Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Кристофер Мур
Дурак

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Это охальная история. В ней вы отыщете неуместные перепихоны, убийства, трепки, увечья, измены и доселе неизведанные высоты вульгарности и сквернословия, а также нетрадиционную грамматику, неснятую полисемию и несистематическую дрочку. Если все это вам, нежный читатель, претит – проходите мимо, ибо мы намерены развлекать, отнюдь не оскорблять. На сем закончим; если же вы считаете, что вам такое будет по нраву – исполать, у вас в руках идеальная книга!

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Лир – король Британии.

Гонерилья – старшая дочь Лира, герцогиня Олбанийская, супруга герцога Олбани.

Регана – средняя дочь Лира, герцогиня Корнуоллская, супруга герцога Корнуолла.

Корделия – младшая дочь Лира, принцесса Британии.

Корнуолл – герцог Корнуоллский, супруг Реганы.

Олбани – герцог Олбанийский, супруг Гонерильи.

Глостер – граф Глостерский, друг короля Лира.

Эдгар – старший сын Глостера, наследник графского титула.

Эдмунд – побочный сын Глостера.

Затворница – святая женщина.

Кент – граф Кентский, близкий друг короля Лира.

Карман – шут.

Бургунд – герцог Бургундский, ухажер Корделии.

Француз – принц Франции, ухажер Корделии.

Освальд – дворецкий Гонерильи.

Куран – капитан гвардии Лира.

Харчок – подмастерье шута.

Призрак – куда ж без окаянного призрака.

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

Представляет собой более-менее мифическую Британию XIII века; аж с доримских времен здесь валандаются остатки бриттской культуры. Британия охватывает то, что ныне является современной Великобританией, включая Англию, Уэльс, Ирландию и Шотландию, и всего этого Лир король. Условия тут по большей части – если не поясняется иначе – можно считать промозглыми.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 
О том мы плачем, что пришли на сцену
Всемирного театра дураков…
 

«Король Лир», акт IV, сцена 6, пер. О. Сороки

Явление первое
Куда ж без окаянного призрака

– Дрочила! – каркнул ворон.

Куда ж без окаянного ворона.

– Дурак ты, что учишь его говорить, если хочешь знать мое мнение, – молвил караульный.

– Я по долгу дурак, йомен, – рек я. Это, знаете ли, так и есть. Я дурак. Придворный шут Лира Британского. – А ты и взаправдудрочила [1]1
  Дрочила – тот, кто дрочит, рукоблуд. – Прим. автора.


[Закрыть], – сказал я.

– Проваливай! – каркнул ворон.

Йомен замахнулся на птицу копьем, и огромная черная дура спорхнула со стены и полетела граять себе над Темзой. Перевозчик в лодке поднял голову, увидел нас на башне и помахал. Я вспрыгнул на парапет и поклонился – к вашим, язви вас в рыло, услугам, благодарю покорно. Йомен рыкнул и плюнул ворону вослед.

На Белой башне всегда жили вороны. И тысячу лет назад, еще до того как Георг II, слабоумный король Мерики, пустил весь мир псу под хвост, вороны там жили. Легенда гласит, что сколько в этом замке будут обитать вороны, столько Англии и стоять. Но все равно – учить птицу разговаривать, наверное, не стоило.

– Едет граф Глостер! – крикнул караульный на западной стене. – С сыном своим Эдгаром и ублюдком Эдмундом!

Йомен подле меня ухмыльнулся:

– Глостер, э? Ты уж не забудь, разыграй ту пьеску, где ты коза, а Харчок – граф, который ее с женой своею перепутал.

– Это не по-доброму будет, – ответил я. – Граф недавно овдовевши.

– В последний же раз при нем показывал, а супружница еще и в могиле не остыла.

– Ну… да. То ж услуга ему была, чтоб бедняга поскорее от горя очухался, нет?

– Да и недурно представил. Блеял так, что я уж совсем было решил – старина Харчок будь здоров тебе затычку раскупоривает.

Я сделал мысленную зарубку: столкнуть караульного со стены, как только выпадет случай.

– Слыхал, он тебя хотел прикончить, да королю челобитную не сумел составить по всей форме.

– Глостер особа благородная, ему на убийство никакие челобитные не нужны – было б желание да клинок.

– Это уж дудки, – сказал йомен. – Все знают – король тебя под особым крылышком держит.

И это правда. Дарованы мне особые вольности.

– Ты Харчка не видал? Раз Глостер тут, представления по королевскому указу не миновать.

Харчок – это мой подручный, тупоумный парняга размерами с тягловую лошадь.

– Пока моя стража не началась, он был на кухне, – ответил йомен.

А на кухне дым стоял коромыслом – стряпухи готовили пиршество.

– Харчка не видал? – спросил я Едока, сидевшего за столом. Он печально глядел на житный подносец [2]2
  Житный поднос – толстый широкий ломоть черствого хлеба, с которого ели, как с тарелки. – Прим. автора.


[Закрыть]с холодной бужениной – королевский обед. Едок был парнишка худой и болезненный – на должность, вне всякого сомнения, его выдвинули по хлипкости телосложения и склонности чуть что падать замертво. Я любил поверять ему свои горести – уж точно далеко не разлетится.

– Как по-твоему, отравлено?

– Это же свинина, парень. Любо-дорого. Лопай давай. Половина мужей английских за такой харч отдала бы ятро, а день еще не кончен. Меня самого подмывает. – Я мотнул ему головой и ухмыльнулся. Бубенцы зазвенели: гляди, мол, бодрей. Я сделал вид, что краду шмат его буженины. – После тебя, само собой.

В стол возле моей руки воткнулся нож.

– Охолони, дурак, – рявкнула Кутырь, главная стряпуха. – Это королевский обед, покусишься – яйца отрежу.

– Мои яйца – ваши, миледи, только попросите, – молвил я. – А вы их на поднос выложите – или мне самому подать в сметане, как персики?

Кутырь фыркнула, выдернула из столешницы нож и отошла к мясницкой колоде потрошить дальше форель. Ее обширный зад перекатывался на ходу под юбками грозовыми тучами.

– Гнусный ты человечишко, Карман, – сказала Пискля, и волны веснушек побежали от ее робкой улыбки. Она помогала кухарке – крепкая рыжая деваха, смеялась пронзительно, а впотьмах бывала щедра. Мы с Едоком частенько проводили приятственные деньки за столом, любуясь, как она сворачивает курам шеи.

Карманом, кстати, кличут меня. Мать-настоятельница так прозвала, нашедши на крыльце обители совсем еще крошкой. Так и есть, статью я не вышел. Могут даже сказать, что я совсем карапуз, но проворства у меня, что у кошки, да и природа наделила меня иными дарами. Но гнусью? Увольте.

– По-моему, Харчок к принцессе в покои шел, – сказала Пискля.

– А то, – мрачно подтвердил Едок. – Госпожа послала за средством от хандры.

– И паршивец вызвался? Один туда пошел? Не готов же еще сопляк. А ежели промашка выйдет, споткнется, на принцессу завалится, как жернов на бабочку? Вы уверены?

Кутырь швырнула потрошеную форель в спуд осклизлого сорыбца [3]3
  Сорыбец – группа другой рыбы, соратники, компаньоны. Заткнитесь, есть такое слово. – Прим. автора.


[Закрыть].

– И распевал еще при этом: «Долг зовет на подвиг». Мы предупреждали, ты его искать станешь, когда сами услыхали, что едут принцесса Гонерилья со своим герцогом Олбанским.

– Олбани тоже к нам?

– Так поклялся же твои кишки по шандалам развесить, нет? – осведомился Едок.

– Не, – поправила его Пискля. – То герцог Корнуолл поклялся. Олбан, сдается мне, собирался его голову на пику насадить и выставить прилюдно. На пику же, правда, Кутырь?

– На пику, вестимо. Вот потеха-то и думать об этом – тогда ты вылитый кукленыш станешь, что у тебя на палочке, только побольше.

– Кукан. – Едок показал на мой шутовской жезл по имени Кукан – последний и впрямь уменьшенная копия моей привлекательной физии, насаженная на крепкую рукоять из полированного ореха. Кукан разговаривает за меня, если даже моему языку потребно превзойти дозволенье вольно говорить с рыцарями да знатью: его башка уже на пике, коли на нее обрушится гнев глупцов и зануд. Тончайшее мое искусство часто канет в оке его предмета.

– Да, это будет сущая умора, Кутырь. Образ прямо-таки иронический – голубушка Пискля насадит тебя, к примеру, на вертел и давай над огнем вращать, а с обоих концов у тебя по яблоку, для цвету. Хотя, должен сказать, сала тут натечет столько, что, глядишь, весь замок спалим. А пока не сгорит, будем хохотать.

Я увернулся от метко запущенной рыбины и одарил Кутырь улыбкой – спасибо, что не нож кинула. Чудесная она женщина, хоть велика объемами и скора на расправу.

– Засим откланяюсь – мне еще слюнявого межеумка искать, коль нам готовиться к вечернему представленью.

Покои Корделии располагались в Северной башне, а скорее всего дойти туда можно лишь по внешней стене. Проходя над заставой главных ворот, я услышал окрик прыщавого йомена:

– Здрав будь, граф Глостер!

Под нами на подъемный мост вступили седобрадый Глостер и его свита.

– Привет и тебе, Эдмунд, выблядок окаянный! – крикнул я через парапет.

Йомен похлопал меня по плечу:

– Прошу прощения, любезный [4]4
  Любезный – форма обращения, чувак. – Прим. автора.


[Закрыть], но мне говорили, что Эдмунд – он насчет своего внебрачия очень чувствительный.

– А то, йомен, – рек я. – Нужды нет тыкать и насмехаться, и без того ясно, где у этого мудня почесуха, – на роже все написано. – Я подскочил к парапету и помахал Куканом байстрюку; он же попытался вырвать лук и колчан у рыцаря, ехавшего рядом. – Прохвост ты и блядин сын! – сообщил ему я. – Свежая говеха, с вонью выпавшая из рябого дупла шмары с заячьей губой!

Граф Глостер поднял голову и нахмурился мне, проезжая под герсой [5]5
  Герса – тяжелая вертикальная опускная решетка, обычно с заостренными концами внизу, изготовляется из железа или оковывается им, чтобы не загораться. Обыкновенно ставится на внутренние ворота крепости, чтобы можно было поражать стрелами и копьями нападающих, буде они прорвутся через внешние ворота. – Прим. автора.


[Закрыть].

– В самую душу его сим поразил, – молвил йомен.

– Стало быть, жестковато, по-твоему?

– Есть немного.

– Прости. А шапка хороша [6]6
  Реплика Лира, «Король Лир», акт IV, сц. 6, пер. О. Сороки. – Здесь и далее прим. пер., кроме оговоренных особо.


[Закрыть], байстрюк! – крикнул я, чтоб хоть как-то загладить. Эдгар и два рыцаря внизу старались удержать побочного Эдмунда. Я спрыгнул с парапета. – Харчка не видал?

– Утром в большой зале, – ответил йомен. – А потом нет.

Из-за гребня стены раздался клич – один йомен передавал другому, пока не донеслось до нас:

– Герцог Корнуолл и принцесса Регана подъезжают с юга.

– Ебать мои чулки! – Корнуолл – лощеная алчность и чистопороднейшее злодейство; дерканет [7]7
  Дерковать – использовать против кого-нибудь дерк, шотландский длинный кинжал с прямым лезвием. – Прим. автора.


[Закрыть]монахиню за фартинг [8]8
  Фартинг – мельчайшая монета английской чеканки, равняется четверти пенни. – Прим. автора.


[Закрыть], да еще и сдачу недодаст – просто смеху ради.

– Не переживай, недомерок, король убережет твою шкуру.

– Все так, йомен, уберечь-то убережет, да только если ты еще раз прилюдно назовешь меня недомерком, король тебя на всю зиму отправит мерзлый ров сторожить.

– Прошу прощенья, господин шут, – отвечал йомен. И сгорбился при этом, чтобы не казаться досадливо высоким. – Слыхал я, принцесса Регана – самый смак и огонь-бабца с заднего крыльца, э? – Он подался ближе и ткнул меня под ребра, раз мы теперь такие кореша.

– Новичок небось?

– Два месяца всего службу правлю.

– Тогда совет, юный йомен. Упоминая о средней дочери короля, лучше утверждать, что она прекрасна, и рассуждать о ее благочестии, а если не желаешь стоять на страже у ларца, в котором выставлена твоя голова, лучше подавлять в себе позыв несведуще высказываться о ее срамных местах.

– Я не понимаю, что это, господин.

– Помалкивай о ее пихабельности, сынок. Корнуолл выкалывал глаза мужам, стоило тем глянуть на принцессу хоть с проблеском похоти.

– От изверг же ж! Я не знал, господин. Я ничего не стану говорить.

– И я не стану, мой добрый йомен. И я не стану.

Вот так и заключаются союзы, так скрепляются верности. Карман завел себе друга.

Насчет Реганы мальчишка прав, конечно. И почему только мне самому не пришло в голову назвать ее «огонь-бабца с заднего крыльца»? Кому-кому, а мне-то уж это известно… В общем, должен признать, как художнику мне стало завидно.

Личная светелка [9]9
  Светелкаили светлица – гостиная или салон на верхнем этаже башни. Поскольку башню не затеняют внешние стены замка, там много света, оттого и название. – Прим. автора.


[Закрыть]Корделии располагалась на вершине винтовой лестницы, освещенной лишь крестами бойниц. Пока я взбирался, слышал какие-то смешочки.

– Стало быть, я недостойна, коли не под руку с каким-нибудь паяцем в гульфике и не в постели у него? – донесся до меня голос Корделии.

– Вы звали, – молвил я, вступая в светлицу, а гульфик держа в руке.

Фрейлины захихикали. Юная леди Джейн, коей всего лишь тринадцать, в присутствии моем взвизгнула – обеспокоенная, вне сомнений, моими выдающими мужскими достоинствами, а быть может, и нежным тычком в зад, полученным от Кукана.

– Карман! – Корделия сидела в середке круга из дев – по сути, своей свиты: простоволосая, светлые локоны распущены до пояса, в простом одеянье из лавандового полотна, зашнурованном привольно. Она встала и приблизилась ко мне. – Ты нас почтил, шут. Прослышал ли о мелких зверюшках, коих можно здесь помучить, или надеялся опять случайно застать меня в купели?

Я коснулся пальцами колпака – там покаянно звякнуло.

– Я потерялся, миледи.

– С десяток раз?

– Отыскивать верный путь – не самая сильная моя сторона. Коли вам нужен мореплаватель, я за ним пошлю, но не вините уж меня тогда, если хандра вас одолеет и вы в ручей топиться побежите, а ваши добрые дамы станут слезы лить вкруг вашего бледного и прекрасного трупа. Пусть говорят тогда: «Она не по карте блудила, ибо водитель ее был надежен, – но заблудилась душою без дурака».

Дамы ахнули, словно я тем подал им реплику. Я б их благословил, если б мы с Богом до сих пор разговаривали.

– Прочь, прочь, прочь, дамы, – сказала Корделия. – Оставьте нас с моим шутом, дабы могла я измыслить для него наказание.

Дамы гурьбою поспешили из покоев.

– Наказание? – спросил я. – За что?

– Еще не знаю, – ответила она, – но когда я его измыслю, найдется и преступленье.

– Краснею от вашей уверенности.

– А я – от твоего смиренья, – молвила принцесса. И ухмыльнулась – да таким кривым серпом, что деве ее лет не по возрасту. Корделия и на десять годов меня не младше (насчет своего возраста я в точности не уверен), но семнадцать лет и зим она уже встретила, и с ней, младшей королевской дочерью, всегда носились, как со стеклянной пряжей. Но милая-то она милая, а как гавкнет – любой полоумный барсук бросится наутек.

– Не разоблачиться ли мне для наказания? – предложил я. – Флагелляция? Фелляция? Что бы ни было. Я ваш покорный кающийся грешник, госпожа.

– Довольно, Карман. Мне нужен твой совет – ну или хотя бы сочувствие. В замок съезжаются мои сестры.

– К несчастью, уже съехались.

– О, верно же – Олбани и Корнуолл желают тебя убить. Тут тебе не повезло. В общем, они едут в замок, равно как и Глостер с сыновьями. Боже праведный, и онихотят с тобой разделаться.

– Суровые критики, – рек я.

– Не обессудь. А кроме того, здесь множество знати, и среди них граф Кентский. Этот же не хочет тебя убить, верно?

– Насколько мне известно. Но у нас еще время обеда не настало.

– Точно. А известно ли тебе, зачем они все съехались?

– Загнать меня в угол, как крысу в бочонок?

– У бочонков не бывает углов, Карман.

– Многовато стараний на то, чтобы покончить с одним мелким, хоть и невообразимо пригожим шутом.

– Дело не в тебе, обалдуй! А во мне.

– На вас еще меньше усилий требуется. Сколько народу нужно, чтобы свернуть вам тощую шейку? Меня беспокоит, что однажды Харчок вас случайно заденет. Кстати, вы его часом не видели?

– От него смердит. Утром я его услала. – Она яростно взмахнула рукой, возвращая меня к теме. – Отец выдает меня замуж!

– Вздор. Кому вы нужны?

Госпожа чуть потемнела ликом, заледенели голубые глаза. Барсуки по всей Блятьке [10]10
  Блятька – Британия, Великобритания; жаргонное. – Прим. автора.


[Закрыть]содрогнулись.

– Меня всегда желал Эдгар Глостерский, а принц Франции и герцог Бургундский уже здесь, дабы принести мне обет верности.

– Не рано?

– Обет!

– Не рано, говорю, обедать?

– Обет, обет, дурак ты, не обед. Принцы здесь, чтобы на мне жениться.

– Оба два? И Эдгар? Быть не может.

Я был потрясен. Корделия? Замуж? И кто-то из них ее отсюда увезет? Это несправедливо! Нечестно! Неправильно! Да она же меня еще голым не видела.

– Зачем вам их верность? Ну если на ночь, то вам кто угодно будет верен хоть с закрытыми глазами. А если насовсем, то вряд ли.

– Я принцесса, чтоб тебя, Карман.

– Вот именно. Что в принцессах хорошего? Драконий корм да товар для выкупа – капризные цацы, которых меняют на недвижимость.

– Ох нет, милый мой шут, ты забываешь – принцессы иногда становятся королевами.

– Ха, принцессы. Какая вам цена, если папаша не пришпилит вам к попе десяток стран, чтоб эти французские урнинги на вас хотя бы взглянули?

– Вот как? А дурак сколько стоит? Нет, сколько стоит дурацкий подмастерье, ибо ты лишь таскаешь плевательницу Самородку [11]11
  Самородок – «самородным» шутом считался человек с каким-либо физическим уродством либо аномалией: горбун, карлик, даун и т. д. Верили, что самородков «коснулся» Бог. – Прим. автора.


[Закрыть]. Какой выкуп дадут за шута, Карман? Ведерко теплых слюней?

Я схватился за грудь.

– Пробит до самой сердцевины, ей-же-ей, – выдохнул я и, шатаясь, добрел до кресел. – Кровоточу, страдаю я и умираю, пронзенный остротою ваших слов.

Она подбежала ко мне.

– Вовсе нет.

– О нет, не приближайтесь. Пятна крови никогда не отстираются от полотна – закалены вашим жестокосердием и муками совести…

– Карман, немедленно прекращай.

– Вы мя убили, госпожа, считайте – вусмерть. – Я задыхался, дергался и кашлял. – Пускай же вечно помнят люди, что этот кроткий шут нес радость всем, кого встречал.

– Никто такого говорить не станет.

– Тш-ш-ш, дитя. Я слабну. Дыханья нет [12]12
  «Король Лир», акт V, сц. 3, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]. – Я в ужасе смотрел на воображаемую кровь у себя на руках. С кресел я соскользнул на пол. – Но хочу, чтобы вы знали – несмотря на порочное ваше естество и до нелепости крупные ступни, я всегда…

И тут я умер. До окаянства, блядь, блистательно подох, я бы сказал, в самом конце лишь намеком дал предсмертную судорогу, когда ледяная костлявая рука схватила меня за набалдашник жизни.

– Что? Что? Ты всегда – что?

Я ничего не отвечал, ибо умер, да и утомился я кровоточить и хрипеть во всю глотку. Сказать же правду, отнюдь не только шутейно сердце мне будто пронзило арбалетной стрелою.

– От тебя никакой помощи не дождешься, – сказала Корделия.

Когда я шел к людской искать Харчка, на стену рядом со мной опустился ворон. Вести о грядущем брачевании Корделии немало меня раздосадовали.

– Призрак! – каркнул ворон.

– Я тебя такому не учил.

– Херня! – ответил ворон.

– Так держать!

– Призрак!

– Отвали, птичка, – рек я.

И тут же меня за жопу укусил холодный ветер, а на вершине лестницы, на башенке я заметил в тенях мерцание – как шелк на солнце – не вполне в виде какой-то женщины.

И призрак мне сказал:

 
– Смертельно оскорбив трех дочерей,
Увы, будет король дурак скорей.
 

– Стишки? – поинтересовался я. – Ты, значит, тут светишься все такое бестелесненькое средь бела дня, непонятные стишки болбочешь? Негодное это ремесло и мишура, а не искусство – в полдень являться. Да священник пукнет – и то пророчество мрачнее выйдет, невнятная ты сопля.

– Призрак! – каркнул ворон – и призрака не стало.

Куда ж без окаянного призрака.

Явление второе
Ну, боги, заступайтесь за ублюдков! [13]13
  «Король Лир», акт I, сц. 2, Эдмунд. – Прим. автора.


[Закрыть]

Харчка я нашел в портомойне – он как раз завершал мануступрацию, развешивая гигантские сопли мерзотного семени по стенам, полам и потолкам. И хихикал при этом. А молоденькая Язва Мэри трясла ему бюстом над паром от котла с королевскими сорочками.

– Убирай свое хозяйство, висляйка, нам пора на сцену.

– Так мы ж только посмеяться.

– Хотела б милость оказать – отдрючила бы его по-честному, да и убирать потом бы меньше пришлось.

– А это грех. Кроме того, я уж лучше верхом на стражницкую алебарду усядусь, чем в себя эту приблуду воткну, чтоб меня от нее всю расперло.

Харчок выжал из себя все досуха и шлепнулся, раскинув ноги, на пол. Он пыхтел, как слюнявые кузнечные меха. Я было попробовал помочь дурынде упаковать его струмент, да только запихнуть болт обратно в гульфик – вопреки его крепкому воодушевлению – было все равно, что ведерко быку на голову насовывать. Хоть молотком заколачивай – кстати, довольно комическая пиеска может выйти, глядишь, и разыграем вечером, если совсем кисло станет.

– Тебе ничего не мешает по парнишке титьками поерзать, Мэри, как полагается. Вываливай, намыливай, пару раз тряхни, пощекочи – и он тебе воду две недели таскать будет.

– Уже таскает. Я вообще не хочу, чтоб эта охалина близко возле меня была. Он же Самородок. У него в малафье бесы.

– Бесы? Бесы? Нет там никаких бесов, девица. Телепней по самые помидоры – это есть, а бесов нету. – Самородок бывает либо блаженный, либо окаянный, а кульбитом природы он не бывает никогда. На то само имя его указывает.

Где-то на неделе Язва Мэри у нас стала ярой христианкой, хоть сама и поблядушка отъявленная. Никогда не знаешь толком, с кем имеешь дело. Полкоролевства – христиане, а другая половина чтит старых богов Природы, которые всегда много чего обещают, как луна восходит. Христианский же бог с его «днем отдохновения» силен у крестьян особенно в воскресенье, а вот к четвергу, когда пора бухать и ебаться, уже Природа скидывает снаряженье, ноги задирает, берет в каждую руку по бутыли эля и принимает друидских обращенцев, только успевай подводить. Настает праздник – и они крепкое большинство: пляшут, пьют, пялят девиц да делят пшеницу; но вот во дни человеческих жертвоприношений либо когда зовут жечь королевские леса, вокруг Стоунхенджа одни сверчки куролесят, а все певцы свалили от Матери-Природы к Отцу Небесному.

– Лепота, – сказал Харчок, пытаясь сызнова овладеть своим инструментом. Мэри опять принялась помешивать стирку – забыла только платье подтянуть. Внимание паскудника приковалось намертво, что тут говорить.

– Точно. Ни дать ни взять виденье лепоты, парнишка, но ты уже и так натер себя до блеска, а нам еще работать. Весь замок бурлит интригами, уловками и злодейством – между лестью и убийствами им понадобится комическая разрядка.

– Интриги и злодейство? – Харчок расплылся в щербатой ухмылке. Представьте, как солдаты сбрасывают бочки слюней сквозь зубцы на крепостной стене, – вот такая в точности у Харчка ухмылка: выражением своим ревностна, а исполнением влажна, прямо хляби добродушия. Он обожает интриги и злодейство, ибо они на руку его наиособейшему свойству.

– А прятки будут?

– Совершенно точно прятки будут, – молвил я, навалившись на отбившееся яичко, дабы впихнуть его в гульфик.

– А подслушивать?

– Подслушивать мы будем в кавернозных пропорциях – ловить каждое слово, как Бог ловит Папины молитвы.

– А ебатория? Будет ли там ебатория, Карман?

– Подлейшая ебатория самого гнусного пошиба, парнишка. Преподлейшая и гнуснейшего.

– Ага, стало быть, тогда – песьи ятра! [14]14
  Песьи ятра! – Отлично! Пчелиные щели! Кискины писки! Если буквально, то это собачьи яйца, которые сами по себе не так уж и велики, но вот поди ж ты. – Прим. автора.


[Закрыть] – И Харчок смачно хлопнул себя по ляжке. – Слыхала, Мэри? Грядет преподлейшая ебатория. Песьи ятра, правда?

– Ну еще бы – вылитые, блядь, они, миленок. Если святые нам улыбнутся, может, кто из них, господ благородных, твоего дружка-недоростка-то и подвесит наконец, как грозились.

– И будет у нас два дурака с отличными подвесками, а? – И я пихнул своего подмастерье локтем под ребра.

– Ага, два дурака с отличными подвесками, а? – повторил Харчок моим голосом – он раздался из его пасти до того точно, что будто эхо ему на язык попалось, а он его обратно выкашлял. В этом и есть его особый дар – он не только идеально все копирует, а может воспроизводить целые разговоры, что длятся не один час: все повторит слово в слово, да еще и на разные голоса. Не поняв при этом ни единого слова. Лиру Харчку подарил испанский герцог – слюни из него лились водопадами, а газы пускал он так, что в покоях темнело; но когда я обнаружил другой талант Самородка, я взял его себе в подручные, дабы обучать мужскому искусству потешать.

Харчок захохотал:

– Два дурака с отличными…

– Хватит! – оборвал его я. – Нервирует. – Это и впрямь нервирует, если собственный голос, до малейшего обертона точный, слышишь из этого пентюха – горы мяса, лишенной всякого разумения и начисто отстиранной от иронии. Два года я уже держал Харчка у себя под крылом и до сих пор не привык. Он ничего плохого этим не хочет, у него природа такая.

А про природу меня учила затворница в монастыре – Аристотеля заставляла на память читать: «Примета образованного человека и дань его культуре – искать в вещи лишь ту точность, кою дозволяет ее природа».Я вовсе не заставлял Харчка читать Цицерона или измышлять умные загадки, но под моим наставничеством он стал прилично кувыркаться и жонглировать, мог прореветь песенку и вообще при дворе развлечь, ну примерно как ученый медведь – только у него чуть меньше склонность жрать гостей на пиру. При должном водительстве из него выйдет дельный шут.

– Карман грустный, – сказал Харчок. И похлопал меня по голове – это дико раздражало, не только из-за того, что мы с ним были лицом к лицу: я стоял, он сидел на полу, – но и потому, что бубенцы у меня на колпаке от этого заблямкали крайне меланхолично.

– Я не грустный, – ответил я. – Я злой, потому что не мог тебя найти все утро.

– А я не терялся. Я тут был – все время, мы с Мэри три раза посмеялись.

– Три?! Еще повезло, что не вспыхнули оба – ты от трения, а она от какой-нибудь окаянной Иисусовой молнии.

– Может, четыре, – сказал Харчок.

– А вот ты, Карман, я чаю, потерялся, – сказала Мэри. – Вывеска у тебя – что у скорбящего сиротки, которого в канаву выплеснули вместе с ночными горшками.

– Я озабочен. Всю неделю король желал лишь общества Кента, в замке по самую крышу изменщиков, а по бастионам гуляет призрак-девица и зловеще прорицает в рифму.

– Ну так куда ж нам без окаянных призраков-то, а? – Мэри выудила из котла сорочку и повлекла ее через всю портомойню на своем вальке, точно вышла погулять под ручку с собственным призраком, пропаренным да волглым. – Тебе-то что за печаль – лишь бы все смеялись, верно?

– Истинно – беззаботен я, как ветерок. Как достираешь, Мэри, воду не выливай – Харчка надо окунуть.

– Неееееет!

– Шиш, тебе нельзя при дворе в таком виде – от тебя дерьмом воняет. Опять ночевал в навозной куче?

– Там тепло.

Я хорошенько отоварил его Куканом по кумполу.

– Тепло, парень, – это еще не главное в жизни. Хочешь тепла – ночуй в большой зале со всеми прочими.

– Его не пускают, – заступилась Мэри. – Камергер [15]15
  Камергер – старший слуга, управляющий замком или хозяйством. – Прим. автора.


[Закрыть]говорит, он своим храпом собак пугает.

– Не пускают? – Всякому простолюдину, не располагавшему жильем, разрешалось ночевать в большой зале – они там кое-как располагались на соломе и камышах, а зимой все сбивались в общую кучу перед очагом. Находчивый парняга, у которого ночная стоячка рога и пластунская сноровка, всегда мог случайно оказаться на одном одеяле с какой-нибудь сонной и, вероятно, сговорчивой девицей – после чего его на две недели изгоняли из дружелюбного тепла большой залы. Вообще-то и сам я обязан своим скромным гнездышком над барбаканом [16]16
  Барбакан – отводная стрельница или продолжение замковой стены за привратной сторожкой, используется для обороны главных ворот, часто соединен с подъемным мостом и имеет герсу – тяжелые ворота, окованные железом, с шипами по низу. – Прим. автора.


[Закрыть]эдакой полуночной наклонности – но выставлять за храп? Неслыханно. Стоит главной зале окутаться чернильным покровом ночи – и начинается крупорушня: жернова сопенья перемалывают людские сны с таким ужасающим ревом, что даже огромные шестерни Харчка в общем бедламе не различишь. – За храп? Не пускают в залу? Галиматья!

– И за то, что обсикал жену эконома, – добавила Мэри.

– Темно же, – объяснил Харчок.

– Истинно – ее и при свете дня легко принять за уборную, но разве не учил я тебя, малец, управлять излияньями своих жидкостей?

– Во-во – и с большим успехом. – Язва Мэри повела глазами на стены, увешанные гирляндами молок.

– Ах, Мэри, хорошо сказала. Давай заключим пакт: если ты оставишь попытки острить, я не пойду в мудозвоны, мылом воняющие.

– Ты ж сам говорил, что тебе нравится, когда пахнет мылом.

– Ну да, точно – кстати, о запахах. Харчок, давай-ка с ведрами к колодцу. Надо этот чайник остудить да тебя выкупать.

– Нееееет!

– Кукан будет тобой очень недоволен, если не пошевелишься, – молвил я, помахивая Куканом неодобрительно и отчасти даже угрожающе. Кукан – хозяин суровый, спор на расправу. А как иначе с таким-то воспитанием – кукла на палке.

Полчаса спустя Харчок с несчастным видом в полном обмундировании сидел в горячем котле. С добавкой его самородного взвара белая от щелока вода превратилась в бурую и нажористую гоблинскую подливу. Язва Мэри помешивала вокруг вальком, стараясь в мыльной пене не домешаться до Харчкова вожделенья. Я же тем временем экзаменовал ученика по грядущим вечерним развлечениям.

– Итак, поскольку Корнуолл стоит на море, мы, дорогой Харчок, сегодня изобразим герцога как?

– Овцеебом, – отвечал мне из котла унылый тролль.

– Нет, парнишка, овцеебом у нас будет Олбани. А Корнуолл будет рыбоебом.

– Ой, извиняюсь, Карманчик.

– Не страшно, не страшно. Ты еще не обсохнешь после бани все равно, я подозреваю, вот мы это в шутке и попользуем. Поплюхаем да похлюпаем малость – все веселее, а ежели тем дадим понять, что и сама принцесса Регана – рыба снулая… Ну, я и помыслить не могу, кого бы это не развеселило.

– Окромя самой принцессы, – вставила Мэри.

– Это да, но она кумекает вельми буквально, и ей часто приходится объяснять соль шутки раз-другой, а уж потом надеяться, что она оценит.

– Так точно, лечебный пих – припарка от Реганиного тугодумия, – сказал Кукан.

– Так точно, лечебный пих – припарка от Реганиного тугодумия, – повторил Харчок голосом Кукана.

– Ну все, вы покойники, – вздохнула Язва Мэри.

– Ты покойник, плут! – раздался у меня из-за спины мужской голос.

А вот и Эдмунд, побочный сын Глостера. Он загораживал собой единственный выход из портомойни, в руке меч. Весь в черном был байстрюк; простая серебряная брошь скрепляла его плащ, а рукоятями меча и кинжала служили серебряные драконьи головы с изумрудными глазами. Смоляная бородка его была подбрита клином. Я не мог не признать: ублюдок хорошо чувствует стиль – просто, элегантно, злодейски. Хозяин своей тьме.

Меня и самого кличут Черным Шутом. Не потому что я мавр, хоть против мавров я ничего не имею (говорят, мавры – талантливые душители жен), да и не обижаюсь я на кличку, а кожа моя снежна, как у любого солнцеалчущего сына Англии. Нет, так зовут меня из-за гардероба – ромбы черного атласа и бархата, я не ношу пестрядь всех цветов радуги, обычно свойственную заурядным шутам. Лир сказал: «Обряжаться будешь по черному уму своему, дурак. Быть может, в новом наряде перестанешь Смерти нос казать. Мне и так до могилы недалече, мальчонка, нужды нет гневить червей раньше срока». Коль и король страшится извилистого клинка иронии, какой дурак тут будет безоружен?

– К оружью, дурак! – вскричал Эдмунд.

– Увы мне, господин, нету, – молвил я в ответ. И Кукан покачал головой в безоружной своей кручине.

Оба мы, разумеется, лгали. На копчике я всегда носил три коварно заточенных метательных ножа – их мне смастерил оружейник, чтоб было чем знать развлечь, и хоть я ни разу не пускал их в дело как оружие, брошенные верной рукою, раскалывали они яблоки на голове Харчка, выбивали сливы у него из пальцев и да – пронзали даже подкинутые в воздух виноградины. У меня почти не было сомнений, что один такой кинжал легко отыщет путь прямо в глаз Эдмунда и тем пробьет дыру в его озлобленном рассудке, как в гнойном чирье. Если ему так не терпится, вскорости сам все поймет. А если нет, что ж – к чему его тревожить понапрасну?

– Если не бой, тогда – убийство, – рек Эдмунд. И сделал выпад, нацелив свой клинок мне прямо в сердце. Я уклонился и отбил выпад Куканом, который за неудобство потерял бубенец с колпака.

Я вскочил на кромку котла.

– Но, господин, к чему транжирить гнев свой на бедного беспомощного шута?

Эдмунд хлестнул мечом. Я подпрыгнул. Он промахнулся. Я перескочил на дальний край котла. Харчок застонал. Мэри притаилась в уголке.

– Ты со стен обзывался ублюдком.

– Знамо дело – вас таковым объявили. Вы, господин, он и есть. И ублюдок притом весьма несправедливый, коли хотите, чтоб я умер с мерзким вкусом правды на устах. Дозвольте мне хоть раз солгать пред смертью: у вас такие добрые глаза.