как он понял, слыл здесь авторитетом.

– «Боря» – значит «Борис».

– О, – усмехнулся Нолик, поворачиваясь к Гене, – да я вижу, здесь мир стоит. Простой, но целый, – и к Борису: – Но, смотрите, первый же случайный автомобиль может разнести его в щепы, ходите осторожно. Я так и вижу: он из-за угла…

Геня тихонько ущипнула Нолика повыше локтя. Не понимая, что на три четверти его речь – путеводитель по русской словесности, она увидела здесь намек на автомобиль как на возможное приданое Лили.

– Пойдемте же, пойдемте на кухню. Мне надо Пашку кормить. Будьте сегодня моим пажом.

На кухне Нолик опять подъехал к Пашке с разговорами. На этот раз с большим успехом. Растягивая ложку на несколько глотков, пуская фонтаны бульона и слюней на стол и на рубашку, Пашка дал настоящую пресс-конференцию.

– Кем ты будешь, когда вырастешь большим?

– Совсем большим?

– Да.

– Вот таким большим? – Пашка развел руки в стороны, оставив ложку плавать в тарелке.

– Да. А может быть, даже еще больше.

– Тогда вот таким? – Руки его раскинулись по вертикали. – Как слон?

– Ну, предположим. Или как дом.

– Нет, я хочу быть как слон. – Это насмешило его, и он начал «гыкать» и смеяться, приговаривая: – Я буду, как слон! Слон больше, чем дом!

– Слушай, парень, ешь и не дури, – сказала Геня, но Пашка долго не мог успокоиться, и Гене пришлось на него цыкнуть.

Нолик же продолжал:

– Скажи, Павлик, а какая девочка у вас в классе самая красивая?

– Никакая, они все противные.

– А ты их бьешь?

– Да!

– А у тебя есть друг?

– Да, есть!

– А как его зовут?

– Арье.

– А он тоже бьет девочек?

– Да!

– А у вас есть в классе дети, у которых текут сопли?

– Но-о-лик, – сказала Геня.

– Есть, арба[20]20
  Четыре.


[Закрыть], – ответил Пашка.

– Ну, а как зовут вашу учительницу?