Текст книги "Земля за холмом"

Автор книги: Лариса Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

4. Усольцев

Хлеб идет – полные кузова. И вся дорога от тока до Багана укатана до синего блеска. Машины, машины – военные, болотного цвета грузовики и прыткие колхозные ЗИСы. Сухую листву сбивают в околках – только шорох стоит!

Хлеб высыпается из кузовов на ухабах – дорога до Багана проросла по краям молодой зеленой пшеничкой. За три километра до элеватора стоят на дороге районные бабки с веничками и мешками и подметают – по-хозяйски… Лёлька никогда не видела сразу столько хлеба.

Хлеб лежит на току громадными желтыми увалами. Лёлька и Шура Новикова работают, разделенные этим сыпучим гребнем. У Шуры – свои комбайнеры, у Лёльки – свои. Лёлька ходит по зерну, как по песку. За день полные боты начерпывает она пшеницы. Она вытрушивает эту пшеницу ночью, дома в Благовещенке у порога Нинкиного медпункта, а потом Женя удивляется, почему к медпункту сбегаются все соседские куры. Лёлька ходит по зерну и лежит на нем, когда долго нет машины. Солнце печет на зерне, как на пляже, и можно, наверное, запросто загореть!

…Подошел «ЗИС 25–13» от Ковальчука. Лёлька заскочила ногой на колесо и заглянула в кузов – с верхом. Да еще борта наращены. Три тонны будет. Она, конечно, весовщик, но никаких весов у нее нет.

– Весы? – удивился колхозный бригадир. – Пиши, как видишь. На элеваторе все равно перевешивают. – И она записывает на глазок и по емкости кузова и переживает при этом: если бы можно было все взвесить по-настоящему!

Борта машины откинули, и две девчонки из Новосибирска в синих байковых лыжниках выгребают зерно на ток лопатами. Шофер вышел из кабины, Лёлька сунула ему ведомостичку, и он расписался, обмакнув ручку в лиловую от разводов непроливайку.

– Ковальчук велел передать: зерно – сухое, пиши три с половиной, – сказал шофер.

Шофер – городской, незнакомый, и вообще в бригаде полно теперь городских: шоферы и девчата с Сибсельмаша. Девчата-грузчицы гоняют на военных машинах по трассе до Багана. И еще – солдаты. Они живут в большой палатке около вагончика, это их машины – огромные и блестящие.

Лёлька окунула руку в зерно – не такое оно сухое! Ковальчуку, конечно, нужны тонны. Учетчик измеряет угольником скошенные гектары, Лёлька подсчитывает дневные тонны. Тонны разделить на гектары – получается выработка. Ковальчук – знатный комбайнер и жмет вовсю – ему нужна выработка. А весовщица Шура говорит: пиши меньше. Зерно усохнет и полегчает. Откуда ты возьмешь тогда недостачу? Действительно, откуда? Лёлька не знает, кого слушаться. Она пишет среднее: три триста, и ей страшно от этих, на ее шею повешенных, гони!

«ЗИС 25–13» отошел. Можно сесть на расстеленный ватин к у подножия зернового хребта и подумать о своем: о Сережке Усольцеве, который сказал ей – выходи за меня замуж… А можно взять похожую на совок плицу и покидать зерно вместе с колхозными женщинами. Вон их сколько сегодня на току – пестрые передники, пестрые платочки. Зерно захлестывает ток, зерно «горит» в непросушенных грудах, и надо веять его и перелопачивать.

Плица тяжелая, и руки от нее быстро устают, но Лёлька старается не замечать этого – сколько можно быть слабой!

Сережка сказал ей – выходи за меня замуж. Но он не мог полюбить ее: не за что было – тогда на комбайне. Он просто пожалел ее, когда она, обиженная, ревела около вагончика. И женщины на току жалеют ее, наверное, когда она неуклюже ворочает плицей. Они приветливы и снисходительны к ней, эти простые женщины из Благовещенки. Не нужно ей снисходительности – нужно равенство!

И дело не в том, что не по силам ей оказались железные задвижки на комбайне, – качеств душевных не хватало, видимо, чтобы не стать жалкой! Считала себя несчастной от грязи и усталости и не думала о деле – хлебоуборке!

Она видит себя со стороны – пыльным платочком повязанную, юбка – в неотстирывающихся пятнах солидола, и протест против собственной этой «жалкости» и слабости подымается в пей, как приступ стыда.

Она кидает зерно, преодолевая ломоту в руках, до перерыва, пока кто-нибудь не крикнет ей: «Ленка, кончай, что тебе – больше других надо!?».

В перерыв женщины лежат на зерне и переговариваются о своих немудреных делах: о картошке, о топливе на зиму. Лёлька слушает их разговоры и отвечает Шуре (они – ровесницы, только у той сын, и мужа она ждет из армии – надо к его приезду обмазать хату – успеть бы управиться). И все-таки – словно стена отделяет ее от этих женщин. Может быть, потому что у нее нет мужа, чтобы ждать его, и нет дома, который нужно к зиме обмазывать? Опять она живет, словно прислонившись боком к чужой семье – Жени и Ники Лаврушиных.

Когда Лёлька приехала на медпункт впервые, она долго искала его на беспросветно темной улице. Беленая хатка. Крыша из камыша, похожая на подстриженную челку.

Ника Лёльке обрадовался и Женя тоже. Оказывается, она теперь – в Благовещенке. Она уволилась из мастерских, потому что подняла там какую-то тяжесть, и ей опять стало плохо… Она переехала к Нике, а свекровка осталась в Казанке – караулить квартиру в сборном доме.

Медпупкт – симпатичный, только немного маловат для Никиного роста. Женя развесила по окошкам марлевые шторочки и до медицинского блеска выскоблила некрашеный пол. Правда, теленок соседки Фриды съел рукав у вывешенного Женей сушиться Никиного медицинского халата. Правда, Женя не знает, чем кормить Нику – никаких магазинов! А Ника возвращает то, что несут ему деревенские бабки, в благодарность за медицинскую помощь – яички, увязанные в платочек, и прочее, потому что не знает, как он должен на это реагировать в Советском Союзе. Бабки обижаются, Женя страдает – Ника совсем похудел, как жердь. А так – все хорошо.

Женя заохала над Лёлькиной рукой и подкинула в печку соломы, а Ника принялся кипятить свои медицинские ножички. Он прооперировал Лёлькину руку по всем правилам, и Лёлька вымылась с облегчением в сенях при керосинке. А потом они пили чай с витамином «С» – сироп шиповника из Никиной аптечки, потому что ничего другого в доме не было, и болтали за полночь о последних новостях: как работает Анка и как не повезло Лёльке.

– Вот видишь! – торжествовал Ника, что не пустил Женю на комбайн.

Они отвели Лёльке глинобитную пристроечку, совсем отдельную: ход через сени и с квадратным окошком (правда, там лежат медпунктовские дрова). Ника соорудил ей койку из колхозных досок, и теперь Лёлька живет вполне самостоятельно, и впервые после Харбина у нее зыбкое, но все же ощущение дома.

По утрам солнце врывается в окошко, как прожектор, и поднимает лучше будильника. В окошко видны поворот дороги на Казахстан и кусок пестрой степи – малиновые пятна травы, белые пятпа солончака. И она бежит по этой степи, влажной и дымчатой, как лисья шкура, а телеги с женщинами обгоняют ее, странные, похожие на корыта, телеги, которые здесь называют бричками – в них возят зерно от комбайна. Женщины кричат ей – по знакомству, возница приостанавливает лошадь, и Лёлька запрыгивает на ребро брички, как на жердочку, и едет до бригады. От колес на ходу отлетают комья грязи и прилипают к юбке.

Удивительно спокойно ей подле этих женщин, чужих и непонятных, в общем-то, посреди утренней степи, когда они поют что-то свое, деревенское, и на току, когда она лежит и слушает их на теплом зерне под огромным небом.

Спокойствие растворено в степных горизонтах. Чистота и прозрачность. Приглушенные осенние тона. Степь понемногу приручила к себе Лёльку. Пока перерыв – можно пойти в околок и набрать там ягод шиповника в карманы стеганки. Ягоды продолговатые, оранжевые и на ягоды непохожие. Наверное, хорошо, как бусы, нанизать их на нитку.

Околок стоит тихий. Березы разбросали по небу ветви ювелирной резьбы. Легкое падение листа. Запах увядающей травы. Запах земли и леса. Околок – как осколок больших лесов России. Лёлька пока не видала их вблизи, она видит только степной горизонт, такой бесконечный, что кажется круглым, как земная поверхность. Степь передает Лёльке – спокойствие, словно свою силу. Или все-таки сила приходит к нам от людей, окружающих? Только в сумерках степь начинает странно тревожить Лёльку.

Быстро холодает под вечер в степи. Лёлька натянет ватник и руки сунет в карманы. В кармане – остатки шиповниковых ягод, зерна пшеницы и чернильница-непроливашка. Женщины и Шура Новикова уезжают в село на бригадирской телеге. Женщины опять запоют, и голоса их долго будут висеть в воздухе. На склоны хлебных бугров лягут тени, как на склоны сопок, а закат охватит полнеба – тревожный и переменчивый.

И в час сумерек придет к ней отчаянная тоска по маме, словно только и ждала, притаившись за околком, когда женщины уедут и Лёлька останется незащищенной. Сломает дневное спокойствие, и Лёлька одна будет ходить вокруг тока и вслух повторять, не стыдясь, потому что никто не услышит этого:

– Мама, мамочка, ну, пожалуйста, приезжай! Я не могу без тебя жить и радоваться!

Она не знала, что таким гнетущим окажется чувство потерн невозвратимой – как болезнь. А казалось, так просто – сесть в эшелон и уехать!

Лёлька не выдерживает одолевающих сумерек. Пока нет очередной машины, она бежит с тока к вагончику, напрямик по сухой колющейся траве – к ужину, к людям. Человек не может жить в пустоте.

Они все приходят в вагончик к вечеру – комбайнеры (только Ковальчук косит по ночам, пока не ляжет роса), Ячный, которому она все не может простить его несправедливости, Остапчук Петя, сменивший Лёльку на штурвале, и Сережка Усольцев.

Они приходят черные, словно закопченые на хлебоуборке, и медлительные от усталости. Они умываются под березкой из рукомойника (что тут отмоешь – вода соленая!), и на вафельном полотенце у Сережки остаются грязные полосы. Лёлька смотрит на Сережку, и у нее возникает еще не осознанное к нему уважение. Может быть, потому что она теперь знает, что это значит – день на комбайне?

Все таки это – особенные люди, и Лёлька выглядит перед ними маленькой и никчемной. Труд их, тяжелый, как глыба: неподатливое железо и руки, в которых это железо становится покорным. Здесь, видимо, в бригадном вагончике и начинается Лелькино понимание ценности рук человеческих, на которых, в сущности, стоит земля русская.

Потом они ужинают неторопливо тем, что наливают им в миски поварихи Эмма и Нюра, и затем только Сережка глянет иногда, словно проверит, на месте ли она на уголке стола, дощатого, хлебными ломтями усеянного.

– Привет, подруга! Ну, как ты тут трудишься? Руку-то покажи! Зажила? Порядок!

…После ужина к Лёльке подошел Ячный и спросил, сколько у него набежало тонн за день. Ячный в последнее время, на удивление, сменил с ней тон и стал даже любезным. Лёлька быстро подсчитала его ведомостичку и ответила, и Ячный улегся спать успокоенный.

Тепло в вагончике. Горит керосиновая лампа. И тесно от народа. Но опять нужно поплотнее застегивать ватник и выходить на темный ток – машины возят зерно, Ковальчук косит и не дает Лёльке отдыха.

– И чего ты сидишь по ночам? – говорит Шура Новикова. – Утром придешь – шоферы тебе распишутся, кто сколько навозил…

По Лёлька не может так. Она будет сидеть на току, пока косят комбайны, и считать свои машины. Нужно вырабатывать в себе ответственность!

Странное испытываешь, когда сидишь вот так в темноте посреди ровной, как ладонь, степи. Теряешь ориентировку, и бригадный вагончик кажется совсем не с той стороны, где есть он на самом деле. Небо накрывает – как шапкой. И ничего не видно, кроме желтых пятен света вдалеке, там, где косят комбайны.

Вот оно – большое зарево Ковальчука, целый город огней, медленно движущихся, мигающих на расстоянии. А вон – быстро бежит по небу столб света. Это Гриша Яковенко гонит машину на ток. Лёлька смотрит на блуждающие по степи пятна света, и ей становится не так холодно.

Который теперь час? У вагончика темные окошки. Ужасно, когда спать хочется! Она свернется сейчас клубочком на зерне и уснет. Желтые полосы света хлестнули по хлебным увалам. Машина.

– Гриша, возьми меня до Ковальчука, а то я тут совсем засну.

– Давай, – сказал Гриша.

Лёлька села в кабину.

Они долго добирались до Ковальчука. Гриша заблудился в потемках и все кружил по стерне, натыкаясь на похожие околки. Гриша злился и выражался сквозь зубы, несмотря на Лёлькино присутствие.

Комбайн двигался, как ярко освещенный поезд, и Лёлька разглядела опытным глазом: бункер полон – как раз вовремя!

Стебли пшеницы в свете прожекторов блестящие, как вода, подгибались и падали под зубья хедера. Ковальчук крутился на мостике – коренастый, как черт.

– Ленка, – закричал он, увидев ее в машине, – ты мне смотри, не занижай!

…Она все-таки заснула под конец на току и проспала последнюю машину. Перед тем, как заснуть, она думала о Сережке: что она скажет ему, если он опять заговорит об этом – выходи за меня замуж… Он, наверное, неплохой парень, Сережка… Если бы можно было посоветоваться с мамой. Но мамы нет, и нужно решать самой – как жить с людьми и как быть человеком.

Она проснулась, потому что совсем замерзла. В степи было чуточку светлее. И ни одного желтого пятна на горизонте. Шофер, видимо, быстренько разгрузился и умчался ночевать в село, а Лёлька осталась забытой и обиженной. Наверное, скоро утро. А ночевать в бригаде – там, конечно, нет свободных мест! Значит, опять шагать пешком, в село, за четыре километра.

Ох, уж эта дорога от тока до Благовещенки!

Лёлька идет в плотной темноте и только подошвами нащупывает: если земля твердая и гладкая – значит, есть дорога и все в порядке, если начинаются кочки и трава, значит, она уклонилась в сторону и нужно срочно выпрямлять направление.

Лёлька идет и безумно боится волков. В бригаде мужики болтают про них страшные басни. И Лёлька дрожит, как заячий хвост. Серая тень появляется справа от дороги. Тень шевелится, и Лёлька замирает от ужаса. Потом тень начинает звенеть уздечками, и Лёлька успокаивается – лошадь! Если ее еще не съели волки, значит, их нет поблизости.

На половине пути, там, где подразумевается горизонт, появляется два огонька. Вначале Лёлька принимала их за огни Благовещенки, но потом убедилась: дорога пойдет на подъем – и огоньки уплывут вбок и в вышину. А Благовещенка появится сразу черными контурами крыш, едва различимыми на густо-синем небе. Лохматые плетни и сочная перекличка собак – начинается улица. А две знакомых звезды уже совсем высоко над трубой медпункта.

Ковальчук кончил косить рано: то ли роса легла, то ли он скосил все, что мог, вокруг и к утру перебирался на новую гриву. Лёлька обрадовалась и собралась домой сразу после ужина.

Сережка стоял и курил под крылечком, и она наткнулась на него с разбегу, как на шлагбаум.

– До дому? – спросил Сережка. – Обожди. – И Лёлька удивилась: никогда он не ходил в село на ночь глядя.

Они шли по дороге, и рядом бежала луна, огромная и сумасшедшая. Укатанная шоссейка блестела и гулко отражала их шаги. Две тени шли впереди них по дороге: большая и вихрастая – Сережкина, и подле – Лёлькина, меньше наполовину. Небо – светлое и прозрачное, торжественная голубая степь, и впереди, на гриве, отчетливо видные, белые хатки Благовещенки.

– Ты мне хоть расскажи о себе, – сказал Сережка. – А то – что ж это – я ничего о тебе не знаю! – Он сказал так серьезно, словно это и правда – непорядок, который давно пора устранить.

– Что тебе рассказать?

– Ну, как вы туда попали?

Видимо, это было главным для него в определении: что она такое, и от этого зависело дальнейшее – принимать ее со всем тем, что она есть, или не принимать? И нужно было говорить начистоту, как на приеме в комсомол (расскажите вашу биографию), и без оглядки, что это может оттолкнуть его. А если оттолкнет – пусть это будет сейчас и сразу. Но это – честно, по крайней мере, потому что он сказал ей: выходи за меня замуж, и значит, должен знать о ней все.

И нужно рассказывать с основания: про дедов Савчука и Логинова, и русский город у китайской реки – ну, это еще не трудно, и он должен понять, Сережка: мы не выбираем место рождения… И то, что стреляла она из японской винтовки и пела «Боже царя храни», это уже страшно – «белогвардейцы» – в Сережкином понимании. И как входила Армия в Харбин, и забирали асановцев – за дело, с Сережкиной точки зрения. (А как же иначе?) А потом ССМ: мы стремились и рвались на Родину, и нас не пускали! (Правильно, вас там десять лет учили уму-разуму и то – приехали, ничего не понимающие, как из мешка высыпанные!) А отец с матерью – почему они остались там? Потому что побаивался папа Советской власти, если быть честной…

– Чего ему бояться? – решает Сережка. – Инженер, будет трудиться, как все. Ты напиши…

– Напишу, – говорит Лёлька.

Четыре километра дороги – много это, когда бежишь одна и на волков озираешься, и всего ничего, оказывается, если рядом с Сережкой. И волка отступают куда-то – ни один им не попался!

– Ну, ты надумала? – вдруг сказал Сережка, когда они были уже на краю улицы.

– Что? – сразу не поняла Лёлька.

– Замуж за меня надумала?

Если бы он сказал это серьезно, как только что, когда они говорили об ее эмигрантах! Но он опять сиял своей белозубой улыбкой. Не поймешь этого Сережку!

Лёлька молчала. Она ничего не решила для себя, хотя и думала о нем все эти дни на току, когда кидала с женщинами зерно и ягоды шиповниковые собирала в околке. Она не могла сказать ему – нет, именно потому, что думала о нем, – что-то привлекало ее в нем неосознанное. Сочетание силы и доброты, чего не было в Юрке, и вообще не встречала она до сего времени в людях. Или не умела замечать и ценить от беспечности возраста? Никогда не было с ней такого, чтобы тянулась она так – прислониться, как рябина к дубу в старой песне! Или это просто от слабости ее и одиночества? И она ив могла сказать ему – да, потому что нет у них никакой «общности интересов», как с Юркой, а без этого немыслимо замужество. Надо говорить – нет, но она не могла сказать почему-то…

– Ладно, можешь еще подумать, – разрешил Сережка милостиво. – Шагай отдыхать, вон у тебя уже глаза не смотрят!.. – Повернулся и пошел вниз по дороге к бригаде. Луна смотрела ему в спину, Лёлька тоже смотрела.

И тут показалось ей: это было уже с ней когда-то – твердая осенняя земля и человек, уходящий от нее по голубой лунной дороге… Тоненький мальчик-лейтенант Миша, и волосы – одинакового цвета – соломы.

И внезапно пережитое давным-давно – взросление и разлука – поднялось в ней с прежней остротой, вопреки интервалу времени. Ожидание боли, что должна неминуемо последовать за этим, и страх перед повой потерей, которую она не могла, не хотела испытать, заставили неожиданно для себя вскрикнуть: «Сережка, Сережка!» – очень тихо, как думалось ей, в степном необозримом пространстве.

Однако он услышал. В два шага он был рядом. Подхватил ее под мышки, поднял на воздух, поцеловал на весу в губы и снова поставил на землю. Лёлька ахнуть не успела!

…Дожди пошли. Надолго и основательно. Дорогу до Багана развезло. Невывезенное зерно лежало на току, мокло и прорастало. Зерновые бугры потемнели и как-то странно грелись изнутри. Зерно слипалось в плотную массу, и женщины пытались ворошить его лопатами. Говорили: оно все равно теперь никуда не годное. Колхозный бригадир хватался за голову – как будто он не знал, что осенью может пойти дождь?

Комбайнеры, злые и небритые, сидели в вагончике, подсчитывали, что осталось не скошено, и ожесточенно «забивали козла». И ждали – вдруг прояснится и ветерком подсушит пшеницу.

На кухне тоже все разладилось – протекла глинобитная крыша. Поварихи Эмма и Нюра бегали и гремели ведрами, и никакого обеда вовремя не было.

Лёлька аккуратно приходила по утрам в бригаду и маялась вместе с комбайнерами.

Душно в вагончике. И темно за потными стеклами. Лёлька вышла на дождь, повязав до бровей косынку.

Дождь медленно смывал с берез позолоту. На сырых досках обеденного стола слоем лежали липкие листья. Сережка возился у своего ДТ-54. Гусеницы трактора были густо залеплены грязью.

– Слышала сводку? – сказал Сережка. – На ближайшие пять суток без перемен! – Они постояли и поговорили о погоде, а потом он сказал: – Слушай, Алёна, поехали завтра в район регистрироваться? За депь обернемся. Все равно косить не будут.

– Что ты придумал!

– Нет, правда, поехали! Зачем нам ждать до октябрьских? – он говорил так, словно у них все было давно решено. – А там – дорогу переметет! Поехали и распишемся! Договорились? – Сережка воодушевился. – Чего ты молчишь?

– Не поеду я, – сказала Лёлька, – потому что это несерьезно, то, что ты говоришь. Ты не любишь меня. И это нехорошо, и неправильно – без любви. Не поеду я…

Просто хотелось ей, чтобы сказал он хоть одно из тех прекрасных слов, что положено говорить в преддверии замужества.

Но Сережка вспылил:

– Я тебя силой не тяну! Я с тобой всерьез говорю! Знаешь, когда ты мне показалась? Когда мы ехали на уборку и ты сидела наверху, и глазищи у тебя были круглые и растопыренные! Еще тогда я подумал, что женюсь на этой рыжей девчонке. Я всегда добиваюсь, чего хочу! Вот так! Или завтра едем в район, или – как знаешь!

Он швырнул гаечный ключ в глубь кабины, хлопнул дверцей и пошагал по лужам к вагончику, а Лёлька осталась стоять у трактора в недоумении. И такую пустоту ощутила внезапно, словно последний осколок жизни отняли у нее!

Утром она шла в бригаду. Сеял дождь мелкий, как сквозь сито, и ноги ее в китайских ботиках расползались по размокшей дороге. Околки стояли ржавые и нахохлившиеся. Лёлька старалась идти по обочине, но бурой картофельной ботве.

И она знала: если он повторит вчерашний разговор, она не возразит, и все будет, как он скажет! Неразумно это и несвойственно ей, однако это так…

У вагончика стоял заведенный военный грузовик, и Сережка договаривался с солдатом в зеленом ватном бушлате.

– Где ты ходишь? – заорал на нее Сережка. – Машина уйдет. Быстро поехали!

– Как же я без спросу? А вдруг начнут косить?

– Ну, пойди, доложись бригадиру! И кто тебе будет косить – смотри, все заволокло!

В вагончике было сонное царство. Трактористы и комбайнеры с горя спали, под дождь, на парах. Бригадир отмахнулся от Лёльки: езжай, куда хочешь!

Она вышла на крылечко. Сережка подхватил ее и забросил в кузов грузовика. Кузов порожний, к новым доскам прилипли мокрые зернышки пшеницы. Сережка посадил Лёльку на ватник и с головой накрыл зеленым, жестким как жесть, плащом. Он обнял ее за плечи, и так они ехали, прислонившись спинами к стенке кабины. Сережка был весел и все чего-то болтал ей в ухо, Лёлька не вслушивалась, смотрела в щель капюшона на уходящую дорогу и думала: «Что же это я делаю? Я же не люблю его. И нужно, наверное, остановить машину и изменить все, пока не поздно».

Но машина шла вперевалку. Щетинистые полосы жнивья веером разворачивались по ходу. Желтые копны стояли вдоль полос. Небо низко нависло над степью, и дождевые столбы бродили по его краю.

Только одну остановку сделали они в пути – в Казанке. Сережка заскочил к себе на квартиру, и Лёлька тоже – за паспортом. Они ехали, и скоро серая башня Баганского элеватора вынырнула из степи и повела их на себя.

Совсем не торжественным оказалось это великое событие. Они расписались на каких-то бланках в низком глинобитном домишке и вышли на Баганскую улицу.

– Ты него такая грустная? – спросил Сережка. – Но расстраивайся. Кончим уборку, знаешь какую свадьбу организуем – с брагой и председателем колхоза! А сейчас пошли в чайную, а то она скоро закроется на перерыв!

По дороге в чайную Сережка затащил Лёльку в раймаг и купил ей резиновые сапоги.

– Мне ничего не надо! – сопротивлялась Лёлька.

– Давай скидывай свое китайское барахло. Смотри, они у тебя протекают!

Лёльке жалко было ботиков с застежкой зипером, но они действительно проносились. Сережка бросил их в мусорную урну на главной Баганской, совершенно непроходимой, улице.

Потом они сидели в чайной, ели котлеты с рожками и ждали, когда пойдет обратно с грузом их машина.

Напротив, на стене в чайной, висела картина местного производства, мутная от времени, – Иван-царевич увозит царевну на сером волке. Волк походил на домашнего пса, а царевна выглядела несчастной, наверное, как Лёлька на целине. Лёлька посмотрела и рассмеялась этой мысли, а потом глянула на своего Ивана-царевича, как он сидит напротив за столом, накрытым клеенкой, за первой семейной трапезой и улыбается (видимо, не знает еще, какое сокровище досталось ему в жены), и мокрый ватник его лежит на полу рядом.

– Ну, чего ты нос повесила? Все нормально!!

…Ночь. Ночь. Фары грузовика сквозь косые дождевые полосы.

Сережка говорит:

– Жена, ты не замерзла?

Грузовик качается, как корабль в бурю, и железные запчасти перекатываются по кузову от борта к борту. Сережка держит ее крепко, наверное, чтобы она на ходу не вылетела. Он попробовал поцеловаться, но их как тряхануло!

Дорога совсем испортилась. Они блуждают в объезд и буксуют. Сережка вылезает из кузова в жидкую грязь, и они с шофером кидают землю лопатами и мостит под колеса охапки травы. Они мечутся в свете фар – грязные и промокшие. Лёлька хотела тоже слезть и помочь им, но Сережка прикрикнул на нее; сиди! И странно, она подчинилась…

Машина взвывает, охваченная дрожью, вырывается из топкой ямы, и Сережка снова запрыгивает в кузов.

– Жена, ты тут жива?

Лёлька лежит на дне кузова и умудряется засыпать время от времени…

Они окончательно завязли на въезде в деревушку, совсем незнакомую. Ее огонечки слабо светились впереди и постепенно погасали по очереди.

– Пошли, – сказал шофер, – а то все полягут спать, не достучимся!

Дождь перестал, но было еще очень мокро. Сережка вел ее куда-то в темноту.

Они постучались в крайнюю хату – приземистую и темную. Открыла дверь бабка – сухонькая, согнутая.

– Некуда, милые, некуда! – запротестовала бабка. – Все полно. В горнице у меня девчата с городу, а кухня, гляди, вся под шоферами! Куда я вас? Вот солдата одного возьму, и ладно…

– Ну, бабуся, ну пусти пас, куда мы пойдем? Уже все хаты темные! – принялся уговаривать Сережка. – Видишь, жинка у меня на ногах не стоит! Как же ты нас на ночь выгонишь?

Видимо, бабку сразили Сережкины доводы.

– Разве в сенках, у пригона? Да там у меня чисто, не думайте.

Она шла впереди по какому-то глинобитному переходу, и свет от лампы скудно освещал рыжую степу. Сени оказались узкими, как вагонное купе. В конце их стояла деревянная кровать, крашенная голубой краской. Кровать походила на ящик, набитый сеном. Бабка бросила на сено косматый тулуп.

– Спите, милые, отдыхайте.

– Ладно, бабушка, – сказал Сережка.

Только сейчас, сквозь полусон, дошло до Лёльки, что она жена Сережкина, хотя и не любит его по-настоящему! И все-таки она – жена его…

За тонкой камышовой стенкой шевелилась и шумно вздыхала бабушкина корова.

– Залазь под тулуп и спи, – распорядился Сережка. – Завтра рано вставать. И не смотри на меня такими перепуганными глазами!

Утром, когда Лёлька вышла во двор, крыши деревеньки были белыми от первого инея. И белым было все – подмерзшая в складках земля и кабины столпившихся на улице грузовиков. У грузовиков возились незнакомые шоферы, разогревали моторы и носили в ведрах воду от колодца.

На дворе умывался Сережка, в одной майке, ледяной водой из колодца. Зубы его блестели и были одного цвета с инеем.

– Проснулась! – закричал Сережка. – Смотри, дождя-то нет! Сейчас поедем!

Утро оставалось жемчужным, когда они ехали на машине по заиндевевшей степи. Дорога затвердела и они мчались как бешеные.