Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Потом гоминдановцы стали откатываться на юг постепенно, и в сорок восьмом году папа уже ездил в Чаньчунь в командировку и привез Лёльке на пальто шикарное американское одеяло.

– Слава богу, что до нас не дошли, – сказала бабушка и зажгла лампадку перед своим домашним Николаем Угодником…

А Лёлька подумала о тех танках, что выгружались в ноябре на платформе: «Может быть, совсем мы здесь не такие брошенные и беззащитные, как кажется?»

2. Граница

Практика. Мы едем на практику! Экзамены сданы, и окна в аудиториях – настежь! Староста курса Вера – в секретариат – за приказом о назначении. А девчата – на бегу – за Сунгари, на Площадку… Влюбленные старшекурсники в лихих голубых фуражках маячат в стеклянных дверях, в коридоре:

– Ну, скоро вы там?!

Без пяти минут – третий курс! И мы уже столько всего знаем: путевое устройство – ширина колеи и угол откоса насыпи!

Завтра рано в Управление, являться к начальнику – практика! Наконец-то, словно вылазка в жизнь и причастность к настоящему. Дорога, как живое, пульсирующее существо, в движении составов и телефонных звонках. Светофоры бессонные: Западная линия – через Хинган до станции Маньчжурия, Восточная – Мулин, Муданьцзян, Южная до Чаньчуня и дальше – Дальний и Порт-Артур. И Центр всего – Харбин – Управление Дороги. Старые, кавежедековские корпуса на проспекте – внутренние дворы и арки из зеленого и розового камня, кабинеты в темных деревянных панелях. И красный, отточенный карандаш начальника службы, написавший размашисто на Лёлькином направлении «Т. П.» – Лёлька остается в управлении топливным диспетчером. Юрка уезжает, на Вторую Сунгари, на восстановление разрушенного гоминдановцами моста.

Опять – Вторая Сунгари! Сунгари, конечно, всего одна, желтая, мутная, широкая. Но в районе Лошагоу второй раз пересекала ее КВЖД, и оттого название – Сунгари Вторая. В Лошагоу когда-то были казармы Заамурской стражи, и Лёлькин дедушка ездил туда в командировку, проверять состояние кавалерии. При японцах в этих казармах стоял отряд Асано и военная школа, где получил свои звездочки Гордиенко. Теперь на Вторую Сунгари едет Юрка – на мосты, разрушенные при отступлении гоминдановцами. Юрка в восторге от порученного ему дела – восстановления. Юрка весь в отсутствии и Лёльку не узнает впопыхах, хотя натыкается на нее в вестибюле подле вешалки, где висит один забытый дождевик.

Или, может быть, это потому, что Лёлька обстригла свои косы и теперь неузнаваемая? Лёлька завилась на «электрическую», которая от дождя не раскручивается, а наоборот, и такая она кудрявая, по плечам волосы, сама на себя не наглядится! Белые тапочки на босу ногу и юбка пестрая из ситца, собранная в талии, – восемнадцать лет – сорок восьмой год! Лёлька считает себя некрасивой – веснушки рыжие на носу и глаза тоже рыжие в крапинку! Но пока это не имеет для нее значения – некогда ей влюбляться, вся она замотанная своими кружками, стенгазетами и зачетами. И толстые журналы – в читальне – «Новый мир» и «Звезда», и фильмы идут в городе потрясающие – «Подвиг разведчика» – Лёлька просто разрывается!

Юрка посмотрел на Лёльку изумленно, только сейчас, видимо, вспомнив о ее существовании:

– Вы куда, на практику? В Управление? А мы – на юг!

Молчание ночного Управления. Пустые коридоры с полосками света под дверями диспетчерских, коридоры, в которых запросто заблудиться, как в лабиринте, и по незнакомой лестнице попасть в чужой конец здания. Не сообразишь – где находишься: Управление – на три квартала!

– Алло! Я слушаю! Да, это топливный!

– Говорит Имяньпо! Примите сводку. Чжалайнорского – пятьсот двадцать тонн, хэганского – четыреста сорок пять…

Дежурный диспетчер смены Татьяна (красавица русская – белая коса вокруг головы) сбежала домой, через улицу – ужинать и оставила Лёльку со всей Дорогой один на один. Лёлька сидела за столом, с гордостью над графиками и воображала, какая она деловая – настоящий диспетчер!

– Я быстро, – сказала Татьяна, – ты прими без меня, если позвонят! – И Дорога вдруг вся начала звонить, словно только и ждала этого Лёлькиного самостоятельного момента!

– Алё. Говорит Аньда. Расход на автол – двадцать пять, цилиндровое – десять!..

– Харбин, Харбин, почему молчите?

Льет дождь, и, наверное, потому в трубке ничего не слышно, только шипение и треск. И вообще Лёлька к телефонам не привыкла!

Дождь налетел сразу, по столу хлестнул крупными каплями, забросил на ведомость двух перепуганных медведок… Лёлька с отвращением скинула медведок в корзинку для бумаг и только успела захлопнуть окошко – дождь сбегал по стеклу неровными струями. И темно сразу в комнате – пришлось зажечь лампу.

– Я слушаю!

Карандаш сломался и ничего не разберешь впопыхах в этих простынях! В какой клетке – вискозин и где – солярка? Бухэду! Подождите! Алё! – Цифры уходят в пространство, и она записать их не успевает! Растрепанная и растерянная сидит Лёлька над листами сводок, и вся линия от Маньчжурии до Пограничной кричит на нее рассерженными голосами…

– Таня? – говорит мягко мужской голос.

– Я не Таня!

– А кто дежурит? – Голос приобретает железные и явно начальнические интонации.

– Говорит начальник смены. Доложите работу!

И тут Лёлька струсила окончательно, потому что не знала, как ее докладывать – работу, и вообще, что под ней подразумевается.

Лёлька стояла с трубкой в руках и молчала, а трубку немножко отвела от уха, чтобы не слышать грозного голоса. И только позже, расхрабрившись, прислушалась:

– Вы что, со мной разговаривать не желаете, товарищ практикант? – В трубке щелкнуло.

Тихо стало, и линия тоже успокоилась. Только дождь все еще шел и трепал за окошком ветки ореха, как мокрые волосы. Лёлька сидела и сгорала от стыда и отчаяния. И ругала себя за глупость, за самомнение: подумаешь, размечталась – самостоятельность! И так осрамиться в конце концов!

Утром Лёлька шла с Татьяной к начальнику на доклад и умирала от страха – что он скажет! По он ничего не сказал, только посмотрел на нее сначала строго, а потом подобрел как будто и снова посмотрел, словно хотел сказать: что, мол, засыпалась, товарищ практикант? Лёльке очень хотелось провалиться куда-нибудь в нижний эгаж, но нельзя было. Нужно было стоять и учиться, как докладывать работу! И он вовсе не грозный, а добродушный дядька, «под бобрик» подстриженный – синий китель, серебряные погоны – командированный. (Или «союзный» – как называют их в Харбине.)

Утром отходят поезда от Харбинского вокзала, от серых бетонных перронов, под стеклянными навесами.

«…Поезд уходит утром, а завтра уже за Хинганом будут стучать колеса по бурным клавишам шпал…»

Выписан казенный билет – наша Дорога! И – на запад, на каникулы. Папа работает теперь в Драгоценке – за Хайларом, строит там мельницу и ждет в августе Лёльку.

Зеленые вагончики, оставшиеся на Дороге по наследству от японцев, с узкими диванчиками (на японский манер), сквозные, солнечные, а в квадратных окошках бежит по сторонам полотна Маньчжурия, летняя, тоже зеленая, веселая пестротой своей. Вокзальчики красно-кирпичные, аккуратные, при КВЖД строенные, и перроны, подметенные, песком посыпанные – КЧЖД, образцовая дорога (недаром лучшие железнодорожники присланы сюда в командировку из Союза).

Интересная все-таки страна – Маньчжурия.

Есть такая легенда: когда бог создавал землю, он всю населил ее и оборудовал и вдруг увидел забытый клочок – Маньчжурия! Бог стал торопиться, вытряхивать из карманов все, что оставалось, и получилась перемешка: тайга уссурийская, где рядом тигры и медведи, кедры и лианы лимонника, скалы, как башни… А через два часа езды – все ровно: болота с аистами и ирисами. А потом снова пойдут горы – Хинган, лиственницы на гребнях.

Предгорья Хингана начинаются за станцией Чингисхан… Лёлька купила на перроне у китайца жареную кукурузу, грызла, и всю дорогу висела на поручнях площадки, подставив ветру лицо, – двери вагона настежь. Чудесный ветер движения и дороги. Правда, ей попал в глаза уголь от паровоза, и пришлось уйти в вагон.

Вагон набит пассажирами с мешками и одеялами, свернутыми в рулоны. Старый китаец в ватной курме и фетровой, европейского образца, шляпе, сидя спал на диванчике напротив, и время от времени начинал падать головой прямо на Лёлькины колени.

Маньчжурия. Странно, но нет у Лёльки ощущения, что это – чужая земля! Может быть, потому, что дед Лёльки шел с изыскательской партией по этой необжитой еще земле, а сама она вообще ничего еще кроме нее не видела?

Из Хайлара в Драгоценку Лёльку подхватили на «попутных».

Трехречье. Три реки – Ган, Дербул и Хаул. Это почти Монголия с юртами, овцами и верблюдами.

Покатые склоны, и Чуринский [23]23
  Чурин – государственная торговая фирма тех лет, в названии которой сохранено имя ее бывшего владельца купца Чурина.


[Закрыть]«газик», летящий без дорог по траве, и девчонка в голубой кофточке, у которой зубы стали черными, а волосы твердыми, как проволока, от пыли. Сухой ветер на большой скорости. И перепуганная степная дрофа, что врезалась в полете прямо в ветровое стекло машины.

Ржавеющие остовы японских сожженных машин в белом ромашковом разливе – Трехречье в первый день боев в сорок пятом – Мишины танки, идущие этой дорогой на Хайлар. Дорога Победы. И Лёлька летит по ней, впервые проникаясь пониманием Победы. Подавленные доты, как хищные гнезда на вершинах, и склоны, золотые от пшеницы.

Она никогда не думала, что почти рядом существует еще такой странный мир, похожий на иллюстрации к шолоховскому «Тихому Дону». Бревенчатые деревни, телеги, пахнувшие дегтем, и бороды. Сапоги на ремешках – ичиги. Кусок старого казацкого Забайкалья, оставшийся со времен атамана Семенова. И при всем том – советский клуб, тоже бревенчатый с красным лозунгом над сценой!

Сырыми студеными вечерами, когда сопки сливались с чернотой неба, Лёлька выходила из клуба после бурного совещания редколлегии (она помогала выпускать стенгазету), и ребята в казацких гимнастерках провожали ее по поселку до чуринского общежития, обходя невозмутимо спящих на улице коров. Ребята читали Лёльке свои стихи, написанные в стиле Маяковского, Лёлька ездила с ребятами на покосы и ела голубицу со сметаной. А папа строил свою чуринскую мельницу, и она вырастала во дворе перед общежитием – светлая, из свежих досок, топоры стучали, папа ходил по лесам с чертежом и рулеткой.

В сопках над Драгоценной стояли пустые японские доты. Лёлька забиралась на самую высокую сопку, сидела на сером шершавом обломке и смотрела на запад. Там – граница. И каких-то пятьдесят километров – Родина! Так близко и реально Лёлька никогда еще не соприкасалась с нею! И те облака, что пластами лежат над дальней голубой грядой, – возможно уже – на русской земле! Облака медленно продвигались на запад, квадратные, как паруса, и Лёлька завидовала облакам.

Драгоценские ребята говорят: через Аргунь слышно, как на той стороне работает трактор и играет баян… Ребята уходят в Союз прямо пешком, через границу, и остаются там. Значит, это возможно – просто взять и уйти! Надо сказать об этом Юрке…

Лёлька спускается в поселок, все ниже и ниже в травянистый распадок, к темным бревенчатым избам, и карман кофточки набит у нее прозрачными сиреневыми камнями, набранными в заброшенном шурфе на вершине (оттого и название – Драгоценна), и поет потихоньку «Орленка», которого еще не знают в Харбине, а сюда он прилетел – через границу: «Орленок, орленок, взлети выше солнца и степи с высот огляди…»

Надо записать «Орленка» для Юрки – он без ума будет от такой героической песни! Как там Юрка, на Второй Сунгари, на практике?

Поезд шел на Юг. И в открытой двери тамбура шла мимо Маньчжурская равнина – разводья болот и космы вялой, склоненной травы.

Юрка стоял на второй ступеньке, соседний вагон качался и скрипел, и от его кузова на ходу несло жаром. Солнце, раскаленное, катилось вдоль полотна, и блистала, то удаляясь, то приближаясь, – река.

В Цайцзягоу долго стояли у развалин станции. Водонапорная башня, подорванная у основания, осела, точно большой раздавленный гриб. Ребята повыскакивали из вагона и, прыгая через разорванные тяги централизации, кинулись к лотошникам за лепешками.

За Цайцзягоу поезд пошел средним ходом – путь новый, недавно отстроенный, шпалы – желтые, не успевшие потемнеть под дождем. Справа – второй путь, изрытый ямами, сквозь щебень балласта пробилась свежая поросль, а кое-где ехали даже по нему крестьянские арбы с чанами и ребятишками. Рельсы, изогнутые огнем, разбросаны на всем протяжении, как спички из коробки. Юрке не по себе стало от всего этого разрушения: вот как она выглядит – война!

Скоро Таолайчжоу, справа, на закатном небе, лиловеет силуэт сопок. Там – Сунгари (так называемая – Вторая) и мост!..

За ночь поезд подали к мосту.

– Вставай, приехали! – толкал Юрку Сашка.

Под окном вагона стояли, курили и разглагольствовали ребята: кто-то уже успел сбегать на мост. Юрка соскочил с подножки и с ходу нарвался в траве на колючую проволоку – осталась от военных действий.

Сунгари – светлая, утренняя, живая, накрытая тенью, под высоким левым берегом. И тишина такая – два года прекращенного движения!

По уцелевшим пролетам Юрка дошел до места взрыва и сел на последнюю расщепленную шпалу. Внизу – пенилось и бурлило течение, водоворотом крутилась у обрушенных ферм желтая вода, бурый налет оставил на металле прошлогодний осенний разлив. Впереди, в метрах девяноста, серыми глыбами бетона выступал из воды подорванный «бык».

Разбитый мост ждал его, как живое существо. Рельсы оборванно висели в пустоте. Китайская деревушка на том, распаханном, берегу лежала грудой коричневых фанз, как от мира отрезанная. И Юрке захотелось взять руками и соединить поскорее два эти берега. Собственно, за этим он сюда и приехал!

Юрка просто влюбился в свой первый мост! Прежде он не думал всерьез о специальности. Теперь он решил твердо: будет только мостовиком!

И мостопоезд этот, куда их направили на практику, пришел, оказывается, на Сунгари с запада, с фронта, после восстановления разрушенных войной мостов! И люди в нем – настоящие фронтовики. Юрке повезло, что он попал сюда.

Студенты ХПИ жили в вагончиках. Юрка и Сашка – в одном купе. Душно было и жарко. Торчали с полок в узком проходе ноги и головы. Вечерами в окна на свет бились злые речные комары. После смены Юрка, обжигаясь кружкой горячего чая, спешил на планерку – он работал бригадиром по расчистке и подрыву опор. Сашка – на участке с монтажниками, и в течение дня Юрка выдел на пролетах его линялую майку.

Два моста через Сунгари, перекинутые на расстоянии трех километров («русский» и «японский»), были разрушены во время военных операций. На «японском» шли первые работы – шипел автоген. С шести утра Юрка уезжал на остров с бригадой.

Ни на что на свете не променял бы он сейчас эту стройку: горячие сунгарийские пески, ослепительно золотой плёс, и битком набитый рабочими понтон, в сумерках идущий через реку. Китайцы-плотники, сидя на корточках с инструментом у ног, курили свои длинные трубки, молча сплевывали в воду. Мостовики, крепкие, с чубами из-под кепок, черно-обгорелые, толпились, гоготали, подначивали, словно не было дня с усталостью, от которой Юрка поначалу не мог шевельнуть рукой. И речь их грубовато-веселая, «соленая» подчас, изумляла Юрку, потому что такого он не слыхал в Харбине, разве что в сорок пятом, когда солдаты дарили ему на память звездочки с пилоток, но тогда он был мальчишкой, его не принимали всерьез и называли «пацаном». А сейчас они говорят с ним «на равных», как люди рабочие, и это так хорошо и здорово! И главное, нет здесь между ними границы – только мост и труд. Или это труд стирает границы между людьми? И теплушка их – шестая от хвоста мостопоезда, куда можно прийти после смены «на огонек», – монтажник Лобанов расскажет, как строили переправы под огнем, а богатырь Домыш играет на баяне. И Юрка, примостясь с ними на нарах, поет: «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались!» Как это важно сейчас Юрке – дружба парней с мостопоезда! Но превыше всего для него, все-таки, – инженер Дубровин…

Дождь прошел и прибил комаров. Земля, из конца в конец – влажная в шорохе травы, только зарницы на горизонте. В темноте бригадиры, переговариваясь, идут вдоль состава на планерку. В вагон поднимаются, стуча сапогами по металлу ступенек.

Белые, выкрашенные масляной краской стенки вагона и занавески на окнах, распахнутых в ночь, шелковые, шевелятся от ветра. График уровня воды в Сунгари – на стене: кривая резко идет вверх – река прибывает! Лампа керосиновая над столом с мутноватым стеклом, а вдоль стенок, куда слабо доходил свет ее, – люди в спецовках, фуражки железнодорожные со значками – бригадиры, начальники цехов.

– Степан Андреевич, как нынче с плотниками?

– Завтра на каркас ставлю восемь…

– Ой, мало, не справятся!

– А что с подвозом песка?

– Кубометров сорок отгрузили. Надо ставить смену на подноску.

Начальник строительства в легкой сорочке, за столом. Большелобый, локти крепко стоят на столешнице: «Товарищи, приступаем к планерке, прошу рапорты о выполнении!» Юрка смотрит, слушает и сам докладывает. И, конечно, здесь рядом Дубровин Алексей Иваныч!

Дубровин пошел на фронт подрывником, хотя кончал мостостроительный. Каково это, наверное, – взрывать, когда готовил себя – строить!? И как он говорит с Юркой – обо всем, когда они вдвоем на реке или идут по откосу к поезду! И каким жестко-неумолимым может он стать сразу – в «деле», если «напортачишь»! Юрка готов умереть, но сделать – как надо, за одно его слово одобрения!

Но главное это – человек с «большой земли»! Дубровин привык говорить так – с фронта – «большая земля», и Юрка теперь тоже, потому что – похоже: мы – здесь, а там – «большая земля» – Родина! Юрке необходимо ощущать себя частицей ее!

Вечером подготавливали взрывы на семнадцатой опоре. Юрка переехал на лодке на тот берег к складу взрывчатки, загрузил корму минами, набрал шнура и капсюлей. Юрка торопился до темноты.

Семнадцатая опора, разломанная взрывом надвое, полузатоплена водой. Надо было пробить завалы. Юрка подгребал к основанию, Алексей Иваныч намечал места закладки мин.

Юрка стоял по плечи в воде, у нависшей над пим опоры. Течение вымывало из-под ног мелкую гальку, вода была теплой, нагретой солнцем за день. Юрка пырнул, нащупывая под водой руками острые кромки рваного бетона и стержни арматуры. С лодки подали мину – ящик с черными буквами. «Противотанковая, с войны», – объяснил Алексей Иваныч. Юрка пырнул снова – заложить поплотнее к бетону.

– Есть!

Четыре мины заложены. Бикфордовы шнуры стянуты в одну точку.

– Все готово? – спрашивает Алексей Иваныч. – Запаливай!

У Юрки в зубах коробка спичек. Ноги режут какие-то камни. Вода – по плечи. С острова роем налетели комары, облепили лицо и жгут до слез, Юрка давит их мокрым плечом, о бесполезно. А спички, как назло, отсырели, головки рассыпаются и не дают огня.

– Спичками и не пробуй, – говорит Алексей Иваныч. – Спичка может отказать – запали от сигареты.

Струйкой дыма зашипел первый шнур, второй, третий… Четвертый – отказывает, видимо, конец упал в воду и подмок.

Лодка подходит к Юрке кормой.

– Садись в лодку быстро!

– Пропадет заряд!

– Черт с ним, садись, слышишь!

Пальцы нервно делают новый надрез. Ножик с хлюпаньем падает в воду, а искать некогда – через три с половиной минуты – взрыв! Шнур воспламеняется – наконец-то! На воде – пузырьки от горящих шнуров. Юрка кидается на корму. Алексей Иваныч гребет в сторону сильными рывками.

– Сколько до взрыва? – спрашивает Юрка.

Алексей Иваныч смотрит на часы. Лодку быстро уносит вниз по течению.

– Десять секунд.

– А вдруг откажет?

Позади над кормой светлое еще зеркало воды и, отраженные в нем, черные глыбы опоры.

Взрыв кидает воздух в лицо. Высоко в небе – черный гриб дыма и воды. С плеском летят камни.

– Ложись! – осколки стучат по лодке и буравят воду.

Река, как в дождь, покрыта всплесками. Второй, третий… четвертый! Порядок! Семнадцатой опоры не узнать. Вода потоком стекает с камней.

– Сильно, – говорит Алексей Иваныч. – На сегодня хватит. Утром осмотрим…

Лодка идет на правый берег. Юрка закоченел, весь мокрый, на корме.

– Надень, – говорит Алексей Иваныч и кидает Юрке пиджак.

Потом они возвращались вместе домой. Дрезина, что должна прийти за ними, запоздала, они шли по насыпи пешком по шпалам. Юрка спотыкался в темноте – болели сбитые о камни ноги. Впереди где-то трубил паровоз.

– Вообще-то, ты – молодец, что не бросил четвертый заряд, – сказал Алексей Иваныч, – по рисковать попусту – тоже не дело.

И Юрка подобрался весь от этой то ли похвалы, то ли выговора. Он поглядывал сбоку на Дубровина – светлая рубашка его двигалась рядом в сумерках. Ничего на земле не надо было сейчас Юрке, только шагать так с ним в ногу! Под ногами хрустел балласт. Далеко, за разъездом еще, шла им навстречу дрезина. Здесь Дубровин и сказал Юрке:

– Тебе нужно уехать отсюда. В Россию. Любым путем. Хоть на крыше вагона…

– Тебе нравится Юрка? – спросила Нинка Иванцова, когда они с Лёлькой сидели на скамейке на стадионе и Пинка снимала резиновые тапочки. Пипка ходит теперь в туфлях на каблучках, но попробуй попрыгай в них на площадке!

Стадион на том самом месте перед собором, где некогда стоял храм Дзиндзя. Только деревья остались от японских времен. Деревья роняли листву на песчаные береговые дорожки. Шел сентябрь, а в сентябре в Харбине еще совсем жарко и можно запросто гонять в волейбол.

Юрка играл в одной майке. Он гонялся за мячом и отчаянно резал через сетку. Ребята торопились закончить тайм – восьмой час, и темный мяч совсем не виден на фиолетовом небе.

Лёлька удивилась – Юрка? Она никогда не думала, что Юрка может нравиться. Это же просто – Юрка – из одного класса! Ну, конечно, они ходят вместе с собраний – Лёлька живет на Железнодорожной, а Юрка на Бульварном, а это почти рядом. Нет, он совсем ей не нравится!

Юрка приехал с практики и примчался в клуб весь загоревший и выгоревший – и рубашка и волосы. Юрка пылал и бредил своими мостами и каким-то инженером Дубровиным. Лёлька пыталась сообщить ему о Трехречье, но это плохо ей удалось – Вторая Сунгари забивала.

В октябре Юрка притащил на редколлегию очерк о практике и читал его Лёльке сначала в читальном зале за длинным полированным столом, пока их не погнал за нарушение тишины библиотекарь. А в «комнате девушек» – кружок кройки и шитья – не поговоришь, а в канцелярии заседает правление и бессменный председатель Костяков стучит пресс-папье по столу: «Тише, товарищи! Мы мешаем работе секции!» Клуб переехал в повое шикарное здание на Новоторговой, где много комнат и лозунгов на красной дабе, и теперь это – мощный НКОМ, сверкающий лампами, краской и многолюдный.

В комнатушке завхоза, где мячи, кисти и краски, не протолкнуться – идет срочный выпуск стенгазеты. Лёлька с Юркой заскочили на литкружок в конференц-зал и уселись в последнем ряду. Прозаик Саня Курсаков читал свой первый роман.

Роман начинался так: «Там, под серым крылом самолета, на запад плыла земля…» Дальше шли увлекательные главы о диверсанте, который летит в Харбин из Америки, прыгает с парашютом прямо на обелиск Чурэйто и с черными агрессивными намерениями проникает в этот самый НКОМ, где они сейчас сидят на кружке. Роман был актуальным – «опроисках империализма». Лёлька слушала с восторгом, а одним глазом заглядывала в Юркни очерк через плечо: как у тебя здорово получается! «…Теплушки стояли под откосом насыпи, и в дождливые дни вода, стекая, чавкала на тропинке. Я шел от понтонов с монтажником Лобановым. На «проспекте Восстановления» хрипело радио».

Лёлька вооодушевилась Юркиной стройкой, словно она сама в ней участвовала.

Кружок закончился поздно. Автора романа одобрили и нацелили писать дальше: всем было интересно – чем кончится? Домой Лёлька, конечно, шла с Юркой.

Днем был дождь и асфальт блестел под фонарями, как черный лак. Фонари подсвечивали изнутри кроны деревьев. Деревья трепал ветер, как желтое пламя, и летели листья.

Лёлька с Юркой шли быстро. Они всегда так ходили в едином темпе. Юрка шагал, и развевались полы его старой, еще гимназической шинели, а на Лёльке было вполне шикарное пальто из американского одеяла. Лёльке нравилось так шагать с Юркой и говорить. Они никогда не молчали, и, может быть, потому Юрка забывал свернуть на свой Бульварный и шел с Лёлькой дальше.

– Ты знаешь, он сказал мне: надо обязательно ехать в Союз! (Это все еще – о Дубровине.) Любым путем, только в Союз! Теперь я понял: годы здесь – это потерянные годы! Надо было раньше уходить – пешком через границу! Уходят же ребята, в Трехречье! И полно наших ушло, только я не решился!

Лёлька была настроена менее категорично: может быть, подождать все-таки, пока разрешат? И потом – как же институт?

– А если никогда не разрешат? И мы просидим здесь всю жизнь! Институт всегда можно закончить там. Хабаровский политехнический – это звучит! Я говорил с мамой – она со мной согласна.

Лёлька подумала, что ее мама, конечно, не отпустила бы. И как-то сама она не готова к этому – пешком через границу… Или она просто трусиха?..

– Юрка, но у нас скоро будет Союз молодежи…

В конце сентября в Желсобе было общее собрание молодежи города. Вначале они спели всем залом: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем!» Потом выступал Юра Крыченко от Отдела молодежи: просить Генеральное Консульство СССР в Харбине о разрешении создать единую молодежную организацию в городе на принципах комсомола. Объединить все клубы: Новогородний, Пристанский, Грузинский, Армянский и прочие, потому что назрела такая необходимость – иметь в городе сильную идейную Организацию, снособную подготовить молодежь к жизни в Советском Союзе… (Значит, все-таки их собираются пустить в Союз!)

Собрание проголосовало за создание Организации и выбрало Оргкомитет. Интересно дождаться и посмотреть, как это будет!?

А Юрка тосковал о ребятах из мостопоезда и об Алексее Иваныче. Когда уезжали с практики, он все вглядывался с площадки в темноту, туда, где горели желтым светом прожектора над рекой, над тем комариным островом, где словно оставалась половинка его души.

– Пойдем на виадук, – сказала Лёлька, когда они шли по Вокзальной площади мимо обелиска Победы. – Знаешь, как там красиво! – Юрка не возражал.

Они остановились у чугунных литых перил (времен основания города). Внизу лежала станция Харбин-Центральный. Пути поблескивавшие, и цветные огни карликовых светофоров. Перроны освещенные, и, похожая на фонарь, вышка централизованного поста… КЧЖД – единственное их реальное будущее!

Товарняк прошел на Запад и теплым дымом обдал их по ногам.

Юрка был хмурым весь тот вечер. Он никому не сказал тогда, что задумал, хотя ему, возможно, и трудно было промолчать и даже не попрощаться… По Юрка считал, что нужно вырабатывать в себе сильный характер, и никому не сказал ничего, кроме матери. Мать знала, что Юрка собирается идти пешком через границу. Наверное, ей это было не очень по душе – отпускать Юрку в неизвестность, но она сама, видимо, считала, что так – лучше. И вообще, Юрку бесполезно было отговаривать!

Зимнюю сессию Юрка сдал на «отлично», мать он выпишет в Союз, когда это будет возможно, а больше ничего его, как он считал, в Харбине не удерживало!

На каникулы Юрка уехал к тетке на станцию Маньчжурия. (Тетка эта понадобилась ему только потому, что там уже совсем – граница.)

Тетка оказалась передовая и сразу включилась в Юркины мероприятия. Он, конечно, пошел бы и один, но тетка была в курсе всех местных «хождений под проволоку» и наладила для него нужные связи. Юрке повезло: выяснилось – на днях идут через границу еще двое – парень и девушка.

До пограничной полосы довез на подводе местный дед. Юрка так волновался, что почти не разговаривал и не смотрел на своих спутников. Граница надвигалась неотвратимо. Местный дед, видимо, знал здесь все ходы и выходы, и о маршруте Юрка не задумывался. Он думал о своем – ему было страшновато от собственной смелости. И холодок заползал под сердце, как бывает перед прыжком с трамплина. Что будет на той стороне, Юрка пока не задумывался. Главное – перейти!

Холмы за Маньчжурией лежали в белых полосах – сухой снег раздуло ветрами, только в земляных складках лежал он, пригретый солнцем и подмороженный. Юрке стало жарко идти и тащить рюкзак, или это просто от волнения?

Они вышли на границу где-то в стороне от линии. Проволока, и в ней, как ни странно, совсем открытый проход, – скотопрогонная трасса. Калитка открыта!

Сердце Юрки ушло в пятки, когда он пересекал заветную черту. Хотя вокруг все выглядело вполне обыкновенно. И ни одного пограничника! Неужели это так просто – перейти границу?

Пограничник с собакой появился, когда они отошли довольно далеко, и Юрка начал недоумевать: что же такое, их никто не встречает? Красная звездочка на ушанке – все нормально! Они остановились, отдышались и поздоровались.

Пограничник не высказал никаких восторгов по поводу их героического поступка. Он сказал: «Ну, что ж, пошли». И было похоже, что для него эта встреча – дело привычное и неинтересное.

Застава оказалась рядом. Странно, как это раньше Юрка ее не заметил? Юрка ничего не разглядел на заставе – наверное, здорово волновался. Только вышку запомнил – на четырех столбах серые от дождей доски, четырехскатная кровля и флаг. Неужели правда – Родина?

Юрка устал и изнервничался, сел на лавочку во дворе заставы и опустил рюкзак на замерзшую землю.

Он не рассчитывал, что его встретят с музыкой, но все-таки… Тот майор на станции Отпор, куда Юрку переправили с заставы, – он говорил с ним совсем не так, как Юрке этого хотелось.

Майор допрашивал Юрку, вернее, он педантично выспрашивал каждую мелочь – какие у Юрки отметки по интегралам, и кто у них читает курс сопротивления материалов? Юрка не понимал, зачем это? Он согласен на любую работу на любой стройке Советского Союза. Неужели он не имеет на это права? Сколько народу перешло за последние годы эту границу, и не вернулись обратно, значит, они где-то здесь?

В конце дня Юрку отвели к майору снова. Юрка думал: опять начнутся разговоры – кто, да что, да откуда. По майор только сказал сухо: есть решение отправить его обратно на Китайскую сторону. Сегодня пусть отдыхает. Завтра ему дадут сопровождающего до границы.

И тут Юрка не выдержал. Злая обида захлестнула его – на этого чисто выбритого майора, который стоит на его пути к Родине. Обида за все трудные дни, которые закончились ничем.

– У вас нет права лишать меня Родины! – И еще, и еще, несдержанные и ужасно глупые от запальчивости слова.

Майор молча дал Юрке высказаться, потом вызвал солдата, и Юрку отвели на старое место.

Юрка заснул под утро. Он крутился на твердой железной койке, натянув на голову казенное жесткое одеяло, думал, и думал, и представлял себе, как он с позором вернется, хотя никто, конечно, не знает, как он уходил (хорошо, что никто не знает), только мама.