Текст книги "Шаутбенахт"

Автор книги: Леонид Гиршович

– Моника.

– А у нее на каждом пальчике по колечку?

– Нолик, умоляю, вы развращаете мне ребенка.

Поскольку хозяин мухой прилип к стеклу, гости постепенно сгруппировались вокруг Гени на кухне. Лиля хлопотала вместе с ней у плиты и даже была в фартуке. Нолик теоретизировал на уровне поваренной книги. Борис стоял, скрестив руки на груди, третью, воображаемую, он держал на эфесе шпаги.

Вняв совету Нолика, Геня решилась разнообразить меню еще «подливкой по-сефардски» – помидорами, жаренными в масле с мукой, луком и перцем. «Все специи годятся, давайте всё, что есть». Нолик также получил фартук и нож в руки.

– Я превосходный шпажист, ни одна хозяйка не владеет орудиями колющими и режущими лучше меня. – Он со стуком отсекал от длинной зеленой стрелы крошечные цилиндрики и съедал белый корешок, но прежде галантно предлагал его девочкам. – Что делать, я лакомка, – говорил он в свое оправдание.

– Лакомка!.. – восклицала Геня, приседая и шлепая себя обеими руками по коленям, словно вот-вот прыснет от смеха. Борис же бубнил, невнятно, монотонно, как первобытный воин: «А теперь полакоми свой глаз, а теперь полакоми свой глаз». – Только не заставляйте меня убедиться в том, что вы и в своей холостяцкой обители готовитесь к обеду с таким тщанием.

– Упаси Бог, Генечка, чтобы я вас заставлял. И потом, с чтением я действительно редко готовлю, не люблю делать одновременно два таких важных дела. Мой девиз: Лукулл обедает у Лукулла… Боже мой, Илана! Ужасная женщина, что она делает!..

Тарелка, накренившаяся, как кузов самосвала, застыла в воздухе – Лиля, кончив нарезать помидоры, собиралась плюхнуть их на сковородку.

– Поставьте на место. Вы бы сейчас все испортили. Вы что, не знаете, что прежде их нужно промыть? Смотрите.

Нолик пустил струю воды и под ней пальцами стал перебирать каждую дольку, высмаркивая ее и делая полой. Глядя на соскальзывающие в раковину розовые в зеленых зернышках сопли, Борис вдруг сказал:

– Так и рот с выбитыми зубами промывают.

Нолик не нашелся что ответить. Лишь заглянул Борису в глаза, демонически улыбаясь и трепеща бровями, – словно заглянул ему в душу. Геня принялась жарить лук, и через минуту квартира наполнилась его медвяным духом.

Лиле – чей тип был «некокетливая», чей статус был «подруга, помогающая подруге», чья претензия в этом мире в лучшем случае исчерпывалась словами «…но у меня добрая душа», – Лиле Борис, в общем, понравился. Симпатичный, современный, но при этом вполне мог быть человеком трудной судьбы, которому нужен просто хороший друг. Печально, что Лилин тип своих симпатий обычно ничем не обнаруживает. Ни на кухне, повязанная фартуком, ни сидя за столом, она так ни разу и не повернула в его сторону свой негритянский носик. Геня уж старалась и так и сяк: усадила их рядом, сама села на уголочке:

– Ну, мне и на углу не опасно, не то что некоторым.

Благодаря этому Вайс и Шварц оказались лицом к лицу по разным сторонам, четвертой своей стороной стол примыкал к стене – как пианино.

Геня планировала культурно поставить сухарь (из Кремизана), но в последний момент передумала – махнула рукой на культуру и вспомнила про водку в шкафу (не холодильном).

– Провалы в памяти разрушают виды на семейное счастье, – многозначительно понизив голос, сказал Нолик.

– «Водка Петровка, белая головка, – читал Борис. – Импортируется из Ашкелона».

– Ну, мальчики, за что выпьем? Кава, ты хозяин, тост.

– За красивых дам, – сказал Кварц и… тихонько пукнул.

Но это всегда случается именно так, дорогой читатель: не к месту, неожиданно и неприлично. И поверьте, мы бы этого тоже не заметили, если б при этом у Кварца не вырвалось: «Ой, слиха»[21]21
  Ой, извините.


[Закрыть]. Геня же сказала: «Скандал в благородном семействе».

– А за некрасивых? Что до меня, – Нолик повернулся к Лиле и продолжал с уже отмечавшейся нами дрожью в бровях, – то я пью просто за дам. Каждая из них прекрасна. За прекрасных дам.

После первой, второй и третьей гости молча трапезовали. Утолив первый голод и налив в четвертый раз – хотя и не выпив, – закурили. Лиля на всякий случай отказалась от предложенной ей сигареты. Нолик набил трубку.

– А почему бы вам не перейти на пайп? – великодушно обратился он к жалкому парии Шварцу.

– Что? Куда перейти? – не понял пария.

– Этот человек, Нолик, невежа, не обращайтесь к нему, – сказала Геня. – Мне стыдно, что у меня такой муж. – Она выдержала паузу, прежде чем закончить мысль: – Чтоб человек не знал английского языка.

– Мне хватает иврита, – буркнул Кварц.

– Молчи, невежда. Я даже не могу сходить с ним в кино без того, чтобы на нас не шикали. Надо переводить ему каждое слово.

– Но ведь, кажется, есть специальный кинотеатр. – Нолик не сказал «для убогих», но прозвучало это так. – Ну, как его?

– «Исходус», – подсказала Лиля.

– Да-да, у него какое-то смешное название.

– «Эксодус» надо говорить, – поправил Борис, – и не будет тогда смешно.

Лиля покраснела.

– Ах, что вы, это ужасно, – сказала Геня. – Одна публика там чего стоит.

Лиля, не пропускавшая ни одного фильма с русским переводом, посетовала на отсутствие мест, где можно «приятно провести вечер» – она хотела сказать «нам несемейным», но воздержалась. И тут Нолик привел в движение магнетические силы своего ума:

– Я слышал, что в Тель-Авиве открылся клуб людей трудной судьбы. Имени Максима Горького.

– Ваш острый язычок режет без ножа, – заметила – очень правильно – Геня.

Борис же тоже правильно заметил:

– На каждый острый язычок есть еще более острый ножичек.

Выпили по четвертой и закурили снова. В те головы, что были послабее, уже начал ударять хмель. Геня кокнула на кухне тарелку. «На счастье, на счастье», – закричали все, только Шварц промолчал: он был скупенький. Кончив убирать посуду, перемазанную майонезом, кохавчиками, пеплом, хацилим, Геня стала обносить первым блюдом – бульоном, в котором плавал макаронный клинышек бабки. Это был прямой вызов Архимеду. Размеры клинышка не влияли на уровень бульона в тарелке. Нолик тут же заметил, что ему «слишком много бульона». Для Кварца это послужило сигналом к реваншу.

– Ей, видите ли, из-за меня в кино неудобно… Да мне из-за тебя за столом с людьми сидеть неудобно – все сама съедаешь.

Борис, напротив, держался мнения, что хозяйке «больше всех за столом магия».

– Магия ла[22]22
  Ей положено.


[Закрыть], магия ла, – твердил он заплетающимся языком. – Она больше всех трудилась.

Геня быстро сменила тему разговора:

– Хватит вам над хозяйкой смеяться… Лиля, а что ты сегодня такая скучная. Устала миллионами ворочать? Лилечка у нас в банке трудится. Научила б, как разбогатеть.

Лиля постучала перстами в грудь – условный знак пищеводу поторопиться, – после чего сказала:

– Ну, есть разные тохниёт. «Итрон матаим», например, хорошая. Значит, ложите на программу схум ад арбат алафим и уже через год можете выбрать восемь тысяч, и еще вам дадут алваа. Или можно купить ниярот эрэх[23]23
  Тохниёт, ниярот эрэх, алваа, схум, машканта и т. д. – банковские термины.


[Закрыть] – это тоже хорошо. А еще есть ле-зугот цаярим[24]24
  Для молодоженов.


[Закрыть], это вроде как машканта…

– Ну, тебе-то машканта ни к чему, тебе твой дядя такой дворец отгрохал…

Однако Лиля была не из тех, кто строит свое счастье на лжи.

– Мистер Джона Полляк мне не дядя. Он мой покровитель.

– Не важно. Иногда чужой человек такое сделает, что куда там родному дяде. Квартира, – Геня начала загибать пальцы, – машина к свадьбе, а дети пойдут… Да ты что, мать, бездетный – он же тебе состояние оставит, эх!..

Геня говорила убежденно. Нолик только покачал головой:

– Так вот она какая…

– Так вот она какая, большая-пребольшая, – промурлыкал Борис.

– Нет, кроме шуток, Иланочка, – сказал Нолик, – ежели бы я да был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, я бы сию минуту на коленях просил любви и руки вашей, – и он действительно продемонстрировал, что было бы, если б он отвечал всем этим требованиям.

Кварц засмеялся.

– Смех без причины, знаешь, признак чего? – строго сказала Геня. Она, конечно, не могла знать, что рассмешило мужа: муж вспомнил, как тремпистка сегодня говорила ему: «Не ври, вы, русские, на нас женитесь только из-за приданого».

– Увы, – со вздохом продолжал Нолик, – я никак не могу просить вашей руки. Я заклятый мисогамист. – Он поднялся с колен и, став позади Бориса и Лили, уснастил их плечи, два внешних плеча, эполетами своих пальцев. – Мисогамист, Иланочка, – это такой мужчина, который не готов свою возлюбленную низвести до положения няньки, прачки, кухарки. Это вариант для Иланочки. Тебе же, муж чести и совета, – имелся в виду Борис, – скажу иное. Мисогамист – это тот, кто не желает закабалять себя союзом с нянькой, прачкой и кухаркой. Никогда, никогда не женись, мой друг, – вот тебе мой совет. Не женись до тех пор, пока ты не перестанешь любить. Женись стариком, никуда не годным. А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением…

Правду сказать, Борис и вовсе на него не смотрел, а сидел бледен и прям. Он был жестоко пьян.

Известно, что хмелеют, как и пьют, – по-разному. Интересно, однако, было бы установить зависимость между первым и вторым. Нолик опрокидывал, будто пил с локтя, отставив его под прямым углом: поручик Ржевский. Борис сперва долго созерцал рюмку на свет, зажмурив один глаз – прицеливался; глотая же, производил горлом звук – стрелял. Он и ел-то не как все: ковырялся, что-то браковал, оставляя на краю тарелки, что-то выуживал потом изо рта и клал в ту же кучку. После нескольких рюмок он побелел, насупился и осуждающе уставился в стенку.

Кварц Шварц пил, и были ему эти рюмочки, что слону дробина. Да тут еще мысль о предстоящем рандеву.

Девочки пили и пьянели тоже по-разному, но у них это получалось как-то по-своему, по-женски. Геня на подмостках многотысячного театра вдыхала аромат искусственной розы. Лиля выпивала буднично: хозяюшка, пьющая следом за хозяином.

– Но, Нолик, дети! Как же без детей! – воскликнула Геня. – Дети это же всё.

– Генечка, вы превратно меня поняли, я не против того, чтобы мужчины имели детей, я против того, чтобы они имели жен… – Геня сделала такие страшные глаза, что у Нолика душа ушла в пятки, во всяком случае, он укатил на попятный двор: – Разумеется, это мнение одной стороны. Не вредно выслушать и другую. А что Иланочка думает?

Лиля была настроена весьма решительно.

– Я бы очень хотела иметь ребенка, воспитывать его. Вот Пашка, какой золотой ребенок, и не видно, и не слышно его.

Отвлечемся ненадолго. Пашка в самом деле был золото. Заточенный в родительской спаленке, он смиренно нес бремя своего обязательства. «Такова селяви, – как сказала бы Геня, – за минуту удовольствия платишь по расценкам хай-сезона». А Пашка еще пытался продлить наслаждение сверх отпущенных ему сил – что в характере человека, – продолжая есть конфеты, когда ему уже совершенно этого не хотелось. Предварительно он выстраивал их в боевом порядке. «Гумми-яин» и «Элит» были сирийцами и египтянами. Наши цукаты в шоколаде побеждали на обоих фронтах. Танки со звуком «уджж» проносились по родительской простыне, оставляя на ней следы. То один, то другой взмывал в воздух и пикировал на врага. Но победители несли и самые большие потери…

После того как все три армии были разбиты, Пашка продолжал издавать «уджж». Тяжко раненный в живот, он корчился на поле битвы, но в лазарет не шел, терпел.

– Если б я писал книгу для детей под названием «Честное зерцало», – сказал Нолик – то первый пункт гласил бы: «Детина, изыди».

– Да, – горячо поддержал Кварц. Кто-кто, а уж он-то знал, какая это досадная помеха – дети. – У ребенка должен выработаться условный рефлекс: собрались взрослые – марш к себе.

– А вы еще и физиолог, Кава. Не ожидал.

Кварц был польщен.

– Ну, а что… в самом деле… вот мой парень – воспитан же.

Стали хвалить Пашкино воспитание, всячески подчеркивая в этом заслугу матери. Геня снисходительно кивала, она мнила себя докой по части воспитания детей, в особенности полового, которому придавала особое значение. Здесь у нее имелись разные теории. В частности, считая необходимым приучать сына к виду тела, она ходила по квартире голая.

Только упала под стол вилка, как в дверь не преминули постучать – по-свойски, по-коммунальному.

– Воткнитесь! – зычно крикнул Шварц – по обыкновению, дверь была не заперта (коль Исраэль – хаверим).

Соседка зашла вернуть «милиционера с ВДНХ» – красно-синий жестяной параллелепипед. «Куда поставить?» Что обычно выражают лица попавших в атмосферу чужого веселья – то и выражало ее лицо: смесь брезгливости, превосходства и некоторой зависти. На неуверенное «может, посидишь?» ответила: «Как-нибудь в другой раз».

С ее уходом комплименты по адресу Гени продолжились. «Мать года», «Макаренко в колготках», «Геня гений». Лиля брякнула ни к селу ни к городу: «Не та мать, что родила, а та, что воспитала».

Нолик взял ее руку в свою:

– Умница, – и гладя ее руку, пропел Борису: – Как бык шестикрылый и грозный, мне снится соперник счастливый.

– Пение есть облагороженная рвота, – сказал Борис. Это были его последние слова. В следующую секунду он повалился на Лилю, которая завизжала. Хромолитография: «Девушка и мышь». Затем оба рухнули на пол. Хромолитография: «Падшие создания».

– Ююууум!.. – просигналила Геня, всем видом своим, поджатыми губами и заведенными к потолку глазами говоря: этого еще не хватало. Кварц ограничился кратким «опс!». Нолик сохранял ковбойскую невозмутимость:

– На вас, Иланочка, кажется, что-то упало?

Лилю из-под Бориса вызволяли: плита, настоящая плита. Сколько раз Бориса отваливали, столько раз он возвращался в прежнюю свою позицию.

– М-да, наш девиз – упругая пассивность, – заметил на это Нолик.

– Кавка, – сказала Геня тихо, – его надо в Пашкину комнату. (Можно сказать, все шло по плану.)

Без лишних слов Кварц подмел своим однополчанином пол: он был в ярости. «Сейка» на запястье показывала половину шестого, тремпистка, похоже, накрылась плащом – но нам его не жалко, ей-Богу, не жалко. Нам жалко Лилю: перепугалась, сломала ноготь, поехал чулок – до сего дня ни разу не надёванная пара. А прическа… Чем она краше и мудреней, а уж Лиля постаралась, тем неприглядней бывают последствия природных катастроф, от которых застрахованы разве что бритоголовые леди из Меа Шеарим[25]25
  Район религиозных ортодоксов в Иерусалиме, где многие замужние женщины острижены под машинку и носят парик.


[Закрыть]. На Лилином месте другая давно бы уже разревелась с досады, наша же мужественная девушка только тяжело вздохнула – и направилась в ванную.

В ее отсутствие Геня, отвечая на нескромный Ноликов вопрос, вполголоса поведала печальную историю совращения Лили банковским клерком:

– Для него это был потом такой стыд, такой стыд… Неудивительно, что он сам же стал вставлять ей палки в колеса. И ведь хорошая неглупая девочка, – прибавила Геня самодовольно. – Умнее многих мужиков.

– В отличие от тех, кого вы называете мужиками, она не может себе позволить быть глупой.

Если бы Геня держала в руках сложенный веер, она бы игриво шлепнула им Нолика. Но у нее в руках была вилка, на которую она не менее игриво накалывала тончайшие мясные волоконца и вермишелевых червячков, то там, то сям поналипших к донышкам тарелок. «Все было выпито и съето» – мнимая цитата, – кроме десерта.

В продолжение сказанного Нолик пустился в рассуждения о женщинах с физическим изъяном:

– Некоторые считают, что уродливые и калеки доступнее, рады всякому, кто их поманит. Глубоко ошибочный взгляд. Они страшно недоверчивы, во всяком случае, по сравнению с теми женщинами, для которых мужская любовь, как ежедневный утренний душ… – Это была колкость, но особого рода, когда и не ответишь-то. По некоторым признакам и на исторической родине Геня держалась правил гигиены, что приняты на родине слонов.

Воспламененный своими пылкими филиппиками по адресу тех, кто под покровом темноты пристает к хроменьким и обваренным, Нолик разразился горячим панегириком самому себе. (Панегирик, воспламеняющийся от филиппик. Мы сознательно устроили очную ставку этой паре иностранцев, столько лет безнаказанно морочивших нас своим появлением в совершенно противоположных контекстах. Так одного и того же человека попеременно видишь то за рулем восемнадцатого автобуса, то продающим халву на рынке. Прикажете предположить, что «он» – это попросту двое близнецов?)

– Я бы никогда не позволил сатиру в себе восторжествовать. Я бы никогда не позволил отвлеченной чувственности предварить чувство, внушаемое конкретной женщиной. Поэтому я всегда бросался на приступ таких илионов, несокрушимость которых общеизвестна. И всегда дерзко карабкался по их стенам, причем еще не случалось такого, чтобы дерзость моя не была вознаграждена.

– «Я всегда, я никогда», вы что, абсолют? По-моему, вы уже заговариваетесь, – грубо оборвала Нолика Геня. Он стал ее раздражать – после того, как упомянул про утренний душ. – Что он там нес (подразумевался Борис), что его сейчас вырвет?

– Глубокочтимая Евгения Батьковна, прежде всего я не заговариваюсь, а заговариваю вас, а это, как говорят в Одессе – а я, да будет вам известно, рожден в Одессе, – две большие разницы. Что касается господина Бориса, вашего гостя, то ковров ваших он пятнать вроде бы не собирался. Господин Борис сказал только, что мое пение есть облагороженная рвота.

У Гени оборвалось сердце. Все. Нолик оскорбился. Нолик сейчас уйдет и больше никогда не придет. Кончилась дружба со знаменитым бардом Арнольдом Вайсом.

– Ах, какой дурной, Боже, какой дурной! Это же надо такое сказать! Да сам он рвота… Вы, конечно же, не обиделись на этот фрукт…

– На фрукт – нет.

– Ну так в чем же дело, откуда эта мрачность? Вспомните, машер, о своей гитаре да спойте. – Душевно наморща нос и тряхнув волосами. – Спойте, машер! Вы и песня неразлучны, как Ром и Ремул.

– А это еще что за звери такие?

– Ром и Ре мул, Но-о-лик…

– Ром и Ремул, – проворчал Нолик, – Ланин и Стелин.

– Нолик… Вы. Меня. Разыгрываете!

– Розыгрыш кубка. Ладно, так уж и быть, спою.

Здесь надо открыть один маленький секрет: Нолику гораздо больше хотелось петь, нежели Гене слушать. И так бывало всегда. В гостях Нолик с нетерпением искал случая уступить настойчивым просьбам своих почитательниц и что-нибудь для них исполнить.

– Ну, где же публика? Кого прикажете восхищать?

Геня пошла звать Лилю. Лиля, уже причесанная, сидела в Пашкиной комнате. Можно предположить, что она считала своим долгом быть подле Бориса. Последний, в беспорядке сваленный Кварцем на диван – руки, ноги вперемешку, – был теперь аккуратно сложен. Голова покоилась на плюшевом медвежонке, бледный шарик пупка, нескромно открывшийся, исчез под пупком с глянцевой обложки «Плейбоя», заменившего отсутствующий плед.

– Ну, мать… Ну что же ты здесь сидишь-то? Нолик сейчас петь будет.

Лиля была уведена.

Нолик разъял футляр на две восьмерки и извлек оттуда свою подругу семиструнную, со сливочными деками и поджаристыми густо-коричневыми обечайками; установил складной игрушечный стульчик, на который поставил левую ногу в черном начищенном полуботинке. Девочки сели рядом и приготовились слушать. Нолик покосился на Кварца: тот вновь прилип к окну, рассредоточенно глядя на светящуюся сетку огоньков вдали, где-то там напрасно ожидало его родственное тело. Нолик дважды ударил по струнам, резко и призывно, но попытка эта, завербовать себе еще одного слушателя, успехом не увенчалась. Кварц даже не шелохнулся.

На артистическую манеру Нолика, однако, не могла повлиять численность аудитории. Он, подобно картине, сработанной широкими мазками в расчете на десятки кубометров пространства, и в крошечном помещении оставался неизменен.

– Нет, я знаю, что спою. А все же каковы желания почтеннейшей публики?

– Пожалуйста, исполните нам «Круглый гроб», – попросила Геня.

– Так, «Круглый гроб»… Вам хочется слабейшую из моих слабостей. Но нет! Достаточно я уже тешил толпу, достаточно потакал своим слабостям и ее невежеству – пардон, мадам, я не о вас, да-да, вы, в третьем ряду. Теперь все кончено. Отныне поэт сам избирает предметы для своих песен, толпа не имеет права распоряжаться его вдохновением.

– Ляма?[26]26
  Почему?


[Закрыть] – капризно спросила Геня, до ушей растягивая рот: «маленькая елда[27]27
  Девочка.


[Закрыть]». Но Нолик уже перебирал струны. То, что он говорил, представляло собою мелодекламационное вступление.

– На днях я до глубокой ночи с трубкой в зубах гальванизировал труп своей памяти. «Память, говори!» – заклинал я ее. И ожил призрак. Зашевелилось, проснулось, закружило меня… Быть может, это была совесть? Возможно. Быть может, это боль всколыхнулась во мне? Вероятно. А может… тоска по ушедшей юности сжала мне сердце? Юность моя… свежесть моя… Она пришлась на пору, когда части Закарпатского военного… Но нет, я лучше спою о том, о чем не в силах сказать. – Нолик прочистил горло (Геня тоже ощутила желание счистить с горла хрипотцу, но переборола себя – еще решит, что его передразнивает – и вдруг услышала, как Лиля делает «кхм-кхм»). – Итак, песня. «Медаль за взятие Будапешта. Видение далеких лет».

 
Бредем в молчании суровом,
Венгр и поляк.
И кровью нашей, как рассолом,
Опохмелялся враг.
 
 
Гремят по Будапешту танки.
Пой, пуля, пой!
Пусть знают русские портянки:
На Висле я – свой.
 
 
Нам в Польше кровь сдавали братья,
Иген – так.
Приятель был у меня Матьяш,
Парень чудак.
 
 
На Висле, Влтаве, на Дунае,
На Эльбе – о-ооо!
На Тиссе, Буге, Даугаве
Я – сво-ооой!
 
 
Бредем по Пешту, вдруг оттуда,
Сквозь ток вод,
Свою загадочную Буда
Улыбку шлет.
 
 
Нам звезды Эгера сияли,
Я видел сам.
А значит, душу не распяли —
Но пасаран!
 
 
Бредем в молчании суровом… —
 

и т. д. – последний куплет Геня уже подтягивала вслед за Ноликом. Пользуясь безличной формой, как пользуются в фотоателье картиной с отверстием на месте головы, Геня без труда отождествляла себя с одним из этой молчаливой группы, вернее, пары: оба суровы, головы опущены, воротники подняты, бредут. Венгр и поляк.

Были исполнены затем еще две песни: «А Кохане, дер ров» («А Кохане, дер ров, вороненый свой кольт на арабских наводит детей») и «Круглый гроб», специально для Гени.

– А не вдарить ли нам по кофею? – спросила Геня, беря сигарету – последнюю.

– Генечка, эта мысль, безусловно, была внушена вам свыше… только прошу…

– Проси, что хошь, коня, полцарства, жену – красавицу Пальмиру, но лишь не трожь заветной лиры…

– Генечка, у вас потрясающая память, но посягаю я именно на вашу лиру: не подавайте хотя бы к кофе вермишель. Мы уже не сомневаемся в вашей способности делать из нее конфетки.

– Злой, фуя, бяка противный! – На Нолика обрушился град игрушечных кулачков.

– Вы же мне грудную клетку проломите, что вы делаете! – Нолик притворно закашлялся и вдруг поперхнулся: от кашля глаза налились кровью, язык свернулся трубочкой.

– А вот мистер Джона Полляк после обеда ест сыр, – решила поддержать разговор Лиля.

– Ну и дурак ваш мистер Джона… как сказал бы господин Борис… – Он все еще боролся с кашлем. – На сладкое надо есть сладкое…

– А что малой делает? – Кварц вдруг очнулся, о чем-то вспомнив.

– Поди и посмотри, – огрызнулась Геня. – Ну что, вам полегче?

– Да, Генечка, благодарствуйте. Только больше не ломайте мне ребер, пожалуйста.

– Не буду, убедили. – Геня посторонилась, пропуская Шварца. – А что, машер, вы-то сами небось сладкого в рот не берете?

– Напротив, я совершенно согласен с господином Борисом, на сладкое надо есть сладкое (вот это техника).

– Нолик, нет…

– Как, вы не едите сладостей? И вы, Илана, тоже?

– Я ем.

– Ах, Нолик, вы не понимаете. Мы, женщины, – другое дело. А мужчина не должен есть сладкого. Пашке, например, я ни грамма сладкого не даю, он даже чай пьет без сахара. Или ты мужик, или ты сладкоежка.

Воротился Кварц.

– Ну что?

– Спит.

– Ладно, так и быть, без сладкого вы не останетесь. У меня есть что-то такое, чего вы никак не ждете. Сюрпрайс, пришел к нам Вайс! Смотрите…

– «Белочка»! Настоящая «Белочка»! – Лиля вся аж порозовела. – Откуда она у тебя?

Оказывается, «Белочку» прислали Кварцу авторы этого имени, вместе со многими разделявшие то мнение, что недаром славятся советские конфеты, русский табачок («О, русский табачок», – говорит пленный фриц), московское метро и грузинский чай, – и, судя по лицам присутствующих, подобное мнение экспортируется гораздо успешней, нежели предметы, о которых оно трактует. Таким образом, чай пили по способу домработниц – с шоколадными конфетами. В последний момент выяснилось, что кофе кончился.

Отсутствие кофе переносится большинством наших земляков сравнительно легко, чего не скажешь о сигаретах. После чая и 2,5 «Белочек» на брата (дробью мы обязаны Борису) страшно хотелось затянуться, а не тут-то было; то есть, может быть, и было, и даже тут, если поискать хорошенько, скажем, у Шварца в правом кармане, даром, что он пенял вместе со всеми на отсутствие курева.

– Посмотри, может, у тебя где-нибудь завалялась заначка? – иносказательно взывала Геня к мужниной совести.

– Да нет же, откуда? – Тот случай, когда предпочитаешь потерпеть, только бы не растравлять себе душу зрелищем чужих пальцев, удящих в твоей пачке.

– Ну, Кав… а вдруг…

– Что я врать буду?

Лиля, «подруга, помогающая подруге», вызвалась спуститься в маколет[28]28
  Лавка.


[Закрыть], закрывающийся через четверть часа.

– Купи «Тайм», две пачки «Тайма», – сказала Геня. – Я тебе денег дам.

– У меня есть, не надо.

Генина настойчивость не была чрезмерной.

– Есть «не надо».

При этих словах жены Кварц рассеянно стал озирать потолок.

Единственный, кто в сигаретах не нуждался, был Нолик. Но и его кисет оскудел, судя по тому, как он с деланым вздохом заглядывал в него. Впрочем, кисет вещь экзотическая, разложи элитарный курильщик на полу свою трубку в разобранном виде со всеми ее атрибутами: кисетом, щеточками, тряпочками, лопаточками – и спляши над ней ритуальный танец, все бы подумали, что с трубками так и надо. Другими словами, и без предварительного шаманства-жеманства ничего не стоило сказать, что так, мол, и так, Иланочка, у меня кончился вирджинский мой табачок, я с вами. Кто бы ему на это возразил, что «Шхуна смерти» (Ли и Фшиц, огранич. Новый Орлеан) в олимовскую шхуну[29]29
  Олимовская шхуна – эмигрантский квартал.


[Закрыть] ни разу еще не заходила.

Не успела закрыться за ними дверь, как Шварц, мысленно тысячу раз посылавший их ко всем чертям (мы обещали не сквернословить), закурил. Направляя гостей по указанному адресу, он, конечно, не предполагал, что это больше, чем метафора. Откуда ему было знать, что рассказ о нем, как и о прочих здесь, вступил в свой заключительный фазис, а на заключительном фазисе, то есть перед концом, всегда набирает силу все, что есть в нашей жизни таинственного. В конце всегда расцветает мистика.

Покамест еще все шло как ни в чем не бывало. Подмигнув Гене, Кварц щелкнул по пачке – белому торцу с красными уголками, по которому мурлыкало-курлыкало импортное название: его черные буковки так и просились в траурную рамочку.

– Угощаю, – с нарочито украинским «гэ». Геня, переносившая чашки в кухню и там складывавшая их в раковину, выдернула сигарету губами.

Кварц метался по квартире, как по энской воинской части в пятницу днем: дяденька мифакед[30]30
  Командир.


[Закрыть], отпустишь на шиши-шабат[31]31
  На пятницу и субботу.


[Закрыть]? Слабая надежда вырваться еще согревала ему чресла. Шпагат стрелок (7.05, маколет уже закрыт) привел его в сильнейшее возбуждение. Невозможность совокупиться на стороне представлялась в образе Гени – затаившейся в кухне под прикрытием дверцы холодильника.

– Нет… она еще жрет…

Но лисонька так отвечала серому волку:

– Ах, Кавчик, представляешь, Лилин торт позабыли поставить на стол. Вот я и думаю: за пять дней ему в холодильнике ничего не сделается, а? И, глядишь, маме подарок ко дню рождения есть. Что ты скажешь?

– Мне без разницы, – буркнул Кварц, все равно кисонька завтра же сожрет торт.

Он вновь принялся расшагивать по энской воинской части. Бесили вещи, бессловесные послухи его томления – то пинком, то еще как-нибудь он срывал гнев на всем, что ни попадалось ему на пути. Бег времени не приближал, а неотвратимо отдалял минуту верного свиданья – прости, Нолик… Когда стрелки стали на пуанты, с благословения Гени Кварц учинил расследование – посильное и посему совершенно безрезультатное. Пока он спускался по темной лестнице (не далее как вчера ввинтили новые пробки), воображению рисовалось: бредут они, значит, в суровом молчании через улицу – вдруг из-за угла автомобиль на четвертой скорости… Или – вдруг фидаины совершают очередной акт отчаяния…

– Ну что?

– Мистика… – И быть может, никогда истина не была так близка к нему (поправок не принимаем, у истины тоже есть ножки, порой даже очень резвые).

– Но я не понимаю, они никуда не могли… их вещи… да гитара тут! Определенно что-то случилось. Кварц, ну что ты молчишь…

Кварца осенило.

– Слушай, да пошли они – куда пошли. Но этого… – В сущности, он довольно лестно отозвался о Борисе, как о мужчине, – я сейчас отвезу домой. Не спать же Пашке всю ночь с нами.

Порой Геня нуждается в опоре, в дюжем муже, принимающем решения – не важно какие.

– Кава, тебе видней.

О, еще бы! Он видел, что сейчас немногим больше половины восьмого, и если выехать без промедлений, то можно еще успеть в Рамат-Ган.

– Еду! – резко, по-мужски. Геня любит, когда так. – Какой у него адрес?

– Кавочка, откуда я знаю? Ты же к нему звонил…

– Черт! (Или что-то в этом роде.) У меня только телефон.

– А ты на нем поищи. Как будто личность трупа устанавливаешь. – Для наглядности Геня манипулирует с воображаемым телом.

Кварца уговаривать не надо, вот только произведенный обыск дал ничтожные результаты. Единственной добычей, если не считать мелких денег и гребешка, был скомканный клочок туалетной бумаги, машинально развернув который Кварц издал ужасающе брезгливое «бэ!».

– Что? Что там?

Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь теперь домой – попалась все же Борина «птичка», как ни берег он ее, в чужие руки.

Но что же случилось с Лилей и Ноликом, какая бездна поглотила их? История эта печальна, поучительна и, как уже намекалось, загадочна. Только закрылись за ними врата светлой обители Шварца, как они очутились в царстве перегоревших пробок. Ноги их двигались на ощупь и… руки тоже. Что? Не может быть? Честнейшая Лиля? Ну, ладно, допустим, мы увеличили число оборотов в минуту, проявили излишнюю поспешность. Следовало подготовить читателя к такому повороту парой-другой фраз, как это, возможно, сделал Нолик. Возможно, это даже произошло, когда они уже поднимались наверх, отягощенные двумя пачками «Тайма». Очень вероятно, что Нолик поддерживал при этом свою кроткую даму, которая – в отличие от читателя – была не вполне тверезая. Не исключено также, что дама – здесь, как и читатель, – была несколько удивлена, но отпора не дала, а позволила событиям следовать своим чередом, – между прочим, известен такой род целомудрия: ограничиваться, так сказать, состоянием непотворствования, следовать выражению «руки опускаются». Наконец, не была ли Лиля в глубине души готова к тому, что Нолик – не менее Кварца рыцарь своего тела – в комбинации он, она, темная лестница даст волю своему рыцарству?