Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Па дощатой трибуне возвышались солидные военные и говорили. Правда, Лёлька стоила далеко и плохо слышала. Рядом была мужская школа – мальчишки в своих линялых гимнастерках, только без обмоток уже. Юрка Старицин, Шурик Крестовоздвиженский и прочие… По теперь девчонки и не обращали на них никакого внимания. Девчонки вставали на цыпочки и крутили головами, чтобы рассмотреть ансамбль песни и пляски.

Ах, как они пели тогда!

 
…Если Отчизна твои у тебя за плечами,
Не остановит солдатское сердце пурга!..
 

Девчонки отбили себе ладошки, и на другой день вся школа пела «В белых просторах». А Лёлька, под впечатлением, видимо, сама написала стихи:

 
Кружатся, кружатся, падают листья сухие,
В золоте осени – золото ваших погон!
 

Потом был концерт ансамбля, но уже в самой школе. И школьная сцена дрожала от их бешеной русской пляски. Директор школы по прозвищу «Помидор» улыбался им любезной до крайности улыбкой. Впрочем, Лёлька всегда помнит его улыбающимся, даже в японские времена…

Во втором отделении пел школьный хор – девочки в белых блузочках: «Калинка, калинка, калинка моя!..» Военные дружно аплодировали и улыбались, а девчонки умирали от счастья.

И вообще теперь перед Лчепской школой постоянно курсируют военные. Они даже залетают на уроки, и директор ничего не может сделать, наверное, он не знает, как держать себя с ними! Открывается дверь, заходит в класс простодушно улыбающийся сержант: «Разрешите присутствовать?» С Матильдой Марковной по домоводству – «дурно». Она, наверное, решает, что пришли проверять ее методы кройки и шитья!

А у Маргариты Павловны из параллельного класса – потрясающий роман, хоти все считали ее совсем старой девой! Пришел с Армией друг ее юности, с которым расстались они, когда он уехал с родителями в Россию в тридцать пятом, когда уезжали кавежедековцы. И теперь она собирается за него замуж и поедет к нему в Хабаровск! Маргарита Павловна ходит по школе счастливая, в нарядных блузках, и всем ставит пятерки.

Из класса одна только Ира не влюблена в военных, она делает вид, что презирает их. За ней ^хаживает студент Боря Сурков с третьего курса, каждый день после школы он ожидает ее на углу около китайского киоска, и она идет с ним через весь город, надменно немножко, в своем бежевом пушистом жакете, и Борис несет ее портфель с книжками. А дома у Иры все нормально, и папашу ее не забрали, как других, хотя он-го как раз, как Лёлька понимает теперь, – настоящий капиталист. И у них на квартире, так же, как у всех, стоят военные из самой комендатуры! И папаша помогает им в чем-то по хозяйственной части… Ира говорит, что не обращает на них никакого внимания – у нее есть Борис, и вообще она не понимает, как это можно – моментально менять убеждения…

Лёлька и Нинка несутся из школы по Новоторговой, размахивая книжками. Ветер гонит по тротуару сухие листья, похожие на смешные кораблики. По перекрестку Большого проспекта шагает с песней взвод солдат: «Кипучая, могучая, никем не победимая!..» На углу около Чурина – новый дощатый щит и большие буквы:

«Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. И. В. Сталин».

Лёлька слыхала прежде это имя. Прежде оно внушало ей трепет, потому что столько страшного писали про него в журнале «Рубеж». Но, может быть, все это было неправдой, если столько перевернулось, наоборот, за последний месяц?

Лёлька просто не в состоянии разобраться в таком количестве непонятных вещей. Она безоговорочно принимает в сердце Родину со всем, что несет она ей, – торжественно гремящими танками, праздничными портретами Сталина и людьми, идущими сейчас через ее дом… Их так много, и Лёлька не может еще решить для себя – плохие они или хорошие…

На шестнадцатое сентября был назначен парад Победы. Самого парада Лёлька так и не увидела. С утра они со школой мерзли в колоннах на спуске Новоторговой улицы и ждали, когда их пропустят. А внизу по Нагорному проспекту проскакивали нарядные от свежей краски танки, и пушки, и прочая техника. День был серый, ждать пришлось долго, часов до трех, и у Лёльки совсем пропало праздничное настроение.

Наконец, их пропустили. Трибуна стояла на въезде на вокзальную площадь. Школы проходили с красными флагами и кричали «Ура!».

Из Фуцзядяна тянулись китайские колонны, тоже с флагами, незнакомыми, с белым, многоконечным, как подсолнух, солнцем. (Потом Лёлька узнала, это – гоминдановский флаг.)

Лёлька возвращалась домой усталая и не вспомнила о маминых наставлениях, когда с ней по пути все же заговорил какой-то военный. Он шел за ней от самого Нелепого базара: «Девушка, давайте познакомимся. Девушка, давайте встретимся». Сказать просто: «Отстаньте!» – было все-таки невежливо, и, к тому же, он был довольно симпатичный белобрысый парень в синем комбинезоне и фуражке. Лелька отвечала ему вежливо, но холодно, но он все же проводил ее до самой калитки: «Вы здесь живете? А мы – на перегрузке. На широкую колею».

После этого он быстро исчез, и Лёлька сразу же забыла о нем. Пока она была на параде, дома случилось несчастье – папа сломал руку.

От осенних ливней у них стала сильно протекать крыша, и в столовой на потолке выступили мокрые желтые разводы. Мама, видимо, допекла папу за бесхозяйственность, и он решил посмотреть, что там такое, на чердаке. Он полез на крышу, и под ним проломилась перекладина на старой садовой лестнице, папа слетел на землю, и, когда Лёлька пришла домой, там была страшная паника.

Рука у папы сгибалась там, где сгибаться ей не полагалось. Папа поддерживал перелом левой, здоровой рукой, а мама металась и не знала, что делать, а дедушка тоже ничем не мог помочь, хотя он и ветеринарный врач.

Наконец, мама решилась. Она оставила Лёльку с папой, надела дождевик и отправилась на поиски врача.

Потом она рассказывала бабушке при Лёльке, как эго было…

Мама ринулась на станцию: должен же быть на вокзале какой-нибудь медицинский пост!

На вокзале гудели эшелоны и бегали солдаты с чайниками и котелками. Медпункт оказался закрыт – сегодня день парада и уже вечер. Только и оставалось – бежать в маневровый парк, искать любой санитарный поезд.

Мама бежала между путями, и ей казалось, что это не знакомая станция, видимая из ее окна, а совсем новый город из красных дощатых теплушек и полувагонов. Ей что-то кричали вдогонку парни из раздвинутых вагонных дверей. Растрепанные трофейные пальмы в кадках качались над нею на платформах рядом с закрытыми чехлами орудиями. На погрузочной площадке девушки в гимнастерках сушили только что вымытые волосы под розовым закатным солнцем. На белой больничной кровати, около горы госпитального имущества, прямо в сапогах спал пожилой мужчина с узкими серебряными погончиками. Оказалось, он и был тем, кто нужен маме.

Девушка попыталась разбудить его и объяснить, в чем дело.

– Ничего не знаю. Мы не обслуживаем гражданских. Пусть ищет санлетучку.

– Мне нужно врача. Ну, пожалуйста, ну, помогите… – произнесла мама умоляющим голосом.

Мужчина приоткрыл глаза и, наверное, только сейчас разглядел эту эмигрантку, видимо, со страдальческими глазами, в мятом дождевике и в странных туфлях на деревянной подошве. Неизвестно, какие чувства пробудились в его душе, только он сказал:

– Если Мария Андреевна не возражает, пусть окажет помощь.

Мария Андреевна оказалась женщиной полной и приветливой. Когда она улыбалась, на щеках ее появлялись милые ямочки, и все движения ее были на удивление мягкие и женственные. И говор ее тоже был мягким, с некоторым украинским акцентом.

Мама и Мария Андреевна стояли и разговаривали около длинного товарного состава. За соседней тонкой стенкой смеялись люди, веселый женский голос пел мамин любимый старинный романс: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, над озером белая чайка летит…». И то ли от приветливости врачихи, то ли от этого знакомого романса у мамы стало постепенно отходить от души тревожное напряжение последних часов.

Они, наверное, были очень разными рядом – мама и врачиха. Они говорили о деле, и каждая поглядывала на другую с женской наблюдательностью. Из всего потока идущей Армии маму больше всего занимали эти женщины в гимнастерках, с их странной и, наверное, мужественной судьбой. Какая у врачихи нехарбинская гладкая прическа – две темных косы, заколотых на затылке корзиночкой… И почему у них у всех такая крупная комплекция? В этом они совершенно не похожи на харбинок. А врачиха, наверное, тоже смотрела на мамины локоны на приколках и тонкие нервные руки.

– Хорошо. Я пойду, – сказала врачиха.

Бабушка с первого взгляда просто влюбилась во врачиху. (Это же типичная хохлушка! Вы видели, какие у нее глаза? Настоящие вишенки!) Врачиха оказалась из-под Полтавы. Бабушкин хутор тоже был где-то там. Бабушка расчувствовалась и сама заговорила с украинскими интонациями, что случалось с ней в минуты воспоминаний.

Гипса у врачихи не оказалось. Она прибинтовала папину руку к подходящей дощечке и подробно объяснила маме, куда пойти и кого спросить в городском военном госпитале. Мама путалась в названиях и все записывала на бумажке.

Потом врачиха собралась уходить, и папа спросил ее (Лёлька хорошо его понимала – врачу нужно непременно платить за визит):

– Сколько мы вам обязаны?

Врачиха удивленно посмотрела на него, видимо, хотела рассердиться и раздумала.

– Что вы! У нас этого не полагается! Поправляйтесь скорее…

Взрослые чувствовали себя страшно неловко и уж совсем не знали, как отблагодарить врачиху.

– Может быть, чаю с нами попьете? – предложила бабушка.

– Если вы хотите принять ванну – пожалуйста. У нас есть горячая вода…

– Спасибо, спасибо, – смеялась врачиха, – я бы с удовольствием. Но нас вот-вот отправят. Если нас ночью не отправят, я к вам утречком забегу.

И она ушла. А бабушка долго восхищалась: какие милые женщины, оказывается, бывают у этих советских!

Папа лег спать в столовой на диване, и вечер закончился мирно. Где-то на погрузочных путях хрипло играла виктрола, и Лёлька долго слышала в саду слабо долетавшую мелодию.

Наверное, было часа три утра, потому что окна посветлели, когда кто-то сильно забарабанил в дверь. Лёлька вскочила, и мама вскочила тоже. Она прикрикнула на Лёльку, чтобы та не выходила из своей комнаты, и Лёлька простояла, прижавшись за дверной щелкой. И видела то, что происходило в передней. То, что происходило в саду, видел дедушка через открытую форточку – насколько позволял угол обзора. Светало все сильнее, и дедушка видел довольно ясно. Папа тоже захотел вскочить, но ударился об угол больной рукой, застонал и опять опустился на диван. Потом выяснилось: он потерял сознание.

– Кто? – спросила мама.

– Открывайте! – грубо крикнул мужской голос.

– Что вам надо?

– С проверкой! – сказал мужчина. – Откройте!

Мама стояла перед дверью одна, в халате и в накрутках на волосах. Наверное, она испугалась в тот момент. А Лёльке почему-то совсем не было страшно. Или она просто не успела сообразить?

Мама стала возиться с крючком на дверях. И тогда, тот кто-то, за дверью – выстрелил. Ему необязательно было стрелять. Мама и так открывала дверь, но он выстрелил – зачем, неизвестно. Бабушка утверждала: он стрелял – чтобы открыли, а попал сам себе в руку, и это его – бог наказал! А дедушка считал, что это мог – тот, третий, что подбежал, как раз к пим, от калитки. Пли он просто толкнул того, кто хотел стрелять, и таким образом они сами попали в себя? Короче: ннкто ничего толком не понял!

Пули пробили филенку высоко у мамы над головой и застряли в стенке напротив. Теперь дверь была открыта, но почему-то никто не заходил. На крыльце слышалась возня и негромкий разговор. И кто-то быстро затопал по дорожке – шаги громко раздавались в тишине рассвета. Дедушка видел: калитка стояла распахнута настежь, одни из них побежал к калитке, один остался сидеть на крыльце в странной согнутой позе, а третий зашел в квартиру.

Он зашел в переднюю, и Лёлька чуть не ахнула от удивления: это был тот самый симпатичный парнишка в синем комбинезоне, что провожал ее днем до дому. Светлая прядь в беспорядке свисала на лоб, и вид у него был расстроенный. Он оглядел столовую, папу на диване в полусознательном состоянии, маму в тряпочных накрутках на волосах. Ои стоил на пороге и вежливо даже извинялся:

– Извините… Вы здесь один живете? Ну, хорошо… Извините, пожалуйста, это – ошибка…

Он повернулся и вышел из квартиры. Мама мигом закинула на двери крючок и подбежала к папе – с нашатырным спиртом.

Потом они постучали еще и попросили воды, но мама не открыла: вода в ведре на крыльце. (Вот когда пригодилось ночью то дежурное ведро!) Потом они сидели на скамейке под ёлкой и ходили по саду, а когда стало совсем светло, ушли. Это Лёлька уже видела сама, сквозь вязаную штору в столовой.

Утром на цементных ступеньках крыльца и у скамейки была кровь. И какая-то железка с номером лежала под крыльцом на дорожке. Папа сказал – от оружия…

Мама с бабушкой толковали: что эго, собственно, было? А Лёлька помалкивала, что знакома, фактически, с ночным гостем: ей бы сильно попало от мамы!

Плоскую железку с номером подобрали, и мама с дедушкой пошли с ней на прием в советскую комендатуру на Большом проспекте.

Советский комендант Белобородов совершенно очаровал дедушку. Дедушка признал его интеллигентным человеком и настоящим русским офицером. Комендант беседовал с дедушкой любезно, он извинился перед ним за причиненное беспокойство, взял железку с номером и сказал, что разберется и виновные получат взыскание. Дедушка был удовлетворен. А Лёльке даже жалко стало того пария: в сущности, он не сделал им ничего плохого! А если он, наоборот, – хотел защитить ее?

Два дня после этого все на Лёльку ворчали: чтобы сидела дома. Дедушка приделал на калитке второй замок, а мама снова повесила оборонные шторы – для маскировки. На третий день тишина закончилась, потому что приехал Аркадий Михалыч!

– Прошу, – говорит Аркадий Михалыч и делает рукой жест, обозначающий приглашение к танцу.

На аккордеоне играет Коля-ординарец. Пальцы его перебирают перламутровые планки, а голова клонится набок, словно он прислушивается: о чем это говорит ему аккордеон?

«Темная ночь… – играет Коля, – только ветер гудит в проводах…» Лёльке странно, как это можно танцевать под такую грустную музыку. Но, наверное, можно, если Аркадий Михалыч приглашает ее: «Прошу…»

Лёлька краснеет от неуверенности – она совсем не умеет танцевать танго, в школе были запрещены американские танцы. И это очень стыдно – наступить на ногу такому солидному майору! Лёлька кладет руку на погон с одной крупной звездочкой и делает шаг вперед, словно прыгает в холодную воду.

Прямо на уровне Лёлькиного носа, на зеленой груди кителя – ордена, пять штук. Два ордена похожих, три – совсем разных. Танцуя, Лёлька разглядывает потихоньку ордена. Поднять глаза выше, на Аркадия Михалыча, Лёлька не решается: рядом с пим она чувствует себя сереньким и невзрачным мышонком.

Он совсем взрослый – майор Плотников – двадцать шесть лет! И лицо его в шрамах, похожих на крупные оспины. Это он в танке горел… Как это, наверное, страшно – гореть в танке! В Лёлькином понимании пережить такое может только человек исключительного мужества. Лёльке не верится, что она танцует сейчас с таким человеком…

Он вторгся к ним в дом стремительно и безоговорочно.

Сначала прибежал Коля-ординарец и стал уговаривать маму пустить на квартиру «нашего гвардии майора».

– Мы ненадолго. Мы только перегрузимся…

Майор пришел поздно, когда стемнело и грозно ворочающиеся за окошком танки угомонились на ночь.

– Будем знакомы. Плотников.

– Но у нас нет отдельной комнаты, – извинялась мама. – Если в столовой – пожалуйста…

– Подходит! – сказал Плотников. – Коля, сюда – мой аккордеон!

Вместе с аккордеоном Коля приволок огромную баранью ногу.

– Мамаша, вы бы нам сообразили чего-нибудь, чтоб шкворчало. Дров надо? Дрова – организуем!

Маме ничего не оставалось, как взяться за большой нож.

Итак, он живет у них в столовой уже педелю.

Грязи нанесли на сапогах – жуткое количество, а отмыть полы нет никакой возможности. Все ходят и ходят разные военные, и Аркадий Михалыч всех усаживает за стол. Коля носит на стол бутылки с трофейным сакэ, а мама все моет посуду, и жарит бефстроганов, и говорит, что устала от этой ненормальной жизни.

По утрам, уходя в школу, Лёлька вылезает из своей комнаты в окошко, чтобы не шагать через столовую по головам спящих мужчин. Даже на полу в кухне спит Коля-ординарец! И никаких уроков Лёлька не готовит эту неделю – Лёлька танцует танго.

…«В темную ночь…» – грустно выводит аккордеон. Аркадий Михалыч осторожно ведет Лёльку в узком проходе между столом и буфетом. Пол здесь шершавый, и танцевать трудно – вся краска сбита каблуками военных. (Пройдет десять лет, и папа так и не удосужится покрасить полы в столовой. Так и останутся они своеобразной памятью о сорок пятом годе, и Аркадии Михалыче в том числе.)

Папа, вообще, в восторге от Аркадия Михалыча, еще бы – сколько тостов за победу они провозгласили вместе! А маме Аркадий Михалыч, кажется, не очень-то правится. Во всяком случае, они все спорят на религиозные темы. Они так спорят, что лицо Аркадия Михалыча становится ожесточенным, а мама вся раскраснеется и разлохматится. А потом Аркадий Михалыч спросит что-нибудь Лёльку врасплох на эту тему, вполне логичное, и Лёлька ответит: да, конечно. И тогда Аркадий Михалыч ужасно радуется:

– Вот видите, Леночка уже маленькая атеисточка! (Почему-то он зовет ее Леночкой, а не Лёлькой.)

А Лёльке эта религия сейчас совсем ни к чему. Хотя всю свою жизнь она очень усердно ходила с бабушкой в церковь и даже влюбилась там однажды, в страстной четверг, в мальчика из правительственной гимназии. В церкви хорошо стоять и сочинять стихи – главное, никто не мешает. И все-таки Лёлька бесповоротно покончила с ней совсем недавно, в сентябре, когда отец Семей произнес глупую проповедь: вот вы танцуете сейчас с советскими военными, а о душе своей не думаете, совсем как Иродиада, которая вытанцевала себе голову Иоанна Крестителя на блюде! Лёлька, конечно, возмутилась: какая связь между ней и Иродиадой!? И перестала ходить в церковь по воскресеньям, принципиально.

Когда Аркадий Михалыч танцует с ней, Лёлька чувствует – он далеко где-то мыслями и забывает о ее присутствии. И тогда Лёлька осмеливается взглянуть на него снизу вверх, из любопытства. Резкий профиль и прядь волос с проседью, хотя ему всего двадцать шесть! Человек и его большая жизнь, для Лёльки неведомая. Она захлестывает их дом, как половодье, – эта чужая жизнь, и существует в нем независимо со своими делами военными.

В обед был забавный случай с каким-то черно-смуглым капитаном монгольского типа. Лёлька не поняла толком, что у них там произошло. Кажется, танки Аркадия Михалыча погрузились по случайности в состав, поданный для части того капитана. Капитан прибежал объясняться.

– Пей! – категорически предложил ему Аркадий Михалыч.

Наверное, капитан не мог отказаться. Он хватил с сердцем один из стаканов с желтоватым сакэ – и вдруг что-то закричал по-своему, и схватился за наган – едва его успокоили! Оказалось, впопыхах Коля выставил на стол похожую бутылку с маминым винным уксусом! Неизвестно, что подумал капитан. Может быть, он решил, что его хотят отравить в этом подозрительном эмигрантском доме? Во всяком случае, он ушел взбешенный.

Завтра танки майора Плотникова наверняка погрузятся и эшелон уйдет.

Сегодня прощальный вечер.

Мама собирает со стола тарелки и несет на кухню.

Стрелка на круглых стенных часах стоит между четвертью и половиной двенадцатого. Ну, конечно, приготовить уроки она сегодня опять не успеет, и завтра придется сдувать их на переменках у девчонок!

Уже поздно. Скоро папа бочком выберется из-за стола, скажет: «Я – пас…» – и уйдет к себе в комнату. И мама тоже скоро скажет: «Господа, давайте закапчивать. Уже поздно». Мама никак не может отвыкнуть говорить «господа»! Военные смеются, а Лёльке неловко за маму.

«Господа» – это еще ничего! Когда у дедушки в доме жил советский генерал со своим штабом, дедушка совсем осрамился – сказал ему: «Ваше превосходительство!» Генерал хохотал так, что не мог остановиться.

Все-таки жалко, что Аркадий Михалыч уезжает!

Живет человек в доме, спит на потертом диване и кажется уже своим, словно так будет всегда. Лёльке не хотелось бы, чтобы он уехал окончательно. Хотя это эгоистично с ее стороны, потому что он устал, наверное, от войны и ночлегов на чужих диванах. Только для Лёльки война была коротенькой, и она скоро забыла о ней – словно для того только и пришли в их дом военные, чтобы танцевать!

Интересный он все-таки человек – Аркадий Михалыч! Вчера вдруг загорелся: едем в театр! Коля сбегал в город и принес билеты в Дом Красной Армии (это в старом Желсобе на Большом проспекте). «Едем!» – и взбаламутил весь дом.

Лёлька включила утюг и вытащила самое свое торжественное платье, Аркадий Михалыч велел снять с платформы уже погруженную легковую, Коля подшил ему под китель свежий подворотничок, а папа с трудом разыскал в письменном столе свой любимый галстук, и они отправились (хотя до ДКА от силы пятнадцать минут ходу).

В фойе играл оркестр и шли танцы. Кругом были одни военные, и Лёлька чувствовала себя ужасно неловко со своими длинными руками и косичками. Аркадий Михалыч пригласил на вальс маму, а Лёлька с папой стояли у колонны и смотрели, как он кружит ее. В сером английском костюме мама выглядела совсем тоненькой и молодой, даже моложе Аркадия Михалыча. Он что-то серьезно говорил ей во время танца, а мама не отвечала, только качала головой отрицательно. Потом прозвенел звонок, и они пошли на свои места.

Лёлька не знала, что есть такой балет – «Бахчисарайский фонтан». И вообще не знала, что у советских есть такая чудесная балетная музыка. Она сразу забыла все на свете, и сидела, и смотрела, и переживала. И то, что это – Пушкин, которого она хорошо знала, со всей силой чувств его и поэзии, протягивало словно ниточку между ней, Лёлькой, и всеми военными в зале, потому что это было искусством и красотой их мира.

Только один раз она оглянулась на Аркадия Михалыча. Он сидел какой-то необычный, сосредоточенный. И лицо его было словно просветленным музыкой и помолодевшим. (Или просто шрамы его не были видны в полумраке?) И не таким горьким и гневным, как дома, когда он поет под аккордеон:

…И по твоим по шелковистым носам Пройдет немецкий кованый сапог!

Когда он поет так, Лёльке становится жутко и холодно.

Аркадий Михалыч горел в танке, который подожгли немцы, Алеша рассказывал о липком, как земля, ленинградском хлебе, а она ничего не знала! Оказывается, сколько трудного и страшного было с ее страной, а она ничего не знала! И сколько прекрасного есть, наверное, в ее стране, а она тоже ничего не знает! Зачем же ей говорили все наоборот?!

Приехали из театра поздно. Папа и Аркадий Михалыч сразу ушли спать, а мама чего-то возилась на кухне, когда Лёлька прошлепала в ванную умываться.

В кухне на табуретке сидел полусонный Коля, свесив босые ноги (сапоги его с портянками смирно отдыхали около духовки), и развлекал маму, чтобы ей не было так грустно мыть одной посуду.

– Да вы не знаете нашего комбата! Да это ж такой человек! Да мы с ним всю Германию прошли! Его ребята, знаете, как уважают?!

По Аркадий Михалыч не спал еще, наверное, и слышал это, потому что он тоже вышел на кухню – закурить.

– А ну, кончай информацию! – сказал он Коле, дал ему какое-то боевое поручение, тот сунул ноги в сапоги и умчался – только его и видели.

Аркадий Михалыч был без кителя, в сорочке с распахнутым воротом, заправленной в галифе, шелковой, салатного цвета. И Лёлька вдруг увидела, какие у него, оказывается, тоже зеленого цвета глаза, как болотная вода, из которой не вынырнешь! И оказывается, он красивый – Аркадий Михалыч, если бы не шрамы на лице, но это, оказывается, может не иметь значения. Потому что еще немного, и ей ничего не стоит безоговорочно и совсем забыть Гордиенко! Потому что Аркадий Михалыч выше того, несом пенно, со своими танками, идущими по Германии, и всей своей силой и стремительностью. И хотя это – неправильно – забыть – с ее стороны, и нечестно по отношению к Гордиенко, теперь особенно, когда тому трудно и плохо, наверное, и все же она ничего не могла с собой сделать! И она думала об Аркадии Михайловиче постоянно, тем более, что он перед ной – в прямом смысле.

Лёлька ушла из кухни в ванную, закрыла дверь на задвижку и стала чистить зубы с ожесточением. Она старалась не слушать, о чем они там разговаривают с мамой на кухне, но все равно было слышно через тонкую стенку.

Сначала они говорили о сегодняшнем балете и о Большом театре в Москве. Лёлька сунула лицо под холодную струю – только вода шумела в ушах. А потом они замолчали на кухне, тарелка звякнула. И мама сказала: «Нет, нет! – и еще раз: – Нет!..» И опять они замолчали, а Лёлька вся сжалась, словно она подслушала что-то недозволенное… Вода из крана лилась, надо было закрыть кран, но Лёлька не соображала ничего, и так плохо стало ей почему-то…

– Простите, – сказал Аркадий Михалыч. Мама опять звякала тарелками.

– Вас ждут дома, – сказала мама.

– Я не знаю, как у меня там – дома, – сказал Аркадий Михалыч.

– Надо верить, что все хорошо, – сказала мама.

– Трудно верить. Четыре года все-таки…

– Теперь уже скоро, – сказала мама.

Лёлька замерзла от холодной воды, и пора было кончать с умыванием. Она ушла к себе в комнату, потушила свет и легла, по, конечно, не выспалась. И все утро сегодня клевала носом на физике – благо, что не вызвали! Так и стояло в глазах яркое фоне ДКА, пушкинская Мария, и Аркадий Михалыч – непонятный и противоречивый!..

…Ее рука лежит на погоне с одной крупной звездочкой. Сейчас, наверное, конец танца – Коля играет последние такты. «Темная ночь…»

В комнате так накурили, что мама открыла окно, и из сада тянет холодом и запахом сухих листьев. Вот уже и сентябрь подходит к концу. Дожди прошли, и деревья стоят желтые, только сейчас в темноте этого не видно.

Темная ночь. Черные коробки танков вплотную к садовому штакетнику, и гулкие ночные голоса.