Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

 
Мы для богов, что мухи для мальчишек.
Себе в забаву давят нас они.
 

Глостер, «Король Лир», акт IV, сцена 1, пер. О. Сороки

Явление двадцатое
Хорошенькая малютка

Весь день мы с Харчком трюхали под холодным дождем – через холмы и дол, по немощеным вересковым пустошам и дорогам, от которых осталось одно название: сплошь колеи, залитые жижей. Харчок был оживлен и боек – примечательно, учитывая, из каких мрачных переделок он только что выбрался, но легкость духа – счастье идиота. Он распевал во всю глотку и весело шлепал по лужам. На меня же остроумье и осведомленность давили тяжким бременем, посему угрюмость и ворчливость более приставали моему настрою. Я жалел, что не украл лошадей, что мы не обзавелись вощеными накидками, что я не взял с собой трут и кресало, а также что не прикончил в свое время Эдмунда. О последнем, среди прочего, жалел я и потому, что ехал бы сейчас у Харчка на плечах, беды не зная, но раны его еще не зажили после Эдмундовых порок. Вот ублюдок.

Должен сказать здесь, что проведши несколько дней на милости у стихий – впервые после странствий с Белеттом и его скоморошьей труппой, – я окончательно убедился, что я шут комнатный. Моя субтильная конституция скверно защищается от холода, да и вода с нее отнюдь не как с гуся. Боюсь, я слишком промокашка, чтобы работать уличным шутом. На холоде певческий голос мой сипнет, остроты и шутки на ветру утрачивают тонкость, а когда мускулы мне замедляет недобрая прохлада, я и жонглирую дерьмово. Для бури я безпрок, для шторма некошерен – мне более к лицу очаг и перина. О, теплое вино, горячее сердце, жаркая шмара – где же вы? Несчастный заледенелый Карман, ты – как жалкая утопшая крыса.

В потемках мы уж миновали много миль, когда ветром к нам принесло запах дыма и мяса. Вдали замерцал оранжевый огонек – окошко, затянутое бычьим пузырем.

– Смотри, Карман, – дом, – молвил Харчок. – Там можно посидеть у огня и, может, разжиться горяченьким.

– У нас нет денег, парнишка, и нечего отдать взамен.

– Мы обменяем им на ужин шуток, как раньше делали.

– Мне ничего забавного в голову не лезет, Харчок. Кувырки даже не обсуждаются – у меня пальцы так замерзли, что я и Кукана за ниточку не дерну. Я до того устал, что ни одну байку до конца не доскажу.

– А можно попроситься к ним за просто так. Вдруг они добрые.

– Это бурливый урыльник просачной пурги, правда?

– Но могут же, – упорствовал обалдуй. – Кутырь мне как-то пирожок дала, хоть я никак и не шутковал. Дала и все, по доброте душевной.

– Ладно. Ладно. Надавим на доброту, но приготовься, буде не выйдет, надавать им по мозгам и отобрать их ужин силой.

– А ежли их там много? Ты же мне поможешь?

Я пожал плечами, обведя десницей свой изящный габитус:

– Я мелок статью и устал, парнишка. Мелок и устал. Если я так ослаб, что даже вертепа показать им не смогу, боюсь, обязанности дачи по мозгам лягут по необходимости на твои плечи. Найди себе крепкий дрын. О, вот как раз поленница.

– Не хочу я никому по мозгам давать, – воспротивился упрямый полудурок.

– Ну хорошо, возьми тогда ножик. – Я протянул ему один из своих метательных кинжалов. – Деркани им хорошенько того, кто напросится.

Тут дверь избушки отворилась, в проеме возник ссохшийся силуэт и поднял над головой фонарь:

– Кто идет?

– Прощенья просим, любезнейший, – отвечал Харчок. – Мы только уточнить, не требуется ли тут сегодня кого деркануть хорошенько. Или по мозгам кого отоварить?

– Дай сюда. – Я выдернул у дурня свой кинжал и сунул в ножны на копчике.

– Прошу извинить, любезный сударь, Самородок пошутил не по чину. Мы ищем укрытья от ненастья – ну и, может, чуточку горячей еды. У нас есть только хлеб и крошка сыру, но мы ими поделимся за кров.

– Мы дураки, – сказал мой подручный.

– Заткнись, Харчок, это и так видно по моему облаченью и твоей бессмысленной роже.

– Заходи, Карман из Песьих Мусек, – рекла согбенная фигура. – И осторожнее, Харчок, не треснись о притолоку.

– Нам кранты, – сказал я, проталкивая Харчка в двери поперед себя.

Три ведьмы. Петрушка, Шалфея и Розмари. Кто бы мог подумать? Нет-нет, не в Большом Бирнамском лесу, где их обычно держат, где таких обычно и рассчитываешь повстречать, а тут – в теплой хижине чуть в стороне от тракта, на пути между глостерширскими деревеньками Грязные Блёвки и Приходский Хряк. Может, у них избушка на курьих ногах? Поговаривают, ведьмы расположены к таким жилищам.

– Я думал, ты старик, а ты старуха, – сообщил Харчок карге, впустившей нас. – Извиняюсь.

– Доказательств не надо, – поспешно вставил я, опасаясь, что кто-нибудь из них возьмется подтверждать свой пол взметаньем юбок. – Парнишка и так много страдал в последнее время.

– Рагу? – предложила ведьма Шалфея, бородавчатая. Над очагом висел котелок.

– Видал я, что ты туда положила.

– Рагу, рагу – мы варим синюю нугу, – подхватила Петрушка (дылда).

– Да, пожалуйста, – сказал Харчок.

– Это не рагу, – сказал я. – Они это так называют, потому что рифмуется с нугой. Но это не рагу.

– Нет, рагу, – возразила Розмари. – Говяды, морква и прочее.

– Боюсь, что так, – подтвердила Шалфея.

– А не крошеные крылья летучих мышей, не глаза распутников, не зобы тритонов – вот без это всего, да?

– Лук еще есть, – сказала Петрушка.

– И все? Никаких волшебств? Привидений? Проклятий? Вы вдруг являетесь тут в тьмутаракани – нет, на самом краешке той темной тараканьей жопки, по сравнению с коей тьмутаракань столица, – и вам надо лишь накормить нас с Самородком и дать нам кров, чтоб мы хоть чуточку согрелись?

– Ну да, примерно так, – ответила Розмари.

– Почему?

– Что-то рифма к «луку» мне в голову нейдет, – пожаловалась Шалфея.

– Еще бы – как только лук положили, все заклинанья наши пошли лесом, – сказала Петрушка.

– Правду говоря, «говяды» тоже нас к стенке приперли, нет? – спросила Розмари.

– Мда. «Яды», наверное. «Наяды»… – Шалфея задумчиво возвела здоровый глаз к потолку. – И «уёды», хотя, говоря строго, это вообще не рифма.

– Не всякая рифма годна для заклятия, – вздохнула Розмари. – «Наяды», «уроды»… Нипочем не скажешь, какая изворотливая лярва вылезет с такими рифмами. Убожество, честное слово.

– Рагу, пожалуйста, – сказал Харчок.

Я дал ведьмам нас накормить. Рагу было горячо и густо – и благодатно лишено частей тел земноводных и трупов. Мы поделились остатками Куранова хлеба с троицей, а они извлекли кувшин крепленого вина и разлили на всех. Меня согрело как изнутри, так и снаружи, и впервые за много дней одежка и обувка у меня высохли.

– Ну так что, все ничего, значит? – осведомилась Шалфея, когда мы все осушили по паре чашек вина.

Я начал загибать пальцы:

– Лира лишили рыцарей, началась гражданская война между его дочерьми, в Британию вторглась Франция, герцога Корнуоллского убили, графа Глостерского ослепили, зато он воссоединился с сыном, который зато стал до ужаса бесноватым, обе сестры околдованы и влюблены в ублюдка Эдмунда…

– Я их трахнул хорошенько, – вставил Харчок.

– Да, Харчок пежил их, пока обе не перестали на ногах держаться. Так, что еще… Лир бродит по болотам, ищет прибежища у французов в Дувре… Целая жменя событий.

– Стало быть, Лир страдает? – уточнила Петрушка.

– Неимоверно, – ответил я. – Ничего больше не осталось. Сверзился он будь здоров – сидел на троне, а теперь бродит и побирается. А изнутри его глодают угрызенья за то, что он совершил давным-давно.

– А ты ему, стало быть, сочувствуешь? – уточнила Розмари, зеленоватая ведьма с кошачьими пальчиками.

– Он спас меня от жестокого хозяина, поселил у себя в замке. Трудно ненавидеть на полный желудок у теплой печки.

– Это верно, – заметила Розмари. – Выпей еще вина. – И нацедила мне в чашку какой-то темной жидкости. Я отхлебнул. На вкус крепче и жарче прежней.

– У нас для тебя, Карман, есть подарок. – Розмари вытащила откуда-то из-за спины кожаную шкатулку и открыла ее. Внутри лежали четыре крохотных каменных флакона – два черных и два красных. – Тебе пригодится.

– Что это? – Перед глазами у меня плыло. Голоса ведьм я слышал, храп Харчка тоже, но как бы издали, словно через тоннель.

– Отрава, – сказала ведьма.

А больше я не услышал ничего. Избушка пропала. Я сидел на дереве у спокойной речушки, возле каменного моста. Вокруг, судя по всему, – осень, потому что листья желтели и краснели. Подо мной на речном берегу девушка лет шестнадцати стирала в корыте белье. Совсем крохотная – я бы решил, вообще ребенок, только фигура у нее была вполне женская, невзирая на размеры: идеальные пропорции, просто масштаб мельче.

Девушка подняла голову, будто услышала что-то. Я проследил за ее взглядом: по дороге ехал конный строй солдат. Во главе – два рыцаря, за ними еще где-то с дюжину верховых. Они проехали под моим дубом и придержали коней у моста.

– Погляди-ка, – произнес рыцарь поплотнее и показал на девушку. Голос его словно бы прозвучал прямо у меня в голове. – Какая хорошенькая малютка.

– Бери, – отозвался второй. Голос я узнал тут же – и передо мной тут же возникло лицо того, чей он. Лир – моложе, крепче, не такой седой, но все равно типичнейший Лир. Нос крючком, хрустально-голубые глаза. Как есть он.

– Не, – ответил рыцарь помоложе. – Нам до вечера в Йорк надо успеть. Нет времени искать корчму.

– Поди сюда, девочка, – позвал Лир.

Девушка выбралась по откосу на дорогу. Глаз от земли она не отрывала.

– Ближе! – рявкнул Лир. Девушка поспешно перешла речку по мосту и остановилась в нескольких шагах от всадников.

– Ты знаешь, кто я, девочка?

– Благородный господин, господин.

– Благородный господин? Я твой король, девочка. Я Лир.

Девушка упала на колени и перестала дышать.

– А это Кан, герцог Йоркский, принц Уэльский, сын короля Бладуда, брат короля Лира – и он сейчас тебя возьмет.

– Не надо, Лир, – сказал его брат. – Это безумие.

Девушка уже вся дрожала.

– Ты – брат короля и брать можешь кого хочешь и когда хочешь, – наставительно произнес Лир и слез с коня. – Встань, девочка.

Девушка подчинилась, но неловко, будто ждала удара. Лир взял ее за подбородок и приподнял голову.

– Ты хорошенькая. Она хорошенькая, Кан, и она моя. Я дарю ее тебе.

Глаза королевского брата расширились, в них промелькнул голод, но Кан сказал:

– Нет, у нас нет времени…

– Взять! – рявкнул Лир. – Ты возьмешь ее сейчас же!

Король схватился обеими руками за девушкино платье и разорвал его, обнажив грудь. Она попыталась прикрыться, но он грубо отвел ей руки. А потом держал и отрывисто командовал, пока брат насиловал девушку на широком парапете каменного моста. Закончив и отвалившись, Кан переводил дыхание меж ее раздвинутых ног, но Лир плечом оттолкнул его, поднял девушку за талию и швырнул с моста в реку.

– Оправься! – рявкнул он брату, после чего потрепал его по плечу. – Ну все, ночью она тебе не явится. Все подданные – собственность короля, и я волен их дарить кому угодно, Кан. Можешь брать себе любую женщину, кроме одной.

Они сели на коней, отряд двинулся дальше. Лир даже не глянул, выплывет ли она.

Я не мог шевельнуться, не мог даже крикнуть. Пока они насильничали, меня как будто привязало к дереву. Теперь же я смотрел, как девушка выползает из реки. Одежда висела на ней лохмотьями. Она свернулась калачиком на берегу, плечи ее тряслись от рыданий.

Внезапно с дерева меня сдуло, точно перышко случайным ветерком, и я опустился на крышу двухэтажного деревенского дома. Базарный день. Везде полно народу, все ходят от телеги к телеге, от стола к столу, торгуются, выбирают мясо и овощи, инвентарь и утварь.

По улице, спотыкаясь, шла девушка – та хорошенькая малютка, лет шестнадцати-семнадцати. Только теперь у нее на руках был сверток с младенцем. Она останавливалась у каждого продавца на рынке и показывала им дитя, а в ответ получала грубый хохот и шла дальше.

– Он принц, – говорила она. – Его папа был принц.

– Уходи, девочка. Ты полоумная. Неудивительно, что тебя никто не хочет, поблядушка.

– Но он же правда принц.

– А похож на утопшего щенка, девица. Тебе свезет, ежели он дотянет до конца недели.

И так от одного края деревни до другого – над ней все насмехались и гнали дальше. А одна женщина – должно быть, мать девушки – отвернулась и от стыда спрятала лицо в ладонях.

Я плыл поверху над деревенькой, над мостом, на котором девушку изнасиловали, – к кучке каменных строений вокруг величественного шпиля. Церковь. Девушка добралась до широких двойных дверей и положила младенца на ступени. Двери я узнал – я видел их тысячу раз. То был вход в женский монастырь Песьих Мусек. Девушка тут же убежала, а я остался смотреть. Через несколько минут дверь приотворилась, широкоплечая монахиня выглянула и подобрала вопящего кроху. Мать Базиль нашла своего питомца.

Вдруг я снова оказался на берегу реки. Девушка, та хорошенькая малютка, залезла на парапет моста, перекрестилась и прыгнула. Но не выплыла. Зеленая вода сомкнулась над нею.

Моя мама.

Когда я пришел в себя, ведьмы сгрудились вокруг, словно я был роскошный пирог только что из печи, а они за такой пирог легли бы под любого.

– Так ты, значит, ублюдок, – сказала Петрушка.

– И сирота, – добавила Шалфея.

– Оба сразу, – подытожила Розмари.

– Вот те на, а? – осведомилась Петрушка.

– Лир, выходит, не вполне тот старый закомура, как ты считал, а?

– Выблядок королевских кровей ты, однако.

Меня чуть не стошнило в ответ на совокупное ведьмовское дыханье. Я сел.

– Расступитесь, отвратительные старые кадавры!

– Ну, говоря строго, кадавр у нас – только Розмари, – уточнила дылда Петрушка.

– Вы меня опоили и насовали мне в голову кошмарных видений.

– Вестимо, опоили. Но ты сам смотрел в окошко в прошлое. Никаких видений – только то, что было на самом деле.

– И с мамулечкой своей дорогой повидался, правда? – молвила Розмари. – Какой ты молодчинка.

– Мне пришлось смотреть, как ее насилуют и доводят до самоубийства, спятившая ты карга!

– Тебе надо было все это узнать, Карманчик, перед тем как двигать в Дувр.

– В Дувр? Ни в какой Дувр я не двигаю. Лира я и видеть не желаю.

Но еще не договорив, я ощутил, как страх пополз по моему позвоночнику, будто острие копья. Без Лира я уже не шут. У меня не будет цели. Не будет дома. Но после всего, что он сделал, придется перебиваться как-то иначе. Я могу давать Харчка напрокат – он будет пахать и кидать тюки шерсти и скирды сена. Как-нибудь обойдемся.

– А может, онхочет в Дувр.

Я посмотрел на Харчка – мне казалось, что он дремлет у очага, но мой подручный сидел и пялился на меня во все глаза. Как будто его напугали и он разучился говорить.

– Вы же не то же самое ему дали, правда?

– В вино плеснули, – ответила Шалфея.

Я подошел к Самородку и обнял его за плечи – ну, то есть, куда сумел дотянуться.

– Харчок, все хорошо, парнишка. – Я знал, в каком он ужасе, я и сам в нем побывал, а разумения у меня поболе да и мир я повидал. Бедный Харчок же, должно быть, просто окаменел. – Вы что ему показали, злобные грымзы?

– Ему открылось такое же окошко в прошлое, как и тебе.

Здоровенный балбес поднял голову.

– Меня волки воспитали, – сказал он.

– С этим уже ничего не поделаешь, парнишка. Не грусти. У нас у всех в прошлом есть такое, что лучше не вспоминать. – И я посмотрел на ведьм свирепо.

– Я не грущу, – сказал Харчок, вставая. Ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться башкой о балку. – Меня брат цапнул, потому что у меня шерсти нет, а у него рук не было, поэтому я швырнул его об дерево, и он больше не лез.

– Жалкий ты утырок, – сказал я. – Ты ж в этом не виноват.

– А у моей мамки было восемь сисек, но раз нас осталось семеро, мне досталось две. Лепота.

Похоже, все это его ничуть не огорчало.

– А скажи мне, Харчок, ты всегда знал, что тебя волки вырастили?

– Ну да. Я хочу наружу, под дерево пописать, Карман. Хочешь, вместе пойдем?

– Не, ступай один, солнышко. А я посижу лучше тут, поору на старушек. – И едва Самородок вышел, я вновь на них напустился: – Хватит, не буду больше у вас на побегушках. Какой бы там политический шахер-махер вы ни затевали, я не участвую.

Хрычовки хором расхохотались, а потом так же хором расперхались, пока Розмари, с прозеленью, не успокоила кашель глотком вина.

– Нет, паренек, такой мерзостью, как политика, мы не занимаемся. Нас интересует месть, простая и ясная. А политика и порядок наследования нам до куньей кунки.

– Но вы ж воплощенное зло, да к тому же – втройне, – сказал я с уважением. Всегда готов отдать должное там, где причитается.

– Знамо дело, зло – наше рукомесло, но это все ж не такая темная дыра, как политика. Туда мы не лезем. Гораздо выгодней голову младенца-сосунка о кирпич размозжить, чем вариться в том котле с мишурой и блестками.

– Уж будьте благонадежны, – согласилась Шалфея. – Кому завтрак? – Она помешивала что-то в котелке – я подозревал, остатки вчерашнего глюкального рагу.

– Ладно, стало быть – возмездие. У меня пропал к нему вкус.

– Не хочется даже отомстить ублюдку Эдмунду?

Эдмунд? Что за бурю страданий спустил на белый свет с цепи этот мерзавец! Но все равно – если нам с ним больше не суждено встретиться, неужто я не сумею забыть, какой урон нанес он?

– Эдмунду воздастся справедливо, – сказал я, ни секунды сам в это не веря.

– А Лиру?

На старика я злился, но как ему сейчас мстить? Он и так все потерял. Да и я всегда знал, что он жесток, но коль скоро жестокость его не распространялась на меня, я закрывал глаза.

– Нет, даже Лиру не желаю.

– Отлично, куда же стопы ты свои направишь? – осведомилась Шалфея. Черпаком она загребла из котелка бурой жидкости и подула на нее.

– Возьму Самородка в Уэльс. Будем ходить, стучаться в замки, пока нас кто-нибудь не примет.

– И не встретишь в Дувре королеву Франции?

– Корделию? Я думал, в Дувре этот окаянный король Пижон, блядь, гадоедский. Так Корделия с ним?

Ведьмы опять заперхали.

– Нет-нет, король Пижон в Бургундии. А в Дувре французские войска под началом королевы Корделии.

– Ох, блядство, – рек я.

– И отравы, что мы тебе сварили, пригодятся, – заметила Розмари. – Ни на миг их от себя не отпускай. А нужда в них тебе сама представится.

Явление двадцать первое
На Белых утесах

Много-много лет назад…

– Карман, – сказала Корделия. – Ты когда-нибудь слыхал о королеве-воительнице прозваньем Боудикка?

Корделии тогда было лет пятнадцать, и она послала за мной, потому что хотела поговорить о политике. Она раскинулась на ложе, рядом – открытый фолиант в кожаном переплете.

– Нет, бяша, чего она была королева?

– Во даешь! Бриттов-язычников, конечно. Нас. – Лир как раз недавно возвратился в лоно язычества, и Корделии открылся новый захватывающий мир познания.

– А, это все и объясняет. Монастырское образование, любовь моя, – в язычестве я плаваю, хотя, должен сказать, праздники у них потрясные. Беспробудное пьянство в сочетании с оголтелым блудом – и все это в веночках. Кладет на лопатки полночные мессы и самоистязания, но я дурак, что я понимаю?

– Вот, а тут говорится, что она вышибла из римских легионов дерьмо девяти расцветок, когда они к нам вторглись.

– Правда? Так и сказано – «дерьмо девяти расцветок»?

– Я перефразирую. Почему у нас, по-твоему, больше нет королев-воительниц?

– Ну, бяша, война требует быстрых и решительных действий.

– И ты хочешь сказать, что женщина не способна действовать быстро и решительно?

– Ничего подобного я не говорю. Она может действовать с быстротой и решимостью, но сперва подберет себе уместный наряд и обувь, а в этом-то и заключена, как я подозреваю, вся пагуба для потенциальных королев-воительниц.

– Ох, мудистика!

– Готов поспорить, Боудикка жила в те времена, когда одежду еще не изобрели. Тогда королевам-воительницам было легко. Сиськи подоткни да руби головы сколько влезет. Нынче же, предполагаю, скорее эрозия почв страну погубит, нежели женщина выберет себе подходящий костюм для вторжения.

– Большинство женщин. Но не я?

– Разумеется, не ты, бяша. Они. Под «ними» я имею в виду лишь слабовольных прошмандовок вроде твоих сестер.

– Карман, мне кажется, я буду королевой-воительницей.

– Чего? Детского зоосада в Чпокшире?

– Сам увидишь, Карман. Все небо потемнеет от дыма костров моей армии, земля дрогнет под копытами моей кавалерии, короли встанут предо мной на колени с коронами в руках у стен своих городов и будут умолять меня взять их в плен, лишь бы ярость королевы Корделии не обрушилась на их подданных. Но я буду милосердна.

– Как бы само собой разумеется, нет?

– А ты, мой шут, уже не сможешь вести себя как засранец, кой ты есть на самом деле.

– Страх и трепет, любовь моя, – вот все, чего ты от меня дождешься. Страх и окаянный трепет.

– Хорошо, что мы друг друга понимаем.

– Так ты, выходит, намерена завоевать не один королевский детский зоосад в Чпокшире?

– Европу, – отвечала будущая завоевательница мира, словно рекла неприкрашенную истину.

– Европу? – переспросил я.

– Для начала, – подтвердила принцесса.

– Тогда уже пора в поход, нет?

– Ну, наверное. – И Корделия дурацки ухмыльнулась. – Карман, миленький, а ты поможешь мне наряд выбрать?

– Она уже захватила Нормандию, Бретань и Аквитанию, – сказал Эдгар. – А Бельгия в страхе гадит под себя от одного упоминания ее имени.

– От Корделии жди мешок кавардака, если она всерьез за что-нибудь принимается, – молвил я. И улыбнулся, представляя, как она отдает войскам приказы: с ее яростных уст слетают языки пламени, но в этих хрустально-голубых глазах скачут смешливые чертики. Я соскучился.

– О, я предал любовь ее и исхлестал ей сердце в кровь своей упрямою гордыней, – промолвил Лир. С последней нашей встречи он, похоже, обезумел и ослаб еще сильнее.

– Где Кент? – спросил я у Эдгара, не обращая внимания на старого короля. Мы с Харчком обнаружили их на утесе возле Дувра. Все они устроились под меловым валуном, сидели, прижавшись спинами к скале – Глостер, Эдгар и Лир. Глостер тихонько похрапывал, голова его покоилась на плече у сына. Милях в двух от нас курились дымки французского лагеря.

– Отправился к Корделии просить ее принять отца в лагерь.

– А сам чего не пошел? – спросил я Лира.

– Боюсь, – ответил старик. И попробовал сунуть голову под мышку, точно птица, что закрывается крылом от света.

Я был не прав. Хотелось, чтоб он был силен, упрям, самонадеян и жесток. Хотелось видеть в нем то, что цвело буйным цветом, когда он много лет назад бросил маму на камни того моста. Мне хотелось орать на него, унижать его, нанести ему увечья в одиннадцати местах и посмотреть, как он ползает в собственных испражнениях, а гордость и кишки волочатся за ним по грязи. Но мстить вот этой жалкой шелухе былого Лира мне вовсе не улыбалось.

Увольте.

– Пойду вздремну за эти скалы, – сказал я. – Харчок, ты на посту. Разбудишь меня, когда Кент вернется.

– Есть, Карман. – Самородок обошел валун со стороны Эдгара, сел подальше и уставился на море. Если нас атакует армада, он всех нас выручит.

Я же лег и проспал где-то с час. Разбудили меня чьи-то вопли. Я выглянул из-за валунов: Эдгар придерживал отцу голову, а тот стоял на камне – где-то в футе над землей.

– Мы взобрались на крутизну? [284]284
  Парафраз реплики Глостера, «Король Лир», акт IV, сц. 6, пер. О. Сороки.


[Закрыть]

– Мы на утесе [285]285
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. Стойте, господин. Какая жуть – заглядывать с обрыва в такую глубь! Величиной с жука, под нами вьются галки и вороны. А рыбаки на берегу – как маленькие мыши [286]286
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. Собаки все – не больше муравьев.

– А лошади? На что похожи лошади? – спросил Глостер.

– Там нет лошадей. Только рыбаки и собаки. И рокот моря на сыпучей гальке теперь беззвучен [287]287
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть]. Слышите, отец?

– Да. Да, слышу. Пусти же руку. Прощай, мой друг [288]288
  Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]. Прости меня, Эдгар, сын мой. Владыки боги, от мира отрекаюсь я спокойно! [289]289
  Там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть]

С этими словами старик спрыгнул с камня, рассчитывая рухнуть с неизмеримой высоты и разбиться насмерть. Полагаю, он несколько удивился, через мгновенье столкнувшись с землей.

– О боже мой! О господи! – возопил Эдгар, старательно меняя голос. Ему это совершенно не удалось. – А ведь сорвался с обрыва высотою в десять мачт [290]290
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть].

– Я падал или нет? [291]291
  Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

– С той меловой скалы. Взгляни-ка, видишь? Да ты протри глаза [292]292
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть].

– Глаз нету у меня [293]293
  Там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть], остолоп. Ты, что ли, сам ослеп? Видишь – кровь, повязки?

– Прости. Но из чего ты сделан, сударь, – из пуха, воздуха, из паутины? [294]294
  Парафраз реплики Эдгара, там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]С такой махины свергнуться сюда – и не разбиться, как яйцо! [295]295
  Там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть]

– Стало быть, я умер, – заключил Глостер. Он упал на колени и, похоже, перестал дышать. – Я умер, тем не менее – страдаю, глаза болят, хотя их больше нет. Ужель страданью права не дано искать развязки в смерти? [296]296
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]

– Все это потому, что он тебе мозги ебет, – сказал я.

– Что? – молвил Глостер.

– Тш-ш, – шикнул на меня Эдгар. – Пародиею этой на прыжок я вылечить его хочу [297]297
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. – И громче, отцу: – Это убогий нищий [298]298
  Парафраз реплики Глостера, там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть], не бери в голову, добрый господин.

– Умер так умер, – сказал я. – Приятно оставаться в мертвых. – И я снова улегся на землю там, где не дуло, и натянул на глаза колпак.

– Иди, посиди со мной, – раздался голос Лира. Я сел и увидел, как король отводит слепца к себе в уголок под валунами. – Пусть тяготы мира скатятся с наших согбенных спин, друг. – Лир обхватил Глостера за плечи и притянул к себе, а сам беседовал явно с небесами.

– Я узнаю, – сказал Глостер. – Ведь это же король [299]299
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть].

– Король! Король от головы до ног! Гляди, как дрожь рабов моих колотит, когда гляжу на них я [300]300
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. Что, не видишь? То-то. Потому что ни солдат у меня, ни земель, ни слуг – ведь Глостеров ублюдок к отцу добрей, чем дочери мои, зачатые на простынях законных [301]301
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть].

– Опять двадцать пять, еб твою мать… – буркнул я, хоть и видел, что слепой старик улыбается. Судя по всему, ему было спокойно в обществе своего монаршего друга: слепота к негодяйской натуре Лира поразила его гораздо раньше, чем Корнуолл и Регана отняли зрение. Его ослепляла верность. Титул слепил глазницы. Это шоры низкопробного патриотизма и притворной праведности. Он любил спятившего короля-убийцу. Я снова откинулся на спину.

– О, дай облобызать мне руку, – сказал Глостер.

– Сначала вытру, – ответил Лир. – Пахнет мертвечиной [302]302
  Обе реплики – там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].

– Я ничего не чую – и глядеть мне нечем [303]303
  Парафраз реплики Глостера, там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть]. Будь ярче солнц слова – не вижу я [304]304
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. Я недостоин видеть ничего.

– Как это не видишь? Спятил, что ли? Дела какие, видно и без глаз. Ты ушами гляди: видел ты, как дворовый пес рычит на нищего? И как тот послушно убегает? Вот он, великий образ власти: повиновенье псу, поставленному на должность [305]305
  Там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть]. Не лучше ли он многих, отказавших бедняку в еде? Заплечник, руки прочь! Они в крови. Зачем стегаешь девку? Сам подставься. Сам хочешь от нее, за что сечешь [306]306
  Там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть]. Видишь, Глостер? Видишь, кто достоин, а кто нет? Сквозь рубище худое порок ничтожный ясно виден глазу; под шубой парчовою нет порока! Закуй злодея в золото – стальное копье закона сломится безвредно; одень его в лохмотья – и погибнет он от пустой соломинки пигмея [307]307
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. Виновных нет! Никто не виноват! Я оправдаю всех: да, друг, я – властен всем рты зажать, кто станет обвинять! Купи себе стеклянные глаза и, как политик гнусный, притворяйся, что видишь то, чего не видишь [308]308
  Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]. Что я жалок.

– Нет, – вмешался Эдгар. – Это у вас правда светлая сплелася с бредом, рассудок – с помешательством ума! [309]309
  Парафраз реплики Эдгара, там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]Не плачьте, добрый мой король.

– Как не плакать? Когда тыплакать хочешь обо мне, бери мои глаза [310]310
  Там же, пер. А. Дружинина.


[Закрыть]. Ведь ты же знаешь, что с плачем мы являемся на свет; едва понюхав воздуха, вопим мы и плачем. Родясь, мы плачем, что должны играть в театре глупом… [311]311
  Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

– Да нет же, все будет хорошо и…

Раздался глухой удар, за ним – еще. Кто-то взвыл.

– Сдохни, безглазная башка! [312]312
  Парафраз реплики Освальда, там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть] – раздался знакомый голос. Я подскочил – и вовремя. Над распростертым Глостером стоял Освальд, в одной руке – окровавленный камень, а из груди старого графа торчал его меч. – Простор неясный женского желанья [313]313
  Реплика Эдгара, там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть]ты больше не отравишь. – Он провернул клинок в графской груди. Из старика хлынула кровь, но не послышалось ни звука. Граф Глостер был вполне мертв. Освальд выдернул меч и пнул тело старика на колени Лиру. Тот вжался в валун. У ног Освальда лежал бесчувственный Эдгар. Гнида повернулась в рассужденье вогнать клинок в его позвоночный столб.

– Освальд! – заорал я из-за прикрытья валунов, а сам уже выхватывал метательный кинжал из ножен на копчике. Червь развернулся ко мне с мечом наготове. Кровавый камень, которым досталось Эдгару, он выронил. – Вспомни наши взаимные обеты [314]314
  Фраза из письма Гонерильи, там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть], – продолжал я. – И дальнейшее истребленье моих соратников заставит меня усомниться в твоей искренности.

– Прочь, навозник! [315]315
  Там же, пер. М. Кузмин и О. Сорока.


[Закрыть]Не было у нас никаких обетов. Лживый наглый смерд! [316]316
  Парафраз реплики Освальда, пер. О. Сороки.


[Закрыть]

– Муа? – рек я на чистейшем, блядь, французском. – Мы договаривались, что я на блюдечке поднесу тебе сердце твоей дамы сердца – и отнюдь не в неприятном виде потроха, извлеченного из неебабельного трупа.

– Нет у тебя такой власти. И Регану ты не околдовал. Это она меня сюда прислала покончить с сим слепым предателем, кто воспламенял умы против наших сил. А также – доставить вот это. – Из глубин камзола он извлек запечатанное письмо.

– Каперское свидетельство, во имя герцогини Корнуоллской дающее тебе право быть мудаком и гандибобером?

– Твой острый ум ступился, дурак. Это любовная записка Эдмунду Глостерскому. Он отправился в эти края с разведотрядом оценивать численность французских войск.

– Это мой ум ступился? Мой острый ум?

– Да. Он и ступился, – сказал Освальд. – А теперь – ан-гард! – Его, блядь, французский был едва приемлем.

– Ну, – сказал я, картинно кивнув ему. – Это ты верно подметил.

При сих словах Освальд обнаружил, что его схватили за глотку и несколько раз дерябнули о валуны, от чего он лишился меча, кинжала, любовной записки и кошелька с монетами. После чего Харчок поднял управляющего повыше и медленно, однако ж неумолимо принялся сдавливать ему горло. Из вонючей утробы Освальда влажно забулькало.

Я сказал:

 
– Мой острый ум тебе – что в омут.
Ты схвачен тем, кто Богом тронут.
Вот так вот в наши дни актеры
Ведут беспроигрышные споры.
 

Такой поворот событий Освальда несколько озадачил – до того, что язык и зенки его удивленно полезли наружу нездоровым манером. Затем он принялся одну за другой сдавать свои телесные жидкости, и Харчку пришлось отвести его от себя, чтобы не замараться.

– Брось его, – промолвил Лир, по-прежнему из-под прикрытия валунов.

Харчок вопросительно глянул на меня. Я пожал плечами так легонько, что легче некуда:

– И впрямь – чего держать эту обтруханную мартышку? Пусть барсуков сношает.

Освальд уже перестал дрыгаться – просто висел в хватке Харчка и капал. Я кивнул подручному, и тот бросил тело управляющего за край утеса, словно яблочный огрызок. А сам опустился на одно колено у тела Глостера.

– Я хотел научить его валять дурака, – проговорил он.