Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

А вначале они казались такими безобидными – японцы… И даже чуточку смешными. Зимой они надевали на нос кожаные респираторы с дырочками – от мороза, но зато храбро лезли купаться в сунгарийскую прорубь заодно с русскими стариками на крещенье. Потом они схватывали воспаление легких, и бабушка говорила, что их бог наказал, потому что – без веры.

Они были очень вежливыми поначалу, и никто не заметил, как это получилось, что они все прибрали к рукам. Хлеб по карточкам. Всем ведают Военная миссия и Бюро эмигрантов, и от них просто некуда деться.

Во главе Бюро эмигрантов стоял генерал Кислицын. Правда, потом он заболел и умер, и ходили темные слухи, что его отравили японцы: он все-таки сопротивлялся им в чем-то. Якобы не соглашался выселить всех русских в Тооген (это такая дикая местность на севере у Амура), чтобы освободить города для японцев. Мальчишки из Пятой школы ездили туда летом сорок четвертого на жертвенные работы [6]6
  Жертвенные работы —трудовая повинность всего населения Японии в годы войны (1941–1945 л.).


[Закрыть]. Они приехали худые, в грязных гимнастерках, потому что мостили болота. Правда, встречали их торжественно: женская школа была построена на вокзальной площади, Гордиенко салютовал саблей, как положено (Лёлька тогда была уже влюблена в него), а у Бернинга на плече сидел не то коршун, не то орел – из Тоогена.

В Тооген русских так и не выслали, генерала Кислицына зашел навестить японец из Военной миссии, а через час генерал умер. Хоронили его потрясающе – с трехцветными флагами и панихидой в кафедральном соборе. Сестры милосердия в белых косынках разбрасывали по мостовой ветки сирени. И все шли в своей форме: казачество с желтыми лампасами, мушкетеры с шарфами на поясе, скауты [7]7
  Мушкетеры, скауты – молодежные монархические организации.


[Закрыть]в оранжевых галстуках и, конечно, – фашисты [8]8
  Фашисты —местная белогвардейская организация.


[Закрыть]Кости Радзаевского в черных рубашках.

Костя Радзаевский служил начальником отдела в Бюро эмигрантов и был вождем русских фашистов. Он ходил перепоясанный ремнями, выкидывал вперед руку с криком «Слава России!», стриг свою рыжую бороду под Николая Второго и всерьез, кажется, считал себя будущим Константином Первым, который въедет в Москву на белом копе, под звон колоколов.

У Лёльки знакомство с пим получилось не очень-то приятное. В школе вручали премии за классное сочинение: «Почему мы не живем в России?» Лёлька премии удостоилась, потому что написала все точно со слов бабушки про хутор, сожженный большевиками. Премии вручал сам Радзаевский. Он должен был пожать Лёльке руку, Лёлька лезла на сцепу по крутой лесенке, зацепилась каблуком за ступеньку и грохнулась с треском прямо к ногам Радзаевского. Ребята в зале, конечно, ржали, а Радзаевский скривился – Лёлька нарушила ему весь торжественный распорядок.

По он все-таки пригласил Лёльку, в числе прочих, на вечер в свой детский фашистский клуб. Лёльке идти не хотелось – далеко это, на Пристани, но мама посоветовала – не отказываться, чтобы не было неприятностей.

Ничего хорошего там не оказалось. Зал какой-то обшарпанный, только трехцветный флаг на сцене. Девочки в черных платьицах читали со сцены разные патриотические стихи, а потом выкидывали вперед руку, как Радзаевский. Лёльке с Нинкой тоже предложили, как гостям, выступить. Лёлька прочитала Пушкина – из «Медного всадника».

 
Красуйся, град Петров, и стой,
Неколебимо, как Россия…
 

А потом не знала, что делать, – тоже выкинуть вперед руку или не обязательно? Лёлька неловко сделала реверанс, как учила бабушка, и убежала со сцены. А у Нинки получилось все как надо: ладошка над головой – «Слава России!» И Радзаевский, видимо, остался Пипкой доволен.

Уж кто-кто, а он-то, конечно, сильно расстроился, когда в мае сорок пятого покончил с собой Гитлер: все-таки тоже – фашист! В великий пост школа говела в женском монастыре на Почтовой, и после службы Лёлька бегала с девчонками смотреть на немецкий флаг над кинотеатром «Азия». Флаг был приспущен, и свастика висела, жалко свесив черные лапки.

За ужином дедушка сказал, что Гитлер просчитался. Нечего ему было соваться в Россию. Вот Наполеон тоже сунулся… И вообще, не было еще факта в истории, чтобы русских победил кто-либо!

Папа об этом прямо не высказывался, а только на Пасху все предлагал свой хитрый тост:

– Выпьем за Петра Первого! – И никто не мог подкопаться, за кого же он все-таки – за большевиков или монархистов?

Взрослые были приучены держать язык за зубами – а вдруг кто-нибудь «стукнет»?! Да и не к чему толковать зря, далеко это где-то – поражение Германии – и никакого отношения к харбинским бедам не имеет…

Мама страдает: чем кормить Лёльку – пайки опять урезали – дин [9]9
  Дин – мера веса около 500 г.


[Закрыть]муки, дин сахара и полдина бобового масла – и это в месяц на человека! Праздничные «выдачи» «Жемчуга» мама не дает выпивать папе, а несет их к соседям-китайцам – обменивать на чумизу [10]10
  Чумиза – род проса.


[Закрыть], Лёлька уже не может есть чумизную кашу, у Лёльки на йогах нарывы, а тут еще японцы мотают душу со своей противовоздушной обороной!

Восьмое число каждого месяца – оборонный день [11]11
  Оборонный, день —восьмой и восемнадцатый дни каждого месяца, в которые все население принудительно привлекалось к учениям по противовоздушной обороне.


[Закрыть]. (Восьмое, видимо, в память нападения японцев на Жемчужную гавань.)

Гудят сирены, и полицейские загоняют прохожих в бомбоубежища. Одно такое на соборной площади, похожее на земляной погреб с дощатыми трубами. Вид у него ненадежный, и Лёлька обычно предпочитает ближайшую подворотню. Все это – не всерьез. И, может быть, американцы вообще не прилетят?

В такой день, конечно, все ходят в оборонной форме – капюшон с пелеринкой, веревка, полотенце на поясе и обязательно – брюки-момпэ. Только попробуйте показаться на улице в юбке!

Был случай: бабушка забыла про восьмое число и отправилась в церковь ко всенощной. Для церкви у бабушки есть специальное платье с рюшкой у ворота. Японец с нарукавной повязкой заставил бабушку полчаса стоять навытяжку на краю тротуара, страшно кричал на нее, но ударить постеснялся.

И всех русских мужчин японцы одели в цвет хаки, учителей и служащих, вроде папы, – френчи и кёвакайки с назатыльниками. По мнению японцев, эти три лоскутка, свисающие на уши и на затылок, должны предохранять от осколков бомб.

Днем восьмого августа Лёлька и Нинка сидели в школьном фойе на подоконнике и смотрели на тучу, темно-серую, почти лиловую, выползающую из-за Фуцзядяна. Туча все двигалась и охватывала небо с флангов, как перестраивающееся войско.

И Лёлька с Нинкой говорили, что вот – на Ильин день был дождь и сегодня тоже будет, наверное… И очень жарко. И очень скучно. И осточертели за лето жертвенные работы (все фойе в швейных машинках и на них – кипы японского солдатского белья. И Матильда Марковна, по домоводству, ходит и пересчитывает, кто сколько настрочил за день). И хорошо бы хоть под вечер съездить на площадку за Сунгари – вода, наверное, теплая, да вот – туча! И противно шагать в момпэ по городу – оборонный день!

Но дождь так и не пошел. И только когда Лёлька бежала домой, где-то около собора ударил крупными каплями по асфальту и прибил пыль на Большом проспекте.

Туча прошла стороной, но вечер был душный, смутный какой-то вечер – восьмого августа сорок пятого…

2. В ночь на девятое

В темноте гудела сирена. Тревожный нарастающий звук медленно заползал в комнату и заполнял всю до краев. Потом гудок оборвался на высокой поте.

Лёлька сидела на кровати, обхватив руками коленки, и спросонья ничего не соображала.

Форточка была открыта, и вязаная штора на окне шевелилась, словно за ней кто-то прятался. Выползать из-под одеяла явно не хотелось.

Опять придется натягивать момпэ и лезть в мокрую, как окоп, щель бомбоубежища. Лёлька с тоской подумала, что завтра рано идти в школу и она наверняка не выспится. Только почему сегодня «оборона» так поздно? Уже, наверное, первый час…

Из-под двери столовой тянется узкая полоска света.

Мама еще не спит и шьет дождевики. Мама берет их на дом из какой-то мастерской, и к утру весь пол в столовой усыпан похожими на лепестки обрезками – малиновыми, салатными, голубыми. Надо выключить свет и проверить маскировку. А то сейчас прибежит дежурный по тонаригуми [12]12
  Тонаригуми —организация соседской взаимопомощи.


[Закрыть]и начнет барабанить в окна!

– От этой «обороны» нет покоя ни днем, ни ночью, – говорит бабушка.

Бабушка, конечно, права – ну, кому понравится бегать в темноте с баграми по крышам и передавать по цепочке пустые ведра! Падать в грязь, когда японец-квартальный командует: «Бокудан!», что означает – бомба. Лёлька ненавидит занятия по «обороне» – особенно за то, что на них приходится подчиняться японцам!

Лёлька сидела на кровати, втайне надеясь, что все еще обойдется и можно будет спать дальше. Странно, на улице совсем тихо, ни ударов в железные банки, ни беготни. Только вдруг кто-то громко и часто застучал в калитку.

Лёлька натянула на ощупь халатик и, натыкаясь в темноте на стулья, выбралась на крыльцо. Мама была уже здесь.

Над крыльцом дедушкиной квартиры под черным колпачком горела электрическая лампочка. Дедушка выглядывал из своего парадного и кричал – нарочито грозным голосом:

– Кто там? Кого надо?

От калитки что-то быстро ответили по-японски.

Тогда дедушка взял трость и, опираясь на нее, внушительно направился к калитке. Дедушка был в старом военном кителе с дырочками от орденов и орлеными пуговицами, только на ногах – комнатные чувяки. Свет от лампочки не достигал до калитки, и там стояла густая темнота.

Звякнула щеколда, и по мощенной кирпичом дорожке пробежал, стуча тяжелыми ботинками, японец – рядовой – прямо к окну квартирантской комнаты. Вручил что-то, светя карманным фонариком, высунувшемуся Танака-сан и тем же шагом – обратно, придерживая болтающийся на боку штык.

Дедушка запер калитку и медленно возвращался по дорожке к дому, когда на крыльцо вышла бабушка, в капоте, с опущенной на спине косой.

– Александр Палыч, что случилось?

Бабушка с дедушкой были очень вежливыми и обращались друг к другу только по имени и отчеству.

– Вестовой к Танака-сан, – сказал дедушка. – Иди спать. Какое нам дело?

Но бабушке, видимо, спать расхотелось, как Лёльке. Она сошла с крыльца, села на садовую скамейку и раскашлялась.

– Не сиди на сырости, – сердито сказал дедушка. (Это у него просто манера такая разговаривать, а на самом деле он совсем не сердится. Лёлька привыкла к этому, и бабушка, наверное, привыкла.)

– Мне душно, – сказала бабушка и стала обмахиваться носовым платком.

Ночь была темная и какая-то плотная, без единой звезды в затянутом тучами небе. Сад настороженно шевелил черной листвой. Напротив, на железнодорожных путях, притаились паровозы, сидели в темноте централизованные посты. Такой замершей тишины никогда не было при обычной «обороне».

Бабушка вдруг заволновалась:

– Посмотри, какая ужасная темнота. Ты слышишь, Александр Палыч? Наверное, что-то случилось! О, господи!..

Дедушка не ответил. На крыльце его квартиры появился Танака-сан.

Танака-сан снимал у дедушки угловую комнату – бывший кабинет. Он был тихим квартирантом и аккуратно платил деньги, называл себя токийским корреспондентом и увлекался музыкой – по вечерам из его комнаты с виктрольных пластинок жалобно пели женские голоса. Правда, он шокировал бабушку, когда во время вечернего чая проходил в ванную в кимоно. По ее мнению, появляться мужчине в таком виде неприлично!

Но сейчас он был не в кимоно и даже не в своем узкоплечем пиджачке, на Танака-сан – офицерская форма, защитный китель, рыжие сапоги. И сам стал сразу другим, словно подросшим от высокомерия. Все просто застыли на своих местах: дедушка, бабушка, мама и Лёлька – от изумления.

Дальнейшее было не менее удивительным и признаком событий огромной важности: Танака-сан ткнул пальцем в сторону горевшей над дверью лампочки под верным козырьком и приказал по-русски, хотя два года до этого он объяснялся с дедушкой только при помощи жестов:

– Потушить! Военные действия! – и громко затопал по дорожке.

…Он так и не вернулся больше – Танака-сан. Дедушка долго хранил его кимоно и пластинки, и только в сорок шестом, когда стало ясно, что он не вернется, продал старьевщику.

Но Лёлька увидит его однажды, уже в ноябре, когда ударят заморозки.

Она бежала в школу, и было утро серое и студеное, и колонна пленных японцев перешла ей дорогу на углу Садовой и Новоторговой. Японцы были потрепанными и замотанными чем попало, даже джутовыми мешками поверх летнего обмундирования. (Когда они сдавались, было еще лето.) И самый крайний японец, в кёвакайке, натянутой на уши, и обвязанной грязным полотенцем, показался ей чем-то похожим на квартиранта Танаку. Золотым зубом, может быть…

Вид у него был простуженный и у всех остальных – тоже. И что-то вроде жалости к нему резануло Лёльку по сердцу, хотя в общем-то все тогда считали, что так им и надо – японцам!..

Как ненавидели их тогда! И боялись. И служили у них, потому что вообще больше служить было негде: Маньчжурия – под японской пятой. И подчинялись, потому что знали, чем это кончается – неподчинение: подвалами жандармерии. Подавление страхом и голодом – и человек, превращенный в букашку, которую ничего не стоит раздавить. Оказывается, из человека можно вырастить все – букашку или зверя, если отнять у него Родину и правду!

И как они презирали, наверное, русских тогда – вернее, стариков, которые не смогли уберечь даже собственного императора, а теперь кланялись им – под углом в сорок пять градусов! Стариков, способных только на высокие слова да на свою пресловутую тоску по Родине! По «тоска по Родине» – это тоже сила, если направить ее с умом и по назначению! Пообещать этим русским: «Мы поможем освободить вашу Россию!», – и подкормить их – в меру, чтобы в очереди постояли за своим дином муки и видели при этом, как везет мимо на саночках японка мандарины и консервы! Чтобы не забывали, что это значит – жить без Родины, и старались поскорее освободить ее (для японцев, разумеется!). И винтовку-то в руках разучились держать – старики! Ну, что ж, вот оно – растет повое поколение: Натаров и Гордиенко, Лёлька и Юрка! Только подучить немножко: «Направо равняйсь!» – и можно посылать «па ту сторону», под первые пули!

Но за один паек и под одним страхом подчинения может и не пойти умирать человек с винтовкой! Вот тут они и пригодятся, эти русские старики, чтобы учить и воспитывать, чтобы с первых дней жизни своей слышала Лёлька:

– Вы – надежда Родины, она ждет вас с Востока, и наши друзья-японцы помогут нам!

О, они великие психологи были – японцы. И стратеги.

Как они держались в Маньчжурии – как хозяева!

Дороги, прокладываемые к русским границам. Поселенцы-колонисты на приграничных землях, вооруженные и обученные, как вторая армия. И сама Квантунская армия – в мохнатых шапках и шубах, брезентовых, с отстегиваемыми рукавами, в рукавицах с двумя пальцами для стрельбы. Склады, склады, набитые зимним обмундированием. А как брали на улицах китайцев и угоняли их на границу на постройку подземных укреплений, а потом уничтожали, как рабов в Древнем Египте, чтобы не выдали они тайну строительства?! А разъезд Пинфан – тихий разъезд под городом и совсем рядом с Лёлькиным стрельбищем! Кто мог подумать! (Потом только откроется истинная суть его – «Отряд 731», на процессе в Хабаровске.) Люди как подопытный материал – на заражение, на обмораживание – нужно же быть готовым к сибирским морозам и учесть ошибки друга-Гитлера под Москвой! Подопытного материала жандармерия поставляет с избытком! А все думали – почему умирает от тифа каждый, кто хоть на сутки попадает в подвалы жандармерии? Думали – там просто грязь и насекомые…

А как они обожали русский колорит! Самовары и крашеные яйца на пасху! Эмблемой города Харбина на всех японских изданиях стал русский бревенчатый собор, сфотографированный в разных ракурсах. И сами они – на фоне этого собора, – возможно, потому, что за этим собором они видели бревенчатую порабощенную Россию «до Урала»?

…Лёлька не спала больше в ту ночь – восьмого августа. Она стояла на крыльце, накинув на плечи кофточку, смотрела на желтеющее небо и ждала, что будет дальше. А мама загоняла ее в комнату: «Иди спать, когда что-нибудь случится, мы тебя разбудим».

Мама была расстроена, потому что папа в отъезде в Шуанчэнпу, а это – всегда плохо, когда кто-нибудь из семьи в отъезде во время военных действий.

Бабушка ушла к себе, а дедушка тоже не спал, как Лёлька. Он ходил по саду и по-хозяйски гремел недрами, – наверное, готовил их на случай второго налета, Ио налета больше не было.

3. Юрка

Вечером восьмого августа Юрка сидел дома и крутил радиоприемник.

Юрка и Лёлька учились в одном классе, правда, это было давно, до японских школьных перемещений. Юрка сидел на последней парте с Вовкой Ивановым – две круглых стриженых головы, только у Вовки – черная, а у Юрки – белобрысая. Все уроки Вовка «базланил», стрелял в Адати-сан жеваной промокашкой через трубочку и наводил на девчонок зеркальцем солнечных зайчиков. Девчонки, конечно, оглядывались на ту парту, и Лёлька тоже. А Юрка был такой тихий и старательный, вечно тянул вперед руку, и никто не предугадал бы в нем его будущей энергии. Глаза круглые от внимания и губа нижняя прикушена – так он слушает на уроках. Когда мальчишки уходили на военную подготовку, Лёлька замечала его в дверях в хвосте строя – черная, блином, фуражка в руке и, конечно, – гимнастерка и обмотки, как положено.

Потом японцы начали школьную перетасовку. Мальчишек отделили. Здание на Садовой рассекла воображаемая пунктирная черта, и инспектриса девчонок – сухая дама в пенсне – дежурила на переменках в общем вестибюле, чтобы нарушители, не дай бог, не проникли на чужую территорию!

В ту пору Лёлька Юрку почти не видела, только когда мальчишки приходили за винтовками в общую инструкторскую, как раз против Лёлькиного класса. Девчонки сидели на уроке, а мальчишки стояли в очереди в коридоре и строили через стекло двери разные смешные рожи. А Юрка был похудевший и вытянувшийся: говорили шепотом – японцы замучили в жандармерии его отца…

Юркий отец, оказывается, слушал советское радио. Это запрещено под страхом смерти, и во всех радиоприемниках города опечатаны пломбой переключатели на короткую волну. Но кто знает радиотехнику, подкручивает там разные проволочки и слушает. Только это очень опасно, потому что может донести кто-нибудь. На Юркиного отца донесли. Или было что-то еще, чего они не знали?

Девчонки собрали Юркиному отцу на венок, правда, потихоньку, потому что опасно даже в школе говорить об этом. Лёлька с Нинкой ходили от класса на похороны.

В комнате, где стоял гроб, толпился народ, и соседская бабка, совсем древняя, неосторожно твердила: смотрите – голова-то пробита! Бабкины слова были страшными для всех окружающих: никто и нигде не гарантирован от «стукачей». На бабку испуганно шикали. Лёлька ушла с этих похорон подавленная страхом и беззащитностью. Юрку было жалко – он почернел от горя. А потом она вообще как-то больше его не видела – японцы опять все перемешали: мальчишек перевели на Телинскую. И в школе совсем стало скучно – одни учительницы и девчонки – не удивительно, что Лёлька влюбилась в инструктора Гордиенко.

Долгое время Юрка с матерью думали, что отец ходит к соседу Федченко играть в карты. Возвращался поздно, и мать начинала шуметь на него, а тот только посмеивался.

Отец был большой, веселый человек, и руки у него были большие и шершавые. Он работал на заводе Кондо [13]13
  Завод Кондо – деревообрабатывающий завод японской фирмы, работавший на военную промышленность.


[Закрыть]до того, как тот сгорел при непонятных обстоятельствах. (Ходили слухи, что это – поджог и советская диверсия, во всяком случае, многих арестовали тогда, и, может быть, то, что случилось с отцом, было как-то с этим связано?)

Юрку поражало: отец всегда знал о войне в России совсем не то, что пишут в газетах. Он говорил: наши – под Москвой; наши – под Сталинградом…

Пришли за отцом ночью. Двое японцев и китайский полицейский. Они сильно стучали, и Юрка проснулся. Отец сам пошел открывать дверь. Полицейский рванулся к приемнику. Но это был еще старый, «правительственный», и ничего противозаконного в нем не было. Даже лампа одна не работала. (Позднее Юрка сам наладил его на короткую волну.) Они ничего не нашли, но отцу предложили следовать за собой. А Юрка стоял около своей кровати, сжавшись от отчаяния и бессилия!

В ту же ночь взяли старика Федченко и еще кого-то третьего, из соседей. Этого третьего выпустили, но он сразу заболел сыпным тифом и умер.

Федченко не вернулся, и вообще о нем ничего неизвестно – можно ли служить панихиду? А Юркиной матери на четвертые сутки сказали: «Взять тело!» И все.

Юрка возненавидел японцев лютой ненавистью. Но что он мог сделать один, когда взрослые сидят придавленные и не шевелятся! Единственно, он мог – слушать радио, назло им, как отец! (Тогда он и занялся вплотную радиотехникой.) Только мать не может видеть, когда он ловит короткую волну!

Это он первый поймал по радио «Катюшу», которую поют теперь в школе.

Юрка караулил ее несколько вечеров и записывал по кусочкам, а потом принес в класс. Ребятам песня понравилась. Во всяком случае лучше, чем то, что они поют в военном строю: «Эх, тучки, тучки понависли!» Но на марше петь «Катюшу» не рисковали – после истории с красной тряпкой ребята знали, чем дышит Бернинг.

По зато какой был восторг, когда они спели ее на вечеринке с девчонками из четвертого «Б»! Вечеринка была с занавешенными окнами, потому что танцевали «втихаря» американские танцы. Юрка танцевал с черненькой, Нинкой, которая хорошо поет, и она мигом подхватила «Катюшу». Потом случился скандал у девчат на стрельбище, и полковник Косов с педелю ходил на военные занятия свирепый и ни за что ставил «под винтовку». Но «Катюшу» все равно уже пели в городе, вопреки всему, и Юрка гордился, что он к этому причастен.

Даже стихи Симонова Юрка поймал однажды по радио. Передавал Хабаровск:

 
…Я все-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился…
 

Русская земля так близко, на той стороне! И голос ее слышится сквозь шум в эфире строчками симоновских стихов! Если бы только Юркин отец уехал туда в тридцать пятом, когда уезжали советские! Вся родня у отца уехала, а отец остался, потому что не взял вовремя советского паспорта. Мать не хотела брать вначале, а потом было поздно, и кто знал, как все обернется!

Если бы отец уехал, они все жили бы сейчас на русской земле, в том же Хабаровске, и отца не загубили бы японцы! И ничего этого не было бы: инструктора Бернинга, ударившего Юрку по лицу за красный лоскуток, и затхлого Харбина с подхалимством перед японцами: одни только передачи по местному радио чего стоят! «Получас» Бюро российских эмигрантов! Тошно слушать: «Доблестные ниппонские вооруженные силы… светлый порядок великой Восточной Азии…» Кстати, благодаря «получасу» он и набрел однажды на передачи «Отчизны».

Он просто забыл выключить радио – лень было вставать с кровати, – он лежал и читал что-то интересное и не заметил, как радио замолчало, а потом заговорило снова – он думал, все еще идет «получас».

– Говорит «Отчизна»! Слушайте пас, русские люди в Маньчжурии…

Юрка соскочил так, что книжка полетела на пол, и первым делом подкрутил приемник потише. И потушил свет. В темноте звучал голос неведомой станции. Потом он стал уходить вглубь, и, покрывая его, быстро произнес харбинский диктор: «Передаем музыку на пластинках». Видимо, кто-то еще, кроме Юрки, слушал «Отчизну», и этому кому-то передача не нравилась.

– Прекращаем передачу… переходим на другую волну… ищите нас рядом… – сумел еще разобрать Юрка.

Юрка крутил регулятор, стрелка металась по шкале. В центре шкалы светился розовый контур карты государства Маньчжоудиго. Но больше тогда поймать «Отчизну» не удалось.

Утром Юрка шел в школу с головой, распухшей от мыслей. Наверное, передачу слышал не он один. Наверняка ее слышал кто-нибудь еще из ребят. Юрке хотелось спросить, но было страшно нарваться.

Наконец, Юрка решился и заговорил с Шуриком Крестовоздвиженским. Шурик не гонял в «баскет» на переменках – ему мешали очки, и вообще он был слабоват по части спорта, но, в основном, Юрка считал его порядочным парнем. Юрка рискнул. Он подсел к Шурику на скамейку в спортивном зале. Спросить надо было как-нибудь хитро:

– Ты не знаешь, что такое – «Отчизна»? – спросил Юрка.

Шурик помолчал и посмотрел на Юрку сквозь очки, отчего глаза его казались большими и выпуклыми.

– Я не знаю… – сказал Шурик, – похоже, что-то местное…

– А если оттуда?

– Не та волна. Это где-то здесь, рядом, но только интересно – кто?

– Неужели из наших? По тогда это – здорово! – сказал Юрка.

– Это вообще здорово… И я сам все думаю: а если это все-таки оттуда? Могут же здесь быть люди оттуда? Наверняка есть, только мы не знаем…

(Юрка вспомнил – в ночь пожара Кондо у тетки на Старо-Харбинском шоссе обнаружились в саду под утро двое парней, совсем незнакомых, которые сделали вид, что якобы залезли туда за ранетками. Тетка, естественно, напугалась, спустила с цепи Барбоса, и парни скрылись через забор в неизвестном направлении. Может быть, все было не совсем так?)

Зазвенел звонок. Но весь урок физики Юрка думал, и, хотя его и вызывали к доске и он отвечал что-то и даже получил четверку, – он все равно думал об «Отчизне» и о разговоре с Шуриком.

Если ведут передачу какие-то свои ребята – это просто смело и здорово! Хотя и самонадеянно, все же – говорить так от лица Родины:

«…Мы знаем имена тех, кто служит в жандармерии и Военной миссии, кто предает вас и доносит (список фамилий). Остерегайтесь их. Очень скоро они получат по заслугам… Недолго осталось ждать…»

Надо иметь основание говорить так.

По Юрке больше хотелось, чтобы это был голос человека «оттуда» – голос Родины. Что есть где-то рядом такой человек с «той стороны», который видит все и обращается к ним именем Отчизны!

И если это правда – голос Родины, значит, нужны они ей, даже такие, подчиняющиеся японцам: «Лежа, по мишеням, огонь!»

Именно об этом говорила «Отчизна»:

«Вас насильно забирают в воинские отряды, вас учат стрелять в ваших соотечественников! Сопротивляйтесь. Ждите. Скоро мы с вами встретимся!»

Юрка не знал, как это надо понимать. А вдруг советские придут сюда и «раздолбают» японцев? В мире творятся интересные вещи, и все может быть. Скверно только, что сидишь в Харбине, как в консервной банке, и ничего толком не знаешь!

Вечером восьмого августа Юрке ничего не удалось поймать. Местная волна молчала, а на короткой – трещало и свистело. Эфир просто взбесился. И мать Юркина, которая тоже была дома, не на дежурстве, и полоскала на кухне белье, не выдержала и заворчала на Юрку:

– Ты скоро ляжешь? Завтра тебя не добудишься!

Юрка сделал вид, что он такой послушный, выключил свет, подвернул на окне оборонную штору (чтобы не проспать в темноте) и пырнул под холодную простыню.

Проснулся Юрка от взрыва. Вернее, он не знал, отчего он проснулся. Позднее мать говорила, что это был первый взрыв.

Второй Юрка услыхал сам. Что-то здорово грохнуло в стороне Бинцзянского вокзала, и почти сразу в комнате стало светло. Это был странный, белый, слишком резкий свет.

Юрка в трусах вылетел на веранду.

Над Гондатьевкой, в стороне аэродрома, в небе висели светящиеся шары, похожие на плафоны в школьном коридоре, только намного ярче. (Наверное, – осветительные ракеты.) Улица была светлая и тихая. От штакетника и тополей на землю падали четкие тени. В палисадниках за калитками шевелились люди, но их не было слышно, и это напоминало немой кинофильм.

И тут, в абсолютной тишине, отчетливо Юрка услышал над головой ровный и незнакомый рокот уходящего мотора.

Свет погас сразу, словно оборвался кинокадр, и темнота показалась особенно густой, но почему-то в ней стало легче, привычнее. Улица снова обрела звук и движение. Мимо промчался соседский мальчишка Женька, тоже в трусах и майке.

– Видели, видели, сейчас они будут бомбить аэродром!

– Да кто – они?! – крикнул Юрка.

– Американцы! – завопил Женька.

Он торопился разнести свою тревогу другим, еще не успевшим испугаться людям, словно ему самому от этого становилось легче.

Юрка только сейчас заметил, что мать тоже стоит у калитки. Небо было темное и низкое. И было странное раздвоенное чувство – интереса (а что будет дальше?} и страха (сейчас как шарахнет!).

Но дальше ничего не происходило. Город лежал в темноте и делал вид, что спит. Юрка растянулся в садике на брезентовой раскладушке и стал думать. А вдруг, правда, началось? Только – что?

Небо оставалось темным и совсем не просвечивало сквозь черемуховые ветки, когда загудела сирена. Гудела она недолго и скоро оборвалась на высокой поте.

Самолеты пришли и ушли, и только тогда кто-то нажал, видимо, кнопку в столичном городе Синьцзине, и по всей Маньчжурской империи запоздало вскрикнули сигналы воздушной тревоги.