Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Да, парнишка, я знаю. – Я не отходил от валунов, давя в себе позыв утешить этого громадного бестолкового убийцу, похлопать его по плечу хотя бы. Из-за гребня над нами донесся шорох, и мне показалось, что я слышу лязг металла о металл.

– А теперь он не только слепой, но и мертвый, – вздохнул Самородок.

– Ешкин шик… – До меня дошло, что это было. Я успел крикнуть вполголоса Харчку: – Прячься, не сопротивляйся и не зови меня, – а сам плашмя бросился наземь.

На гребне появились первые солдаты. «Блин! Блин! Блин! Блядский блинский клятый блин!» – безмятежно размышлял я.

И тут услышал голос ублюдка Эдмунда:

– Глядите-ка, мой шут. А тут у нас что? Что это – не король? [317]317
  Реплика Глостера, там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]Ловко! Ждет меня награда! [318]318
  Реплика Освальда, там же, пер. М. Кузмина.


[Закрыть]Законная добыча! В добрый час [319]319
  То же, там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. Отличный будет заложник, дабы остановить руку королевы Франции и ее орды.

– Неужто сердца ты лишен совсем? – спросил Лир, гладивший своего мертвого друга по голове.

Я выглянул в щель между камней. Эдмунд смотрел на своего мертвого отца так, будто наблюдал крысиный помет на тосте к чаю.

– Н-да, наверное, трагично, но порядок наследования титула определен, а зренья он лишился. Своевременный уход – обычная вежливость. А это что за ваворок? – И Эдмунд пнул своего полумертвого полубрата в плечо.

– Судьбою усмиренный бедняк [320]320
  Реплика Эдгара, там же, пер. О. Сороки.


[Закрыть], – ответил Харчок. – Вступился за старика.

– Не бедняцкий это меч, я погляжу. И кошелек не бедный. – Эдмунд подобрал пожитки управляющего. – Они Гонерильина человека – Освальда.

– Ну да, милорд, – подтвердил Харчок.

– И где же он?

– На пляже.

– На пляже? Полез купаться и оставил меч и кошелек здесь?

– Он был отброс, – сказал Харчок. – Вот я его и отбросил. Он твоего старика замочил.

– А, ну да. Неплохо постарался. Ты одолел. – Эдмунд швырнул кошелек Харчку. – Возьми мой кошелек. Живи в достатке [321]321
  Там же, пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]. Отдашь тюремщику за корку хлеба. Взять их. – Он махнул солдатам на Лира и Харчка. Старик не сразу смог подняться, и мой подручный поддержал его.

– А с телами что? – спросил у Эдмунда капитан.

– Пусть галлы их хоронят. Скорей, в Белую башню. Я уж насмотрелся.

Тут Лир закашлялся – сухо и немощно, однако неостановимо. Будто скрипели несмазанные двери Смерти. Мне показалось, он сейчас рухнет от тоски и больше не подымется. Кто-то из Эдмундовых солдат протянул ему флягу. Кашель вроде бы утих, но стоять и уж тем паче передвигаться на своих двоих Лир не мог. Харчок взвалил старика на одно плечо и понес вверх по склону. Костлявый старческий зад подскакивал на гигантском плече, как на подушке портшеза.

Когда они скрылись, я вылез из своего тайника и подполз к телу Эдгара. Рана у него на черепе была неглубока, но крови вытекло много – с черепами так обычно и бывает. Получившееся в итоге кровавое месиво, видать, и спасло Эдгару жизнь. Я посадил его, оперев спиной о валун, и привел в чувство легким биеньем по мордасам и щедрым плеском воды из бурдюка в лицо.

– Чё? – Эдгар заозирался и потряс головой, чтоб перед глазами прояснилось. Об этом движении он тут же немало пожалел. После чего заметил отчий труп и взвыл.

– Извини, Эдгар, – сказал я. – Это все Гонерильин человек, Освальд. Тебя вырубил, а его зарубил. Харчок удавил цинготного пса и швырнул его с обрыва.

– А где Харчок? И где король?

– Обоих забрали люди твоего брата-вымеска. Послушай, Эдгар, мне надо за ними. А ты пойдешь в стан французов. Передашь на словах.

Глаза Эдгара закатились, и я решил, что он опять лишится чувств, поэтому снова полил его из бурдюка.

– Смотри на меня. Эдгар, ты должен пойти в лагерь французов. Скажи Корделии: идти приступом на Белую башню надо немедленно. Пусть отправляет вверх по Темзе флот, а сушей, через Лондон, – еще отряд. Кент распознает этот план. Перед штурмом пусть трижды протрубят. Ты меня понял?

– Троекратный зов трубы [322]322
  Парафраз вызова Реганы, акт V, сц. 3, пер. О. Сороки.


[Закрыть], Белая башня?

Я оторвал спину от сорочки мертвого графа, скомкал и отдал Эдгару.

– На, промокай башку, чтоб кровь остановилась… И скажи Корделии, пусть не медлит из страха за отца. Это я беру на себя.

– Понял, – рек Эдгар в ответ. – Тормозя с атакой, жизнь короля она не спасет.

Явление двадцать второе
В Белой башне

– Дрочила! – каркнул ворон.

Ни хера не помощник в моем скрытном проникновении в Белую башню. Бубенцы себе я набил глиной, ею же зачернил лицо, но никакой камуфляж не поможет, если ворон подымет тревогу. Надо было все-таки заставить стражника подстрелить его из арбалета задолго до того, как я ушел из замка.

Я лежал в длинной плоскодонке, взятой напрокат у паромщика, весь заваленный ветошью и ветками, чтобы выглядеть как обычный плавучий мусор на Темзе. Правой рукой я греб, и холодная вода колола ее иглами, пока вся рука не онемела. Вокруг дрейфовали льдины. Еще одна такая морозная ночь – и я б не греб, а просто взял и вошел в Ворота предателей. Река питала ров, а ров вел под низкую арку и через эти ворота – сквозь них английская знать сотни лет водила родню к колоде палача.

Две окованные железом створки смыкались в центре арки. Ниже уреза воды они были скованы цепью и едва покачивались от течения. А наверху имелся зазор. Вооруженный солдат не пролезет, а вот кошка, крыса или же проворный гибкий шут, не страдающий от избыточного веса, – запросто. Что я и сделал.

Охраны внутри на каменных ступенях не было, но от ступеней этих меня отделяли двенадцать футов воды, а плоскодонка в щель не пройдет. Я сидел на воротах, как мартышка: ничего не попишешь, дураку придется мокнуть. Но мне казалось, что там мелко – глубина фут-другой, не больше, может, и башмаков не замочу. Я разулся и сунул их под камзол, а потом соскользнул по воротам в воду.

Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же! Воды всего по колено, но меня пробрало до костей. Сдается мне, мой вход в замок так и остался бы незамеченным, не подумай я сию эмоциональную мысль шепотом:

– Едрическое дрочерство, ну и холодрыга же!

Наверху лестницы меня встретил острый конец алебарды. Довольно злонамеренно он упирался мне в грудь.

– Колом тебе латы, – рек я. – Свершай уже свое гнусное деянье да втащи мой труп туда, где потеплее.

– Карман? – раздалось мне в ответ с другого конца алебарды. – Сударь?

– Я самый, – молвил я.

– Где ты столько месяцев пропадал? И в чем это у тебя вся рожа?

– В глине. Я маскируюсь.

– А, ну да, – сказал йомен. – А чего стоишь? Заходи, погреешься. Чай босиком-то холодно стоять на мокрых камнях.

– Это ты здорово придумал, паря. – Йомен был тот самый, прыщавый – это его я воспитывал на стене, когда Регана с Гонерильей приехали за наследством. – А тебе на посту разве не надо стоять? Долг и все такое?

Он вел меня по булыжному двору, через вход для слуг, в главный замок и вниз, в кухню.

– He-а. Это ж Ворота предателей. Там замок с твою голову. Да и никто не шастает тут. Служба идет себе, добро что не на ветру. Знаешь, на стене как дуло? А ты слыхал, в Башне сейчас герцогиня Регана проживают? Я твоего совета послушался, про ее баратамакли [323]323
  Баратамакли – проявление трахобельности, от лат.barathrum macelli ( букв. – ненасытная утроба). – Прим. авт.


[Закрыть]не распространялся. Хоть герцог на том свете и все такое, осторожность не бывает лишней. Но я как-то подсек ее в пеньюаре на галерее у светлицы. Ляжки у этой принцессы, я тебе скажу, хоть куда, пускай меня повесят за такие слова.

– Знамо дело, госпожа прекрасна, и минжа у нее мягка, как лягушачий мех, но тебя повесят даже за непреклонное молчание, коли ты не прекратишь думать вслух.

– Карман, загвазданная ты блохастая чумная крыса!

– Кутырь! Любовь моя! – рек я. – Зловоннопастная ты моя клумба бородавок, как живешь и можешь?

Стряпуха с бычьей кормой попробовала скрыть радость встречи, швырнув в меня луковицей, но при этом щерилась.

– Небось и полной миски ни одной не съел, как у меня из кухни сбежал, а?

– Мы слыхали, ты умер, – сказала Пискля, одарив меня полумесяцем улыбки из-под веснушек.

– Накорми паразита, – молвила Кутырь. – И соскреби эту пакость у него с рожи. Опять со свиньями грешил, Карман?

– Ревнуешь?

– Вот это, блядь, вряд ли, – ответствовала стряпуха.

Пискля усадила меня на табурет у очага и, пока я грел ноги, счищала глину у меня с лица и с волос, безжалостно при этом охаживая меня бюстом.

Ах, милый сладкий дом.

– Ладно, Харчка видал кто-нибудь?

– В темнице, вместе с королем, – ответила Пискля. – Хотя охране знать про это не полагается. – И она подозрительно глянула на йомена, который меня привел.

– Я и так знаю, – ответил он.

– А как же вся королевская рать? Рыцари, стража? В казармах?

– Не-а, – сказал йомен. – В замке караул несли через пень-колоду, пока не вернулся Куран. На каждую стражу капитаном поставил рыцаря из благородных, а с новенькими назначал в караул кого-нибудь из стариков. Под стенами столько войск табором стоит, что яблоку негде упасть – к западу части Корнуолла, к северу Олбани. Говорят, герцог-то Олбанский со своими в палатке живет, а в замок – ни ногой.

– Это он мудро – тут столько гадюк развелось. А что принцессы? – спросил я у стряпухи. Из поварской она не выходила, но отлично знала, что творится во всех замковых закутках.

– Не разговаривают оне, – сообщила Кутырь. – Еду им носят в прежние покои, где еще девочками жили. Гонерилья – в восточной башне главного замка, а Регана у себя в светелке на южной стене. На обед в полдень сходятся, только если болдырь этот, Глостер, кушать соизволят.

– Ты можешь меня к ним провести? Незаметно?

– Могу зашить в молочного поросенка и послать.

– Это мило, но мне и вернуться бы впотай хотелось. А на след из подливки сбегутся все кошки и собаки замка. К несчастью, я с таким уже имел дело.

– Ну, можем переодеть тебя халдеем, – предложила Пискля. – Регана требует, чтоб мы ей кметей слали, а не девок. Ей нравится их изводить, покуда не заплачут.

Я вперил в Кутырь стальной взор:

– А почему тыэто не предложила?

– Уж очень мне охота зашить тебя в молочного поросенка, шельма изворотливая.

Кутырь, изволите ли видеть, много лет единоборствовала с глубочайшей нежностью ко мне.

– Ладно, – вздохнул я. – Халдей так халдей.

– А знаешь, Кармашек, – сказала мне Корделия в шестнадцать, – Гонерилья с Реганой говорят, что моя мама была чародейка.

– Это я слыхал, солнышко.

– А коли так, то я этим гордиться буду. Это же значит, что ей не нужна была сила никакого паршивого мужчины. У нее своя была.

– И ее изгнали, нет?

– Ну да. Или утопили – толком никто не рассказывает. Папа запрещает о ней расспрашивать. Но я к тому, что женщина ведь и сама может быть сильной. А ты знал, что колдун Мерлин отдал свою силу Вивиане в обмен на ее милости и она сама стала великой колдуньей и королевой? И усыпила Мерлина в пещере на сто лет за все его старанья?

– Мужчины таковы, бяша. Осыпаешь их милостями, а потом и глазом моргнуть не успеешь, а они уж храпят в пещере, что твои медведи. Так устроен мир, золотко.

– А ты так не делал, когда мои сестры осыпали тебя милостями?

– Ничем таким они меня не осыпали.

– А вот и осыпали. Много раз. Все в замке это знают.

– Мерзкие сплетни.

– Ну ладно. Тогда так: насладившись милостями женщин, чьи имена останутся неназванными, ты тоже засыпал?

– Ну-у… нет. Но я и свои волшебные силы никому не отдавал. Или королевство.

– А отдал бы, правда?

– Так, довольно болтовни про колдунов и прочее. Давай-ка мы лучше сходим в часовню и снова обратимся в христианство, что скажешь? Харчок вылакал все причастное вино и сожрал крошки гостий, когда отсюда выперли епископа, поэтому, я прикидываю, достаточно благословен, чтобы вернуть нас в лоно и без духовенства. Христовым телом он потом отрыгивался неделю.

– Ты меняешь тему.

– Проклятье! Нас разоблачили! – вякнул Кукан. – Будешь знать, гадюка с закопченною душой. Вели его высечь, принцесса.

Корделия рассмеялась, освободила Кукана из моего кулака и двинула меня им в грудь. Даже став старше, она сохранила в себе слабость к марионеточным заговорам и справедливым воздаяньям вертепа.

– Ну, шут, признавайся – если истина в тебе не издохла за ненадобностью и в забвении. Отдал бы ты свои силы и королевство за милости дамы?

– Это смотря что за дама будет.

– Скажем, я?

– By? – молвил я, изогнув брови на манер чистейших, блядь, французов.

– Oui, – ответила она на языке любви.

– Ни малейшего шанса, – рек я. – Да я захраплю, не успеешь ты объявить меня своим персональным божеством, а ты, разумеется, это сделаешь. Таков уж мой крест. И храпеть я буду глубоким сном невинного младенца. (Ну, или глубоким сном глубоко омилостивленного невинного младенца.) Подозреваю, что наутро тебе придется мне напоминать, как тебя зовут.

– Ты не спал после того, как мои сестры тебя имели, я точно знаю.

– Ну, угроза жестокой посткоитальной смерти заснуть, пожалуй, не даст.

Она переползла ко мне поближе по ковру.

– Ты несносный лжец.

– Как, говорила, тебя кличут?

Она треснула меня по голове Куканом и поцеловала – мимолетно, однако с чувством. То был единственный раз.

– Я заберу и твою силу, и твое королевство, шут.

– Верни мне мою куклу, безымянная шалава.

Светлица Реганы оказалась больше, чем я помнил. Довольно роскошная круглая комната с камином и обеденным столом. Мы вшестером внесли принцессин ужин и сервировали. Регана была вся в красном, по своему обыкновению, а белоснежные плечи ее и иссиня-черные волосы в оранжевых отблесках пламени согревали взгляд.

– Или, может, лучше за шпалерой поныкаешься, Карман?

Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.

– Я же головы не подымал. Откуда знаешь, что это я?

– Ты не заплакал, когда я на тебя орала.

– Окаянство, мог бы и сообразить.

– И среди халдеев ты один был в гульфике.

– Свет под спудом не удержишь, а? – Она меня до крайности раздражала. Ничем, что ли, ее не пронять? Как будто посылала за мной и теперь в любой момент ждала. Эдак никакой радости ни от украдки, ни от маскировки. Меня подмывало сообщить, что ее обвели вокруг пальца и отхарили Харчком, – посмотреть, как отреагирует, но увы – кое-кто из стражи оставался верен ей, и я не мог поклясться, что после такого она не захочет меня убить. (Кинжалы свои я оставил у Кутыри на кухне – да и что они против взвода йоменов?) – Так что, госпожа моя, как твое утро?

– На удивление неплохо. Похоже, скорбь мне к лицу. Или траур, или война – я не уверена, что. Но аппетит у меня недурен, а цвет лица по-прежнему румян. – Она взяла ручное зеркальце и оглядела себя. Поймав в нем мое отражение, повернулась: – Но что ты, Карман, тут делаешь?

– О, верность присяге и все такое. У самых наших ворот, блядь, французы, вот я и решил, что надо бы вернуться защищать дом и очаг. – Вероятно, лучше не вдаваться в подробности, зачем я здесь, поэтому я продолжал: – Ну и как война движется?

– Причудливо. Дела государства причудливы, Карман. Не рассчитываю, что дурак разберется.

– Но я королевских кровей, киска. Ты не знала?

Она отложила зеркальце – казалось, сейчас же расхохочется.

– Глупенький дурашка. Если бы знатностью можно было заразиться от прикосновения, ты б давно уже стал рыцарем, не так ли? Но увы – ты по-прежнему беспороден, как кошачья какашка.

– Ха! Некогда – быть может. Но теперь, кузина, и в моих венах течет голубая кровь. Вообще-то, у меня есть мысль начать войну и трахнуть кое-какую родню. Полагаю, это излюбленные занятия монархов.

– Чепуха. И не зови меня кузиной.

– Тогда трахнуть страну и поубивать родню? Я благороден меньше недели, этикет еще выучил. А мы с тобой, кстати, и впрямь двоюродные сородичи, киска. Наши папы были братья.

– Быть этого не может. – Регана куснула сушеный плод – их ей на блюдо выложила Кутырь.

– Может. Брат Лира Кан изнасиловал мою мать на мосту в Йоркшире, пока сам Лир ее держал. Я плод неприятного союза. Твой кузен. – Я поклонился. К твоим, язви тебя в рыло, услугам.

– Ублюдок. Могла бы и раньше догадаться.

– О, но ублюдки – сосуды надежд, разве нет? Или не тебя я видел давеча – ты зарезала супруга своего герцога, дабы упасть в объятия ублюдка. Кой, я полагаю, ныне – граф Глостерский. Кстати, как ваш роман? Бурён и пресен, надеюсь?

Тут она села и запустила ногти в свои вороновы власы, будто вычесывала их из черепа.

– О, мне он вполне пригляден, хоть после того первого раза и несколько разочаровывает. Но окаянная интрига меня измотала: Гонерилья пытается затащить Эдмунда в постель, а он не может выказывать мне привязанности из страха утратить поддержку Олбани. А тут посреди всего еще и клятая Франция вторглась. Знала бы, сколько забот у мужа, погодила б убивать.

– Ну-ну, киска, будет. – Я обошел ее сзади и стал растирать плечи. – Розы не сошли со щек, аппетит никуда не делся. Ты по-прежнему пиршество траха. Как только станешь королевой, можно будет всем отрубить головы и пойти наконец вздремнуть.

– Вот в этом-то и незадача. Похоже, я не могу просто надеть корону, весело себе монаршествовать и, ей-богу и ей-Святому Георгию, войти в это гнилое месиво истории. Нет, сперва мне нужно разгромить этих, блядь, французов, потом прикончить Олбани, Гонерилью и, наверное, найти где-то отца и устроить так, чтоб на него упало что-нибудь тяжелое, а то народ меня не примет.

– Про последнего хорошие вести, солнышко. Лир в темнице. Спятил, как дятел, но живой.

– Правда?

– Вестимо. Эдмунд с ним только что вернулся из Дувра. Ты не знала?

– Эдмунд вернулся?

– И трех часов не миновало. Я шел по его следам.

– Ублюдок! Ни словечком не обмолвился, что возвращается, ни весточки не прислал. Я отправляла ему в Дувр письмо.

– Вот это? – Я извлек письмо, оброненное Освальдом. Печать я, разумеется, сломал, но она его узнала и выхватила у меня.

– Как оно к тебе попало? Я отправила с ним Гонерильина человека Освальда и наказала передать лично Эдмунду.

– Ну а я отправил Освальда в Валгаллу для вредителей, и вручение не состоялось.

– Ты его убил?

– Я же сказал тебе, киска, я теперь благородный. Коварный и опасный пиздюк, как и вы все. Но неважно – письмишко-то все равно фильдеперсовый фиал бабочкина блёва, нет? У тебя что, нет советников? Помочь некому? Канцлера какого-нибудь, дворецкого там, епископа захудалого хоть, что ли?

– Никого у меня нет. Все остались в Корнуоллском замке.

– Ой, солнышко, тогда давай кузен поможет.

– А станешь?

– Еще бы. Сперва займемся сестричкой. – Из кошелька на поясе я достал два ведьминых флакончика. – Вот этот красный – смертельный яд. А черный только выглядитядом – симптомы будут те же, а на самом деле человек проспит по суткам на выпитую каплю. Можешь подмешать пару капель сестрице в вино – скажем, когда соберешься атаковать французов, – и она два дня будет дрыхнуть мертвым дрыхом, а вы с Эдмундом пока своими делами позанимаетесь. И волки сыты, и Олбани поддержит.

– А яд?

– А яд, киска, может и не пригодиться. Ты и так можешь разгромить Францию, забрать себе Эдмунда и обо всем договориться с сестрой и Олбани.

– У меня и так с ними договор. Королевство разделено, как отец постановил.

– Я говорю только, что можно победить французов, получить Эдмунда, а сестрицу при этом не убивать.

– А если мы не разгромим Францию?

– А вот на этот случай есть яд.

– Чего-то херовые ты советы мне даешь, – сказала Регана.

– Погоди, кузина, я еще не добрался до той части, в которой ты делаешь меня герцогом Бакингемским. Мне бы себе хотелось тот убогий дворец, Гайд-Парк. А еще Сент-Джеймс-Парк и обезьянку.

– Совсем ебанулся!

– По кличке Пижон.

– Пошел вон!

Выходя, я стащил со столика любовное письмо.

Скорей по коридорам, через двор и опять на кухню, где гульфик я поменял на халдейские порты. Ладно я оставил Кукана и колпак у перевозчика, ладно отдал кинжалы на сохранение Кутыри, но отказаться от гульфика – все равно что боевой дух утратить.

– Меня едва не погубила его обширность, – молвил я Пискле, вручая ей же переносную берлогу моих мужских пристрастий.

– Еще бы – пустого места столько, что хоть беличьей семейке в гнездо вселяйся, – заметила Пискля и бросила в пустой кисет достоинства горсть грецких орехов.

– Еще хорошо, что на ходу не тарахтишь, как высохшая тыква, – вставила Кутырь.

– Ладно. Возводите поклеп на мое мусьво, если желаете, но придут мусью – я вас защищать не стану. Они противоестественно склонны к публичному совокупленью и пахнут сыром и улитками. Я буду смеяться – ха! – когда лягушатные мародеры вас обеих станут безжалостно совокуплять с сыром.

– А по мне, так и неплохо, – высказалась Пискля.

– Карман, тебе не пора? – сказала Кутырь. – Гонерилье ужин понесли.

– Адьё, – рек я в преддверье гадоедской будущности моих бывших друзей, вскорости – предательских профур, отлягушаченных без всякой жалости. – Адьё. – И поклонился, картинно поднеся длань к челу и сделав вид, что тотчас же лишусь всех чувств. Засим вышел.

(Что греха таить – периодически мне нравится расцвечивать свои входы и выходы мелодрамой. Актерская игра у дурака в крови.)

Покои Гонерильи были меньше Реганиных, но роскошны, и в них горел огонь. Нога моя в них не ступала с тех пор, как Гонерилья вышла за Олбани и уехала из замка, но вернувшись, я понял, что меня там одновременно возбуждает и полнит ужасом. Быть может, под крышкой сознания по-прежнему кипели воспоминанья. На Гонерилье был кобальтовый наряд с золотой отделкой – покроя смелого, должен сказать. Она-то, видать, знала, что Эдмунд вернулся.

– Дынька!

– Карман? Ты что тут делаешь? – Мановеньем она услала халдеев и камеристку, расчесывавшую ей волосы, из комнаты. – И чего это ты так нелепо вырядился?

– Я знаю, – молвил я в ответ. – Бабьи порты. Без гульфика мне как-то беззащитно.

– По-моему, в них ты выше ростом.

У нас дилемма. В штанах выше, с гульфиком вирильнее. И то, и это – иллюзии. У каждой – свои преимущества.

– Что, по-твоему, внушительнее для прекрасного пола, душа моя, – рост или экипировка?

– У твоего подручного – и то и другое, нет?

– Но он… ой…

– Вот именно. – Она куснула хурму.

– Понятно, – сказал я. – Ну так и как с Эдмундом? Все в трауре? – Как там оно так, но чары так или этак действуют, так что перетакивать не станем.

– Эдмунд, – вздохнула Гонерилья. – Мне кажется, Эдмунд меня не любит.

И тут я так и сел перед всем ее сервированным ужином – и задумался, не остудить ли мне пылающее чело в супнице с бульоном. Любит? Говенной, блядь, ссыкливой, блядь, ебической, блядь, любовью? Необязательной, поверхностной, блядь, дешевой, гнилой, блядь, любовью? Это чё? Куда теперь? Камо грядеши? Какого хуя? Любит?

– Любит? – переспросил я.

– Никто меня никогда не любил, – сказала Гонерилья.

– А мама? Мама же тебя наверняка любила.

– Я ее не помню. Лир ее казнил, когда мы были маленькие.

– Я не знал.

– Об этом запрещалось говорить.

– Тогда Иисус? Утешенье во Христе?

– Какое еще утешенье? Я герцогиня, Карман, и принцесса, а то и королева. Во Христе править невозможно. Ты совсем ебанулся? Да Христа же всякий раз придется из комнаты выводить. Первая же твоя война или смертная казнь – и за непрощение тебе пиздец. Иисус хотя бы пальцем погрозит, если кулак не покажет, а попробуй сделай вид, что не заметил.

– Он в своем прощенье безграничен, – сказал я. – Так где-то говорится.

– Там же говорится, что нам тоже полагается. Но я в это не верю. Я так и не простила отца за то, что он маму убил. И никогда не прощу. Я не верю, Карман. Нет там никакого утешенья – и любви там тоже нет. Не верю.

– Я тоже, госпожа моя. Стало быть, Иисуса к бесам. Эдмунд наверняка тебя полюбит, как только вы сблизитесь и ему выпадет случай прикончить твоего супруга. Любви нужно место для роста, как розе.

Или опухоли.

– Он вполне страстен, хотя с той первой ночью в башне не сравнится.

– А ты познакомила его со своими… гм-гм – особыми вкусами?

– Это не покорит его сердца.

– Глупости, солнышко, такому подлецу, как Эдмунд, все к лицу – наверняка он спит и видит, как его шлепает по попе такая прекрасная дама, как ты. Быть может, он изголодался, только робеет попросить.

– По-моему, другая остановила его глаз. Мне кажется, ему приглянулась моя сестра.

«Нет, другая остановила глаз его отца… в самую зеницу вообще-то», – подумал я, но вслух поостерегся.

– Быть может, я помогу тебе разрешить этот конфликт, дынька. – С этими словами я вытащил из кошелька красный и синий пузырьки. Объяснил, что один – для сна, похожего на смерть, а второй – для более неизбывного отдыха. При этом не выпускал из пальцев и кисет, в котором еще лежал последний ведьмин дождевик.

Истратить ли его на Гонерилью? Околдовать, чтобы влюбилась в собственного мужа? Олбани ее, конечно же, простит. Он у нас благороден, пусть сам из благородных. Так Регане достанется мерзавец Эдмунд, раздор между сестрами уладится, Эдмунду понравится быть герцогом Корнуоллским и графом Глостерским одновременно, и все будет хорошо. Конечно, еще остались нерешенные задачи – высадка французов, Лир в темнице и один пригожий шут, чья судьба вилами по воде писана…

– Дынька, – молвил я. – Может, вы с Реганой и поймете друг друга. Если, к примеру, ее усыпить до тех пор, пока ее армия не выполнит свой долг, выступив против Франции. Быть может, милосердие…

Но больше я ничего не успел сказать – в покои вошел ублюдок Эдмунд.

– Это что такое? – молвил он.

– А стучать, блядь, кто будет? – рек я. – Ни манер, ни породы. – Раз я и сам теперь был полупородист, можно было б решить, что моя неприязнь к ублюдку как-то пригаснет. Но нет, как ни странно.

– Стража. Бросить этого червя в темницу, пока я не найду времени с ним разобраться.

Вошли четыре стражника – не замковые. Погонялись за мной несколько кругов по светлице, пока я не запутался в своих халдейских штанинах. Бегать они не давали – должно быть, шили эти порты на кого-то еще меньше меня. Руки мне завели за спину и выволокли из покоев. Покидая светлицу спиной вперед, я успел крикнуть:

– Гонерилья!

Принцесса подняла руки, и стражи остановились.

– Тебя любили, – сказал я.

– О, уберите его отсюда и хорошенько побейте, – сказала Гонерилья.

– Она шутит, – молвил я. – Госпожа пошутила.