Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Где-то далеко в деревне пели девушки, и высокие голоса сливались в щемящую, исконно русскую мелодию. И то ли от этой песни, то ли от одиночества своего на пустой дороге в синей степи – слезы подошли к горлу, как облегчение, и всё в них было слито воедино – и мама, и Юрка, и русская земля…

2. Казанка

Итак, она живет на целине.

Долгое время Лёлька не могла понять: где же она есть – эта целина?

– А вон за той гривой нынче весной распахали, – разъяснили местные жители, – и еще у соленого озера…

Да, но на целине должны быть костры, палатки и комсомол! Ничего похожего здесь не было. Была вполне обжитая деревня с подсолнухами в огородах.

Магазин здесь почему-то называется ларьком, и на его полках в основном лежат большие висячие замки, банки с частиком в томате да ярко-розовые пряники. А хлеб, оказывается, надо печь самой. Только для этого надо сначала взять у лесника разрешение, а на эмтээсовском хоздворе лошадь и ехать в дальнюю рощу, которая называется – околок, и нарубить дров и привезти и растопить русскую печку, которая и на печку-то не похожа, а скорее – дом с одним окошком, а заводить хлеб, как говорит хозяйка, такая премудрость – не освоишь! Лёлька предпочитает питаться розовыми пряниками из ларька и, конечно, ходит голодная. Далее чайник толком не вскипятишь: хозяйка кипятит воду в чугунке – на соломе и на кизяках.

В магазин специально для целинников завезли кровати с панцирными сетками. По этому поводу деревня пришла в движение, и совсем незнакомые женщины стали подходить к Лёльке с просьбой – уступить:

– Ты же одна. Зачем тебе полуторная?

Но Лёлька воспользовалась своим правом, с трепетом истратила часть подъемных, и салатного цвета койку установили рядом с Жениной занавеской в маках.

Жизнь начинается сызнова.

По утрам Лёлька встает, когда солнце заползает на подоконник и беспечно запевают на дворе хозяйские петухи. Лёлька идет на усадьбу по дорожке через околок. Большие и старые черно-белые березы смотрят на нее умудренно с высоты.

– Что же мне с вами делать? – сказал директор МТС, когда они явились к нему с путевками. Они сидели у него в кабинете на диване с деревянной спинкой, все в ряд – Женя, Анна, Лёлька и Ника – в парадной рубашке с галстуком.

– Лавру шин… Никита Михайлович… – Ника внимательно вытянул длинную шею. – Ну, вы обратитесь в райздрав. Врачи нам нужны. Как найти райздрав – знаете? Поедете в Баган на попутной.

– Хорошо, – послушно кивнул Ника.

– А вот девушки… Что же мне с вами делать? – директор смотрел на них с сомнением, таких, наверное, неуместных платьями цветастыми в этой комнате, где какая-то масляная деталь стоит на полу – Лёлька об нее выпачкалась, и бачок оцинкованный с кружкой на цепочке у двери.

– Может быть, пойдете штурвальными? – предложил директор не очень уверенно. – Хлеба на зиму заработаете, оглядитесь?

Лёльке поправилось слово «штурвал», хотя она понятия не имела, что это такое в сельском хозяйстве. Если им доверяют штурвалы – как не согласиться?

К восьми утра все собираются на травке за усадьбой, там, где стоят комбайны и хедера – в ряд, в боевой готовности, и ждут отъезда на уборочную.

Собрание по утрам называется «курсами по подготовке штурвальных», и присутствуют на них семеро деревенских ребят и три женщины: Маруся и еще Анка с Лёлькой. Ребята приходят рано – пешком из своих колхозов – и укладываются досыпать под хедером, свернув под головы фуфайки. А Лёлька сидит, натянув на колени клетчатую рабочую юбку, и смотрит.

В восемь на усадьбе гудит гудок, и наискосок через поле идут к нему маленькие человеческие фигурки. Лёльке нравится гудок – он напоминает город и паровозы на улице Железнодорожной.

В половине девятого подходит знатный комбайнер Ковальчук. Он примечателен тем, что похож на артиста Крючкова из кинофильма «Трактористы», только постарше.

– Эго – питательный транспортер, – объясняет он. – А это – приемная камера.

В приемную камеру Лёлька поглядывает с опаской – ребята пугают: близко не подходи – утянет!

Ребята не верят, что она инженер:

– Да разве ты здесь сидела бы, если инженер!

– Вопросы есть? – спрашивает Ковальчук.

Ребята вопросов не задают. Они работали прежде на штурвалах, и эти «домашние» курсы для них просто формальность. Вопросы задают Анка и Лёлька. А Женя вообще не ходит на курсы. Ника сказал – никаких комбайнов! Это случилось после того, как они на хоздворе мазали хаты и с Женей стало плохо.

В начале июля, когда курсы штурвальных еще не начинались, им нечего было делать, директор распорядился работать – на хоздворе.

На хоздворе в глинобитных сараях жили лошади и стоял разный инвентарь. Посреди двора – колодец с дощатой крышей, ведро на толстой цепи, и нужно долго и трудно наматывать ее на бревно, чтобы вытянуть ведро на поверхность. На полдороге рука у Лёльки срывалась, бревно начинало бешено раскручиваться в обратную сторону, и ведро снова обрушивалось на дно. Рядом с колодцем – гора соломы и яма с раствором, которым нужно обмазать все эти сараи.

На хоздворе работала бригада женщин.

– Ты чего стоишь? Боишься замараться? Смотри, как надо!

Раствор в яме – рыжего цвета, и Лёлька с трудом поборола в себе брезгливость, чтобы взять его в руку. Ей стыдно было перед женщинами этой своей брезгливости, и она старалась не показывать ее.

Кроме того, у нее просто ничего не получалось. Глина расползалась между пальцами и не приставала к стене. Анка как-то быстро приноровилась, а Лёлька мучилась на своем углу, вся в брызгах раствора от юбки до волос. Волосы лезли в глаза. Лёлька отводила их локтем, а руки до локтя тоже были грязными. Женщины работали быстро, шумно переговариваясь о своих, неведомых ей, делах, и стена ложилась за ними ровная, словно отполированная ладонями.

Солнце пекло. Руки скоро заломило, и она с трудом поднимала их, чтобы забросить повыше комок раствора. И при этом ей до злости обидно было и жалко себя, такую несчастную, всю перемазанную глиной пополам с навозом! И то, что ее, инженера, заставляют мазать какие-то хаты! Конечно, она ехала на целину и не должна протестовать, но все-таки несправедливо. На комбайн – она еще согласна, но мазать хаты!

Наверное, от злости руки у Лёльки сами задвигались быстрее, и стена неожиданно стала получаться почти гладкой. Она не заметила, когда прошло чувство брезгливости и появился интерес – сделать стену нисколько не хуже, чем у деревенских.

И как раз, когда только-только появился у Лёльки этот интерес, случилось непредвиденное – Жене стало плохо. Женя уронила себе на ноги кусок глины и, согнувшись, села прямо на мокрую землю.

– Я сбегаю за Никой, – сказала Лика.

Женщины бросили работу и сочувственно давали советы, основанные на собственном женском опыте.

– Мне лучше, – сказала Женя. – Я пойду…

Лёлька обняла Женю за плечи и медленно пошла с ней рядом, бережно обходя каждую кочку. А Ника уже бежал к ним навстречу, длинный Ника в городском китайском пыльнике.

Женю уложили в постель, Ника развил бурную деятельность, согласно всем своим фельдшерским знаниям:

– И никаких комбайнов!

Свекровка сидела на сундуке и давала понять, что невестка просто притворяется.

Женя больше не пошла на хоздвор и на курсы штурвальных, она сидела дома, ссорилась со свекровкой и ходила к директору с просьбами о другой работе. Наконец, директор рассердился и сказал: в мастерские, учеником токаря! Вызвал завмастерскими и сказал, чтобы Жеие давали не очень тяжелые детали.

Ника уехал организовывать медпункт в Благовещенку – километров за тридцать, на самой границе с Казахстаном. И теперь Женя все выходит на шоссейку, садится на травку у обочины и ждет попутную машину. Ника наловчился резво бегать за машинами. И все шоферы от Багана до Теренгуля уже хорошо знают эту супружескую пару: он – длинноногий и чуточку сутулый от своего большого роста, она – беленькая, как грибок, с кудряшками и бирюзовыми сережками. «Врачова жинка», – говорят шоферы и снисходительно прячут записки молодоженов в замасленные карманы. Ника пробовал посылать телеграммы через местное отделение связи.(письма идут до Казанки две недели), но оказалось – телеграммы тоже отвозит почтовый дед на лошадке, и с «попутными» получается быстрее.

Ника приехал на выходной, и Лёлька слышала, как они разговаривали с Женей за знаменитой занавеской:

– Я дал ей только аспирин, а она поправилась! Черт ее знает, от чего она поправилась!

– Ника, тебе нужно поступать в институт, – нежно ворковала Женя. – Надо узнать, где тут поблизости есть институт. Ты будешь учиться, и тогда мы сможем уехать отсюда…

– Там видно будет, – бурчал Ника. – Надо вначале зарекомендовать себя!

– Ника, ты меня любишь?

– Ну, конечно!

– Возьми меня с собой в Благовещенку.

– Нечего там тебе делать!

– Но ты меня любишь?

Лёлька накрывала ухо подушкой и старалась ничего не слышать. Скорей бы – на уборочную!

Женщины на усадьбе сочувствуют Жене – мужик в отъезде! Женя ходит скучная, но не жалуется – в Советском Союзе принято терпеть трудности и разлуки – это еще в Харбине знали по кинофильмам. И значит – так надо, если она – в Казанке, а он – в Благовещенке.

Когда Ника проезжает в Баган за лекарствами на попутных, он придерживает машину у ворот МТС и бегает по абсолютно черному корпусу мастерских, разыскивая Женю. Мужики снисходительно посмеиваются – здесь не принято так явно радоваться женам – на людях.

Всех приезжих вызвали в Баган, в милицию, и выдали паспорта – настоящие, взамен заграничных – совсем тоненькая темная книжечка, не то что те – красные, с тиснеными гербами.

Баган – райцентр к востоку от Казанки, километров двадцать, и добраться можно только на попутных. МТС возит со станции уголь, на угольной машине – пожалуйста!

Мимо Багапа раз в сутки проходит пассажирский поезд – крашеные вагоны с высокими подножками и маленькими окнами. Лёлька, конечно, никуда ехать не собирается, но все-таки поезд – это связь с миром: где-то там, говорят, Новосибирск – областной центр, и – Москва…

– Скажите, а можно сесть на поезд и поехать? – спрашивает Лёлька нерешительно библиотекаршу Любовь Андреевну, жену того самого партсекретаря, что встречал их в первый день по приезде, – не для себя, так, в порядке информации.

Библиотекарша не понимает Лёльку:

– А как же, конечно! Только билет купить…

– Так прямо сесть в поезд и поехать? И куда угодно? А виза?

Библиотекарша поражается – смешные, видимо, вопросы задают эти приезжие в первый год своей жизни на целине!

Иногда, когда комбайнер Ковальчук не приходит на занятия, а случается это чаще всего после выходного, Лёлька и Анка работают на усадьбе – таскают ящики или моют обросшие жирной пылью детали в жестяной ванне с каким-то «машинно-тракторным» маслом.

Усадьба – большой двор, заставленный техникой, – комбайны собранные, трактора разобранные. Трава – в липких пятнах горючего. На усадьбе хорошо пахпет разогретым солнцем, металлом и бензином. Анка и Лёлька моют детали, а комбайнеры курят и отпускают в их адрес разные непроизводственные замечания.

Анка отшучивается совсем в местном стиле, а Лёлька мучительно краснеет и старается не слышать.

В шесть часов вечера на усадьбе снова гудит. гудок, и Лёлька идет домой через околок, разбитая, как никогда в жизни. А нужно еще смывать с себя всю эту грязь! Вода в колодцах соленая, и мыло не мылится. Руки, ой, какие у нее стали руки, в бурых царапинах, с черными полосками под ногтями!

В выходной Анка съездила в Андреевку в совхозный магазин и купила там три комбинезона: себе, Жене и Лёльке. Лёлька потонула в своем, как кот в мешке, но теперь большая часть солидола оставалась на комбинезоне, и Лёлька была довольна.

Правда, их рабочий вид почему-то вызвал неодобрение у Маруси, с курсов штурвальных. Маруся считает, что ходить по усадьбе перед мужчинами прямо так, в брюках, – более чем неприлично. (Вот кто оказался солидарен в этом вопросе с Лёлькиной бабушкой!) Поверх комбинезона Маруся носит две пестрых юбки.

Маруся – женщина добрая и некрасивая, с неустроенной личной жизнью. Осень она работает на штурвалах, а весну – на прицепах.

Когда по усадьбе начинают разноситься слишком сильные выражения комбайнера, выведенного из терпения отсутствием на складе запчастей, Лёлька уходит подальше в угол двора и зажимает уши ладонями.

– Ты чего? – удивляется Маруся. – Так это ж мужики – у них иначе работа нейдет!

– Но если мужчина так говорит при женщине – значит, он ее не уважает!..

– Вот дурная! Он же не на тебя! Он просто в сердцах! Чего ты переживаешь!

– А мать-то у тебя есть? – спросила Маруся, когда они вместе возились с длинной цепью.

Лёлька ответила, что мама осталась в Китае. Как объяснишь этой посторонней женщине всю эмигрантскую ситуацию – почему папа не захотел ехать в Советский Союз и почему мама с ним осталась?

– Приедет мать, – почему-то решила Маруся. – Неужели ж она там останется, когда ты здесь? Не может этого быть! Мать – она непременно приедет.

От мамы из Харбина идут в Казанку отчаянные письма: что с тобой, почему не пишешь?! Лёлька пишет и пишет, а письма возвращаются обратно из какого-то почтового центра с наклейками и приписками, потому что они как-то не так оформлены. Лёлька пишет на них адрес и по-русски, и по-китайски. Почтальонша Машенька – рыженькая, как огонек, в синем мундире с петлицами на своей глинобитной почте, за барьером, заляпанным лиловыми чернилами, со слезами на глазах листает толстые книги инструкций и ставит штемпеля и марки наклеивает лишние – на запас, а письма все равно возвращаются! Словно замкнутый круг? И нет у Лёльки возможности подать маме голос, что она жива и здорова, хотя ей тут и не совсем нравится. А мама там с ума сходит, видимо, потому что подтверждается опять харбинское мнение о Советском Союзе – уедет человек, как в воду канет. Страшное чувство разрыва с близким человеком – навечно!

В Красном уголке после обеда было рабочее собрание, и Лёлька впервые увидела весь эмтээсовский народ вместе. Ей хотелось считать себя равной среди них – человеку очень трудно быть никем, но она сознавала, что до этого далеко, пока она не скосила еще ни одного гектара и даже побаивалась комбайна, когда у него запущен мотор.

– Товарищи, – держал речь директор. – Будем говорить прямо. Положение с ремонтом техники на сегодняшний день неудовлетворительное! Какое у нас сегодня число? А что мы имеем с вами на линейке готовности? Стыдно сказать! Возьмем, к примеру, бригаду Никитенко – сели, покурили, пошли воды попили. Воды попили – в холодок пошли! Такими темпами с чем мы придем к моменту хлебоуборки? И еще – пора кончать с пьянкой. Вот – Ковальчук, знатный комбайнер. Вчера иду, вижу: лежит на травке у ларька, и, извините, мухи по нему ползают!

– Устал человек, – кидает кто-то реплику из задних рядов.

– Прошу слова! – кричит Ковальчук и тянет вперед руку.

Непохоже все ото на кинофильм «Свадьба с приданым», который шел в Харбине перед отъездом! И противоречие между той чистой и нарядной деревней и этими, похожими на масленые блины, кепками и черными руками никак не укладывается в сознании. Чужая это, не ее жизнь, и не хочет она жить этой жизнью, хотя и уговаривает себя. И, возможно, потому не радуют ее поля и березки, ничего не радует, как болезнь, которая гнетет изнутри человека!

А может быть, все – нормально, и то же чувствует ветка, привитая только что к дереву?

В субботу приехали артисты из области, и сразу после работы был концерт – прямо в березовом околке. Лёлька, конечно, пошла, предварительно пошоркав об траву замасленные руки, и заправила волосы под косынку – сойдет!

Березы в околке стояли зеленые и веселые, все в солнечных ярких пятнах. Березы шуршали и цеплялись верхушками за облака, белые, по-летнему кудрявые. Зрители сидели на траве и кто где примостился. Лёлька разглядела знакомых девчат со свинофермы и женщин из тех, с кем вместе мазали хаты. Женина свекровка прибежала на концерт с накрашенными малиновыми губами, и женщины поглядывали на нее осуждающе.

Концерт не особенно сильный – так, частушки про целину и танцы в сарафанах, но Лёльке концерт понравился – вернее, не сам концерт, а вся атмосфера его – солнце на березах и пестрые платочки зрителей, как цветы в траве, и сцена из пьесы Островского «Лес», где вместо клееных декораций – настоящий живой лес с облаками и галками. Лёлька сидела и думала, что недалеко где-то – «в области», как здесь говорят, – есть настоящий театр, где занавес подымается с легким вздохом и так чудесно пробежать по паркету на топких каблучках. А ей начинало казаться, что ничего этого просто нет больше на свете – театрального занавеса и каблучков! Когда она попадет теперь в театр, если им положено жить на целине постоянно?

Дома оказались гости – приехал из Палецкой староста вагона Андрей Сошников. Его направили в Новосибирск на курсы повышения квалификации, и он заехал по пути – поговорить и попрощаться. После курсов он будет работать главным бухгалтером в совхозе!

И по этому случаю – его приезда и проводов – земляки собрались в большой Жениной комнате, занавеску отогнули и стол поставили на средину. Свекровка проявила талант гостеприимства, по всем правилам разделала селедку – под кружочками из лука и наварила картошки. Анкина мать притащила сала из своих хозяйственных запасов, а Ника сбегал в ларек и купил бутылку портвейна. И они сидели и говорили, конечно, о своем житье-бытье, и получалось, что все у них хорошо: Ника работает фельдшером, Женя – учеником токаря, а Лёлька с Анкой на днях выезжают с комбайнами на уборку! Только свекровка стонала, что «всё здесь не так», и что эта за жизнь, и она бы знала – никогда бы не приехала! И заспорила с Анкиной матерью, потому что та утверждала, что, наоборот, – все нормально – только бы купить корову, без коровы нельзя, директор обещал к осени квартиру в сборном доме, Анпа к зиме заработает на штурвале – что еще надо?! Анкина мать жила на периферии – в Мяньдухе и Муданьцзяне, были свои коровы, и ее это сельское хозяйство не пугает! Старшее поколение спорило, слушать их надоело.

– Ребята, пошли гулять! – сказала Женя.

Вечер – субботний. И они отправились по деревне, совсем как некогда, под руки, в одну шеренгу по харбинским улицам.

В сумерках около клуба, длинного и глинобитного, тарахтел движок кинопередвижки. У клуба не было крыши – одни стропила стояли голые, как ребра, на сиреневом небе, и тоненький литой месяц сквозь них проглядывал. На конце деревни играла гармошка, и девчата танцевали друг с дружкой прямо посреди улицы – белели в потемках ситцевые платья. Парни стояли вокруг и курили – блуждали светлячками огоньки папирос.

– Споем? – сказала Анка.

– Споем!

– Что споем?

– Перелетные птицы, – сказала Лёлька.

Песня последних харбинских лет: «…не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна!»

Но, странно, совсем как-то обыденно звучала она сейчас на казанской улице. Словно отошло все, что они вкладывали в нее, когда пели в Харбине. Родина достигнута. И песня эта – вчерашний их день, и он кончился бесповоротно, а их сегодняшний день еще не начинался, и они сами не знали, какими окажутся в этом сегодняшнем дне.

Ночевать Андрея уложили у Анки в узенькой боковушке. Анкина мать устроилась на полу, а сама Анка пришла с ночевой к Лёльке, и они долго не спали и шептались на полуторной салатной койке.

– Ты знаешь, зачем приезжал Андрей? – говорила Анка. – Он сделал мне предложение – выйти замуж. Жена у него в Бразилии, он знает, что мы с Володей расстались из-за отъезда. И может быть, я подумаю серьезно…

– И что ты сказала?

– Я сказала – нет. Я сказала – Володя разыскал меня, он прислал письмо из Курганской области, и после уборочной мы встретимся. Я поеду к нему, и мы все решим – как дальше…

…А вообще-то, я сама не знаю, как у нас будет дальше. Мы так плохо расстались. У меня все документы были готовы, а он тянул – из-за своей мамы, они собирались и продавали дома. Я сказала – едем вместе или – как хочешь! А он остался со своей мамой! Это ж такой человек – бесхребетный! И с регистрацией мы затянули, потому что он все боялся огорчить маму! А потом было поздно, и мы попали в разные эшелоны. Мы только договорились: я напишу ему сразу с Отпора, куда меня направляют. Но мы так плохо расстались…

– Но ты же любишь его!?

– Да нет, пожалуй… Я любила Ивана – его забрали в сорок пятом. А это просто – мой Володя. Мы года два – вместе. Ты думаешь, легко жить в пустоте?

Потом они молчали рядом, смотрели на белеющий квадрат окна.

– Ладно, давай спать, – сказала Анка, – я тебя совсем заговорила!..

Утром Андрей пошел пешком на станцию. В выходной машины не ходили, но Андрей надеялся, что его все же кто-нибудь подвезет. Анка с Лёлькой проводили его до второго околка, распрощались, и дальше он пошагал один вниз по гриве.

Околок – крохотный, весь прозрачный от солнца, и березочки росли в нем совсем молодые и радушные. В околке – поляна, земляникой забрызганная – мелкой, душистой, кисло-сладкой. Лёлька и Анка собирали ягоду в горсти, и просто лежали в траве, смотрели в небо сквозь узорные зеленые веточки.

– Скорей бы начиналась уборочная, – сказала Анка. – Ты уже знаешь своего комбайнера?

– Какой-то Ячный, – сказала Лёлька. – Я его еще не видела. Говорят, он только что из армии и сам будет косить первый год. Только бы не ругался!

– Пусть ругается, лишь бы человеком был, – сказала Анка. – А у меня, знаешь – тот старичок, Федор Трофимович, знаешь?

– Знаю.

– Говорят, он не вредный. Ну, там видно будет. Скорей бы уборочная!