Текст книги "Дурак"
Автор книги: Кристофер Мур
Жанр:
Юмористическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Знамо, – рек шляпа. – Нам нет нужды острить – у нас все в пьесе, понимаешь. Ни слова не слетает с наших уст, что не пережевалось бы хотя бы трижды и не выплюнулось писцом.
– Да, самобытность нас не отягчает, – произнес актер в красном жилете. А девушка добавила:
– Хотя влачим мы крест роскошнейших причесок…
– Но сами по себе дощечки наши чисты, – закончил третий.
– Мы суть придатки борзого пера, – сказал шляпа.
– Ну да, уж ты-то вестимо придаток, – рек я себе под нос. – Ну что ж, актеры так актеры. Зашибись. Король просил меня вам передать, что берет вас под свою защиту и приглашает его сопровождать до Глостера.
– Ничего себе, – сказал шляпа. – А мы только до Бирмингема собирались. Но если его величество желает, чтобы мы пред ним сыграли, наверное, можно дать кругаля и до Глостера.
– Нет-нет, – рек я. – Езжайте себе спокойно до своего Бирмингема. Король ни за что не станет препятствовать артистам.
– Ты уверен? – спросил шляпа. – А то мы как раз репетируем «Зеленый Гамл ет с колбасой» {2} – это история про юного принца Датского, который сходит с ума, топит свою подружку и в раскаянье навязывает заплесневелый завтрак всем, кто ему попадается. Пиесу составили из обрывков древнего мериканского манускрипта.
– Нет, – ответил я. – Сдается мне, для короля это будет чересчур эзотерично. Ну и он склонен храпеть, если представление слишком затягивается.
– Жаль, – сказал шляпа. – Очень трогательная пьеска. Позволь, я тебе продекламирую оттуда:
– Хватит! – поспешно рек я. – Езжайте, и побыстрей. Грядет война, и слух пошел – как только покончат с законниками, возьмутся за паяцев.
– Правда?
– Еще бы. – И я очень искренне затряс головой. – Скорей, валите в свой Бирмингем, пока всех вас не перерезали.
– Все на борт! – крикнул шляпа, и актеры подчинились указанью режиссера. – Будь здоров, шут! – Он хлестнул поводьями, колеса заскакали в колеях разъезженной дороги.
Королевская свита расступилась, и пестрая повозка галопом пронеслась сквозь строй.
– Что там было? – вопросил Лир, когда я вернулся к нему.
– Телега балбесов, – ответил я.
– К чему такая спешка?
– Мы так распорядились, стрый. У них полтруппы с лихоманкой полегло. Их к твоим людям лучше и близко не подпускать.
– О, ну тогда хорошо постарался, парнишка. Я уж было подумал, что ты скучаешь по прежней жизни и решил к ним вернуться.
Я содрогнулся. Вот точно в такой же промозглый декабрьский день я впервые оказался в Белой башне со своей бродячей труппой. Лицедеями мы совершенно определенно не были – так, скоморохи: певцы, жонглеры и акробаты, а я – на особом положении, потому что умел все сразу. Хозяином у нас был жуликоватый бельг по имени Белетт, который купил меня у матери-настоятельницы за десять шиллингов с обещанием меня кормить. Говорил он на голландском, французском и очень корявом английском, поэтому ума не приложу, как ему удалось на то Рождество заручиться согласием двора на наше выступление. Потом мне рассказывали, что выступать в замке должна была другая труппа, но там все слегли с желудочными коликами. Подозреваю, Белетт их отравил.
С Белеттом я уже ездил несколько месяцев, но в избытке мне доставались одни побои да холодные ночи под фургоном. Каждый день мне полагалась краюха хлеба, время от времени – чашка вина, а еще – постоянные упражнения: метание ножей и ловкость рук (если она применялась к срезанию кошельков).
Нас ввели в огромную залу, где бражничала и пировала толпа придворных. Еды на блюдах было так много, что я столько и не видел-то никогда. Во главе стола восседал король Лир, по бокам – две красивые девушки моих лет. Потом я узнал, что звали их Гонерилья и Регана. Обок Реганы сидел Глостер, его жена и сын их Эдгар. Бестрепетный Кент восседал на другой стороне, рядом с Гонерильей. Под столом у королевских ног свернулась клубочком маленькая девочка – она смотрела на празднество, широко распахнув глаза, словно испуганная зверюшка, а к груди надежности ради прижимала тряпичную куклу. Должен признаться, тогда я решил, что девочка, должно быть, глуха или умственно бесхитростна.
Выступали мы часа два – за трапезой пели песни о святых, а потом, чем больше вина лилось в кубки, постепенно перешли на произведения порискованней. Гости отбрасывали понятия о приличии одно за другим. Под конец вечера все уже хохотали, гости пошли плясать со скоморохами, и даже чернь, обитавшая в замке, причастилась общему веселью. А маленькая девочка меж тем все так же сидела под столом и не роняла ни звука. Не улыбалась, не вскидывала от восторга бровь. В ее хрустально-голубых глазах сиял свет – дурочкой она не была, отнюдь, – но смотрела она как будто бы из дальнего далека.
Я заполз под стол и уселся с нею рядом. Она едва отозвалась на мое вторжение. Я подался к ней поближе и подбородком повел в сторону Белетта, который стоял в центре залы, подпирая собой колонну, и похотливо склабился юным девам, что куролесили вокруг. Я заметил, что девочка тоже обратила внимание на мерзавца. Тихо-тихо я запел ей песенку, которой меня научила затворница, – только немного поменял слова:
– Белетт – крысоед, крысоед, крысоед,
Белетт – крысоед, крысоед, крысоед,
Крысу он сгрыз на дворе.
Девочка несколько отпрянула и внимательно посмотрела на меня – взаправду ли такое можно петь. А я продолжал:
– Белетт – крысоед, крысоед, крысоед,
Белетт – крысоед, крысоед, крысоед,
Белетт – крысоед, утопился в ведре.
И тут девочка хмыкнула – надтреснуто, но пронзительно хохотнула, и в смешке ее зазвенели невинность, радость и восторг.
Я пел дальше, и девочка – тихо-тихо – пела теперь со мной:
– Белетт – крысоед, крысоед, крысоед,
Белетт – крысоед…
Но под столом мы были уже не одни. Рядом сверкала еще одна пара льдисто-голубых глаз, мерцала седая борода. Старый король улыбался и сжимал мне предплечье. Гости еще не успели заметить, как их государь забрался под стол, а он уже вновь воздвигся на своем троне – но теперь сидел, возложив одну руку на плечо девочки, а другую – на мое. Длань его была словно мост через пропасть реальности – она тянулась с самых вершин власти к безродному сироте, который спал в грязи под телегой. Наверное, так себя чувствовал рыцарь, когда королевский клинок касался его плеча, посвящая в дворянство.
– …крысоед, крысоед, крысоед… – пели мы.
Когда пиршество закончилось и благородные гости пьяно распростерлись на столах, а слуги повалились кучей перед огнем, Белетт принялся ходить среди бражников, искать своих артистов. Каждого хлопал по плечу и велел собираться у дверей. Я как сидел, так и заснул под королевским столом. На плече у меня покоилась голова девочки. Хозяин вытащил меня за волосы.
– Ты весь вечер бездельничал, – сказал он. – Я за тобой смотрел.
Я понимал: вернемся к повозке – и меня неминуемо ждет порка. Внутренне я собрался и приготовился к ней. Но Белетт отпустил мой вихор.
– Вот это ты правильно сделал, – раздался низкий голос. Кент, старый бык, держал меч на весу играючи, как соломинку, но в опасной близости от глаз комедианта.
Где-то лязгнули монеты, и Белетт невольно перевел взгляд на стол – даже под страхом смерти жадность брала свое. На дубовой доске лежал замшевый кошель размером с кулак.
Рядом с Кентом стоял управляющий – мрачный дылда, по самой конституции своей глядевший на всех свысока. Он пояснил:
– Твоя плата. И десять фунтов, которые ты примешь в обмен на этого мальчишку.
– Но… – заикнулся было Белетт.
– Тебе лишь одно слово до кончины, – рек Лир. – Ну-ка?
Царственно выпрямившись, он сидел на троне, одной рукой лаская щеку девочки. Та уже проснулась и льнула к его колену.
Белетт взял кошель, низко поклонился и попятился через всю залу к выходу. Остальные скоморохи моей труппы, тоже поклонившись, вышли за ним.
– Как звать тебя, малец? – спросил Король.
– Карман, ваше величество.
– Ну что ж, Карман, ты видишь вот это дитя?
– Да, ваше величество.
– Ее имя Корделия. Она наша младшая дочь и отныне твоя госпожа. А у тебя, Карман, долг превыше прочего один – делать так, чтобы она была счастлива.
– Слушаюсь, ваше величество.
– Отведите его к Кутыри, – рек король. – Пусть накормит и вымоет его. А потом переоденет.
Когда опять тронулись в Глостер, Лир спросил:
– Так чего желаешь ты, Карман? Бродячим скоморохом снова стать, отринуть все удобства замка и предпочесть им стылую дорогу?
– Очевидно, я уже предпочел, стрый, – молвил я в ответ.
Лагерем мы встали у речушки, которая за ночь вся перемерзла. Король сидел у костра и ежился, хотя на плечах у него была толстая меховая шуба – одеянье настолько обширное, что щуплый старик в ней выглядел так, словно его пожирает медлительный, однако хорошо причесанный хищный зверь. Из шубы торчали только орлиный нос и клок седой бороды. Да в мехах горели две огненные звезды – его глаза.
Снег валил вокруг влажными оргиями хлопьев, и мой простенький шерстяной плащ, которым я замотался с головой, весь промок.
– Неужто я негоден как отец, раз дочь моя против меня восстала? – вопрошал Лир.
Ну теперь-то почто? Чего это вдруг он полез в темную бочку своей души, хотя все эти годы преспокойно черпал оттуда все свои капризы и желанья, а последствиями забрызгивал окружающих? Чертовски удачное время для самокопаний – сам же отдал крышу над головой. Но я, разумеется, промолчал:
– Что я понимаю в должном воспитании детей, государь? Ни отца, ни матери своих у меня не было. Воспитала меня Церковь, а мне на них всех написать тонкой желтой струйкой.
– Бедный мальчик, – рек в ответ король. – Сколь долго буду жив, отцом тебе я буду и семьею.
Я бы тут, вестимо, отметил: он сам не так давно объявил, что пора плестись ко гробу, а учитывая, как обошелся он с дочерьми, мне б лучше и дальше оставаться сиротой, – но старик спас меня от прозябанья в рабстве и скитаньях, поселил у себя во дворце, даровал друзей… Все ж какая-никакая, а семья. Поэтому я ответил просто:
– Благодарствуй, вашчество.
Старик тяжко вздохнул и произнес:
– Ни одна из трех моих королев меня по-настоящему не любила.
– Ох, еть-колотить, Лир, я тебе шут, а не какой ятый колдун. Если ты и дальше будешь возиться в грязи собственного раскаяния, давай я тебе лучше меч подержу. Может, твоей древней жопе достанет проворства насадиться на его острый конец. И тогда нам выпадет хоть немного окаянного покоя.
Лир рассмеялся – старый кривой дуб – и потрепал меня по плечу:
– Иного не прошу от сына я – лишь бы дарил мне смех в минуты горя. Отправлюсь на покой. А ты ночуй сегодня у меня в шатре, Карман, чтоб холод не глодал.
– Слушаюсь, государь. – Стариковская доброта меня тронула, отрицать не стану.
Король побрел к себе. Пажи уже целый час таскали в королевский шатер горячие камни, и когда Лир откинул полог, меня опахнуло жаром.
– Приду, как только по нужде схожу, – молвил я. Отошел за край света от костра и стал облегчаться у огромного голого вяза, как вдруг перед мною в чаще замерцал голубоватый свет.
– Н-да, то был пушистый клочок овечьего дрочала, – раздался женский голос, и из-за дерева, на которое я ссал, вышла призрак-девица.
– Божьи муди, навье, я чуть тебя не обмочил!
– Смотри, куда брызжешь, дурак, – рек призрак. Теперь она казалась пугающе плотской – за спиной проступало совсем немного, но снежинки пролетали ее насквозь.
– Пусть будет царственна семья,
В ее тепле растаешь.
Но злодеяньям короля
Ты сиротой не станешь.
– И все? – молвил я. – Опять стишки да шарады? По-прежнему?
– Тебе пока больше ничего и не надо, – ответил призрак.
– Я видел ведьм, – сказал я. – Они тебя, похоже, знают.
– Ну да, – рек призрак. – В Глостере темные делишки завариваются, дурак. Глаз да глаз нужен.
– Глаз да глаз за чем?
Но девица исчезла, а я стоял посреди леса с причиндалом в кулаке и беседовал с деревом. Ладно, наутро уже будет Глостер – там и поймем, за чем именно глаз да глаз нужен. Или что там еще за вздор был?
Вместе с флагами Глостера на башнях трепетали полотнища Корнуолла и Реганы – стало быть, депутация уже прибыла. Глостерский замок представлял собой горсть башен, окруженный с трех сторон озером, а спереди его от суши отсекал широкий ров. Внешней стены у замка не было, как в Белой башне или Олбани, не имелось и двора. Лишь небольшая площадка перед входом и сторожка для охраны въезда. Конюшни и казармы на суше защищала городская стена.
При нашем приближенье со стены донесся трубный глас. Оповестили, значит. Навстречу нам по мосту уже мчался, раскинув руки, Харчок.
– Карман, Карман, где же ты был? Друг мой! Друг!
С большим облегчением я убедился, что он жив. Мало того – этот простодушный медведь стащил меня с лошадки и сжал в объятьях так, что у меня дыханье сперло. Он танцевал и кружил со мной, а мои ноги болтались в воздухе, словно я был куклой.
– Хватит лизаться, Харчок, деревенщина ты эдакая. Все волосья мне с головы ощиплешь.
Я треснул обалдуя Куканом по спине, и он взвыл:
– Ай! Не надо драться, а? – Но все же выронил меня и присел на корточки, обхватив себя лапами, словно сам себя матерински голубил. А может, и впрямь голубил, поди разбери. Но тут на спине его я заметил буро-красные разводы и поднял рубаху посмотреть, в чем дело.
– Ох, паренек, что же с тобой было-то? – Голос мой осекся, из глаз запросились слезы, и я никак не мог набрать в грудь воздуху. Мускулистая плита спины моего подручного была почти без кожи – чья-то жестокая плеть методично и явно долго сдирала ее, а когда раны рубцевались, сдирала и рубцы.
– Я так ужасно по тебе скучал, – сказал Харчок.
– Ну да, я тоже, но откуда все эти шрамы?
– Лорд Эдмунд сказал, что я оскорбленье естеству и меня надо наказывать.
Эдмунд. Ублюдок.
Явление тринадцатое
Гнездилище мерзавцев [130]130
Бен Джонсон, «Алхимик», акт IV, сц. 6.
[Закрыть]
Эдмунд. С Эдмундом придется разобраться – силы обратились супротив него, и я с трудом давил в себе желанье найти подлого изверга и воткнуть ему какой-нибудь свой кинжал между ребер. Однако план действовал – и у меня по-прежнему оставался кисет с двумя пылевиками, что мне дали ведьмы. Едва не подавившись, я проглотил гнев и повел Харчка в замок.
– Эгей, Карман? Ты ли это, парнишка? – Акцент валлийский. – А король с тобой ли?
Из-за колодок, установленных посреди дворика, выглядывала мужская голова. Волосы темные, длинные, все лицо закрывают. Я подошел и присел поглядеть, кто это.
– Кент? Зачем ты в сих ежовых ноговицах? [131]131
Парафраз реплики шута, «Король Лир», акт II, сц. 4, пер. О. Сороки.
[Закрыть]
– Зови меня Каем, – отвечал старый рыцарь. – Король приехал?
Бедняга даже головы поднять не мог.
– Ага, идет сюда. Свита коней расседлывает в городе. А как оказался ты в таких жестких подвязках [132]132
Там же, пер. А. Дружинина, М. Кузмина, Б. Пастернака и Т. Щепкиной-Куперник.
[Закрыть]?
– Сцепился с этим блядиным сыном Освальдом. Превысил гнев мое благоразумье [133]133
Парафраз реплики Кента, там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.
[Закрыть]. Корнуолл нашел, что поведение мое достойно такого наказанья [134]134
То же, там же, пер. Б. Пастернака.
[Закрыть]. Вечор и посадили.
– Харчок, тащи-ка ты воды нашему доброму рыцарю, – велел я. Великан порысил за ведром. Я обошел Кента сзади, легонько похлопал его по крупу.
– А знаешь, Кент… э-э, Кай, ты ведь очень привлекательный мужчина.
– Ты плут, Карман, и я тебе не дамся.
Я опять шлепнул его по заду. От штанов его поднялась пыль.
– Нет-нет-нет, мне и не надо. Это не моя епархия. А вот Харчок – он бы и ночь саму отымел, если б так темноты не боялся. Да и оборудован он, что твой бык, точно тебе говорю. Подозреваю, после мужеложства с Харчком твой стул струиться будет из тебя без помех недели две. Ужин будет вылетать, как вишневая косточка из колокола.
Харчок уже возвращался с деревянной бадьей и ковшиком.
– Нет! Стойте! – возопил Кент. – Мерзавчество! Насилие творится! Остановите этих извергов!
Со стен на нас уже поглядывала стража. Я зачерпнул воды из бадьи и плеснул весь ковш Кенту в лицо, чтобы успокоился. Тот поперхнулся, перестал орать, но забился в колодках.
– Полегче, добрый Кент, я тут с тобой в кошки-мышки играю. Мы тебя вытащим, как только объявится король. – И я подставил ковшик, чтобы рыцарь хорошенько напился.
Все выпив, он, переводя дух, спросил:
– Христовым гульфиком, Карман, зачем ты так со мной?
– Воплощение чистого зла, видать.
– Ну так прекрати. Тебе не к лицу.
– Примерка помогает, – молвил я.
Пару мгновений спустя из сторожки вышел Лир – его сопровождали Куран и еще один пожилой рыцарь.
– Кто смел так оскорбить тебя? – воскликнул король. – Кто смеет моих гонцов наказывать? Кто он? [135]135
Там же, пер. А. Дружинина.
[Закрыть]
– Он и она, ваш зять и ваша дочь [136]136
Там же, пер. Б. Пастернака.
[Закрыть], – ответил Кент.
– Нет.
– Да.
– Нет, говорю.
– Да, говорю.
– Нет, нет, они б не сделали такого.
– Да вот же, сделали [137]137
Весь диалог – там же, пер. О. Сороки.
[Закрыть].
– Клянусь брадой Юпитера, что нет, – сказал Лир.
– Да. Клянусь чешуей на ногах Кардомона [138]138
«Клянусь чешуей на ногах Кардомона» – легенда гласит, что св. Кардомон был итальянским монахом, которому явился архангел Разиил и попросил воды. В поисках воды Кардомон случайно забрел в пещеру, уводившую в преисподнюю. Там он блуждал сорок дней и сорок ночей, и ноги его первые дни горели в адском пламени, а потом позеленели и покрылись чешуей, как у ящерицы. Так они убереглись от геенны огненной. Вернувшись к архангелу с флягой ледяной воды (которой раньше никто не видел), он получил дар – его ноги навсегда остались облечены чешуей. С тех пор часто говорится, что если женские ноги до того грубы, что рвут простыни, то женщину сию «благословил св. Кардомон». Кардомон – покровитель комбинированной кожи, холодных безалкогольных напитков и некрофилии. – Прим. автора.
[Закрыть]и говорю – да, – сказал Кент.
– Клянусь размашистой крайней плотью Фрейи и говорю: на хер всё! – сказал Кукан.
И все посмотрели на куклу, самодовольно торчавшую на своей палочке.
– Я думал, мы клянемся тем, что на ум взбредает, – рекла кукла. – Но продолжайте.
– Они б не смели, и не могли б, и не желали б. Хуже убийства – так почтеньем пренебречь. Где же эта дочь? [139]139
Там же, пер. М. Кузмина.
[Закрыть]
Старый король бросился во внутренние ворота, за ними – капитан Куран и дюжина других рыцарей из свиты, уже вступивших в замок.
Харчок хлопнулся в грязь, раскинув ноги, посмотрел в глаза Кенту – их головы теперь приходились вровень – и спросил:
– Ну как ты тут?
– В колодках, – отвечал Кент. – Со вчерашнего вечера вот сижу.
Харчок кивнул. По его подбородку поползла родственница его прозванья.
– Значит, не очень хорошо?
– Не очень, парнишка, – рек Кент.
– Но ведь хорошо же, Карман с нами и теперь нас спасет?
– Вестимо – я само спасение в разгаре. Когда за водой ходил, ты там ключей случайно нигде не видел?
– Не. Ключей не видал, – отвечал мой подручный. – Но у колодца иногда бывает портомойка с шибательными дойками. Только она с тобой ни на какие хиханьки не пойдет. Я спрашивал. Пять раз.
– Харчок, о таких вещах нельзя спрашивать без всякой увертюры, – сказал я.
– Я же сказал «пожалуйста».
– Ну тогда молодец – я рад, что ты не растерял манеры перед лицом такого негодяйства.
– Благодарю, милостивый государь, – ответил Харчок голосом ублюдка Эдмунда – скопировал идеально, зло так и капало с уст.
– Это нер-блядь-вирует, – рек Кент. – Карман, а ты бы не мог все же как-то попробовать и меня вытащить отсюда? Уж с добрый час назад у меня руки онемели, а если начнется гангрена и придется их рубить, мечом уже не очень помашешь.
– Знамо дело, устрою, – сказал я. – Пускай Регана сперва на отца яд сольет, а потом я схожу про ключ у нее спрошу. Я ж ей вполне не безразличен, знаешь?
– Ты на себя написял, да? – осведомился Харчок – уже своим голосом, но с легким валлийским акцентом. Бесспорно, дабы утешить Кента в его маскараде.
– Тому не первый час пошел. И дважды – еще после.
– Я так тоже ночью порой делаю – когда холодно или до нужника далеко.
– А я просто старый, и мочевой пузырь у меня усох до грецкого ореха.
– А я войну объявил, – сказал я, ибо мне показалось, что мы обмениваемся сокровенным.
Кент забился в колодках, выворачивая шею посмотреть на меня.
– Что сие значит? Начали-то мы с ключа – потом пипи зачем-то, а теперь «я объявил войну»? Без всякого «с вашего позволенья»? Ты меня озадачил, Карман.
– И мне горько это слышать, ибо все здесь присутствующие – моя армия.
– Шибенски! – рек Харчок.
Освобождать Кента пришел сам граф Глостерский.
– Прошу прощения, мой добрый человек. Сам бы я такого нипочем не допустил, но Корнуоллу что втемяшится…
– Я слышал, вы старались, – ответил Кент. Эти двое дружили в прежней жизни, но теперь Кент был поджар и черноволос, выглядел гораздо моложе и далеко не так опасно, а вот на Глостера последние недели легли тяжким бременем. Он будто постарел на много лет, у него тряслись руки, пока он прилаживал тяжелый ключ к замкам колодок. Я деликатно отобрал у него ключ и открыл замки сам.
– А ты, шут, я не потерплю, чтоб ты насмехался над внебрачным происхожденьем Эдмунда.
– Значит, он уже не байстрюк? Вы женились на его матери. Мои вам поздравленья, добрый граф.
– Нет, мать его давно уже в могиле. А законность его положенья проистекает из иного. Другой мой сын, Эдгар, меня предал.
– Как так? – спросил я, прекрасно зная, как так.
– Намеревался отобрать у меня земли, а меня поскорее в гроб загнать.
Я в подметном письме своем такого не припоминал. То есть про конфискацию земель там, конечно, говорилось, но об убийстве не было ни слова. Наверняка дело рук самого Эдмунда.
– Подумай, чем ты мог его прогневать. И прошу тебя, не являйся ему на глаза прежде, чем остынет его ярость, – она сейчас в нем так бушует, что и кулакам своим дав волю, отец вряд ли успокоится на том [140]140
«Король Лир», акт I, сц. 2, пер. О. Сороки.
[Закрыть], – сказал вдруг Харчок идеальным Эдмундовым голосом.
Все мы обернулись к нашему пентюху: из пещеры его пасти несся голос не того размера.
– Нет, никогда. Я помню хорошо [141]141
«Король Лир», акт II, сц. 1, пер. Б. Пастернака.
[Закрыть]. – Другим голосом.
– Эдгар? – уточнил Глостер.
То и впрямь был голос его родного сына. Меня всего скрутило предчувствием того, что мы услышим дальше.
– Беда! – Снова голос ублюдка. – Отец идет, я слышу! Извини, я обнажу мой меч против тебя. Вынь свой. Нам надобно хитрить обоим. Смелее бейся, будто в самом деле! Беги теперь, покуда нет отца! Огня сюда! Скорей! Спасайся, брат! Скорей огня! Скорей! Беги! Прощай же! [142]142
Там же, пер. А. Дружинина.
[Закрыть]
– Что? – воскликнул Глостер. – Что это за увертки колдовства?
Опять Эдмундов голос:
– Я все думаю, брат, о предсказании, о котором я читал несколько дней тому назад, насчет того, что будет следствием этих затмений [143]143
«Король Лир», акт I, сц. 2, пер. М. Кузмина.
[Закрыть]. А ведь, к несчастью, предсказанное сбывается уже: рвутся узы между родителями и детьми, наступает мор и глад и конец старинному согласию. Расколы в государстве, посягновенья и хулы на короля и знать, ложные подозрения, изгнание друзей, развал в войсках, измены в супружествах – всего не перечислить… [144]144
Там же, пер. О. Сороки.
[Закрыть]
На сем я заткнул рот Харчку рукою.
– Пустяки, милорд, – рек я. – Самородок умом повредился и вообще не в себе. Лихоманка, я так полагаю. Он повторяет голоса, но душу в них не вкладывает. В мозгах у него кавардак.
– Но то были голоса моих сынов, – сказал Глостер.
– Знамо, но лишь звучаньем. Только звук в них был. Дурачина же – что птичка певчая, чирикает без всякого на то соображенья. Ежели найдется у вас угол, куда я мог бы отвести его…
– А также любимого королевского шута и верного слугу, с которым обошлись жестоко… – добавил Кент, растирая запястья, натертые в колодках.
Глостер задумался на миг.
– Тебя, мил-человек, наказали незаслуженно. Холуй Гонерильи Освальд хуже чем бесчестен. И хотя сия тайна неподвластна моему соображенью, Лир и впрямь благоволит своему Черному Шуту. В северной башне есть нежилая светлица. Крыша течет, но ветром в нее не задувает, да и к хозяину своему будете близко. Его я поселю в том же крыле.
– О, благодарствуйте, милорд, – рек я. – За Самородком нужен глаз да глаз. Навалим на него побольше одеял, а я сбегаю к апофикару за пиявками.
Мы уволокли Харчка в башню, Кент захлопнул тяжелую дверь и заложил ее засовом. В светелке имелось одно церковное окно с треснувшими ставнями и пара стрельчатых бойниц – все они пробиты были в нишах, а занавеси раздернуты, чтоб хоть немного света попадало внутрь. Зимой здесь было так промозгло, что изо ртов у нас валил пар.
– Задвинь шторы, – сказал Кент.
– Лучше сходи сначала за свечами, – рек я в ответ. – Как только мы задернем шторы, в светлице будет темно, как у Никты [145]145
Никта – греческая богиня ночи. – Прим. автора.
[Закрыть]в попе.
Кент вышел и совсем немного погодя вернулся с тяжелым железным шандалом, в котором горели три свечи.
– Горничная скоро принесет жаровню с углями, хлеба и эля, – сказал рыцарь. – Старина Глостер – добрый малый.
– Инстинкт самосохранения у него тоже в порядке. С королем его дочерей не обсуждает, – заметил я.
– Я на собственной шкуре выучился, – вздохнул Кент.
– Я о том же, – молвил я и повернулся к Самородку, который мял воск, стекавший с толстых свечей. – Харчок, так что ты нам рассказывал? Про сговор Эдмунда и Эдгара?
– Не знаю, Карман, – отвечал подручный. – Я же просто говорю, а что говорю – бог весть. Да только лорд Эдмунд меня бьет, если я разговариваю его голосом. Я оскорбляю собой естество и меня надо наказывать, говорит.
Кент потряс головой, как гончая, вытряхивающая воду из ушей:
– Что за кручёное коварство ты себе замыслил, Карман?
– Я? При чем тут я? Мерзопакость замыслил подлец Эдмунд. Но плану нашему она только на руку. Беседы Эдгара с Эдмундом лежат на полках памяти Харчка, будто запыленные тома в библиотеке – надо лишь заставить обалдуя их раскрыть. Ну же, к делу. Харчок, какие слова сказал Эдгар, когда Эдмунд посоветовал ему не являться на глаза отцу?
И так, мало-помалу, мы отжимали из памяти Харчка все – словно кошачьей лапой [146]146
Кошачья лапа – небольшой ломик, фомка, часто используемая ворами для отжима окон. – Прим. автора.
[Закрыть]. Согревшись над жаровней и съев весь хлеб, мы уже видели всю картину: предательство Эдмунда развернулось пред нами в красках и голосах первого состава исполнителей.
– Так Эдмунд, стало быть, сам себя ранил и сказал, что это сделал Эдгар? – уточнил Кент. – Чего было просто братца не прикончить?
– Сначала ему надо обеспечить себе наследство, а нож в спине будет выглядеть слишком уж подозрительно, – пояснил я. – Кроме того, Эдгар – муж крепкий, бьется умело. Эдмунд вряд ли вышел с ним лицом к лицу на поединок.
– Изменник, да еще и трус, – рек Кент.
– Это его достоинства, – сказал я. – Ну, или мы ими воспользуемся как таковыми. – Я легонько похлопал Харчка по плечу. – Парнишка хороший, отлично шутовством владеешь. А теперь давай-ка поглядим, сможешь ты сказать голосом ублюдка то, что скажу я.
– Ага, Карман. Я постараюсь.
И я сказал:
– О моя милая миледи Регана, как солнце – блеск любимых мной очей, с кораллами сравнима алость губ, снег не белей, чем цвет ваших грудей, а волос вовсе не как проволока груб [147]147
Парафраз первого катрена 130-го сонета У. Шекспира, пер. А. Кузнецова.
[Закрыть]. Коли не станете моею поутру, то я возьму и точно здесь помру.
Харчок моментально все воспроизвел мне голосом Эдмунда Глостерского. Мольбы и отчаяния в голосе его хватило бы, чтоб отпереть самое черствое сердце. Так я, по крайней мере, надеялся.
– Ну чё? – спросил балбес.
– Блеск, – ответил я.
– Жуть, – ответил Кент. – А как вообще Эдмунд оставил Самородка в живых? Ведь должен знать, что Харчок – свидетель его измены.
– Великолепный вопрос, Кент. Пойдем и спросим его самого?
Пока мы шли к покоям Эдмунда, мне взбрело в голову, что крепость моей крыши над головой – иначе короля Лира – с последней нашей встречи с ублюдком несколько поубавилась, а вот влияние Эдмунда – а также, стало быть, иммунитет – возросло, раз он у нас новоявленный наследник Глостера. Короче говоря, ублюдок мог бы меня запросто прикончить при желании. Охраняли меня лишь меч Кента да ужас Эдмунда перед местью призрака. Ну и ведьмовские пылевики, само собой. Мощное оружие.
Оруженосец провел меня в сени перед большой залой Глостерского замка.
– Его светлость примет одного тебя, шут, – сказал юнец.
Кент уже намеревался прибить мальчишку, но я удержал его руку:
– Я прослежу, чтоб дверь не запирали, милый Кай. Коли окликну, ты, будь добр, войди и расправься с ублюдком со смертоносной решимостью. – Я глянул на прыщавого оруженосца. – Сие маловероятно. Эдмунд очень высоко меня ценит, а я – его. Меж комплиментами у нас едва найдется время поговорить о делах.
И я шмыгнул мимо юного рыцаря в боковой покой, где Эдмунд один сидел за письменным столом. Я молвил:
– Что ты подлец, шаромыга, подбирала объедков, чванливая, убогая, пустоголовая, трехливрейная, грязно-шерстяно-чулочная сволочь, бледнопеченочная кляузная мразь с грошовым сундучочком за душой, в зеркальце глядящаяся, сверхугодливая шельма, готовая и сводничать, чтоб госпоже потрафить; лезешь в дворянчики, помесь ты труса и нищего жулика с бордельным служкой, сын ты и наследник подзаборной суки, – и я тебя визжать и выть заставлю, если отречешься хоть от единого из этих своих титулов [148]148
Реплика Кента, «Король Лир», акт II, сц. 2, пер. О. Сороки.
[Закрыть], – ну-ка, отворяй двери Черному Шуту, не то мстительные духи выкорчуют душу из тельца твоего и швырнут в чернейшие провалы преисподней за твою подлую измену.
– О, хорошо сказано, дурак, – рек Эдмунд мне в ответ.
– Правда, что ли?
– О да – я ранен до мозгов [149]149
Реплика Лира, акт IV, сц. 6, пер. М. Кузмина.
[Закрыть]. Небось, и не оправлюсь никогда.
– Совершеннейший экспромт, – рек я. – Но если дать мне время порепетировать, кто знает – могу зайти еще разок и влить побольше яду.
– Оставь сию задумку, – сказал ублюдок. – Лучше сядь передохни да насладись собственным красноречьем и успехом. – Он показал на стул с высокой спинкой через стол от себя.
– Благодарю, я так и поступлю.
– А габаритами, как прежде, невелик, я погляжу, – заметил Эдмунд.
– Ну… да. Природа – манда неуступчивая…
– И по-прежнему, я полагаю, слаб?
– Не духом, нет.
– Ну разумеется. Я имел в виду лишь твои субтильные члены.
– О да – в таком разрезе я по-прежнему отчасти мокрый котенок.
– Превосходно. Явился быть приконченным, стало быть?
– Не сразу, не сразу. Э-э, Эдмунд… замечу, если ты не возражаешь – какой-то ты сегодня неприятственно приятный.
– Спасибо. У меня новая стратегия. Я тут выяснил, что всевозможное мерзопакостное негодяйство гораздо лучше удается под покровом учтивости и добродушия. – И Эдмунд подался ко мне через стол, как бы доверяя нечто сокровенное. – Выяснилось, что человек утрачивает любой разумный корыстный интерес, ежели считает тебя до того любезным, что готов посидеть вечерок с тобой за флягой эля.
– И ты, значит, теперь приятный?
– Да.
– Не подобает.
– Разумеется.
– Так депешу Гонерильи получил ты, значит?
– Мне Освальд передал ее два дня тому.
– И? – спросил я.
– Явно госпожа положила на меня глаз.
– И как тебе такой поворот?
– Ну а она-то здесь при чем? Тут уж никто не устоит, особенно теперь, когда я не только пригож, но и приятен.
– Стоило все же перерезать тебе глотку, когда мне выпадал случай, – сказал я.
– Ах, что ж – та вода уж утекла, нет? Отличный план ты сочинил, кстати, – с письмом, дабы дискредитировать моего братца. Привелся в исполнение потрясно. Я, разумеется, чуть-чуть украсил. Сымпровизировал, если угодно.
– Я знаю, – сказал я. – Намекнул на отцеубийство – да и саморез на руку сыграл. – Я кивнул на его перевязанную правую.
– Ну да. Самородок с тобой разговаривает, да?
– Вот что мне странно. Почему же этот окаянный дуболом до сих пор дышит, зная столько всего про твои планы? Кто-то очень боится призраков?
Ухмылка неискренней приятности впервые сошла на миг с лица Эдмунда.
– Ну, и это тоже. А кроме того, мне довольно-таки нравится его пороть. А когда я его не порю, само его присутствие в замке напоминает мне, какой я умный.
– Недалекий ты ублюдок. Рядом с Харчком и наковальня будет умнее. Как это вульгарно с твоей стороны.
Это все и решило. Любые потуги на приятственность, очевидно, слетают вмиг, когда речь заходит о классовом происхождении. Рука Эдмунда метнулась под стол и возникла снова с длинным боевым кинжалом. Но увы – я в тот момент уже замахивался Куканом, и своим палочным концом он обрушился в аккурат на перевязанную руку ублюдка. Кинжал, вертясь, вылетел и приземлился на пол так, что я умудрился подхватить его носком башмака за рукоять, и он взлетел прямо мне в подставленную ладонь. (Говоря честно, мне все равно, какой рукой сражаться: годы жонглирования и обшаривания чужих карманов подготовили меня к ловкости обеих.)
