Текст книги "Пьесы"

Автор книги: Ларс Нурен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

ТОМАС. Зачем? Я и сам там был.

МОД. Она вроде как не может взять себя в руки. Мне кажется, там что-то с папой… уж не знаю что.

РОГЕР. Спроси у Гуннара.

ТОМАС. Но… он же уволился. Я не знаю, чем он сей час занимается.

РОГЕР. Он знает, он знает, что было лучше, что раньше было лучше.

АНН-МАРИ. Так оно всегда.

МОД. Да, не знаю… Он какой-то актер. (Курит, тушит сигарету.) Она сказала, что дважды проверялась на ВИЧ.

АНН-МАРИ. Да, в мое время этого не было, но теперь-то есть.

МОД. Чтобы знать наверняка.

АНН-МАРИ. Уж насколько это возможно, по крайней мере.

МОД. Что ничего нет… Хотя кто его знает.

АНН-МАРИ. Да, теперь они даже в Таиланд поехать не могут, хотя все равно ездят… Только теперь дети не стоят прямо в баре, теперь они в задней комнате.

МОХАММЕД. А ты… (Пауза.) Проблемы?

МАРТИН. Да. (Небольшая пауза.) Да.

МОХАММЕД. Понятно.

МАРТИН. Да… Хотя…

МОХАММЕД. Я знаю.

МАРТИН. Это касается только меня…

МОХАММЕД. Конечно.

МАРТИН. Нет, не в том смысле, что я не хочу этом говорить… с тобой… просто это связано только со мной. Я не хотел сказать: тебя это не касается… Не в этом смысле.

МОХАММЕД. Нет, нет.

МАРТИН. Но говорить об этом очень трудно. Я не знаю, как говорить об этом.

МАРК несколько раз подряд врезается в стену. Под конец ТОМАС подходит и разворачивает его в другую сторону. МАРК продолжает идти, пока не выходит в коридор, и там останавливается, неподвижно стоит, сосет пуговицу на манжете своей рубашки.

РОГЕР (когда МАРК врезался в стену). Классно.

ТОМАС. Очень смешно.

РОГЕР. Прикольно.

МАРТИН. Я ни с кем не говорил об этом… Но это не психическое заболевание.

РОГЕР. Давай! Давай! Лучше прямо в окно – куда-нибудь да придешь.

ТОМАС. Хватит.

РОГЕР. А что такое? Что, уже пошутить нельзя?

ТОМАС. Хватит, я сказал.

РОГЕР. Можно, я сам решу?

ТОМАС. Решать буду я.

РОГЕР. Значит, ты, понятно… Я ничего плохого не хотел. Я просто хотел повеселиться.

ТОМАС. Офигеть, как весело.

РОГЕР. Я ничего плохого не хотел. Правда, Марк? Мы же друзья. Правда, Марк?.. Мы с тобой друзья. Сегодня моя мамаша приедет.

ТОМАС. Ну вот и замечательно.

РОГЕР. Да ну, напряг сплошной. Никакого контакта как бы нет. Она меня только гнобит.

ТОМАС. Да ты сам себя загнобил.

РОГЕР. Да достала меня своим нытьем, все капает и капает мне на мозги, мне, видите ли, нельзя делать, что хочу, ей как минимум пятьдесят, а мне двадцать, она, блин, вообще не врубается, что я хочу и как я хочу, мне, блин, нельзя быть как она, мне нельзя курить, когда я хочу…

АНН-МАРИ. А потом он просто плакал и плакал и плакал, и я подумала, ах ты мерзкий ублюдок значит, тоже плачешь. Вот чего я терпеть не могу. Сидит на кровати и плачет, плачет.

РОГЕР. Она толстая, жирная, старая и похотливая ходит в «Филадельфию», в эту церковь недалеко от Санкт-Эриксгатан на Рёрстрандсгатан, там одни сучки; ходит туда каждый вечер, она вообще не в себе, когда возвращается домой, там одно говно – куда ни плюнь, и она хочет, чтобы я тоже с ней туда пошел и узрел Христа.

ТОМАС. Она не толстая. Она худая.

РОГЕР. Я не хочу видеть Христа. Если он хочет со мной познакомиться, пожалуйста, пусть приходит, но я не хочу его видеть, если он хочет меня видеть – я здесь, пожалуйста, но мне нельзя слушать музыку, когда я хочу, ту музыку, которую я хочу, можно подумать, будто я перестану слушать свою музыку, если увижу Христа, но я говорю, это твое дело, я не хочу видеть Христа, оставь меня в покое, можешь встречаться с Христом, когда хочешь, а мне это не надо, я не хочу домой, мне тут лучше. Христу нужно только потрахаться, ему не нужна такая старуха, как ты, ему нужен кто-нибудь помоложе и посимпатичней. Нет, и жить хочу, и умереть я в Швеции.

ТОМАС (любезно). Такой бык, как ты, еще не скоро копыта откинет.

РОГЕР. Я не бык, я швед. Я что, виноват, что у нее такая жизнь? Что ей так нравится? Мой биологический папаша пил, дрался, и у него не было денег, а я что, должен страдать из-за этого? Он был как Кристер Петерсон[16]16
  Кристер Петерсон – обвиняемый по делу об убийстве Улофа Пальме.


[Закрыть], опасный как черт, так вот, она ко мне и привязалась, я должен сидеть дома, я, видите ли, слишком много курю и смотрю телик, а что мне, блин, еще делать, это же она хочет, чтобы я сидел дома, могла бы хотя бы основные каналы поставить, это вообще ничего не стоит, я заказал, и еще ТВ-1000, чтобы смотреть на сучек, но ей это, видите ли, не понравилось, и мне она смотреть не разрешила, хотя это начинается после 12 и она может себе преспокойно спать, но ей подавай какой-то религиозный канал, и чтобы вместе в него пялиться, и вот мы с ней базарили об этом дико долго, уж лучше я буду здесь, и пусть макает свою жопу в кровь агнца, или чем они там все занимаются. Здесь мне лучше.

ТОМАС. Все относительно… Все относительно сравнительно – как понятие.

РОГЕР. Да.

МОД. Ты поедешь домой на выходные?.. В Упсалу.

АНН-МАРИ. Нет… не знаю. (Берет пустую банку из-под кока-колы, опускает палец в отверстие, потом сидит и водит пальцем по острому краю.)

МОД. Ясно.

РОГЕР (листает газету). Марк!

ТОМАС. Оставь его в покое.

РОГЕР. Я просто хотел ему показать. (Показывает газету.) Вот тут фотография этой Шинед О’Коннор. Он с ума по ней сходит. Хочу ему дать… Марк, поди посмотри. Тут куча ее фотографий.

АНН-МАРИ. Я хотела поехать к Ингер на эти выходные, но ей надо навестить свою маму, у нее старческий маразм, у мамы в смысле, и ее должны перевести в другой Дом престарелых, потому что она не может оставаться в старом, она там уже всех достала.

РОГЕР. Она была посимпатичнее, когда брилась – бухло, Хаммарбю и бритые телки! Бухло, Хаммарбю и бритые телки! У тебя когда-нибудь были бритые телки?

АНН-МАРИ. Так что, может, и придется съездить домой, не знаю.

РОГЕР. А, были? Вообще бритые?

АНН-МАРИ. Самое ужасное – что они ничего не говорят… Как будто ничего не случилось. Они мне не верят. Как будто бы я ничего не сказала… не начала говорить… Когда я туда прихожу, время будто бы остановилось, я не могу пошевелиться, это ад… Или, может, они боятся говорить. Они говорят о чем угодно… Они живут точно так же, как всегда, и от всего оберегают друг друга, и я становлюсь такая же, это все равно что войти в кукольный дом, я опять становлюсь маленькая, мне страшно, и я начинаю защищаться от всего, что выходит на поверхность, ну когда я откровенна… Меня тошнит, я не могу говорить… Я пытаюсь начать, я же вот пытаюсь начать записывать это… ничего не выйдет, это единственное, что мне нравилось, потому что я все вытеснила и все замкнула внутри… но мне нравилось писать, записывать свои мысли… пожалуй, не мысли… скорее крик. Ингер сказала, что я должна начать писать, я напишу об этом книгу, чтобы начать существовать и рассказать о том, что я пережила… Я же почти все время жила с родителями, до двадцати девяти, не могла оторваться, дом, больница, психушка, улица и Уденплан… А потом я два года назад познакомилась с Ингер, и вдруг все встало на свои места, благодаря ей… Но когда я туда прихожу, все остальное становится сном, я начинаю во всем сомневаться, но я знаю, что это не так… Но там жизнь, или как это назвать, продолжается как ни в чем не бывало. Он уходит к себе и спит после обеда… Сейчас ему делают химиотерапию, у него рак простаты… Ингер говорит, что тут на земле есть какая-то божественная справедливость, которая его и покарала… Она говорит, что мне не будет хорошо, пока он не умрет… Они спят в одной комнате. Они читают только английские детективы и всякое такое. А она работает в саду – ничего лучше она не знает – грядки. Куратор говорит, что нехорошо, что я живу с Ингер, пока не разобралась с ними, но я не достигла столько, если бы не она, мне так с ней спокойно, я даже не боюсь выходить в город, если она рядом… Но куратор говорит, что нам надо походить к семейному психологу, всем троим, но, во-первых, я не хочу обсуждать это с ними, потому что я их ненавижу, а потом, они бы никогда в жизни на такое не согласились – ведь ничего не случилось, вообще ничего, хотя она использовала меня, и она тоже, это только я сошла с ума, это только мне надо лечиться, я просто хочу ей отомстить… Это как фотоальбом… Я не хочу ничего знать о причине или прощать, я хочу продолжать ненавидеть их, я не хочу понимать, я не хочу их понимать, я хочу, чтобы они горели в аду до скончания времен, только этого не произойдет – они будут читать английские детективы, и голосовать за правых, и… (Вытаскивает из банки палец, который она порезала о край, идет кровь.)

МОД. Ай, у тебя кровь, ты порезалась.

АНН-МАРИ. Это всего лишь физическое тело.

РОГЕР сидит с книжкой в мягком переплете, у него насморк, он хлюпает носом, не обращая внимания на окружающих.

МОД. Тебе не больно?

АНН-МАРИ. Не знаю.

ЭРИКА входит. Она была на почте, платила за квартиру и т. п. В Она высокого роста, худая, темноволосая, красивая, чувственная; на ней темно-серый пиджак, белые джинсы. Замечает в конце коридора СОФИЮ, спешит к ней. СОФИЯ выходит из душа, у нее мокрые волосы, она оделась, хотя еще не обсохла.

ЭРИКА. Слушай – как хорошо, что я тебя встретила – это лекарство, которое ты пьешь, трилафон, я прочла в справочнике, что одно из побочных действий, если его пьешь, это повышенная предрасположенность к самоубийству, можно начать реально думать о самоубийстве, и это уже кошмар. Я вот просто хотела тебе сказать. Мне тоже его давали вначале, и мне было так хреново… Просто чтобы ты знала. Может, тебе с ними поговорить, только не с Асизом, потому что он вообще боится принимать решения, только не говори, что это я тебе сказала, не говори, потому что тогда меня могут наказать, тогда меня, может, никогда отсюда не выпустят – и не говори с Томасом, он просто деревенщина. Обещай мне. (Спешит в холл, потом в курилку.) Э-эй, how do I look?[17]17
  Как я выгляжу? (англ.).


[Закрыть] (Садится, достает сигареты.) Немного странно ходить в белых джинсах, когда лето уже почти кончилось – правда, сегодня была отличная погода. Чувствуешь себя вроде как голой. (Прикасается к воротнику своей льняной бежевой рубашки.) Бежевый – не мой цвет, правда? Вообще невыразительный, да? (Встает.) Как дела?

МОД. Хорошо.

ЭРИКА. Хочу снова длинные волосы… Это было так красиво. Мне их не хватает. Надену-ка я лучше платье. Если у меня есть платье. Хоть немного свободы. (Печально.) Красиво, когда длинные волосы и платье.

МОД. Ну, они же отрастут.

ЭРИКА. Да… но это так долго. Теперь я сама себя не узнаю. Я не знаю, кто я. Я не я. Я больше похожа сама на себя, когда у меня длинные волосы. Теперь они клочковатые и безжизненные. Они не блестят, они тусклые. Не понимаю, зачем я постриглась. На самом деле я не хотела стричься, но кто-то сказал, что с короткими волосами я буду выглядеть старше. И зачем мне понадобилось выглядеть старше? Я даже не помню, кто это сказал. Может, это даже и не мне сказали. Я думала, что буду выглядеть как Жюльет Бинош в фильме «Синий». А выгляжу как Ульрика Майнхоф или Жанна д’Арк. Она умерла 18 октября 1988 года. Три восьмерки. Я знаю ее. Подожди. Пойду переоденусь. Надену что-нибудь более женственное, посветлее. Нет, не посветлее, а потемнее. Серое, может быть. Осень же. (Поет «Autumn Leaves».)

АНН-МАРИ. Кого?

ЭРИКА. Что «кого»?

АНН-МАРИ. Кого ты знаешь?

ЭРИКА. О, Ульрику Майнхоф. Ульрика. Эрика. Я знаю ее.

АНН-МАРИ. Знаешь?

ЭРИКА. Ну, не лично. Она была так похожа на Марию Фальконетти, которая играла Жанну д’Арк в фильме Дрейера о Жанне д’Арк. Она потом сошла с ума, когда фильм уже сняли. Они просто выкинули ее, бросили на произвол судьбы. Наплевали на нее, наплевали буквально, в глаза, и наплевали в душу, в фильме. Я слушала историю кино в университете, один семестр. Даже не знаю, сколько раз я смотрела его. Никто не знает. Я начала изучать экономическую историю, но мне не понравилось, потому что, когда я начинала думать о деньгах, я все время думала о любви: если папа умрет, кому достанется наша дача, кого он больше всех любит, любит ли он меня так же сильно, как моего брата, или же он отдаст дачу брату, потому что решит, что брату труднее перенести разочарование, чем мне… хотя я чувствительнее – чем ты чувствительней, тем больше риск оказаться здесь – тут можно просидеть всю жизнь без толку. Правда же? Ну, я… Подождите. Хочу сперва сделать кое-что другое. (Тушит сигарету, потом идет к себе в комнату, что-то там делает, переодевается, надевает темное платье с высоким воротом, потом идет в холл, где стоит пианино и где сидят МОХАММЕД и МАРТИН.)

МАРТИН (пока ЭРИКИ еще нет). Ты сможешь остаться в Швеции?

МОХАММЕД. Нет… не знаю…

МАРТИН. А тебе дали какой-то ответ? Ведь ты обязательно должен… ты столького лишился.

МОХАММЕД. Я не знаю. (После короткой паузы.) Это нет. (Короткая пауза.) Самое ужасное, что мне приходила повестка в сербскую армию, что мне надо идти служить в сербскую армию.

МАРТИН. Но ты же не можешь вернуться.

МОХАММЕД. Нет, там ничего нет… Но никто не верит. Мне было очень трудно, потому что полиция мне не верит. Мне нельзя говорить с чиновником, чтобы получать вид на жительство. Но теперь я пытался сделать самоубийство, чтобы покончить с этим.

МАРТИН. Да, это ужасно. (Пауза.) Что ты сделал? Как ты хотел покончить с собой?

МОХАММЕД. Да, таблетки, которые мне давал доктор, чтобы спать… но они были плохие. Теперь мне ничего не дают. (Достает пачку сигарет и хочет спросить МАРТИНА, нет ли у него зажигалки, но понимает, что тут курить нельзя, и убирает пачку обратно.) Я хотел покончить с собой не для того, чтобы остаться тут. А потому что теперь уже все равно.

МАРТИН. Да… Наверное, тебе скоро дадут ответ… Надеюсь, все будет хорошо… Все будет хорошо.

МОХАММЕД. Ну да. (Устало машет рукой.) Не знаю… что есть хорошо. Жалко, что самоубийство не получилось. Теперь я не знаю, могу ли я делать это еще раз. Может быть, я оставаюсь здесь… как в тюрьме. (Короткая пауза.) Я устал молиться. Я еще могу вставать на колени. Но подниматься уже не могу. Так что в один прекрасный день… (Что-то неслышно говорит.)

МАРТИН. Что? Что ты сказал?

МОХАММЕД. Нет… (Качает головой.) Нет, нет. Ничего. (Встает.)

ЭРИКА входит, садится за пианино, начинает играть что-то очень красивое, десять-одиннадцать нот, прерывается, играет другую красивую мелодию, одиннадцать-двенадцать нот из Шопена, «Вариации Гольдберга» и т. п. – перестает играть так же быстро, как начала.

Антракт.

Действие второе

Там же. Несколькими минутами раньше.

ЭРИКА садится за пианино, начинает играть что-то очень красивое, десять-одиннадцать нот, прерывается, играет другую красивую мелодию, одиннадцать-двенадцать нот из Шопена, «Вариации Гольдберга» и т. п. – перестает играть так же быстро, как начала – как будто забыла, что садилась играть; подходит к МАРТИНУ и МОХАММЕДУ, опускается на колени перед диваном рядом с МАРТИНОМ.

ЭРИКА. Какой у тебя сегодня дезодорант? (Нюхает.) «Инденсе»? «Ансансе», «Инсенсе», «Сенсибель», «Сенситив»? Какой?

МАРТИН. Кажется… Нет, какой-то другой.

ЭРИКА (наклоняется, нюхает его подмышку). Ты брызгаешь его слишком много. Слишком много.

МАРТИН. Слишком много?

ЭРИКА. Не хочешь ощущать свой собственный запах?

МАРТИН (смущенно смеется). Я не хочу ощущать свой собственный запах?

ЭРИКА. Я хочу сказать, Мохаммед по крайней мере пахнет правдой, а ты чем пахнешь? Каким-то трендом… В США уже нельзя пользоваться духами сколько хочешь и где попало… И что теперь, надо, чтобы от тебя пахло, как от монаха? Старым сырым монастырем с выщербленными стенами, засушенными розочками, сердцем из колючей проволоки, опадающих лепестков, крови? Ты что, не знаешь – в США хотят ввести запрет на сильные ароматы в общественных местах, потому что люди не желают дышать химией в лифтах, в автобусах, в ресторанах и туалетах; для людей, которые захотят подушиться «Эскейп» или «Шанель», будут отведены отдельные места, потому что очень многие сейчас страдают аллергией, а к тому же это опасно, реально намного опаснее, чем можно подумать, – от дезодорантов можно вообще впасть в маразм… Разве я не рассказывала?

МАРТИН. Рассказывала?

ЭРИКА. Это правда, но ты мне не веришь. Но если хочешь впасть в маразм в сорок пять, пожалуйста… Может, у тебя как раз из-за этого волосы поседели.

МАРТИН. У меня из-за этого волосы поседели?

ЭРИКА. Это алюминий, это алюминий в дезодорантах.

МАРТИН. Да, я знаю, что это алюминий в дезодорантах.

ЭРИКА. Нет, ничего ты не знаешь. Ты так говоришь, просто чтобы не молчать в ответ. А волосы у тебя поседели именно из-за этого. Это алюминий, а не наследственность. (МОХАММЕДУ.) Ты пользуешься дезодорантом? Это, наверное, ни к чему, когда пережил то, что пережил ты. Тогда просто пытаешься сохранять чистоту. Видишь только самое важное. Добро и зло… Ты – доказательство того, что Бог убивает и что даже это можно пережить. Лучше уж так, чем медленно увядать от дезодорантов и духов. Правда же? Моя мама говорит, что на меня наложат штраф, если я не перестану говорить «правда же».

МОХАММЕД не отвечает, ЭРИКА снова обращается к МАРТИНУ.

Ей, в таком случае, придется платить штраф каждый раз, когда она меня не понимает… Почему ты здесь? Я всех об этом спрашиваю. Любовь? Ты никому не нужен? И это при том, что ты работаешь в рекламе и так популярен?

МАРТИН. Я популярен?

ЭРИКА. Garçon populaire… Trop populaire[18]18
  Популярный парень… слишком популярный (фр.).


[Закрыть].

МАРТИН. Garçon populaire…

ЭРИКА. Trés… Trés[19]19
  Очень (фр.).


[Закрыть], кажется, говорят в таких случаях. Но я так давно не была в Париже.

МАРТИН. Pas populaire[20]20
  Не популярный (фр.).


[Закрыть].

ЭРИКА. Trés populaire… Но как бы я хотела туда съездить. (Небольшая пауза.) Sans?[21]21
  Без (фр.).


[Закрыть]

МАРТИН. Pas populaire.

ЭРИКА. Не populaire? Pas? Не популярный? Ты?

МАРТИН. Yes.

ХАРРИ, пожилой мужчина, вкатывает тележку с кофе.

ЭРИКА. Это потому, что ты дико симпатичный – если, конечно, кому-то нравится такой тип внешности. Но неужели ты со своими проблемами должен быть здесь, здесь, среди пролетариев, ты что, не мог подыскать себе что-нибудь получше?

АНДЕРС поднимается, заслышав звук открывающихся дверей, отходит и встает там, где обычно стоит тележка с кофе. Он кажется добрым, обескураженным, много улыбается, двигается очень медленно.

Ты же наверняка тот еще подлец. Девушек меняешь как перчатки.

МАРТИН. Почему ты надо мной издеваешься?

ЭРИКА. Я не издеваюсь, просто хочу встряхнуть тебя, чтобы добиться хоть какого-то контакта. Может, если сломить эту крепость, которую ты возвел вокруг себя, ты сможешь начать жить?

МАРТИН. Да ты же ничего обо мне не знаешь.

ЭРИКА. Ну почему же, все знаю… почти все… Ну то есть какие-то твои тайны я не трону… потому что некоторые тайны – это как золотая пыльца на крыльях бабочки, если снять ее, бабочка умрет… Я хочу снять с тебя только фальшь.

МАРТИН. Это совершенно не обязательно.

МОД. Наконец-то. (Медленно встает. Она с трудом передвигается и ходит – она сломала шейку бедра, когда пыталась покончить с собой и выпрыгнула с шестого этажа дома в Хандене.)

ТОМАС (подходит к тележке, чтобы помочь раздать кофе). Кофе!

ЭРИКА (замечает СОФИЮ – она переоделась и собирается в душ; бросается к ней почти бегом). Привет! Как дела?

СОФИЯ не отвечает.

Ты прочла книгу, которую я тебе дала? «Там, где ангелы боятся ступать» – или как это лучше перевести? Тебе кажется, что язык слишком трудный. Это дело техники, я знаю, но не сдавайся.

СОФИЯ. Я читаю очень медленно.

ЭРИКА. А я нет. Я читаю быстро-быстро. Иногда слишком быстро.

СОФИЯ. Иногда по три года читаю одну книжку.

МОД (РОГЕРУ, который все еще сидит и смотрит в свою книгу). Кофе.

РОГЕР. Мне некогда.

МОД. Кофе дают.

РОГЕР. Мне некогда.

МОД. Что ты там делаешь?

РОГЕР. Я читаю. Я читаю теорию. У меня экзамен на той неделе.

МОД. Ты уже три года его сдаешь, иди, потом дочитаешь.

РОГЕР. Да хватит уже бубнить… Иди спать. И накройся собственной мандой.

МОД. Зачем тебе машина? Тебе все равно не дадут место для парковки.

РОГЕР. Заткнись, манда.

МОД. Тебе понадобится место для парковки… Ты что, не понимаешь? Если ты вообще получишь права.

РОГЕР. Слышь ты, уродина, у тебя месячные. У тебя месячные. Ты засрала весь диван и ковер своей мерзкой кровью, а сейчас и телик, и нас всех тут забрызгаешь. Я воткну нож в твою сраную манду, а потом нассу на твою могилу, чтобы там ничего не росло и чтобы от нее так воняет, что ее никто не захочет навещать.

МОД. Господи, ну насмешил.

РОГЕР. Ты у меня посмеешься!

МОД. О господи, ну насмешил, сколько радости ты реем вокруг доставляешь! Столько радости!

РОГЕР. Когда ты подохнешь, я насру тебе на рожу.

МОД. Ах, как приятно.

РОГЕР. Дохохочешься у меня! А потом я насру прямо на твой телик.

МОД. Не страшно, там все равно показывают одно дерьмо.

РОГЕР. У тебя будут только дерьмовые передачи. Тебя будут вышвыривать отовсюду, куда бы ты ни пришла, потому что от тебя воняет.

АНДЕРС (тихим голосом читает на доске объявлений меню на завтрашний день). Завтра свиные отбивные. (МОХАММЕДУ, который встал у него за спиной.) А вы всё едите?

РОГЕР. Завтра вместо свиной отбивной будет жопа Мод!

ТОМАС. Хватит.

РОГЕР. Это она начала! Она сказала, что я не сдам на права!

МОД. Нет, я сказала, что подали кофе, что можно подойти взять кофе.

РОГЕР. Сука поганая, ты сказала, что я не сдам на права!

АНДЕРС. Вы всё едите?

МОХАММЕД. Мы не едим свинину.

РОГЕР. Тупая манда, жопа сраная.

АНДЕРС. Вы не едите свинину.

МОД. Не понимаю, как манда может быть тупая ты это себе представляешь?

РОГЕР. Твоя может быть какая угодно. У тебя она все равно что жопа.

ТОМАС. Значит, вам полагается отдельный стол, (РОГЕРУ.) Твоя мама звонила.

РОГЕР. Чтобы вычистить ее, надо звать санитаров которые писсуары моют.

ТОМАС (подает МАРТИНУ кофе. МАРТИН уходит и садится в холле). Она спрашивала, говорил ли ты с куратором.

МОД (берет кофе, садится на диван рядом с МАРТИНОМ). Я сяду здесь?

МАРТИН. Да… Пожалуйста.

МОД. Где-то же надо сесть.

МАРК берет газету, разрывает ее на тонкие полоски, облизывает их, жует, сворачивает, а потом что-то из них строит, возможно маленький домик.

МОД. Может, лучше выпьешь кофе? Марк… Эй.

МАРТИН (тихо). Он не должен тут быть.

МОД (агрессивно). А куда, к чертям собачьим, ты его желаешь запихнуть?

МАРТИН. Нет, но… я хочу сказать… Его надо было поместить в другое место, где ему бы уделяли больше внимания.

МОД. И где же это, интересно знать? Где?

МАРТИН. Нет, но…

МОД. А что? Лишь бы с глаз долой.

МАРТИН (спокойно). Нет, но… Я совсем не это хотел сказать. Конечно же нет.

МОД. С глаз долой. Закопать его где-нибудь, что «вообще не видеть… А что ты хотел сказать?

МАРТИН. Нет, я хотел сказать… здесь же никто за и» не ухаживает, здесь никто не может о нем как следует позаботиться – он просто слоняется из угла в угол, и… ему только хуже. Ему же совсем не становится лучше. Такое ощущение, что ему все хуже и хуже.

МОД. А ты что, специалист? Ты у нас, значит, специалист по таким вопросам. Так возьми и сам о нем позаботься.

МАРТИН. Нет, но… тебе разве не кажется, что… Мне по крайней мере кажется, что ему нужен соответствующий уход – его надо поместить туда, где будет время и возможность ему помочь, где специализируются на… вместо того, чтобы он просто слонялся из угла в угол…

МОД. Иногда он отлично себя чувствует, лучше, чем многие из нас.

МАРТИН. Да, да… Конечно… Возможно, так оно и есть.

МОД. Он, может, чувствует себя лучше, чем ты.

МАРТИН. Конечно… Возможно.

МОД. Раз уж на то пошло.

МАРТИН. М-м. Конечно.

МОД. Кто тут определяет, кто здоров, а кто болен? Кто это определяет?

МАРТИН. Нет… Только бы он…

РОГЕР (в настроении). А что, все педики – психи? I Слышь, Мохаммед… я к тебе обращаюсь… Слышь, все педики – психи? Все турки – педики?

МОХАММЕД. Что ты говоришь?

РОГЕР. Что я говорю? Я говорю, что все турки – педики. Они прирожденные педики, их мать родила через жопу, и они так впечатляются этой жопой, что потом, если только получается, они становятся педиками. Турок – педик. Турок – педик.

МОХАММЕД. я не турок.

РОГЕР. Зато ты педик. Турок иметь педики. Турок иметь доллар. Турок не иметь доллар. (Пауза.) Ты не педик? Ты же педик. (МОХАММЕД не отвечает.) Нет, я не понимаю, почему все турки говорят, что они не педики, они же спят с мужиками, они же спят с мужиками… значит, они педики, во всяком случае, так я это понимаю. (ТОМАСУ.) Круто немного их погнобить. Клево почувствовать свое превосходство над ними. Думаю, я – рожденный князь.

ТОМАС. А по-моему, ты мразь.

РОГЕР. Кто – я?

ЭРИКА (выходит из своей палаты, встречает СОФИЮ, которая только что говорила по телефону). Фу, мерзкие полотенца. От них несет чем-то кислым. Надо поговорить с уполномоченным по правам пациентов. (Останавливается перед СОФИЕЙ – та садится на стул.) Хочешь кофе? Принести тебе?

СОФИЯ. Нет. (Пауза.) Не хочу.

ЭРИКА. Как ты? Как себя чувствуешь? Все в порядке?

СОФИЯ. Я не пью кофе.

ЭРИКА. Ты расстроена?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Ты ничем не расстроена? Точно?

СОФИЯ (нюхает свою руку). Ну вот, она опять плохо пахнет.

ЭРИКА. Да нет, это лекарство. (Нюхает себя.) От меня тоже пахнет.

СОФИЯ. Нет. София сгнила. Она лежала в воде.

ЭРИКА. Что-то случилось?

СОФИЯ. Нет, София лежала в воде… Там многие лежали в воде.

ЭРИКА. А кстати, нет, это не лекарство, это сама болезнь пахнет. Так и есть – она пахнет. Когда я заболела, все, кто со мной общались, говорили, что от меня как-то странно пахнет, я сама не чувствовала, наверное, какой-то особый аромат одиночества или страха. (Нюхает СОФИЮ.) От тебя тоже так пахнет. Это как духи какие-то… как «Джио», или что-то вроде того, никогда не буду ими пользоваться, потому что они пахнут так же, это чувства и мысли так пахнут. Это твоя душа так пахнет.

СОФИЯ. София ничего не чувствует, потому что она умерла. У нее нет души.

ЭРИКА. Что-то случилось?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Да, тут вообще ничего не случается… Точно?

СОФИЯ. Да.

ЭРИКА. Хочешь послушать музыку?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. Давай чем-нибудь займемся. (Небольшая пауза.) Может, у тебя депрессия?

СОФИЯ. Нет.

ЭРИКА. А у меня – да. У меня сегодня депрессия.

СОФИЯ. Я думаю, что мне сделать, чтобы он был счастлив.

ЭРИКА. У меня депрессия оттого, что у меня депрессия. (Смеется.) Можем пойти завтра по магазинам, если хочешь. Можем пойти посмотреть какие-нибудь шмотки. Мне нужно все новое. Одежда для сумасшедшей.

МОД (в течение нескольких минут она сидела, сосредоточенно глядя в телевизор, который на протяжении всей пьесы оставался включенным, теперь громко смеется.) Они загипнотизировали этого парня, так что ему кажется, что он онанирует. Сам он об этом не знает. (Смеется). Он стоит и онанирует, правда в одежде. (Смеется.) Интересно, о чем он думает? Надеюсь, они вовремя остановятся. А то ему придется ехать домой переодеваться.

ЭРИКА. Ну давай – пойдем вместе. Тебе тоже нужна новая одежда. Тебе сразу станет лучше. Гораздо веселее это делать вдвоем. Можно отлично провести время. Можем пойти в «Соло», и в «НК», и в «Кукай». Это как раз мой стиль, тонкие ткани, хотя и дорого… И косметику. Мне косметика тоже нужна. А то у меня уже все протухло. А с тобой бывает, что ты пошла в ресторан и думаешь, выключила ли плиту, уходя из дому? Если торопилась, например. Со мной такое постоянно. Я постоянно думаю, выключила ли плиту, – а вдруг все взорвется. У меня дома газ.

МОД (снова смеется). Посмотрите на этих трех! Они думают, что едят яблоки, а это лук, репчатый лук, они едят сырой репчатый лук.

МАРТИН. Гадость какая.

МОД. Они думают, что это яблоки.

АНДЕРС. Это повтор.

МОД. Какая разница? Я в прошлый раз не видела я смотрю сейчас.

ЭРИКА (входит в холл). Господи, как я похудела, я так похудела, что влезаю в эти джинсы. А весной не влезала МОД. А теперь им сказали, что это лук, а не яблоки… Теперь им тошно, они все выплевывают.

БИРГИТ проходит мимо по коридору, направляется в туалет – она очень аккуратная, тихая, отрешенная.

ЭРИКА (МАРТИНУ). Ты читал «Химическую войну»? Это два журналиста с Би-би-си написали.

МОД. Мы сейчас смотрим это.

ЭРИКА. Подожди – они говорят, что СПИД появился в одной англо-американской генетической лаборатории на Гаити. Правда. Они проводили серьезные исследования в течение нескольких лет, проверили все факты. Очень убедительно.

ТОМАС. Это все устарело.

ЭРИКА. Все равно это может быть правдой.

РОГЕР. СПИД – от педиков, сперва от негров-педиков, потом от турок-педиков и обычных сраных педиков… спидоносцев и паразитов.

ТОМАС (МАРТИНУ). Что скажешь?

МАРТИН. Что я могу сказать… Ничего.

ТОМАС. Твое право.

РОГЕР. Про что – педик ли он? Он педик.

ТОМАС. Я не об этом.

ЭРИКА выходит.

РОГЕР. А я спрашивал об этом… А что нам остается думать? (МАРТИНУ.) Что нам думать?

МАРТИН. Можешь думать что хочешь. У нас демократия.

РОГЕР. Дерьмократия.

МАРТИН. Насколько это возможно.

ТОМАС. Пока что.

МАРТИН. Да.

ТОМАС. Некоторые более свободны, чем мы… им предоставляется полная свобода… Не нам, конечно, но, например, тем, кто сюда приезжает, хотя им тут нечего делать. Ну то есть если бы здесь была гражданская война, ты бы свалил в Боснию или в Турцию и потребовал социальной помощи, если бы загибался? Думаешь, тебя бы впустили в Боснию, или в Турцию, или в Ирак, если бы ты приехал и заявил: я беженец из Швеции, у меня нет работы, нет денег – или в Израиль – думаешь, евреи так бы прониклись, что сказали бы: да, пожалуйста, вот тебе деньги на еду, деньги на одежду, можешь жить тут в нашем самом первоклассном отеле за 2000 крон в сутки, и можешь ничего не делать…

РОГЕР. Во-во… Думаешь, в израильской школе тебя бы стали учить родному языку… и ты бы смог купить себе мерс?

ТОМАС. Ведь сюда не немцы и не англичане приезжают, с таким же социальным и культурным бэкграундом, как мы, а приезжают уроды, ненормальные уроды, которые ведут себя так, что это не вписывается ни в какие рамки, хотя говорить об этом запрещается, не то обвинят в расизме.

ЭРИКА (возвращается, неожиданно все сидят неподвижно – у нее в руках потертый плюшевый медвежонок, она стоит в дверях, на лице у нее какое-то необыкновенное выражение, она гладит своего медвежонка и внимательно смотрит на него). Я просто хочу проверить, такая мягкая шерстка, как раньше?

ТОМАС (смотрит на экран телевизора). А теперь сюда еще и эти кубинцы понаедут…

Свет быстро гаснет. В течение одной-двух минут на сцене темно.

Свет снова зажигается – так же быстро, как и погас. То же место, но некоторое время спустя. Вечер, время посещений кончилось. Мама РОГЕРА еще не ушла. Они сидят в курилке. РОГЕР нарочно не хочет оттуда уходить, чтобы ее помучить. Он курит нарочито медленно, выдыхая дым прямо ей в лицо. Она пытается отмахнуться.

РОГЕР. Что с тобой? Хватит.

МАМА. Дым.

РОГЕР. Ну выйди тогда.

МАМА. Нельзя столько курить.

РОГЕР. Иди домой.

МАРТИН (стоит возле телефона в коридоре, набирает какой-то номер – звонит жене, ждет, потом быстро говорит). Привет, это я – Мартин. (Она тут же вешает трубку.) Алло?