Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Явление пятое
Жаль дурака

Кент отправился в изгнанье, Корделию лишили наследства, король раздал всю собственность и власть, но самое главное – отдал мой дом, Белую башню; двух старших сестер оскорбил Кент, герцоги готовы перерезать мне глотку, что ж – не уцелеем, так посмеемся. Королевская преемственность, судя по всему, окажется не очень уместной темой, и я несколько растерялся – как от высокой драмы Лира перейти к балагану или пантомиме. К тому же у комедии на шее жерновом висел Харчок. Размышляя над дальнейшей программой, я пожонглировал яблоками и спел песенку про обезьянок.

Король в последнее время все больше склонялся к язычеству, а вот старшие сестры жаловали Церковь. Глостер и Эдгар чтили римский пантеон, а Корделия – ну, она вообще все это считала горой навоза и полагала, что у Англии должна быть своя церковь, где священниками могут служить и женщины. Затейливо. Итак, похоже, у нас срастается возвышенная комедия религиозной сатиры…

Я метнул яблоки на стол и начал:

– Два Папы дрючат верблюда за мечетью, и тут к ним подваливает сарацин…

– Истинный Папа – только один! – заорал Корнуолл, целая башня злокачественной смегмы.

– Это анекдот, мудила, – рек я в ответ. – Попробуй, блядь, хоть чуточку поверить, а?

В каком-то смысле, он, конечно, прав (хотя верблюду от этого не жарко и не холодно). Последний год у нас только один Папа, и сидит он в священном граде Амстердам. А вот до него полсотни лет Пап было двое – Розничный и Скидочный. После Тринадцатого крестового похода, когда постановили, что во избежание будущих междоусобиц место рождения Иисуса следует каждые четыре года переносить из города в город, святыни утратили свое географическое значение. Внутри Церкви вспыхнула натуральная война цен: места поклонений наперебой предлагали паломникам индульгенции с головокружительными скидками. Теперь не требовалось, чтобы в каком-то месте провозгласили чудо, – любой медвежий угол, по сути, мог объявить себя святыней. И зачастую так и делал. Лурд по-прежнему торговал индульгенционными купонами со святой водой – но какой-нибудь парняга в Тяпкопудинге тоже вполне мог засадить грядку анютиными глазками, стоять рядом и орать: «На этом самом месте Иисус в юности отлил – два пенни и файка с кардиффским чарасом отведут тебя от чистилища, друже, на целую бесконечность».

Вскоре целая гильдия держателей недорогих святынь по всей Европе выдвинула собственного Папу – Вонифатия Умеренно Бесстыжего, Скидочного Папу Пражского. Война цен полыхала. Если голландский Папа предоставлял вам сто лет без чистилища за шиллинг и билет на паром, Скидочный Папа за те же деньги не только отпускал вам грехи на двести лет, но и отправлял домой с бедренной костью мелкого святого и щепкой от Истинного Креста. Розничный Папа на причастии предлагал к Телу Христову беконно-сырный соус, а Скидочный Папа этот маркетинговый ход парировал полуголыми монахинями на Всенощной.

Однако эта конкуренция дошла до критической точки, когда Розничному Папе явилось видение Святого Матфея и сообщило, что верующих больше интересует качество религиозного опыта, а не одно лишь его количество. Вдохновленный таким манером, Розничный Папа передвинул Рождество на июнь, когда погоды для отоваривания куда как менее дерьмовы, а Скидочный Папа, еще не осознав, что правила игры переменились, отреагировал тотальным прощением и спасением от адских мук всех, кто подрочит священнику. Однако без ада не будет страха, а без страха не будет нужды и в Церкви, предоставляющей искупление; более того, у Церкви тогда не останется средств модификации людского поведения. Скидочные верующие стали переметываться целыми стадами – либо в Розничную ветвь Церкви, либо в десяток различных языческих сект. Чего не нажраться до положения риз и не плясать весь Шабат вокруг шеста, если худшее наказание за это – сыпь на причинных да время от времени подлючий нестояк? Папу Вонифатия в первый же Белтейн сожгли в плетеном человеке, и в прах его насрали кошки.

Поэтому да, шуточка про двух Пап была несвоевременна, но ёксель-моксель, у нас тут лихие времена, поэтому я острил себе дальше:

– И вот второй Папа говорит: «Твоя сестра? Я думал, она кошерная».

Никто даже не фыркнул. Корделия закатила глаза и презрительно пукнула губами.

Заморосила жалкая одинокая фанфара, огромные двери распахнулись, и в залу пропедькали [50]50
  Пропедькали – глагольная форма существительного «педик», фривольный человек, означающая хождение во фривольной манере. Очень запросто может быть настоящим словом. – Прим. автора.


[Закрыть]Француз и Бургунд, сопровождаемые ублюдком Эдмундом.

– Молчать, дурак, – скомандовал Лир, что было совершенно избыточно. – Здрав будь, Бургунд, и ты, Француз, будь здрав.

– Привет тебе, Эдмунд, ятый ублюдок! – молвил я.

Лир меня проигнорировал и мановением руки призвал Француза и Бургунда к себе поближе. Оба они были подтянуты, выше меня, но ростом не высоки; оба южнее тридцатника. У Бургунда волосы темные и черты лица острые, римские. У Француза волос рыжеват, а лик помягче. У каждого по мечу и по кинжалу, но сомневаюсь, что их вытаскивали из ножен разве что по торжественным случаям. Лягушатники, блядь.

– Мой герцог, – произнес Лир, – из двух участников любовной тяжбы к вам первому вопрос: каким приданым готовы удовлетвориться вы? [51]51
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть]

– Государь, не больше, чем обещано; а меньше вы не дадите! [52]52
  Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть] – отвечал ему темноволосый патикус.

– Добрый герцог! Она была нам раньше дорога, теперь цена упала. Если эта плюгавка со своей лжепрямотой и с нашею немилостью в придачу вас соблазнит, то вот она, берите [53]53
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть].

Бургунда как громом тяпнуло. Он попятился, едва не оттоптав Французу ноги.

– Тогда прошу прощенья, государь, но в выборе герцогини я должен руководствоваться помыслами о благосостоянии и власти.

– Вам описал я все ее богатства [54]54
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть], – рек Лир.

– Раз так, – сказал Бургунд, – мне путь отрезан при таком условьи [55]55
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. – Он кивнул, поклонился и отошел. – Мне жаль, Корделия.

– Не трудитесь, – отвечала принцесса, – о том жалеть: я не хочу любви с расчетом на приданое [56]56
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. Ну что ж, бог с вами, герцог [57]57
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть].

Я полувздохнул с облегчением. Пусть нас и выгнали из дому, но если с нами выгнали Корделию…

– Я ее возьму! – ляпнул Эдгар.

– Никого ты не возьмешь, саложопый, жуколобый, песьеёбый пентюх! – мог случайно вскричать я.

– Никого ты не возьмешь, – сказал Глостер, отпихнув сынка обратно в кресло.

– Ну так я ее возьму, – сказал принц Франции. – Она сама себе приданое.

– Да еб же твою мать!

– Карман, довольно! – рявкнул король. – Стража, вывести его наружу и держать, пока воля моя не исполнится.

Сзади подошли два йомена и схватили меня под мышки. Где-то застонал Харчок, и я обернулся – подручный мой прятался за колонной. Раньше такого не бывало – ничего подобного никогда не случалось. Я патентованный дурак, мне можно все! Лишь я имею право все говорить, как есть, в лицо власти – я главная нахальная мартышка короля всей Блядь-Британии!

– Ты сам не понимаешь, куда лезешь, Француз! Ты ее ноги видал? О, может, тебе того и надо – пусть на виноградниках твоих вкалывает, виноград давит, да? Вашчество, этот парафин желает ее в рабство продать, попомните мои слова.

Но до конца этого никто не услышал – йомены выволокли меня из залы и бросили в сенях. Я хотел было оглушить одного Куканом, но этот громила перехватил мою куклу за палку и заткнул себе позади за пояс.

– Извини, Кармашек, – сказал Куран, капитан гвардии, матерый медведь в кольчуге. Он держал меня за правое плечо. – Приказ прямой, а ты как-то уж очень быстро резал себе глотку собственным языком.

– Еще чего, – ответил я. – Да он меня пальцем не тронет.

– Я б тоже так сказал, если б еще до заката он не выгнал лучшего друга и не отказался от любимой дочери. До того, чтоб дурака повесить, – легкий шаг, парнишка.

– Знамо дело, – рек я. – Ты прав. Отпускай меня.

– Пока король с делами не покончит, и не рыпайся, – ответил старый йомен.

Распахнулись двери, вострубила анемичная фанфара. Изнутри показался принц Франции, с ним под руку – Корделия. Она вся блистала, но улыбка ее была мрачна. Челюсти крепко сжаты, это было хорошо заметно, но принцесса расслабилась, завидев меня, а пламя гнева во взоре ее несколько пригасло.

– Так вы, значит, с Принц-Лягухом отваливаете? – молвил я.

Француз на это рассмеялся – вот же окаянный галльский жопоеб, прости господи. Ничто так не раздражает, как благородная персона, ведущая себя благородно.

– Да, Карман, я уезжаю, но тебе я скажу одно – и ты должен это запомнить и никогда не забывать…

– И то и другое сразу?

– Заткнись!

– Слушаюсь, госпожа.

– Ты всегда должен помнить и никогда не забывать, что ты, будучи Шутом Черным, шутом темным, Королевским Шутом, патентованным дураком и Олухом Царя Небесного, призван был сюда вовсе не для этого. Ты здесь для того, чтобы услаждать меня. Меня! Поэтому когда сложишь с себя все титулы, дурак останется, и он – отныне и навсегда – мойдурак.

– Батюшки, да во Франции ты хорошо устроишься – там противность почитается за добродетель.

– Мой!

– Отныне и навсегда, миледи.

– Можешь поцеловать мне руку, дурак.

Йомен отпустил меня, и я склонился к ее руке. Но принцесса ее отдернула, развернулась, опахнув меня полою платья, и двинулась прочь.

– Извини, я тебя разыграла.

Я улыбнулся в пол.

– Вот сучка.

– Мне будет не хватать тебя, Карман, – бросила она через плечо и поспешила вдоль по коридору.

– Так возьми меня с собой! Возьми нас обоих с Харчком. Француз, тебе же пригодится блистательный шут и огромный неуклюжий мешок ветров, а?

Но принц покачал головой – и, на мой вкус, в глазах его читалось чересчур много жалости.

– Ты шут Лира – с Лиром тебе и быть.

– Твоя жена только что другое сказала.

– Ничего, научится, – ответил принц. Он развернулся и направился вслед за Корделией. Я кинулся было за ними, но капитан зацепил меня за руку.

– Отпусти ее, парнишка.

Следом из залы вышли сестры с мужьями. Не успел я и рта раскрыть, как капитан мне его плотно закупорил ладонью и поднял над полом. Я брыкался. Корнуолл потянулся к кинжалу, но Регана урезонила его:

– Ты только что заполучил себе королевство, мой герцог, а вредителей истреблять – холопья потеха. Пусть жалкий дурень маринуется в собственной желчи.

Она меня хотела. Это ясно.

Гонерилья даже не глянула мне в глаза – поспешила мимо, а супруг ее Олбани лишь покачал головой, проходя. Сотня блистательных острот скончалась от удушья у меня на языке под толстою перчаткой капитана. Лишенный сим дара речи, я потряс герцогу своим гульфиком и попробовал исторгнуть из недр выхлоп, но, увы, заднепроходная труба моя не нашла в себе ни единой ноты.

И тут, словно бы боги решили мне на выручку прислать свое смутное и вонючее воплощение, в дверях возник Харчок. Шел он несколько прямее, чем было ему свойственно. Не сразу я понял, в чем дело: кто-то накинул ему на шею петлю, приделанную к копью, которое острием едва ли не вонзалось ему в затылок. Следом в коридор вышел Эдмунд. Он держал другой конец копья, а по бокам шли два латника.

– Капитан, значит, с тобой тут развлекается, Карман? – поинтересовался Харчок, не ведая, какая опасность нависла над ним самим.

Куран уронил меня на пол, но придержал за плечи, чтоб я не кинулся на ублюдка. Отец и брат Эдмунда маячили у него за спиной.

– Ты был прав, Карман, – сказал ублюдок, чуть подталкивая Харчка острием, чтобы вернее дошло. – Убить тебя будет довольно, дабы навсегда скрепить мое неблагоприятное положение, а вот заложник – это пригодится. Мне так понравилось твое представление в зале, что я убедил короля предоставить мне собственного шута, и гляди, что он мне подарил. Отправится с нами в Глостер, чтобы ты наверняка не забыл о своем обещании.

– Незачем тыкать в него копьем, ублюдок. Он сам поедет, если я скажу.

– Мы едем на каникулы, Карман? – спросил Харчок. Струйка крови уже стекала у него по шее.

Я подошел к гиганту.

– Нет, паренек, – сказал я, – ты поедешь вот с этим вымеском. Делай, как он скажет. – Я повернулся к капитану. – Дай мне нож.

Капитан окинул взглядом Эдмунда и двух латников, уже взявшихся за рукояти мечей.

– Даже не знаю, Карман…

– Дай нож, блядь! – Я вихрем повернулся, выхватил кинжал из-за пояса Курана, и не успели латники дернуться, разрезал веревку у Харчка на шее и оттолкнул копье Эдмунда.

– Я же сказал, ублюдок, копье тебе ни к чему. – Кинжал я отдал капитану и поманил Харчка, чтоб он нагнулся и я мог посмотреть ему в глаза. – Езжай с Эдмундом и не доставляй ему хлопот. Ты меня понял?

– Вестимо. Ты не едешь?

– Я подтянусь, подъеду. Сперва у меня есть дела в Белой башне.

– Надо побарахтаться? – Харчок понимающе закивал до того энергично, что из его тыквы донесся стук перекатывающегося мозга. – А я помогу, да?

– Нет, паренек, у тебя теперь будет свой замок. И ты станешь там настоящим шутом, а? Надо будет всевозможно прятаться и подслушивать, Харчок, ты же понимаешь, парнишка, о чем я? – Я подмигнул, из последних сил надеясь, что остолоп сообразит.

– А будет ли там подлая ебатория, Карман?

– Еще бы – на это, мне кажется, можно смело рассчитывать.

– Шибенски! – Харчок хлопнул в ладоши и станцевал джигу, припевая: – Подлейшая ебатория самого гнусного пошиба, подлейшая ебатория самого гнусного…

Я посмотрел на Эдмунда.

– Даю тебе слово, ублюдок. Но обещаю тебе и другое – если Самородка хоть как-то обидят, я прослежу, чтоб призраки загнали тебя в могилу.

На этих словах в глазах мерзавца вспыхнул ужас, но Эдмунд его подавил и осклабился в своей обычной хамской манере:

– Его жизнь висит на твоем слове, холоп.

Ублюдок повернулся и важно зашагал по коридору. Харчок оглянулся на меня, и в глазах его набухли слезы. Он сообразил, что происходит. Я махнул ему – иди уже, мол.

– Я бы завалил тех двоих, если б ты его дерканул, – сказал Куран. Второй стражник согласно кивнул. – Мерзкий болдырь сам напрашивался.

– А раньше ты мне, блядь, не мог сказать, – молвил я.

Тут из залы выбежал еще один стражник и, видя, что с его капитаном только лишь дурак, доложил:

– Капитан, королевский едок… он умер, господин.

Было у меня три друга…

Явление шестое
Дружба и случайный трах

Жизнь – одиночество, изредка нарушаемое богами, которые дразнят нас своей дружбой и случайным трахом. Признаю – я горевал. Может, я и дурак, коли рассчитывал, что Корделия останется. (Ну да, вообще-то я он и есть – не умничайте, это раздражает.) Но все мои зрелые годы она была ударом бича мне по спине, крючком для моих чресл и бальзамом для воображения – мое томленье, мой тоник, лихорадка моя и проклятье. Меня к ней мучительно тянет.

Нет в замке утешенья. Ни Харчка, ни Едока, Лир спятил. Даже в лучшие времена Харчок служил обществом чуть получше Кукана – и был далеко не так портативен, – но я за него все равно беспокоюсь: он же просто огромная детка, ему придется на ощупь жить среди отпетых негодяев и множества острых предметов. Не хватает мне его щербатой ухмылки, в которой все – прощение, принятие, а зачастую и чеддар. А Едок – что я вообще знал о нем? Тщедушный парнишка из Ноздри-Хряка-на-Темзе. Однако если мне требовалось сочувственное ухо, он его предоставлял, хоть частенько от моих горестей его отвлекали шкурные диетические заботы.

Я лежал на кровати у себя в привратной сторожке и разглядывал серые кости Лондона в крестообразные стрельницы, мариновался в собственной тоске, скучал по друзьям.

По своему первому другу.

По Талии.

По затворнице.

Промозглым осенним днем в Песьих Муськах, когда мне в третий раз позволили отнести еду затворнице, мы с ней крепко и подружились. Меня она по-прежнему повергала в священный ужас, и даже за стеной я при ней чувствовал себя низким, недостойным и нечестивым. Но в хорошем смысле. Сквозь крест в стене я передавал ей тарелку грубого бурого хлеба и сыра, сопровождая передачу молитвами и мольбами о прощении.

– Пайка достаточно, Карман. Этого хватит. А прощу я тебя за песенку.

– Должно быть, вы очень праведны и очень любите Господа нашего Бога.

– Господь Бог – дрочила.

– А я думал, Господь Бог – пастырь.

– И пастырь тоже. Нужны же какие-то увлечения. Ты «Зеленые рукава» знаешь?

– Я знаю «Dona Nobis Pacem».

– А какие-нибудь пиратские песни?

– Я мог бы спеть «Dona Nobis Pacem» по-пиратски.

– По-латыни это значит «дай нам мир», ты в курсе?

– Знамо дело, госпожа.

– Как-то неубедительно будет, если пират запоет, чтоб ему дали окаянного мира, нет?

– Наверное. А я вам тогда могу псалом спеть, госпожа.

– Ну ладно, Карман, пусть будет псалом – только с пиратами и реками крови, если знаешь.

Я волновался – мне хотелось понравиться затворнице, и я боялся, что если ей что-то придется не по нраву, меня тут же поразит какой-нибудь ангел-мститель. В Писании ведь всегда так бывает. Но как я ни старался, ни одного пиратского псалма не вспомнил. Тогда я откашлялся и запел единственный, который знал по-английски:

– «Господь мой дрочила, ни в чем я не буду…»

– Погоди-погоди, – перебила меня затворница. – Там разве сказано не «Господь – Пастырь мой»?

– Вообще-то сказано, госпожа, но вы же сами говорили…

Тут она расхохоталась. Я впервые слышал, как она смеется, и прозвучало так, словно меня похвалила сама Дева Мария. Из темной кельи, которую освещала только моя свеча с этой стороны креста, смех ее словно бы охватывал меня, обнимал с головы до пят.

– Ох, Карман, люб ты мне. Тупой как пробка, язви ее, но люб.

Кровь прихлынула к моему лицу. Я возгордился, смутился и пришел в восторг – все сразу. Я не знал, куда себя девать, а потому рухнул на колени и распростерся перед стрельчатой бойницей, вжавшись щекою в каменный пол.

– Простите меня, госпожа.

Она еще немного посмеялась.

– Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.

Я вскочил и уставился во тьму креста в стене – оттуда мерцала тусклая звезда, отражение пламени моей свечи в ее глазу. И я понял, что сам тоже плачу.

– Почему вы меня так назвали?

– Потому что веселишь меня, ты доблестен и заслужил. Мне кажется, мы станем очень добрыми друзьями.

Язык у меня чесался спросить, о чем это она, но лязгнула железная щеколда, и медленно отворилась дверь в коридор с кельей. В проеме стояла мать Базиль с подсвечником в руке. Вид у нее был очень недовольный.

– Карман, что здесь происходит? – грубым баритоном осведомилась мать-настоятельница.

– Ничего, Преподобная. Я только вот затворнице еды принес.

Мать Базиль, похоже, не очень хотела заходить в коридор – словно боялась, что ее увидят из стрельчатой бойницы.

– Пойдем, Карман. Пора творить вечерние молитвы.

Я быстро поклонился затворнице и юркнул в дверь под мышкой у матери-настоятельницы.

Когда дверь за нами закрывалась, из кельи раздался голос затворницы:

– Преподобная, на пару слов, будьте добры.

Глаза настоятельницы расширились, как будто ее призвал к себе сам сатана.

– Ступай к вечерне, Карман. Я задержусь.

Она вошла в тупик коридора и закрыла за собой дверь. Зазвонил колокол к вечерне.

Мне было интересно, что затворница обсуждает с матерью-настоятельницей: может, выводы, к которым пришла за долгие часы молитв, может, жалуется, что я недостоин, и просит больше меня с едой не присылать. У меня только-только появился первый настоящий друг – я ужасно боялся его потерять. Твердя вслед за священником молитвы на латыни, в душе я молился об ином: лишь бы Боженька не отнял у меня затворницу. Когда месса закончилась, я остался в часовне и молился еще очень долго, до самой полунощницы.

Там и нашла меня мать Базиль.

– Карман, кое-что у нас будет иначе.

Душа у меня стекла в подошвы башмаков.

– Простите меня, Преподобная, ибо не ведаю я, что творю.

– Что ты мелешь, Карман? Я не браню тебя. К твоим обрядам я добавляю еще одну обязанность.

– Ой, – рек я.

– Отныне за час до вечерни ты будешь носить затворнице еду и питье и там же, перед кельей, будешь сидеть, пока она не доест. По колоколу на вечерню ты будешь уходить и возвращаться лишь на следующий день, не раньше. Дольше часа там не задерживаться, ты меня понял?

– Да, матушка, но почему только час?

– Если дольше, ты будешь мешать общению затворницы с Богом. Больше того – ты никогда не будешь у нее спрашивать, откуда она, кем была раньше, кто ее родня. Вообще ничего о ее прошлом. А ежели она заговорит об этом сама, тебе надлежит незамедлительно заткнуть пальцами уши и поистине во весь голос запеть: «Ля-ля-ля-ля, я вас не слышу, я вас не слышу». После чего покинуть коридор немедля.

– Я так не смогу, Преподобная.

– Это еще почему?

– Я не смогу откинуть щеколду, если у меня пальцы в ушах.

– Ах, Карманчик, как же я люблю твое остроумие. Мне кажется, сегодня тебе стоит ночевать на каменном полу, ибо ковер не позволяет твоему горячечному воображению благословенно остыть, а для Господа это извращение. Да, и вам с воображением сегодня предписан не только каменный пол, но и легкая порка.

– Слушаюсь, Преподобная.

– Значит, так. Ты не заговариваешь с затворницей о ее прошлом, а если заикнешься – отлучен будешь от Церкви и проклят на веки вечные, безо всякой надежды на искупление. Свет Господа ни за что на тебя не прольется, и будешь обретаться ты впотьмах и боли до скончания времен. А кроме того, я велю сестре Бэмби скормить тебя кошке.

– Слушаюсь, Преподобная, – молвил я. Я так загорелся, что едва не описался. Каждый божий день меня теперь будет осенять слава затворницы.

– Да это просто мандеж змейской чешуи! – воскликнула затворница.

– Нет, госпожа, это анафемски здоровенная кошка.

– Я не про кошку. Час в день? Всего час?

– Мать Базиль не хочет, чтобы я мешал вашему общению с Господом, мадам затворница. – И я склонился перед крестом бойницы.

– Зови меня Талия.

– Не осмелюсь, госпожа. А еще я не должен спрашивать у вас о прошлом или интересоваться, откуда вы. Мать Базиль мне это запретила.

– Тут она права, но Талией меня звать можно. Мы же друзья.

– Слушаюсь, госпожа… Талия.

– И ты мне, Карман, о своем прошлом рассказывать можешь. Поведай, как ты жил.

– Да ведь я, кроме Песьих Мусек, ничего и не знаю – я больше ничего в жизни не видал.

Она рассмеялась где-то в темноте.

– Тогда расскажи, что ты на уроках проходишь, Карман.

И я изложил затворнице, как побивали каменьями Святого Стефана, как преследовали Святого Севастиана, как обезглавливали Святого Валентина, а она в ответ рассказывала мне про тех святых, о которых ничего не говорилось в катехизисе.

– …И вот, – закончила Талия, – так Святого Пупа из Трубоключья до смерти обслюнявили сурки.

– Кошмарнее мученичества и представить себе трудно, – сказал я.

– Есть такое дело, – согласилась Талия. – Ибо слюна сурков – самое пагубное на свете вещество. По этой причине Святой Пуп доныне считается покровителем слюней и халитоза. Ладно, хватит про мучеников, поведай мне о чудесах.

И я поведал. О волшебном несякнущем молочнике Бригитты Ирландской, о том, как Святой Филлан умудрился убедить волка впрячься в телегу со стройматериалами для церкви, когда помянутый волк зарезал быка, о том, как Святой Патрик изгнал змей из Ирландии.

– Ну да, – сказала Талия. – И змеи благодарны ему до сих пор. Но позволь мне просветить тебя касаемо поразительнейшего на свете чуда. Как Святой Кориций изгнал мазд из Суиндена.

– Я ни разу не слыхал про Святого Кориция, – сказал я.

– Так это оттого, что монашки у вас в Песьих Муськах низменны и недостойны про такое знать. Потому ты и не должен никогда делиться с ними тем, что узнаешь от меня. Иначе они впадут в ошеломленье и сдадутся лихоманке.

– Лихоманке чрезмерного благочестия?

– Знамо дело, парнишка. А прикончишь их ты, никто иной.

– Ой, я бы не хотел.

– Разумеется, не хотел. А тебе известно, что в Португалии святых канонизируют канониры – они стреляют ими из пушек?

Так все и шло – день за днем, неделя за неделей. Мы с Талией обменивались тайнами и враками. Вы бы решили, что с ее стороны жестоко сноситься с внешним миром лишь посредством рассказывания всяких глупостей маленькому мальчику, но учтите – мать Базиль мне первым делом рассказала историю про говорящую змею, которая заставила голую парочку слопать червивое яблоко. А мать Базиль епископ сделал настоятельницей. И еще Талия все время учила меня ее развлекать. Объясняла, как людям объединяться одной историей и общим смехом, как сближаться с человеком, пусть вас и разделяет каменная стена.

Первые два года раз в месяц из Йорка приезжал епископ – проверить, как тут у нас затворница поживает, – и Талия, похоже, в такой день как-то падала духом. Будто епископ собирал с нее пенки и увозил с собой. Назавтра же она опять становилась собой, и мы с ней опять смеялись и болтали. А через несколько лет епископ перестал к нам наведываться, и я опасался спрашивать у настоятельницы почему, – чтобы не напоминать лишний раз. Вдруг суровый прелат опять нагрянет высасывать из затворницы душу.

Чем дольше Талия сидела в келье, тем больше нравилось ей выслушивать мои отчеты о мельчайших событиях в мире снаружи.

– Расскажи мне, Карман, какая сегодня погода. Расскажи о небе – и ни единого облачка не упускай.

– Ну, небо сегодня выглядело так, будто кто-то швырял из катапульты огромных овец прямо в ледяной глаз Господу Богу.

– Блядская зима. А вороны в небе летали?

– Вестимо, Талия, будто варвару дали перо и чернила, и он испятнал кляксами сам купол дня.

– Ах, хорошо сказано, любый, совершенно невнятный образ вышел.

– Благодарю вас, госпожа.

Занимаясь своими повседневными делами и учебой, я не забывал отмечать в голове все до малейшей подробности. В уме я сочинял метафоры, чтобы вечером нарисовать затворнице картинки словами – я ей был и свет, и краски.

Казалось, день для меня по-настоящему начинается лишь в четыре, когда я приходил к келье Талии, а заканчивается в пять, со звоном колокола к вечерне. Все до четырех было подготовкой к этому часу, а все после, до отхода ко сну – сладким воспоминаньем о нем.

Затворница научила меня петь не только гимны и хоралы, которые я и так умел с малолетства, а еще и романтические песни трубадуров. Простыми словами и терпеливо она учила меня танцевать, жонглировать и ходить колесом. Ни разу за все эти годы я не увидел ее – лишь очерк профиля в отблеске свечи, во тьме креста.

Я взрослел, щеки мои покрылись первым пушком. У меня сломался голос, и я заговорил так, словно в глотке у меня бился пойманный гусенок и гоготал, требуя ужина. Монахини Песьих Мусек начали замечать меня как-то иначе – я перестал быть для них домашним зверьком, ибо многих ссылали в монастырь, когда они были не старше меня самого. Они со мной заигрывали, просили спеть им песенку, рассказать стишок или байку, и чем неприличнее, тем лучше. А у затворницы их было для меня в избытке. Где она всему этому выучилась, я так и не узнал.

– Вы были комедиант перед тем, как уйти в монахини?

– Нет, Карман, я не монахиня.

– А может, батюшка ваш…

– Нет, мой батюшка тоже не монахиня.

– Я имел в виду – может, он комедиант?

– Милый Карманчик, тебе нельзя спрашивать о моей прежней жизни. Я всегда была тем, что я есть сейчас, а сейчас я все, что тут, с тобой.

– Милая Талия, – молвил я. – Это филигранная фляга драконьей дрочки.

– Поди плохо?

– Вы ж там улыбаетесь, да?

Она поднесла свечу ближе к бойнице, и высветилась ее скупая усмешка. Я рассмеялся, просунул руку в крест и коснулся ее щеки. Талия вздохнула, взяла меня за пальцы и жестко прижала мою ладонь к губам – а через секунду оттолкнула мою руку и отошла от света.

– Не прячьтесь, – сказал я. – Пожалуйста, не надо.

– Хорош выбор – прятаться или нет. Я живу в окаянном склепе.

Я не знал, что ей ответить. Ни разу прежде не жаловалась затворница на свой выбор – поселиться вдали от мира в Песьих Муськах, – хотя иные проявленья ее веры могли казаться… ну, в общем, абстрактными.

– Я в смысле – от меня не прячьтесь. Дайте посмотреть.

– Ты хочешь посмотреть? Увидеть хочешь?

Я кивнул.

– Дай свечи.

Через крест я передал ей четыре зажженные свечи. Когда я выступал перед ней, она просила расставить их в шандалах по всему помещению, чтобы лучше видеть, как я танцую, жонглирую или хожу колесом, но себе в келью никогда не требовала больше одной. А сейчас, с четырьмя, я лучше разглядел всю келью – каменное ложе с соломенным тюфяком, скудные пожитки, разложенные на грубом столе. И саму Талию – она стояла в драной холщовой рясе.

– Смотри, – сказала она. И стянула рясу через голову, и одеянье упало на пол.

В жизни я не видел ничего красивее. Она была моложе, чем я воображал. Худая, но – женственная. Лицо у нее было, как у шкодливой Богородицы, словно бы скульптор, вырезая его, вдохновлялся желаньем, а не преклоненьем. Волосы ее были длинны и цвета оленьей кожи, и свечной свет играл в них так, что было ясно – единственный луч солнечного света взорвет ее прическу золотым огнем. К лицу моему прилил жар, а другой прилив я ощутил в своих портах. Мне сразу стало возбужденно, непонятно и стыдно – все сразу. Я отвернулся от бойницы и вскричал:

– Нет!

Вдруг она оказалась у меня за спиной, а ее рука – у меня на плече. Она погладила меня по затылку.

– Карман. Милый мой Карман, не надо. Все хорошо.

– По-моему, Сатана и Богородица бьются у меня в теле не на жизнь а на смерть. Я не знал, что вы такая.

– Какая? Женщина?

Рука ее была тепла и крепка. Она разминала мне плечо сквозь крест в стене, и я обмяк от ее касания. Мне хотелось обернуться и посмотреть, выбежать в коридор, уснуть – или же проснуться. Мне было стыдно, что Сатана меня навестил среди ночи и навеял потный сон соблазна.

– Ты же знаешь меня, Карман. Я тебе друг.

– Но вы затворница.

– Я – Талия, твой друг, который тебя любит. Повернись, Карман.

И я повернулся.

– Дай мне руку, – сказала она.

И я дал.

Она возложила ее на свое тело, а своими руками коснулась моего, и я, прижавшись к холодному камню, через крест открыл новую вселенную – тело Талии, свое тело, любовь, страсть, свободу. И мир этот был до опупения лучше окаянных песнопений и жонглирования. Когда прозвонил колокол к вечерне, мы отвалились от креста, изможденные, и, задыхаясь, расхохотались. А, ну и зуб у меня откололся.

– Стало быть, один Сатане, любый? – сказала Талия.

Придя назавтра с провиантом для затворницы, я увидел, что она ждет меня, прижавшись лицом к кресту бойницы. Вылитая горгулья с ангельским лицом – такие украшали главный вход в Песьи Муськи, только они, похоже, плакали, а эта ухмылялась.

– Ну что, на исповедь сегодня не ходил?

Я содрогнулся.

– Нет, матушка, я почти весь день работал в скриптории.

– Карман, мне кажется, я бы предпочла, чтоб ты не называл меня матушкой, если можно. С учетом нового уровня, на который вышла наша дружба, это слово… я не знаю, кажется пресным.

– Хорошо, ма… э… госпожа.

–  Госпожаеще куда ни шло. А теперь отдай мне ужин и попробуй протиснуться лицом в отверстие, как я.

Скулы Талии были зажаты сторонами крестовой бойницы, что была чуть шире моей ладони.