Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

За чертой света, падающего ил окон на дорожку, в глубине сада сидел на скамейке Юрка и плакал, как мальчишка, уронив голову на дощатую крашеную спинку…

Юрку и две трети райкома ХПИ исключили из Организации: формулировка – «срыв работы райкома»…

…Потом они долго бродили по улицам, кажется, по Садовой, и это был странный полуразговор-полумолчание, пак перед лицом беды – внезапной, ошеломляющей и необъяснимой еще, и когда толковать о ней – бесполезно, потому что ничего не исправить! Если бы Лёльку так исключили, она умерла бы, наверное, а сейчас она умирала вместе с Юркой, вернее, не давала ему умирать. Она шла с ним рядом по ночным улицам, вела его, почти слепого от боли, словно перенимая эту боль на себя, чтобы ему стало легче. Она не знала прежде, что так может быть больно от беды другого человека.

Только как беду воспринимала она то, что произошло, как ошибку или несправедливость. Фракция? Но Юрка не мог пойти против Комитета! Юрка, преданный Организации, который создавал ее с первых дней в сорок девятом, и в Хайларе, по заданию Комитета. Даже если весь райком XПИ виноват в чем-то против Организации, Юрка не мог быть виноват, потому что она ручалась за него, как за себя! Юрку нельзя было исключать!

Но Комитет не может быть не нрав! Комитет – Совесть и Правда! Ребята комитетские, за которых голосовали на Третьей союзной конференции, когда вся в звездах и лампочках карта Организации висела на стене Совклуба и стоя пели «Интернационал»: «Это есть наш последний и решительный бой!» Или все-таки Комитет – эго люди, а люди могут быть несправедливы в силу каких-то своих человеческих качеств?

Потом они с Юркой как-то попали на Соборную площадь и сидели на цепях у памятника Победы. Бронзовые матрос и красноармеец стояли высоко над ними, молчали и как бы сочувствовали. Напротив, на пятом этаже отеля «Нью-Харбин», играл джаз, окна вспыхивали зеленым светом, и двигались в окнах тени танцующих пар. Черный день Юркиной юности…

Когда бюро Комитета единогласно проголосовало за его исключение, – руки поднялись над коричневым полированным столом и обитая кожей дверь затворилась за ним, как приговор, Юрка в первое мгновение не мог осознать до конца, что произошло? Он просто не понимал ничего. И первым было чувство недоумения и отчаяния перед непоправимостью происшедшего. И совсем машинально, на ощупь, спустился он с комитетской лестницы, вышел в сад и сел на первую скамейку, стоящую за чертой света от нижних окон.

А только что он был в лагере, в Чжаланьтуне, и ему было удивительно хорошо от горного солнца и холодного Яла, легкости и ловкости своего смуглого тела, от окружающей радости загорелых, как головешки, малышей. Они ходили за ним преданно по пятам: еще бы – совсем взрослый инженер учит их плавать и принимать у сетки трудные мячи! Алый флаг торжественно поднимался на линейке, и чистые голоса горнов пели на вечерней заре над сопками. И Юркино сердце сжималось от сожаления, почему не было такого в его детстве – одни японские маршировки!

В Чжаланьтуне – старый парк с заросшими зеленью протоками, мосты, – времен расцвета КВЖД при Остроумове, в двадцатых годах. Юрка бродил там после отбоя с компанией вожатых, когда малышам полагалось спать. Один мост – висячий, на тросах, скрипел и колебался, как качели. Девчонки-вожатые пищали, пока Юрка переводил их на другой берег, объясняя, со знанием дела, висячую «мостовую конструкцию». Чудесные дни, настоянные на запахе растущих трав, горьком дыме лагерных костров.

Потом из города приехал новый вожатый, и Юрку известили, что его срочно вызывают в Комитет. И вдруг псе странно переменилось, как меняется ландшафт, когда солнце заходит за тучи: лагерному начальству не понравилась его дружба с ребятами! Юрка сразу ощутил это и стал собираться в город. Только самые маленькие ничего не понимали и спрашивали:

– Но ты еще приедешь?! Мы еще не сходили на ту сопку… Ты обещал, что мы пойдем в поход на ту сопку…

Перед бюро Сашка успел сказать ему: в институте подозревают фракцию. Всех вызывали и расспрашивали: кто из райкомовских ребят что и когда высказывал против Комитета? Юрка подумал – чепуха какая, никакой провинности он не знал за собой перед Организацией, и все же как-то гадко и тревожно стало ему.

Сашку исключили тоже. И Юру Первого, и еще человек десять из института – он так и не понял, за что, по существу, потому что в постановлении были перечислены какие-то мелочи, непорядки в работе райкома: слабо крепили дружбу с китайскими студентами, у Сашки по хозсектору не сошелся баланс на несколько тысяч юаней (копейки, если коробок спичек стоит тысячу юаней). И когда первый секретарь Комитета предложил исключить Юру Первого, вначале он был ошеломлен, а когда пошли по списку остальные!.. И никто из комитетских ребят, кто знал его, Юрку, все эти годы, и раньше еще, начиная с первого дня энкома, даже Гена Медведев, не сказал ни единого слова в защиту – единогласно! Что это такое произошло? Где тогда человечность и справедливость?

И откуда пошло это: черное слово – фракция? Или все дело в той Третьей конференции, когда они всей институтской делегацией не голосовали за нового первого секретаря?

– Давай не будем голосовать, – сказал Юрке в перерыве кто-то из ребят, Юрка даже не помнит теперь – кто. И Юрка не поднял свой белый делегатский билет, и другие ребята не подняли тоже. Не потому, что они имели что-то конкретное против первого секретаря, а просто они первый раз в глаза его увидели на той конференции. И он не понравился им. Хотя бы тем, что был полной противоположностью Говоруку, который уходил в Общество совграждан, – так надо было для пользы дела, но все равно, жалко было отпускать своего «Говоручка». Может быть, они думали, по наивности, что результат голосования может изменить что-то и «Говоручек» останется с ними – скромный товарищ в серенькой кепочке, который и говорить-то, казалось, не умел громко, но всегда – дельно и справедливо? А тут вышел на авансцену, при выдвижении кандидатур, человек – коренастый, как боксер или футболист, – может быть, от широких плеч дорогого костюма, голубого в полоску, а Юрка любил строгость: значок ССМ на темном парадном лацкане!.. Мелочи все это, может быть, но все-таки… И ничего Юр ка не слышал о нем все эти годы – НКОМа и ССМ, где он был? Хотя, судя по биографии, он тоже участвовал в сорок пятом в охране города и, видимо, имел опыт руководящей работы, если выдвигали его на пост первого секретаря?

Неужели правда, из-за того только, что они тогда не голосовали, все сообща, получилась «фракция» – против первого секретаря – значит, против Комитета, значит – против Организации?! Страшное обвинение – раскол в рядах Организации!

Итак, Лёлька «проявила непринципиальность», когда ходила с Юркой по ночным улицам, потому что не могла оставить его в беде, потому что не верила, что он может быть виновен в чем-то… И дальше – когда они продолжали работать на разных концах одного стола, и она молчала с ним рядом, когда видела, что Юрке необходимо это – молчание по дороге домой из редакции.

Осень уже, первые заморозки, серый город, скользкие тротуары. Юрка идет в своей единственной на все сезоны кожанке, купленной на зарплату редакционную, и ведет за руль, как за рога, велосипед. И Лёлька идет рядом, спутник его неизменный, про которую он говорит: ты – мировой парень…

Не логично это, но Юрка все еще работает в редакции и тем воспитывает через печать старшее поколение, хотя как будто и не положено теперь ему – исключенному из Организации… Юрка пишет, Юрка делает свой дипломный проект, как-то повзрослевший сразу и сосредоточенный. А Лёлька не может писать больше своих возвышенных статей, словно что-то погасло в ней, словно рухнуло что-то.

Через год Юрку восстановят в ССМ, вернее, им разрешат вступить заново, всем исключенным. И Юрка подаст заявление, потому что немыслимо ему жить вне Организации. Но уже не будет – окрыляющей радости первого вступления, когда шли они втроем с Лёлькой и Сашкой по Большому проспекту, по влажному мартовскому снегу и пели «Каховку»… Только унизительное какое-то чувство, словно прощение после провинности. А Сашка не вступит больше – буду я кланяться! Да и не до этого им сейчас – дипломный проект поджимает. У Лёльки – узловая станция, у Юрки – мост.

6. Защита

– Юрка, помоги мне, – сказала Лёлька, – я совсем зашилась!

– Когда у тебя защита?

– Тридцатого.

Они стояли на углу Гоголевской и Церковной – Лёлька, нагруженная рулоном ватмана, и Юрка, облокотившийся на руль велосипеда. Они уже не работали в редакции – Лёлька ушла совсем, а Юрка – в отпуск до защиты диплома.

Шла дипломная весна пятьдесят второго года, вернее – лето. Начало июня, и совершенно ясно – с проектом Лёлька погибла. А Юрка? У Юрки защита осенью, и он, конечно, успеет.

– Юрка, помоги мне!

И Юрка, как истинный друг, пришел на помощь.

С утра пораньше они провели краткое производственное совещание и подсчитали свои наличные силы. Дело выглядело прямо катастрофически. Юрка только сказал: «Да-а!..» – и побежал в китайскую лавочку за тушью.

Китайская тушь – черные лакированные брусочки, и на них написано что-то золотыми иероглифами. Чтоб привести ее в чертежное состояние, нужно долго тереть брусочком по камню при постоянном добавлении жидкости. Существовало мнение, что лучшая тушь получается на хане. Юрка заодно купил у лавочника полчашки ханы. Мама заворчала, что провоняли всю квартиру, и захлопала форточками. Зато папа был в восторге: есть подозрение, что они с Юркой втихаря распили половину этой ханы на кухне. Во всяком случае, они очень весело и дружно принялись помогать Лёльке растирать тушь.

Папа опять был без работы и сидел дома. Дорогу, на которой он работал и строил свой Якешинский лесозавод, как раз передали по договору целиком Китаю и Порт-Артур с городом Дальним тоже. Русских стали постепенно заменять китайскими специалистами. Папа остался без работы, приехал в Харбин и от нечего делать помогал, вернее, мешал Лёльке делать проект.

А проект уже не помещался в Лёлькиной комнате. Чертежная доска выехала в столовую, бумажный потоп захлестывал буфет и подоконник. Лёлька ходила ошалевшая и лохматая – даже завивку сделать некогда. Лёлька хваталась за голову: она еще не начинала писать поясни^ тельную записку! А Юрка спокойно чертил и мурлыкал: «Затрубили трубачи тревогу».

Юрка чертил классно. Лёлькина схема станции, похожая в карандаше на паука, под Юркиным рейсфедером начинала обретать вполне технические черты. Итак, Юрка чертил, Лёлька металась.

– Сиди и работай, – ворчал Юрка. – Или я приколю тебя кнопкой к столу за галстук! (Дома Лёлька ходила в старой синей юбке и клетчатой ковбойке с галстуком.)

До защиты оставалось три недели, когда произошло крушение.

Лёлька свернула в трубочку график движения поездов и пошла к Ирине на консультацию. Не потому, что они особенно дружны, а просто Ирина жила близко – в Саманном городке, а все остальные девчата в Модягоу. А времени у Лёльки – в обрез. График был почти готом, и Юрка художественно обвел его красной и черной тушью.

Улица, на которой живет Ирина, – тихая и зеленая, и особнячки на ней стоят аккуратные, состоятельные. У Ирины – двухэтажный с двухскатной крышей из черепицы.

Ирина была дома одна, муж ее Боря – на работе в китайском конструкторском бюро, только прислуга гремела тарелками где-то в глубине квартиры.

Ирина потащила Лёльку наверх, к себе в комнату, по натертой до блеска лестнице, одним глазом Лёлька успела разглядеть столовую – черное дерево и стеклянные створки сервантов.

Ирина была веселая (проект закончен), в пестром сатиновом «хаусдрэсс» до полу. И комната у нее была веселой: мебель – цвета слоновой кости, пестрый ситец на окнах – по последней моде, один белый пион на письменном столе в бокале.

Лёлька сидела на краешке стула, и они говорили о защите: на каких вопросах будет резать старикан-паровозник, и какой страшный рецензент Сарычев, и как много от него зависит. Потом Ирина заглянула в Лёлькин график.

Участки у них были по профилю одинаковыми, и время хода поезда должно быть то же. Ирине бросилось в глаза, что линии на Лёлькином графике идут круче, чем у нее в проекте.

– Сколько ты брала на разгон и замедление? Три минуты?

И тут, с ужасом, Лёлька начала припоминать, что совсем, кажется, не включила в расчет скорости эти проклятые три минуты! Она прекрасно знала о них – запас времени на перегоне на разгон и торможение – и не включила! Просто забыла в суматохе. И значит, теперь все неправильно – расчеты и график, как говорится, полетели, и проект тоже! А защита через три недели!

Лёльку охватило такое отчаяние, что она вообще перестала соображать! Ирина пыталась успокаивать ее:

– Ты проверь, может быть, все правильно, и нам только показалось?

– Нет, я знаю, что это так, – трагичным голосом сказала Лёлька.

Но самое смешное, она сто раз таскала этот график в институт на консультацию, и там ничего не заметили! Может быть, так пройдет, и старики-профессора на защите не разглядят? А Сарычев? Он обязательно докопается! И тогда – провал!

Она провалится на защите, и какой это будет ужасный удар для мамы, и какой позор! Она не станет инженером, и это – конец, потому что – не нужна она, такая, провалившаяся, на Родине!

– Я пойду, – сказала Лёлька.

Как лунатик, сопровождаемая сочувствием Ирины, прошла она через квартиру и оказалась на улице. Она шла, и в голове у нее были звон и пустота. И можно было запросто попасть под трамвай.

– Ты чего? – спросил Юрка, когда она, с умирающим видом, подошла и села на цементное крыльцо.

Юрка с папой перед крыльцом пилили фантастических очертаний корягу. Папе нужно было ее распилить на растопку, а Юрка, видимо, устал чертить, вышел покурить на крыльцо – и папа привлек его к делу.

– Все – кончено! – сказала Лёлька.

Юрка бросил пилу и начал выяснять ситуацию.

Они с трудом уразумели, что случилось, – Юрка и папа.

У них, конечно, другая специальность, но если Лёлька говорит, что график – это страшно сложно, значит, так оно и есть. Тем более, что Лёлька возилась с ним месяц!

– Надо переделывать! – безапелляционно решил Юрка.

– По я ничего не успею!

– Ни черта! Будешь сидеть день и ночь! Показывай, в чем тут главный фокус? Давай красный карандаш, давай ножницы!

Юрка разрезал график на куски. Перегон – Лёльке, перегон – себе, для скорости. Папа, видя критическое положение с проектом, подключился к третьему перегону. Он – инженер путей сообщения и должен в этом разобраться!

– Начали! – сказал Юрка.

Они и правда сидели день и ночь. Вернее, три дня и три ночи.

Папа, конечно, по ночам не работал, для него такая жертвенность была необязательной.

На третью ночь, около половины второго, Лёлька положила голову на шершавый от резинки ватман и сказала:

– Я не могу больше, Юрка!

– Возьми себя в руки! – сказал Юрка.

– Но я, правда, больше не могу! И не хочу я этой защиты и этого диплома!

– Ты сумасшедшая! – рассердился Юрка. – Пойдем на воздух, проветримся!

Окно в столовой было открыто, и казалось, сад за ним стоит плотной чащей. Но на деле сад оказался совсем прозрачным. На путях от прожекторов висело желтоватое зарево, и сад просматривался насквозь – круглые вишневые кусты, отчетливые листья ореха и частые столбики штакетника, как рисунок тушью на желтом фоне.

Юрка спрыгнул с крыльца, разбежался и подтянулся на перекладине между двух вязов – прежде там вешали Лёлькины детские качели.

А Лёлька села на старый хромоногий лонгшез [26]26
  Лонгшез —шезлонг в харбинском произношении.


[Закрыть]под елкой. (Дедушкиной скамейки под елкой давно не было – распилили на дрова. В квартире у дедушки жили теперь разные квартиранты, в большой бабушкиной столовой проходили собрания местного отделения Общества граждан СССР, и сам дедушка стал председателем ревизионной комиссии. «Дожили», – ворчливо говорил дедушка, и было непонятно: то ли он недоволен своими общественными нагрузками, то ли, наоборот, это ему нравится?) Сейчас дедушка и квартиранты, конечно, спят, и все окна темные.

Юрка попрыгал, размялся и тоже подсел к Лёльке на ручку лонгшеза.

– Смотри, не усни…

– Ну, что ты, – сказала Лёлька, хотя ей очень хотелось положить затылок на прохладную ткань лонгшеза и закрыть глаза. В темноте, над головой, шуршат ветки…

– Не спи, нам еще часа на два работы…

Видимо, для равновесия, руку Юрка положил на спинку кресла, а йотом рука эта как-то странно притихла у Лёлькиного плеча. И Лёлька тоже притихла – подле Юрки, как возле берега достигнутого, словно ничего больше не нужно ей на земле, только плечо его – чуть выше ее плеча, и этого ощущения единства, когда он чертит с ней рядом, и мурлычет: «Затрубили трубачи тревогу…», и даже когда кричит на нее: «Сиди и работай, или я приколю тебя кнопкой к столу за галстук!» И интуитивной какой-то уверенности, что ему – тоже хорошо с ней… И хотя он ни разу еще не сказал ей этого прямо – значит, такой он есть – Юрка… И к чему говорить – человек проявляется в деле, иначе он не пришел бы на помощь к ней в эти преддипломные дни и ночи!

«…Милый мой Юрка! Вихрастый и смешной чуточку, и совсем не такой, каким я придумала себе своего единственного человека на земле. И все-таки, я, наверное, люблю тебя!»

Юрка говорит сейчас о деле – осталось два чертежа, и нужно поднажать с запиской!

Лёлька положила голову на спинку лонгшеза – и ничего она не заснет, только отдохнет немножко.

Небо наверху, недоступное огням станции, синело, глубокое и спокойное, и в просвете вязовых веток полно было насыпано звезд – разнокалиберных и зеленоватых. И было очень тихо, как случается только в середине ночи. Паровоз прокричал на Южной линии одиноким ночным голосом.

Потом они работали с Юркой до четырех часов, и, странно, спать больше не хотелось – голова стала удивительно ясной. И так же было открыто окно в сад, но уже сиреневый, предрассветный. Они молчали и работали. И Лёлька подумала: может быть, эти терзания с проектом и ужасно бессонные ночи будут помниться ей со временем самой прекрасной ее порой? Может быть, то, что сейчас, – это и есть – счастье?

Они все-таки доконали проклятый проект, правда, он получился далеко не шедевром. Юрка сказал: «Финиш!», и они разошлись спать: Лёлька к себе в комнату, Юрка – на исторический диван, на котором в давние времена ночевал танкист Миша. Они раздевались, разделенные дверью, и поговорили еще через эту дверь, конечно, негромко, потому что в доме все спят:

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Утром Юрка сгонял на велосипеде домой – передохнуть и надеть чистую рубашку. А Лёлька срочно отсыпалась за все предыдущие ночи. К вечеру нагрянули новые помощники – Сашка и Нинка. И начался аврал.

Силы распределились следующим образом: Юрка обводил график тушью, только при этом сменил пластинку и вместо «трубачей», бубнил: «По мосткам тесовым вдоль деревни», что говорило о его лирическом настроении. Нинка присоединилась к Юрке и старательно терла резинкой готовые чертежи: «Юра, это можно? Юра, так правильно?» Лёлька переделывала записку и шипела, что ей все мешают. А Сашка авторитетно давал руководящие указания:

– Вот здесь – рамка. Вот здесь – штампик. – Сашка был специалистом по дипломным проектам – он постоянно подрабатывал на них у таких запарившихся дипломников, как Лёлька.

Папа ходил вокруг да около и вспоминал случаи из личной практики: «Когда я делал проект Либавского порта…»

Маме ничего не оставалось, как отправиться на кухню и нажарить гору лепешек – надо же накормить чем-то такую ораву!

За четыре дня до защиты Ирина и Лёлька сидели в Управлении дороги перед дверью кабинета Сарычева и ждали, когда их вызовут и вручат высокую рецензию.

Лёлькин проект в голубом переплете внешне выглядел вполне прилично.

Сарычев сидел за массивным столом из красного дерева. И показался Лёльке большим и солидным – почти седая крупная голова, белый летний китель, серебряные погоны с одной большой звездой – командированный из Союза и начальник Службы – что-то вроде генерала, но в железнодорожных чинах.

Лёлька, замирая, смотрела, как он сердито листал многострадальный ее проект, и на хмуром лице его все резче обозначились недовольные складки. «Сейчас выгонит», – подумала Лёлька.

– Кладите на счеты, – грозно велел Сарычев и продиктовал ей собственные ее цифры. На счетах Лёлька считала не особенно, и вранья у нее получилось еще больше, чем в проекте.

– Так!.. – сказал Сарычев. – А у вас? – и ткнул пальцем в какую-то таблицу. Лёлька не различала, что это, все расплывалось в глазах. Она не сопротивлялась, она просто молчала.

Сарычев что-то полистал еще и сказал: «Думать надо!» – и выдал Лёльке ее голубой том, с приложением – напечатанной на машинке рецензией. В приемной Лёлька с трудом вникла в ее смысл: «Несмотря на многочисленные недочеты, Савчук Елена допускается к защите проекта». Вне себя от радости Лёлька помчалась в институт, в секретариат. Ирину она ждать не стала.

Дипломный проект Лёлька защищала тридцатого июня пятьдесят второго года в два часа дня.

Белый институтский зал выглядел немного мрачно, или просто у Лёльки было угнетенное состояние? Лёлька развешивала по доскам листы, и пальцы ее не гнулись, кнопки ломались и сыпались на паркет.

В зале топтались и щелкали сиденьями зрители – на защиты всегда полно набивалось студентов, сочувствующих и любопытствующих. Юрка сидел в третьем ряду, около него – девчонка, синие банты в косах. Лёлька знала ее: это одна из тех вожатых, с которыми он носился в лагере прошлым летом и разучивал: «Взвейтесь кострами, синие ночи». Теперь она, видимо, кончала десятый класс и пришла на защиту – абитуриентов страшно интересовали институт и защиты. Лёлька вообще бы ее не заметила – не до Юрки было ей в эти последние минуты, если бы не Нинка. Нинка помогала развешивать чертежи и присутствовала в числе близких родственников.

– Смотри, Юрка-то!… – шепнула Нинка.

– Вижу! – только и сказала Лёлька, и ей стало совсем тошно. Хотя и без того зубы щелкали от волнения.

Комиссия сидела за длинным, покрытым зеленым сукном столом – Сарычев, в своих звездах, старички-лекторы, в летних чесучевых пиджачках, и китайская дирекция – в неизменной синей дабе. (Советского директора уже не было – институт, как и Дорогу, целиком передали Китаю.)

Лёлька, как на эшафоте, стояла за лакированной кафедрой. Только что здесь стояла Ирина, и сравнение было не в Лёлькину пользу. Ирина была ослепительна в платье из белого полотна с прошвами, говорила уверенно, и комиссия настроилась благожелательно. Сарычев не задал ей ни одного вопроса. Лёльке он, правда, тоже не задал, видимо, Лёлька была для него совершенно ясна.

Довольно благополучно Лёлька оттараторила свое выступление. Паровозник Калошин подкинул ей пару коварных вопросиков. Из одного Лёлька выскочила без потерь, на втором завязла в дымогарных трубках. Китаец из комиссии спросил что-то элементарное, и Лёлька ответила.

Когда всех выставили в коридор, комиссия совещалась за дверями из резного дуба, еще ничего не было известно, и Лёлька стояла с Ириной и девчонками и переживала, Юрка не подошел к ней! Правда, он вообще-то по терпел Ирины. «Пе наш человек», – говорил Юрка, но тут-то мог подойти и подбодрить Лёльку по-дружески! Он демонстрировал той девчонке стенгазету «Политехник».

Потом двери растворялись и зачитали приказ. Лёлька получила звание инженера, и все зашевелились – начались взаимные поздравления. Юрка подошел и поздравил, крепко тряхнул Лёльке руку. А девчонка не отставала от него, так и стояла за плечом, и глаза у нее были круглые, карие и любопытные. Лёлька сказала:

– Ты не забыл, сейчас – прямо ко мне…

– Да, да, – сказал Юрка, – вы идите, я вас догоню. Я только провожу…

Все-таки не должен был Юрка делать этого – провожать с Лёлькиной защиты какую-то постороннюю девчонку!

Лёлька с Нинкой шли вниз по Соборной, босоножки их цокали по булыжнику, и Лёльке было больно и обидно, потому что в этот исключительный свой день защиты имела она право на внимание лучшего своего друга?!

И если он мог поступить так, не задумавшись, что причинит ей боль, сколько же в нем равнодушия к ней? И, значит, ошиблась она в нем тогда, в саду, и все она выдумала, и ничего этого нет – большого и настоящего, объединяющего их, а только товарищество и готовность прийти на помощь, и просто она для него – свой брат студент, засыпавшийся перед защитой, а не единственный человек на земле! И как страшно осознать это, теперь именно, когда она только-только поняла, что любит его!

Нинка шла рядом и жужжала, как муха, что вот Юрка, даже сегодня, не мог обойтись без своих школьниц-вожатых, и она от Юрки этого не ожидала!

В саду под вязами был накрыт стол; собрались разные родственники, и первым вопросом мамы было – как прошла защита, а вторым – где Юрка?

Может быть, и нельзя было судить Юрку по мелочи этой – девчонке с бантами, потому что сто раз они появлялись на Юркином горизонте – разные, с косами, и уходили, как дым, а Лёлька оставалась в самом трудном и самом главном? Надо было довериться интуиции своей: постоянному ощущению единства с ним – пять лет! Просто Юрка не перешел еще порога взросления чувств человеческих – мальчишеская душевная слепота и неумение разглядеть человека рядом!

Стать выше мелкого и случайного – тоже нужна высота души, и не нашлось тогда в Лёльке этого.

Юрка залетел, улыбающийся, «велик» свой поставил у крыльца:

– Ну, где тут новоиспеченный инженер?

И Лёлька не выдержала! Лёлька обрушила на его голову (она сама даже не ожидала, что они найдутся в ней) все эти мелочные женские слова о том, что раз она не нужна ему, то и он ей тоже не нужен!

Только это, мелкое и женское, увидал в ней вдруг с изумлением Юрка, и ничего другого, что вызвало эти слова ее, – гордости оскорбленной. Только стоящее перед ним разъяренное существо, – не его это Лёлька, которую он уважал за стихи и прибегал к которой постоянно! И если она оказалась такой и неблагодарной – теперь, когда он помог ей сделать дипломный, он – не нужен, значит, он ошибался в ней!

Он взял с вешалки фуражку, вышел, сел на свой «велик» и уехал, а Лёлька осталась одна – растерянная посреди столовой. Из сада звали ее к столу, Нинка спрашивала, где у них в буфете салатница, – мама послала ее, а Лёлька приходила в себя постепенно и начинала сознавать: что же она наделала – непоправимое!

Ненужным и тягостным оказался весь тот вечер с ореховым тортом и вином, разлитым по бокалам (пили за нового инженера), потому что не было Юрки. И не будет, видно! Такой несчастной была Лёлька, даже спать не могла. Потом, когда она заснула все-таки, окаменев от горя и отчаяния, словно от толчка проснулась на рассвете с подсознательным ощущением потери – Юрка!

Белый свет проникал в окна, и пахло из сада влажным смородиновым листом и землей. «…Как же мне жить теперь без тебя, Юрка?»

Лето тяжелое – сил нет! Дожди льют, хотя им в июле лить положено, но все равно – тошно. А солнце нечет сквозь влажную пелену и парит – как в тропиках. И некуда деться. А главное – нет Юрки!

Папа прислал письмо с новой работы из Гирина. Он строит там сахарный завод. Китайская государственная фирма «Новый Китай». Ребята, заканчивающие ХПИ, поступают туда инженерами, и папа устроился на большой оклад – около двух миллионов юаней. Один миллион папа присылал в Харбин маме с Лёлькой, на другой жил в Гирине сам, как мама говорила – «на всем готовом», потому что там ему – и квартира и машина казенная! Папа звал Лёльку на лето: какие сопки и Сунгари под Гирином! И еще просил сходить к Юрке и передать записку: срочно нужен образец расчета трубы – железобетонной, высота – тридцать метров, папа был высокого мнения о Юркиных инженерных способностях, во всяком случае, Юрка поймет, что надо.

Итак, судьба, в образе папы, давала в Лёлькины руки повод идти к Юрке – ради дела. Они поговорят. И может быть, все станет как прежде? Два дня Лёлька настраивалась на этот шаг и придумала, как она придет и что скажет. Она выгладила белую блузку – ей идет белый цвет – и отправилась.

Юрка сидел у себя в садике перед верандой. Положил чертежную доску на вкопанный в землю стол и колдовал над ней с карандашом и логарифмичкой. Юрка показался Лёльке усталым и незагоревшим – некогда, наверное, замотался с проектом. Так захотелось Лёльке просто сесть с ним рядом и сказать: ну, как ты? Соскучилась я по тебе.

Юрка поднял голову от доски и посмотрел на нее с холодным удивлением. И только. Словно спросил: вы по какому вопросу? И с порога уже поняла Лёлька, что никакого разговора не получится.

Она положила перед ним папину записку. Юрка прочитал и сказал – он все сделает и передаст расчет через Сашку. И это – все. И нужно было уходить.

Юрка все-таки проводил ее сдержанно до калитки. Дальше он не пошел, сказал: он – в майке, а там довольно людная улица… Ну, что ж… Лёлька все понимает. Надо иметь самоуважение и уйти молча. Она все-таки не выдержала характера. Она сказала:

– Юрка!!

– Что? – сказал Юрка невозмутимо.

– Неужели у нас все кончено?!

– Да, – сказал Юрка.

– Но почему?!

И Юрка объяснил ей очень спокойно и рассудительно.

Она знает, как здорово он к ней относился? Да, знает. А теперь что-то сломалось в нем, и ничего прежнего не может быть. И он ничего не может с собой сделать. Это сильнее его. Ему самому трудно и больно, но так – лучше…

Лёлька слушала. Словно мертвая стала она, пока он говорил. И добавить тут нечего.

– Ну, ладно, – сказала Лёлька, – я пошла…

– Пока, – сказал Юрка и спокойно шагнул к своему столу – чертить.

Она шла по улице, и странная пустота окружала ее. И даже не больно, а просто – пусто.

«…Юрка, как страшно, что ты ничего не понял! И как страшно, что так легко рубанул ты сплеча, и только свою оскорбленность увидел в этой грустной истории, и не увидел меня? И что ты за человек, Юрка?»

Институт окончен. И диплом им выдали в черных атласных корочках с ленточкой, золотыми иероглифами, с большими квадратными печатями. В последний раз Лёлька сходит с высокого институтского крыльца, Лёлька покидает институт без сожаления, потому что ничего не осталось там от прежнего ее института: ни белого зала, сплошь теперь увешанного китайскими стенгазетами – Институт передан Китаю, ни райкома ХПИ, потому что так мало русских осталось в институте – на райком не хватает. Нет Юры Первого и Юры Второго (оба работают в той же самой «сахарной фирме», где папа, только на других заводах).

А впереди опять неизвестность: куда идти работать, потому что не нужны теперь Дороге русские специалисты, которых готовили для нее… Правда, говорят, будет централизованное распределение… А пока они свободны – на все четыре стороны – их вызовут.