Текст книги "Шаутбенахт"

Автор книги: Леонид Гиршович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– …А я-то ей, значит: а ты кофту-то сыми. Пуговки свои можешь себе спороть и все, что понашила… – вползал к нему в ухо губной, на свет розовый и посвистывающий шепот. – Нет, к коменданту. Хорошо, идем к Давиденко. Говорю ему: чепэ, и все рассказываю. Кофту мою нашла, позабытую, перелицевала и уже всякого добра на ней своего понашила. Ну, чейная она теперь? Давиденко слушал все, сперва стал правильно говорить – то же, что я: кофта-то не твоя, пуговицы и банты свои срежь, а кофту верни Чувашевой. Она – нет. Назад не спороть ей никак. Лучше пусть всю как есть я возьму, чтоб не испортить. Тут Давиденко-то вдруг ей: бери себе, носи, она твоя. Ты ее больше заслужила. Представляешь?

Это был «Дуэт для зрения и слуха» – созерцалось одно, слышалось совсем-совсем другое. А тем не менее контрапункт возникал: может быть, благодаря словам из лампочек – вместо неоновых трубок? Или, уже внутри, когда купишь билет: входишь – железные крепления выкрашены в коричневую краску, под лифтом громадные красные колеса из паровозного детства. Колесо крутится, солнце вспыхивает – гаснет. А эти… – Юра не знал, как они называются, – точно как на крейсере «Аврора», чтобы воздух внутрь поступал. Почему это все должно быть созвучно русской речи? Да потому, что растаскано было по разным ЦПКиО и ВДНХ (вот ведь и позолоченный дедушка Эйфель путается с девушкой с веслом).

– Товарищи! Товарищи – внимание. Внутри сразу направляемся в верхнюю кабину лифта. За мною идем по лестнице.

Экскурсовод, бля. Как Орфей, Юра боялся обернуться. Только на подходе к кассе, на самых ступеньках, скользнул по ним скучающим взглядом – сперва повысматривав вдалеке что-то совсем другое. Бабу к ним приставили нехилую, очень даже ничаво. Стояла с мужиком, Григорием Иванычем, – кагебешница небось. А может, местная. Тот утирал платком лоб, затылок, плешь «с заемом» и пару раз позволил себе обмахнуться шляпой. Рыболов на припеке. Такому сейчас впрямь штанины закатать, да с удочкой на берег, да в руки «Правду» – чтоб не клевало. А ему, понимаешь, в ногу с Трушиной шагать.

На переводчицу, в смысле на экскурсовода, Юра никогда бы не подумал, что она с ними. Потому и не заметил ее. Худая, узкоплечая, без прически. (На Западе у женщин за собою не тот уход, в России если прическа не с хорошую задницу, то можешь и в гости не идти.) Глаза тоже у нее по-иностранному смотрят… а все-таки не проведешь Юру: советская! «Товарищи – внимание». И выдала себя. Нет, в Моссад бы такую не взяли. Могла замуж выйти за иностранца – и подрабатывает экскурсиями. Такой, компромиссный, ход мысли удовлетворил Юру. Все равно, если и попробовать заговорить, то не с нею.

Увидал он и жертву Соломонова суда. Веснушчато-рыжая толстуха, от локтей до подмышек ляжки, сорокапятилетняя… или пятидесятипятилетняя? Хрен их разберет. Чувашева. Кстати, я не знаю, странно: толстые обычно не шепчутся, а говорят громко. У этой конфидент – спирохета восемнадцати лет. Выходит, больше некому слушать. А последняя, как пишут, «существо такое-то, такое-то и такое-то» – золотушное, белоглазое. Шея небось грязная, с голубой жилой – да все равно вампир побрезгует.

– Нина…

Это к ней. Отвечает с заведомой готовностью повиноваться:

– Что, Надь? (Привычка услужить старшим? Рада от рыжей отвязаться? А может, Надя за старослужащего здесь? «Пользуется авторитетом среди товарищей».)

– Ты чай свой давала кому?

– Да, полпачки, Вале Петренко.

– Мне она давала, а чего?

Валя Петренко с ходу же готова собачиться (а по фамилии – потому что есть еще одна Валя).

– Ничего, просто знать хотела.

У Нади было строгое лицо человека, желающего быть в курсе всего – конечно же, с благой целью (порой это иначе называется). Она же и была тою сиреной, что заарканила Юру: сказала, что Трушина не поспевает, а он услышал. Что касается Вали, то Валя – одна из двух помянутых худосочных, на полусогнутых ходящих, но с мускулистою икрой. Ее девятимесячная завивка была месяце на седьмом. И Надя, и Валя были ровесницы с Чувашевой, – а так что о них еще сказать? Чужие лица вообще по первому впечатлению нередко отталкивают – это роднит их со стихотворной строкой.

– Девушки, девушки, проходите, – говорит Григорий Иваныч.

Юра постарался оказаться возле лифта в компании с ними. Живой свет пленэра сменился тускло-коричневыми, кафешантанными лампами в круглых плафонах; свежий воздух – запахом советского пота, – впрочем, лотрековские клоунши тоже потеют, так что легко свалить на них. Прождав так сколько-то (кем-то, однако, скрупулезно отсчитанные минуты), они с обшарпанного дощатого пола шагнули на линолеум. В лифт набилось людей как сельдей, и не в бочку, а в трюм рыболовного траулера. Закрылась дверь, и парень-лифтер включил подъемный механизм. Выход был на противоположную сторону, перекувыркнулись…

– Пожалуйста, все держатся меня! – дважды прокричала экскурсовод, сзывая стадо.

Юра также последовал этому зову и слушал объяснения: это то-то, это то-то – объяснения сопровождались жестикуляцией.

– Мы находимся на высоте ста пятнадцати метров. Под нами открывается панорама Парижа. Это восточная часть города. В этой части расположена большая часть культурных и исторических памятников. Если вы посмотрите сюда – смотрите в направлении моего пальца, – то увидите Нотр-Дам-де-Пари… видите, как будто вам козу делают… знаменитый собор Парижской Богоматери. По преданию, он был заложен в девятом веке первым прево города Парижа Дионисием, причисленным позднее католической церковью к лику святых. Горит на солнце шлем Дворца инвалидов…

Знание самоуверенно, во всяком случае, подле незнания, когда-то нелюбознательно. Оба будут принимать какой угодно вид – как говорится, позируем, братцы, позируем. Что результат от сообщаемых или выслушиваемых сведений нулевой, обеим сторонам безразлично. А внешне – не придраться.

– А теперь перейдем на южную сторону и попытаемся отыскать дом десять по улице Святого Лазаря, где с 1907 по 1908 год жили Владимир Ильич Ленин и Надежда Константиновна Крупская. С Эйфелевой башни это сделать будет нелегко…

Пока они переходили, Юра приладился в хвост к одной, замешкавшейся.

– У нас в Москве красивей, – вполголоса заметил он, дважды при этом соврав (если не считать самого утверждения, также весьма спорного), ибо не только в нынешнем своем гражданском статусе, но и в прежнем москвичом не был; но выдавать себя за такового случалось нередко, москвичам же говорил, где-нибудь летом в отпуске: «У нас в Питере». – На Воробьевы горы поднимешься – вся она, первопрестольная, как на ладони. – Он сейчас был как брачный аферист – складен.

– А вы из Москвы? – спросила женщина.

– Да, с Пречистенки, – ответил Юра, подивившись легкости, с какой одержал над нею победу.

– А мы зассыхинские… говномесилки мы, – смущенно сказала женщина.

Подошла еще одна:

– Что, кавалером обзавелась, Сычиха?

– Из Москвы человек, не то что ты – из села Кукуева, – отвечала Сычиха, и обе загоготали этой, лишь им понятной шутке. – А это Костина, Вера. Мы ее Наукой зовем, потому что она…

Та толкнула ее в бок локтем:

– Как сброшу сейчас вниз… вагончик с пипкой, – и снова, зажав носы, прыснули – тоже лишь в узком кругу понятной шуточке.

– Очень приятно познакомиться, – чинно сказала Костина (Наука), протягивая руку.

– Коля. Вот и познакомились.

Но это была только разведка боем. Те тут же ретировались, а Юра стал прогуливаться, избегая к ним подходить. Сразу нельзя. Он продемонстрировал всем свой нешуточный интерес к видам Парижа – на открытках, к тому, чем торгует магазинчик сувениров. Списал для себя зачем-то адрес какой-то выставки. Извещавший о ней плакат воспроизводил самый шедевральный из шедевров, представленных на ней, – в расчете, что, увидав Эйфелеву башню с головой петуха – играющую на скрипке, да с взлетающими букетиками, да с катящимся по небу лицом (чуть-чуть Юриным: асимметричный нос), а вдогонку за ним – избушка, церквушка… и все это как дети рисуют цветными карандашами, – в расчете, что, увидав это, всяк бросится в Пти-Пале смотреть остальное. И что самое невероятное: ведь, опусти Юра требуемый франк в подзорную трубу, нацеленную в направлении площади Согласия, моста Александра III, барок вдоль левого берега Сены, Гран-Пале и Пти-Пале, он бы увидел изрядное скопление людей у входа в последний.

А у входа в фото-экспресс тоже имелась дурацкая картинка: Эйфелева башня (конечно) – а в обнимку с ней мужчина с пляшущими ногами и с кельнерской бабочкой, над которой зияла пустота, и пустоту эту своим лицом мог заполнить каждый желающий – желавший себя запечатлеть в столь веселой роли. А рядом такое же для женщин. «Дура Райка», – отметил Юра – он представил себе ее лицо в прорези, и в таком виде она действительно выходила дурой.

Решив, что уже достаточно долго выказывал говномесилкам свою самодостаточность и можно к ним опять приставать – к тому же там имелись сразу две завоеванные позиции, – Юра стал их искать. В толпе западных туристов – и их пособников япошек – пришлось поработать глазами. Он увидел Григория Иваныча – одного, распихивавшего всех на пути в туалет. «Когда ей всегда холодно когда…» – вот-вот будет выражать его лицо. (Это из анекдота: старый еврей, так и не успев снять всего, что на нем было понадето, брюзжит затем: «Когда ей всегда холодно когда…» Но Григорий Иваныч не старый еврей, смех неуместен.)

Остались без дуэньи – это хорошо. Юра считал Григория Иваныча основной для себя помехой. А вовсе не переводчицу, то есть экскурсовода – кем бы она ни была. Тем более и ее при них не оказалось, и стояли они расконвоированные – в тот момент, когда он подошел, – разглядывая сумки, кошельки, кошелки, пластиковые мешочки – всё с Триумфальными арками, с Эйфелевой и прочим «парижем». На Париж как таковой, по крайней мере с высоты 120 метров, они нагляделись, а сейчас, что ж, – передышка, личное время.

– Интересно? – спросил Юра одну из своих старых знакомых.

– А мы про вас говорили – куда это вы подевались.

– Интересно? – повторил Юра, не зная, что сказать.

– Интересно, когда в кровати тесно, – выпалила стоявшая рядом с Наукой Валя Петренко и, отвернувшись, запела: – «Любовь – кольцо…»

Петренко – та, стервятница маленькая, с уголовными замашками, полпачки чаю взявшая у Нинки-малолетки.

– Не обращайте на нее внимания, – сказала Наука. И быстрым шепотом: – У нее не все дома, – так же быстро при этом обернувшись.

Юра увидел Трушину. Человеческое горе. Прислонясь к витрине и всю ее собой загораживая, она дышала мелко, быстро. Взгляд водянисто-голубых глаз, устремленных куда-то поверх Парижа, был пуст, как небеса безбожника.

Путешественница, бля… А вслух Юра сказал:

– Лягушка-путешественница.

Наука ничего не ответила. Словно обиделась за Трушину.

– Она не лягушка, она – добрая, – сказала, когда уже забылось, к чему это.

Мелькнул еще один персонаж предстоявшей драмы под облаками: Гордеева Настя, чуть что красневшая и шедшая пятнами. И даже без «чуть что». Всем Юра что-то плел. Позже других вездесущая Надя узнала, что здесь, на Эйфелевой, девчата повстречали Колю из Москвы.

В последнюю очередь, однако, с мнимым земляком познакомился Григорий Иваныч, – но это уже после того, как Юра повстречал земляков настоящих. Они прошли мимо, несколько израильских-примитивских[40]40
  Израильски-примитивски – так израильтяне говорили о себе вновь прибывшим (70-е гг.); ирония и самоирония одновременно.


[Закрыть] – несмотря на июльскую жару, в толстых армейских «дубонах» (когда им всегда холодно когда). Еще только заслышав иврит, Юра стал оглядываться по сторонам в поисках его источника. Долго искать не пришлось: развязные, руками машут, орут – дикари. Как будто специально – хотят, чтобы вся Эйфелева башня знала, кто почтил своим присутствием железный чубчик казэ: три Свисо и два Дуби из города Рамле. Так что ярко выраженные сефарды. Какие чувства будили они в Юре, легко догадаться. (А какие чувства в них Юра будил! Сосед-румын рассказывал, что в пятьдесят седьмом ему прямо кричали: «Вус-вус, возвращайтесь к себе в Освенцим».) Но эти – эти вели себя просто вызывающе. В чужой державе, в Париже, устроили себе национальный еврейский праздник – с пением и с хлопаньем в ладоши. «Хава нагила», «Эвену шалом алейхем», «Од Авину хай» – такой репертуар. В патриотическом экстазе один достал израильский флажок, им махал (и, главное, нашлись какие-то идиоты, которые тоже стали с ними хлопать). Это было типичное «знай наших!» – мы вас, дескать, французишек, в упор не видим и веселимся, как хотим.

А собеседницы Юрины всё это полагали в порядке вещей и всё хавали. Им посоветуй – сами бы с серьезными мордами затянули что-нибудь свое, целлюлозно-бумажное.

Подошла переводчица. Очень решительно посмотрела на часы, потом на Юру, как ему показалось, косо.

– Вот товарищ из Москвы, – объяснили ей. – Он корреспондент.

Юра готов был сквозь землю провалиться (с учетом даже того, что он сейчас на Эйфелевой башне и до земли лететь и лететь). Разоблачение представлялось неминуемым: он французского-то не знает. Но переводчица ничего не сказала, вместо этого снова посмотрела на часы. С ними не было Григория Иваныча, и, надо думать, ее это больше беспокоило, кто бы ни была она, кагэбэшный чин при стаде, обязанный вернуть поголовье в целости, или работник западного сервиса, для которого «время – деньги» (конечно, в таком случае и беспокойство беспокойству рознь). Словом, не до Юры – где Григорий Иваныч? Юра хотел было пролить свет на этот деликатный вопрос – тоном уже совершенно своего человека, – но не успел: не один он такой наблюдательный. От Надиного ока не могло ускользнуть ничего – какой-то Аргус, а не говномесилка. Строгая, чуть запыхавшаяся (совсем чуть-чуть, ровно настолько, насколько того требовала любая бескорыстная деятельность) Надя проговорила, таращась на Юру, – а получалось, что докладывая исключительно ему:

– Григорий Иваныч в туалете.

– Да-да, – сказал Юра, – я знаю.

Надя вопросительно взглянула на Чувашеву, рядом стоявшую.

– Это корреспондент, – сказала Чувашева.

– A-а, очень хорошо. Надежда.

– Николай.

Рукопожатно, серьезно, по-деловому:

– А что, Григорий Иваныч не передавал – долго еще у него заседание продлится? Как в народе-то говорят: заседаешь – воду льешь, отдыхаешь – воду пьешь. Что, корреспондент, неправду я говорю? – Это влезла Петренко Валя.

А та, вторая, что росточком с нее и тоже приседавшая на каждом шагу своих мускулистых ножек, – та, как ни странно, обладала смазливым личиком с упругими щечками, с ямочками. Люба Отрада.

Тезка же Валина звалась Валя Зайончик – длинная, сутулая, с выпяченным животом, отчего юбка начиналась под самой ее махонькой грудью, ноги цапли, лицом ни рыба ни мясо.

Так и познакомились со всеми.

Тетя Дуся Трушина – благорастворение в вас, Дусях.

Чувашева. Как огненный ангел, падающий с Эйфелевой башни. Рыжая, рыхлая, веснушчатая. Жертва Соломонова суда. От локтей до подмышек настоящие ляжки. И поэтому если кто скомандует ей: руки в боки! – то понимай: ляжки в стороны!

Сычиха, Рая Сычева, с которой первой Юра заговорил. А с первою заговорю с кем – на той и женюсь.

Нина – молоденькая, а вся червивая, бледный спирохет. Не хочу тебя!

Надя… сколько меня таких надь учило. Но «спасибо» они от меня не дождутся.

Валя Петренко, с украденными сережками.

Валя Зайончик – чья фамилия просится на язык сквернослову, а ведь ты девственница, Валя, и носил твой дед конфедератку, за что и родилась ты в Сибири, а оттуда если и выбираться, то уж только на Эйфелеву башню.

…другим Наука (Костина Вера) – «она не лягушка, она – добрая».

Люба Отрадных.

«Люба Отрада», – краснеет Гордеева Настя.

 
А над гордеевым узлом
Дамоклов рдеет меч.
 

Вот она, поэма об именах, обсаженная рамздэльскими сосенками.

– Это с Григорием Иванычем от страху, – простодушно сказала Рая и прикусила нижнюю губу: – Ой…

Переводчица, до сих пор имевшая сторонний вид, хоть и недовольный, молниеносно переспрашивает:

– От страху?

Сечет, значит. Каждое их слово сечет.

Сычиха молчала.

– Да. С волнения. Он высоты боится. – Все посмотрели на Трушину. Тоже внешне безучастна, – а оказывается, внешность обманчива: она, как боец-«надежа», подоспела в критический момент (когда шла стенка на стенку, так назывался один, сидевший в засаде и в бой бросавшийся, чтобы только спасти положение, и снова исчезавший).

И надо было Трушиной это сказать при Юре. Напомнить ему. Нет, еще не началось. Но лапки – еще вдали, еще крошечные, – лапки уже начали тянуться к нему, начали отовсюду расти. Демон акрофобии мог вмиг достигнуть его… души, мог и наоборот, вмиг исчезнуть – один случайный поворот мысли, ее счастливый или несчастливый билетик.

Переводчица, только коротко взглянув на Трушину, опять смотрит на часы, – а глаза той сохраняли неподвижность, как и вся она; вся она стояла, не шелохнувшись… не важно, все равно она себя как бы выдала: что это она – «надежа»-боец.

И Григорий Иваныч – явился не замочился. Зато очень извинялся перед переводчицей.

– Ну, пойдемте… да? – заискивающе уточнял он у нее. – А этот товарищ с нами? – Он указал на Юру.

– С нами, – сказали девчата, хотя их не спрашивали.

Юра на волне этой всенародной поддержки позабыл о шевельнувшемся уже было демоне – которого, только стоит о нем позабыть, и нет как нет.

Лифт, перенесший их на следующее небо, был компактен. Спрессованный со всех сторон, Юра получал удовольствие, сразу много удовольствий. Давай считать по пальцам. Бабы в компании, в сущности, веселые. Легитим полный. Продавец и покупатель были взаимны. Он удачно сострил, Трушина занимает треть кабинки – он говорит: «Грузоподъемность – три тети Дуси». И еще раз сострил, когда Григорий Иваныч, только поднялись, снова нырнул в туалет под лесенкой. «Как перед боем», – и все засмеялись. Кисло.

Лесенка вела из «батисферы», куда они попали, на «палубу». «Батисфера» – так в честь стекол кругом, в действительности восьмигранника – не сферы; в честь «пультов управления» под каждым окном – на панели темного плексигласа давался контур куполов, башен, дворцов с пояснениями: «Национальная ассамблея», «Пантеон». Но то же самое могло быть и кабиной звездолета какого-нибудь космического капитана Немо – суть в том, что здесь царил дизайн Жюля Верна, а не Стэнли Кубрика.

– Ну, ребятушки… ну, козлятушки, – приговаривал Юра. Они поднимались по узким железным ступенькам, словно по трапу. Впереди двигалась – во все стороны – во все концы – юбка Зайончик. Свежий воздух, бортовая качка, сетка – и по бокам, и над головой – вот чем встретила Юру смотровая площадка. «Посмотри вниз», – приказал Юре внутренний голос и не успел… как другой накладывается:

– Посмотрите вниз. Мы находимся на высоте трехсот двадцати метров. Если вы посмотрите в конец этого зеленого газона, то увидите знаменитую Эколь Милитэр – Военную академию. Строительство Эйфелевой башни уже шло полным ходом, когда там на плацу капитан Альфред Дрейфус… кто-нибудь слышал из вас это имя?

Лес рук не взметнулся – только Юра поднял руку. Ему уже становилось плохо, сеть слишком непрочная и редкая – не голову, так ладонь просунуть ничего не стоило.

«Подойди и просунь ладонь», – нашептывал демон. Тут пришлось потесниться, пропуская другую группу туристов – все время взад-вперед ходил народ, – и Юра лопатками ощутил парапет. А если б не ощутил – не оказалось бы ничего за спиной?

– Дрейфус – это… – сказал он.

Шоковая терапия подействовала. Он знал (почувствовал хребтом), что от желания выпасть, вывалиться – самого бешеного, неукротимого, с которым уже не совладать никакой воле, – его надежно предохранит сетка.

– Дрейфус – это…

– Хорошо, я верю, что вы знаете.

Юра уже без страха взирал вниз – на Марсово поле. Как часики на зеленом запястье, смотрелось авеню Жозеф Бувар – только циферблат заменял огромный шатер цирка. На шатре было изображено уже раз виденное Юрой, а именно: Эйфелева башня с головой петуха, она же, Эйфелева башня, играет на скрипке, сверху на нее пикирует Юрина физиономия, только в черных, а не белокурых кудряшках, белые и алые букеты порхают в синем небе, кубарем закружились луковичная церковь и бревенчатые избы.

– Обратите внимание на шапито внизу. Расписал его один известный французский художник. Под шапито бассейн на тысячу двести зрителей, и в нем выступают дрессированные дельфины в совместной программе с труппой мастеров фигурного плавания «Холидей он уотер». Это, считается, лучший дельфинариум в мире…

Рая («Райати»[41]41
  В «Песни песней» обращение к супруге.


[Закрыть]) сидела на лавочке. Так и сидела. Архейская древнейшая эра уже миновала, земля остывала, скоро – еще какой-нибудь триллиардик лет – и на девяносто процентов (% жидкости в организме) она сделается обиталищем первых головастиков, начнется по новой жизнь.

Она уже так привыкла к соседству Эйфелевой башни, что ей совершенно на нее не хотелось. Было такое чувство, что на это сооружение она обречена глядеть вечно. О муже (так вот, собственно, о муже) Рая забыла – это было так давно. Жила вниманием к мелкому, сиюминутному: вот по камешку взбирается паучок – хорошо. Травинки, песчинки, Жоан Миро. Крошки-насекомые под ногами. «Лето пройдет, и зима пролетит» – ведь это еще сколько ждать. Сейчас только август, у стрекоз раздолье.

Рая была убита и по обыкновению мертвецов пребывала по ту сторону добра и зла – не наблюдая, кстати, большой разницы между одним и другим. (Когда с той стороны смотришь, ее не видишь: Кочетов, Твардовский – совершенно одно и то же.) По той же причине у нее выветрились из памяти слова напутствия, коими мужа проводила. Помните их? Нет? «Если б ты оттуда еще свалился»; – страстным от ненависти шепотом. Это опрометчивое пожелание, простительное, однако, ввиду его неподдельной искренности, позабылось. Тем более что с Эйфелевой башни никто не падал – она б это про себя отметила. Не вспомнила она о нем и поздней, когда вокруг начало твориться нечто невообразимое (короче, она о нем никогда не вспомнит). Вдруг в самое ухо взвыли сирены. За несколько минут все запрудили полицейские, и те, что в колобашках с козырьками, и другие – в пилотках, бронежилетах, с автоматами. Мелькнул крест «скорой помощи». Все это под звуки голоса, несущегося из громкоговорителя. (Когда в грузовике, оснащенном репродуктором, подвозили к их дому арбузы и шофер вот так же, голосом статуи, сзывал народ беэршевский, то не одну Раю – многих русских не покидало чувство, что – «враг вероломно…».)

Этот же голос вещал:

– Votre attention, s'il vous plaît! Voici un message de la police. Une partie de la tour Eiffel a ete investie par des terroristes en armes. Vous êtes instamment priés d'évacuer le quartier. Il en va de votre securité. Je répète…[42]42
  – Внимание! Внимание! Говорит полиция, говорит полиция. Вооруженными террористами осуществлен частичный захват Эйфелевой башни. Просим всех незамедлительно покинуть район Эйфелевой башни. Дальнейшее пребывание в этом районе угрожает вашей личной безопасности. Повторяю… (фр.)


[Закрыть]

Иди знай, о чем это. Но как страшно стало – не передать. Все, что недавно стекалось сюда, теперь отступало – покорно и поспешно. Лица были сосредоточенны, озабоченны. Эвакуация в организованном порядке из района бедствия – так это выглядело; также и судя по детям: кто был с детьми, уводили притихших детей. Автомобильное движение по набережной было перекрыто. Когда какой-то полицейский, обратив внимание на Раю, сидевшую на скамейке, заметил ей, что «это (т. е. сказанное по громкоговорителю) относится и к madame» – слово, которое она поняла, об остальном догадалась, – тогда Рая в ответ, помня слово «хасбент», стала при помощи этого слова судорожно объяснять, что у Юры на Эйфелевой башне все деньги и все-все документы и даже гостиничный адрес, а сам Юра на Эйфелевой башне (которая, кажется, собирается обвалиться) и без Юры она уйти не может, он знает, что она здесь, – он сюда придет, а иначе они разминутся и вовек друг друга в Париже не найдут. Все это должно было выразить посредством слова «хасбент». Хорошо еще, что в Раином сознании этот, совершенно чужелицый, в форме, знакомой исключительно по фильмам про любовь и с Луи де Фюнесом, – что все же он был продолжением израильского полицейского, а не советского милиционера.

Полицейский проявил настойчивость. Десница власти уже почти касалась предплечья Раи. Но и Рая упорствовала, без устали объясняя, почему предпочитает порисковать собою чуть-чуть. Чтобы потом не пришлось еще хуже. Полицейский неожиданно раскусил Раю – соотнеся (в свете какого-то там обстоятельства) издаваемый ею фонетический гул с судорожными тычками ее рук в направлении Эйфелевой башни.

– Vous parlez russe? Votre mari est là-bàs?[43]43
  Вы говорите по-русски? Ваш муж там? (фр.)


[Закрыть]

Рая закивала – в надежде, что наконец-то правильно понята.

Он что-то произнес в свою «ходилку-говорилку», послушал, что оттуда ответили ему, и затем сказал, обращаясь к madame, – фразу, явно успокоительную по смыслу и почтительную по тону. Больному бы такая фраза определенно сулила скорейший приход доктора, иными словами, фраза сулила появление лица подобающей компетенции, каковою, увы, сам говорящий не обладает, хотя потребность в таковой нижайше осознает. Приблизительно так. Далее происходит недоразумение. Раю принимают за советско-русскую и препоручают заботам советско-посольского человека. Стальной костюм, вельможно подрагивающие щеки, такой же под-подбородок, в лице капээсэсность с гэбэшностью, дополняющие общечиновничью осторожненькую степенность. Такой вот душка прикатил к месту событий – где первым делом ему «устроили» Раю. При этом уже отовсюду просовываются журналистские руки с камерами, диктофончиками, – а он не отмахивается. На первых полосах вечерних газет появятся фото под заголовками: «Ей сообщают: ее муж – заложник в руках террористов».

– Так что же, ваш супруг там?

– Да. Я не могу отсюда никуда уйти, понимаете? Переведите им: у него всё – и деньги, и паспорта. Он знает – я его здесь жду (Сольвейг: «Лето пройдет, и зима пролетит…»).

– Только не волнуйтесь. Мы все сделаем, что в наших силах. – А камеры тем временем щелк-щелк. – Ваш муж будет освобожден… а сейчас пойдемте отсюда.

– Освобожден?! – Уже было готовая дать себя увести, доверившись родному языку, который, как известно, в трудную минуту один мне опора, Рая встала как вкопанная. – А что? Что случилось? Я вообще ничего не понимаю!

Она-то думала: ну, просто авария, всех спускают, очередь до Юры не дошла… И мурашки забегали по спине, а в других местах тоже – словно тоже на букву «м», – и плюс в глазах зарябило.

– Ну ка-а-к же… – У посольского в голосе даже укор. – Наших туристов террористы захватили. Взяли заложниками…

– Это ООП? – вскричала Рая грозно – точно была под стенами Иерихона.

– ООП-то тут при чем… дура (чуть не сказал). Лига защиты евреев!

– А ей-то чего захватывать наших туристов? Пусть советских захватывают.

Никакой неловкости не произошло. Как некоторым бывает неведомо чувство страха, так некоторым бывает неведомо чувство неловкости. Оба поняли свою ошибку. Раю свели с другим официальным лицом, из другого посольства, он тоже поспешил на место происшествия – такого неприятного происшествия. К счастью, этот господин – какой-нибудь Гуревич, ставший Бен-Гуром, – в состоянии был проскрипеть своим идишским голосом что-то «по-хусску».

– Мы вас (ми вас) сейчас увезем отсюда. Будет лучше, если мы побеседуем с вами прежде, чем вас будет допрашивать французская полиция.

– А чего им? Ведь все в порядке. Юре они ничего не станут делать, он же свой. Покажет паспорт… или, думаете, они ему не поверят?

Израильский чиновник понял, что перед ним дура, и не стал дальше разговаривать.

Постепенно становились известны подробности того, что произошло. Свидетели, в том числе непосредственные свидетели, рассказывали: вдруг раздалась ужасная автоматная очередь поверх голов. Когда дым рассеялся, мы увидели вооруженных людей, в руках у одного была граната и револьвер, остальные – всего их было, по утверждению большинства, четверо – держали автоматы. «Узи», уточнило несколько человек. Они были в таких, ну, как тюбетейки… («Кипах?» – «Вот-вот»), в одинаковых куртках цвета хаки, между собой говорили на иврите – один из свидетельствовавших когда-то учил иврит и сразу узнал его. Да и кто, как не они, до этого громко пели израильские песни – «Хава нагилу» и другие. Это носило вызывающий характер (теперь все с этим согласились). Себе в жертву террористы избрали туристок из России. Да, по преимуществу женщин – последние выделялись своим обликом. Многие вначале подумали, что, может быть, они из Польши, но потом-то точно выяснилось – из России. Я когда еще этих русских женщин приметила (сказала одна), они так комически выглядели, бедные.

Террорист, владевший французским, выкрикнул: «Лес партир мон пёпль!» Три других выкрикивали: «Лет май пипл гоу!» Затем двое, при всеобщем и полном смятении, быстро сбежали по лесенкам с двух противоположных углов площадки и заняли позицию у лифта. А говоривший по-французски зачитал:

«Мы, члены боевой еврейской организации „Тэша бе-ав“ с оружием в руках выступили в защиту наших угнетенных братьев в Советском Союзе. Мы не позволим в новом египетском плену удерживать миллионы сынов Израилевых вопреки священному их желанию – созидать вместе со своим народом Третий Храм. Отныне ни фараон, ни его подданные нигде не будут чувствовать себя в безопасности.

Мы требуем от Москвы немедленно прекратить антиеврейский террор!

Мы требуем от Москвы немедленного возвращения из Сибири наших братьев и сестер!

Мы требуем для советских евреев права на свободную репатриацию!

Советское правительство должно в кратчайший срок вступить с нами в переговоры по этому и другим вопросам. В случае невыполнения наших законных требований, начиная с шести часов вечера по местному времени, каждый час мы будем сбрасывать с Эйфелевой башни по одному заложнику».

Другой террорист между тем, что-то громко сказав на иврите, извлек из куртки секатор, явно прихваченный у себя в кибуце, и перерезал в нескольких местах сетку – что преграждала путь к соблазну острых ощущений…

Потом еще произошел драматический диалог между первым террористом и женщиной-гидом, сопровождавшей злополучных русских:

– У вас французское гражданство? Вы можете идти, к французам у нас нет претензий. Я повторяю: вы можете идти.

– Я французская гражданка, но именно поэтому я остаюсь. Для меня было бы позором покинуть этих наивных русских крестьянок, не понимающих даже, что им грозит, а тем более за что. Да и кто, кроме меня, может с ними объясниться, их успокоить. Нет, я готова разделить их судьбу.

– Воля ваша (сухо, но учтиво).

Предположительно вслед за последним ими отпущенным французом, бриттом и прочим шведом террористы заминировали шахту лифта и выход на двухсотметровую винтовую лестницу.

«…Лучший дельфинариум в мире…» И только она сказала – о шапито, расписанном, оказывается, известным художником, – как автоматная дробь забила над наивными крестьянками. И Юра, и остальные невольно присели, зажав ладонями уши и прижавшись друг к другу, – да так уж и остались: чем не горстка военнопленных с руками на затылке? Откуда-то повалил дым, запахло ладаном. Юра испугался меньше, чем это можно было предположить. Вначале – потому что ничего не понял, потом наоборот – поняв, что злоумышленники – те самые ребята в кипах. С ходу подумал о разбое: деньги, драгоценности. Но клич «Лет май пипл гоу!» окончательно прояснил ситуацию. Пока говорилось по бумажке (о чем? Ну о чем могло говориться – о таких, как Юра, евстевственно), общее чувство было: «Во дают! На Эйфелевой башне!» Что-то Юре подсказало: лучше сейчас сообщить им, прямо на иврите, каком ни есть, что так и так, и он тоже – препуций ему папаша, правда, не состриг, но это мелочи жизни, – а вообще-то он свой, беэр-шевский. Но чем дальше в лес и чем отчетливей в том лесу виделась рабская пригнетенность славян, на корточках сидевших, тогда как англосаксы, хоть и приутихшие, но стояли (и посылки им будут слать через Красный Крест, и Женевская конвенция будет соблюдаться), – так вот, тем страшнее становилось высунуть голову: получит с размаху по кумполу, еще прежде, чем пикнет (а если стрельнут, по тому же кумполу?). К тому же переводчица стала о чем-то с ними разговаривать по-французски. Эти фрэнки[44]44
  Фрэнками в Израиле долгое время презрительно называли марокканских евреев.


[Закрыть] все по-французски шпрехают – для Юры это не было новостью. Новостью было видеть черных в роли защитников русской алии. Наняли, подумал Юра. Кипеш небольшой устроить. Защитнички, бля.