Текст книги "Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий"

Автор книги: Ласло Блашкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Слабый свет на лестничной площадке гаснет сам по себе. Некоторое время голос ребенка звучит в темноте, светятся кошачьи глаза. (Надзиратели шарят лучами фонарей по зрителям.)

(Месть Зеленого шершня, или Рассчитывайте на нас)

Верим, в зеркале за своей спиной, опять может видеть спящего отца.

Верим:Никогда не видел бегущего Брюса Ли… Бег – вещь второстепенная. Важнее всего удары. (Замахивается перед зеркалом). Это надо делать быстро. Всего лишь раз Брюс принял какое-то китайское средство, и сердце его остановилось до срока. И тогда после полуночи он вылез из могилы… Я должен написать об этом Брендону, нашему сыну. Чтобы он не волновался, чтобы не переживал. Он еще маленький, но мы можем стать друзьями. Будем вместе тренироваться, бегать наперегонки… Надо будет ему немного поддаваться… (Подмигивает).

(Пропустим еще несколько лакун, когда отряд в пионерской форме исполняет свой трансцендентальный, одурманивающий ритуал с опущенными знаменами, эзотерическими приветствиями и революционными декламациями.

Выстрелы из трофейного пистолета, знак старта, доверены Иоакиму Б., почетному гостю мероприятия. На небольшой высоте пролетит самолет сельскохозяйственной авиации, осыпая всех порошком. Дети втянут головы в плечи и начнут аплодировать. Небольшая суматоха перед забегом.

Если представление дается не на открытом воздухе (в тюремном дворе, обрамленном сумерками), то забег следует изобразить, при помощи стилизованной хореографии, символически, как пародию на рыцарский поединок, конкретно – в рваном, стробоскопическом свете, который передает эффект живой замедленной съемки.

Все остальное развивается, как и предусмотрено. Дети выталкивают вперед перепуганного Андреутина, карикатурно символизирующего педагогический террор, прочие за его спиной размахивают руками и раскачиваются, как в бурлеске, с высунутыми языками. Воспитатели кричат, дети наслаждаются, бегуны выписывают кренделя, и смертельно тяжело только неожиданному лидеру, он и в самом деле полностью выкладывается, дышит жабрами, ему дурно, он бы остановился, но преследователи ему не дают сделать это.

Злая шутка продолжается до тех пор, пока до финиша не остается метров сто.

И тогда Верим Мехметай, вдруг, вырывается вперед с гримасой умирающего чемпиона.

Ребята моментально схватывают, что вся соль их замысла, тенденциозного (осмелюсь сказать – гамлетовского) спектакля в спектакле – пропадает. И сами припускают изо всех сил, не обращая внимания на вялого Андреутина, обессиленно рухнувшего в пыль, которого прогнали сквозь строй, как того требует его эпизодическая роль, недостижимая комическая слава.

Только теперь начинается настоящий кросс. (Катица нервно поднимает из травы секундомер, который упал туда во время этой комедии, в ожидании – подумать только! – неминуемых последствий). Но Верима уже никому не обогнать (неприметным его делает посредственность, но он все-таки не школьный придурок), и он первым приходит к финишу, обогнав всех на длину собственной тени. Андреутин совсем отстал, последним запинается на кривой меловой черте, держась за живот. С искаженным лицом и сбившимся дыханием, Верим прислоняется к дереву. Сашенька пытается ударить его, но он и сам изможден невероятным спринтом, так что издалека удар напоминает дружеское похлопывание. Катица поднимает руку Верима.

Напрасно ребята умоляют повторить забег, обвиняя друг друга. Верим принимает медаль, стоя на кротовой кучке. Лесной хор бормочет гимн. Учителя обнимаются с победителем, пока фотограф наводит резкость. (Анфас, профиль, отпечатки, особые приметы). Аппарат щелкает, тени исчезают.)

Шум воды. Верим один на сцене. Рассматривает блестящую медаль, дышит на нее, трет полой рубашки, как будто хочет посмотреться в нее, как в зеркальце. Обходит грязь и спускается к заросшему роднику.

Коста (за сценой): Ну что, теперь ты счастлив?

Верим вздрагивает, поднимает голову. Внезапно его окружают несколько ребят. Он пытается обойти их.

Коста (обычным голосом): Дай мне медаль.

Верим зажимает медаль в ладони.

Коста (спокойно): Только посмотреть. Не съем же я ее.

Верим: Съешь.

Сгорбившись, Верим крепко держит медаль.

Верим: Не трогай меня! Я закричу.

Саша:Кричи. (Орет). Кричи!

Верим закрывает глаза.

Саша:Мы ведь договорились? Разве не так? (Пытается разжать пальцы Верима).

Верим (стиснув зубы): Я ни о чем не договаривался.

Саша: Ну и шутники же мы! Держи его!

Коста со спины хватает Верима. Саше удается отнять у него медаль.

Верим: Я пожалуюсь на вас.

Саша: Давай, если успеешь. Ты ведь самый быстрый у нас.

Вдруг он делается серьезным, бросает медальку Верима в крапиву. Потом плюет в самозванца и ударяет его ногой.

Саша: Предатель!

Словно в обрядовом трансе, все мальчики, один за другим, следуют Сашиному примеру. Верим корчится, не защищается. Подходит очередь Андреутина, который неловко отмахивается, словно от беды.

Саша: Еще раз, Андре, посильнее!

Андреутин: Не могу сильнее.

Саша: Сильней, раз я сказал!

Андреутин: Хватит…

Коста: Посмотри-ка на слизняка! Он же тебя надул, бей!

Андреутин: Не буду!

Саша: Не будешь?

Саша пальцами хватает комок грязи и размазывает его по лицу Андреутина. Тот начинает кашлять.

Коста: Оставь его, Сашенька. Опять у него это. Смываемся.

Ребята бегом покидают сцену. В луче света остаются только хрипящий Андреутин и обнимающий его Верим.

Верим: Хочешь, позову кого-нибудь? Хочешь попить?

Андреутин мотает головой. Вытаскивает из кармана спрей от астмы, вдыхает его, растягивается на траве, кашель стихает. Солнце сквозь решетки проясняет события. Верим садится рядом с товарищем. Смотрят друг на друга. У одного лицо в грязи, у другого – в чужих плевках. Ребята одновременно начинают смеяться, указывая пальцами друг на друга, покатываются со смеху.

Андреутин (успокоившись): Я устал от солнца. Я готов прямо так заснуть, на земле…

Кладет руки под голову, ложится. Потом поднимается на локтях, с травинкой в зубах.

Знаешь, почему я всегда сижу на последней парте? У меня волосатая шея, и мне кажется, что все на нее таращатся. Вот, посмотри.

Верим равнодушно пожимает плечами.

Как нет? Посмотри.

Хлопает себя по шее.

Видишь? Джунгли!

Верим бросает на него взгляд.

Верим: И правда. Я как-то раньше не замечал.

Андреутин: Да ну? Людям надо все пихать под нос. А то ничего не видят. Во все надо тыкать пальцем.

Говорит практически про себя.

Квартирка Верима. Верим сидит на краю отцовской кровати. Шея у него голая, на груди сверкает медаль. Отец спит, повернувшись спиной.

Верим (шепотом): Папа, папа, я должен тебе сказать … Я постоянно говорю сам с собой, как псих…

Начинает тихо всхлипывать.

Знаешь, папа, на похоронах Тито все плакали. Кроме меня. Только я ничего не чувствовал… А ведь всю жизнь хотелось хоть что-то почувствовать… Что угодно, кроме дрожи.

Отец просыпается, поворачивается к Вериму, к публике.

Отец: Почему ты шепотом?

Верим (удивленно, давясь слезами): Чтобы не разбудить тебя.

Отец (не слушает его): Подумай только, что мне приснилось… Будто я опять умер, и после этого… А это что?

Верим: За кросс.

Отец: Вот уж не знал, что ты такой быстрый…

Нащупывает пустую пачку сигарет. Закуривает окурок из пепельницы.

Не помню, когда я последний раз бегал… Вряд ли бы сейчас пятьдесят метров пробежал… Да, вот тебе и жизнь.

Гасит сигарету. Рассматривает медаль, подбрасывает ее на ладони.

Могли бы и получше сделать. Посмотри, она под ногтем мнется. Дерьмо… Но это не важно, сынок. Все это однажды станет прекрасным воспоминанием детства… Ну-ка, включи радио, сейчас новости будут.

Верим включает радио и уходит в ванную. Отец устало одевается. По радио музыка идет попеременно с сообщениями консилиума.

Диктор (за сценой): Состояние здоровья президента Тито сегодня несколько улучшилось, хотя в целом остается по-прежнему весьма тяжелым. Продолжается интенсивное лечение…

Верим Мехметай стоит перед зеркалом со скрещенными руками и сжатыми кулаками в боевой позе, закрыв лицо. Целует медаль и начинает наносить удары в пустоту, скандируя:

Верим: Зла-ти-ца, Зла-ти-ца…

Не прекращая бой с воображаемым противником, поворачивается к публике.

Верим: В тот год умерло много хороших людей, и плохих тоже, но нас, живых, смерть задела ничуть не меньше и не больше обычного… Не знаю, почему мне втемяшилось, будто обо мне тайно снимают фильм. Пленка бесконечна, а невидимые операторы работают непрерывно; однажды они повесят огромный экран, и, наконец, покажут: вот он. И в ожидании этого момента я живу как на иголках. Даже когда ленюсь, балбесничаю, пускаю пузыри или от скуки отрываю головы мухам. О, особенно тогда. История весьма запутанная: я должен быть постоянно в форме, совершенно естественным, меня не должна выдать никакая судорога, ни один вставший дыбом волосок, а то киношники моментально исчезнут, уберутся. И все пойдет прахом. И меня никогда не будет. И мы не увидим конец фильма.

Занавес падает, камеры Канала 69 отключаются, потрескивает горящая пленка. Наталия в кабинете начальника, в компании хозяина и помощника министра. Ее дыхание обжигает конфискованный «бурбон».

Я когда-то видела в Швеции пять-шесть спектаклей, и самое интересное – это успех беккетовского «В ожидании Годо», который играют перед заключенными. И кому я это рассказываю?

Часть пятая^[5]

Что это – стукача донос?

Пронумерованный рапорт на прокурорский запрос,

сданный в архив ввиду ухода от темы?

Хромой сонет или, может, зачин поэмы?

Статичная пьеса в трех актах, в которой действуем все мы?

Полный отстой?

Суд – за тобой.

Каждый наш шаг в истории сохранится:

смута безгласная и замолчанная к тому же:

где это было? в Белградском централе? в Спуже? —

на исходе весны, отдавшей все воды губке,

припадая к которой, напиться жаждали наши губы.

«Наши», словно и я проживал там свой каждый день,

не вникая ни в диалектику, ни в прочую дребедень,

ища мучений без боли, словно безумец с граблями —

с никчемностью, всем и вся напоказ выставляемой.

Что я могу – брюзга, своей грыжей подточенный?

Мне довелось увидеть, куда в мракобесные времена

«воронками» свозили тех, кто утратил свои имена:

в гуманную душегубку,

ту, что связала нас в узел – тугой, как узел пупочный.

В той же больничной палате с решетками за окном —

вот они, и другие: Иоаким, бабник когда-то,

ныне увенчанный нимбом безвредного психопата,

готового подписаться и под чужим грехом.

Когда он, в конце концов, догорит дотла,

о нем напомнит лишь копоть на сколе стекла.

Или эти вот два калеки —

единственные книгочеи тюремной библиотеки,

готовые вздернуть, словно на дыбе дубовой,

любого из тех, кто изрек бессмертное слово,

будь то

«Записки из мертвого дома»,

или

«Съеденные саранчою годы»

(не касаясь шедевров, что были

созданы для народа

маршалом Тито, языковедом Сталиным,

Александром Дюма – как Отцом, так и Сыном,

равно как и не столь бесовские картины —

разведение роз, стеклодувное ремесло и прочее),

которых в нашей библиотеке не водится, впрочем.

Здесь всем всё известно, нас как облупленных знают.

Ладислав поймался не только на чашке чая:

отнюдь, его ведь в сию застойную

форму жизни (Паунда лишь достойную)

привела его склонность к (мозговым) из– и воз-лияниям.

А вот – чудовищное дитя Андреутин.

Когда-то он промышлял торговлей вразнос,

рыцарь-бродяга из книжных грез,

с просроченной регистрацией вартбурга, а попутно —

детский писатель, мастер сказочного ремесла,

которого именно к деткам страсть

и манера, как Кэрролл, им подражать,

похоже, сюда привела.

Избегая друг друга, а тут друг от друга не скрыться,

писатели вдруг узнают: некий конкурс объявлен —

народ нуждается в пьесе, в которой должно говориться

о

черногорской

жизни, кипучей, правильной.

Что это за байда – лишь теледельцам известно.

Главное – будет приз. Деньги. Уже интересно.

Под рукой – ни единого выходца из Никшича или Ровче,

а мы-то от Монтенегро давно вдали прозябаем,

и все же беремся за творчество,

(пока рука не устанет),

в «реальность» себя погружаем,

Киша в Цетинье вспоминаем,

который, лишь вышел из отроческого тумана

(призрачная фигура, – глянь, ключичную кость

поправ, пережал гортань огромному пеликану…

Многовато на негативе патины собралось).

Но ни Тангейзер, ни Навуходоносор с жесткой складкой у рта,

ни голая Богоматерь со шрамом, партизанская шлюха,

ни виртуозы-певцы, для которых весь мир – суета,

ни старожилы, ни тучки, ни сирены последних деньков – ни черта

не трогает нас в нашем штопоре тугоухом.

Кого же нам вызвать на спиритический спор?

что за младенец родится, какое бельмо нам застелет взор?

Что ни возьми – Святой Себастьян, Киш, смятенье богов —

не уводит за окоемы цитатных оков;

в этой коме пред нами предстала вдруг наша же юность,

наш задор и кураж, одержимость и неразумность,

когда мы, бурля, как Дунай в разлив,

миру бросили вызов,

инфантильности не изжив.

И что, если б все это было поставлено?

Разве к жизни себя готовили мы направленно?

Рухнули стены, комкается бумага.

Лопнули трубы, сочится наружу влага.

Вот мы на палубе пароходика из газеты.

Звезды тускнеют, угасают в небе планеты.

Поздно мы осознали, что видим иное,

вывернутое, подернутое пеленою,

слышим сквозь гул в ушах.

Смерть – всего-то эстрадный жанр, забава для папарацци.

Забвение – лишь одна из поп-артовских инсталляций.

Мы добрались до крайних пределов на карте мира,

до пустынных земель, размеченных транспортиром,

помянем же и упокоим всё это в веках.

Чистые, словно тысячелетний скелет,

обдуваемый солнечным ветром,

стерильны, как лепестки

вишневого цвета,

мы искали порядка – стройного, безупречного,

вроде круга, мелом очерченного, —

мы – идеальный квадрат, который заносят пески.

Но были все наши речи о нескончаемом

одой энергетическим дырам в эдеме,

громовой электрической яме,

откуда слышатся голоса, издаваемые

изгоями и беглецами – то бишь, как раз-то нами,

ведь мы никуда не делись, как те времена,

из камеры-изолятора – вот она!

Здравствуй, Мария, матушка Божья (сдается мне,

это Ты, а вовсе и не луна на сносях огромная),

осияй нам крещение в этом окне,

златых цепей благодати полная!

С кем бы еще побеседовать перед рассветом?

Кто до сих пор ничего не слышал об этом?

notes

Примечания

1

Перевод Юлии Созиной.

2

Ф. Кафка «Процесс». Пер. Р. Райт-Кавалевой. – М.: «Радуга», 1989. – С. 143. – Прим. пер.

3

Уитмен У. «Листья травы». Перевод К. Чуковского. – Прим. пер.

4

Перевод Лидии Иотковской. – Прим. пер.

5

© Перевод Жанны Перковской.