Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Я перехватил кинжал к броску.

– Сядь! От тебя до преисподней, Эдмунд, – ровно полтора оборота клинка. Дернись, а? Я тебя очень прошу. – Он видел, как я обращаюсь с кинжалами, на дворцовых спектаклях.

Ублюдок сел, баюкая раненую руку. Повязка набухла от крови. Эдмунд плюнул в меня и промазал.

– Да я тебя…

– Ай-я-яй, – покачал головой я, помахивая кинжалом. – А приятственность?

Эдмунд зарычал, но тут же осекся, потому что в покой ворвался Кент. Дверь едва не слетела с петель. Меч старого рыцаря был обнажен, а два оруженосца, влетевшие следом, только тянули свои из ножен. Кент на ходу развернулся и звезданул одному в лоб рукоятью. Парнишка рухнул, напрочь расставшись с чувствами. Засим Кент повернулся в другую сторону и клинком плашмя сбил второго юнца с ног. Тот растянулся навзничь, и дух громко вылетел из него. Рыцарь отвел руку с мечом, чтобы пронзить ему сердце уже наверняка.

– Стой! – сказал я. – Не убивай его.

Кент стал и обвел глазами покой, оценивая положение в нем.

– Я слышал лязг клинка. Подумал, ублюдок тебя убивает.

– Отнюдь. Он принес мне сей прекрасно украшенный кинжал с драконьей головой в искупительную жертву.

– Неправда, – буркнул ублюдок.

– Так, значит, – рек Кент, внимательно разглядывая оружие, взятое на изготовку, – тогда ты убиваешь ублюдка?

– Лишь проверяю его балансировку, мой добрый рыцарь.

– А… Извини.

– Страху нет. Благодарю тебя. Если понадобишься – позову. И прихвати с собой этого бессознательного, будь добр? – Я посмотрел на второго оруженосца, который мелко трясся на полу. – Эдмунд, будь так любезен, вели своим рыцарям быть поучтивее с моим головорезом. Вот он уж точно – любимец короля.

– Оставьте его в покое, – проворчал ублюдок.

Кент с сознательным оруженосцем выволокли несознательного в сени и закрыли за собой дверь.

– Ты прав, Эдмунд, вся эта приятственность – песьи ятра. – Я подбросил кинжал и поймал его за рукоять. Эдмунд чуть дернулся, я опять подбросил клинок и поймал за лезвие. Воздел с подозреньем бровь. – Так о чем бишь мы? Как здорово тебе удался мой план?

– Эдгара заклеймили изменником. Отцовы рыцари охотятся за ним по сию пору. А лордом Глостера стану я.

– Да полно, Эдмунд, неужто с тебя хватит?

– Именно, – рек в ответ ублюдок.

– Именно – что именно? – Неужто он, даже словом не перемолвившись с Гонерильей, уже разинул пасть на земли Олбани? Вот теперь я был не уверен двойне – что же мне делать? Мой план сводился лишь к тому, чтоб спарить ублюдка с Гонерильей и тем подорвать королевство; только это и удерживало меня от того, чтобы метнуть кинжал точно в его кадык. Когда я вспоминал кровоточащие рубцы на спине у Харчка, рука моя напрягалась непроизвольно и сама хотела отправить клинок в полет. Но что же он замыслил?

– Трофеем может стать все королевство, – рек Эдмунд.

– Военным? – Откуда ему известно о войне? О моейвойне?

– Вестимо, дурак. Каким же еще?

– Ебать мои чулки, – рек я. Кинжал вылетел из моей руки сам собой, а я выбежал из покоя, звякая бубенцами.

Подходя к башне, я услышал такую колобродицу, будто кто-то мучил лося в бурю. Испугавшись, что Эдмунд все ж подослал к Харчку наемного убийцу, я вошел к нам в светелку, пригнувшись и держа один метательный кинжал наготове.

Харчок лежал навзничь на одеяле, а сверху на нем, расправив подол белых одежд, скакала златовласая женщина – будто рвалась к финишу в заезде на недоумках. Я и раньше ее видел, но вот настолько во плоти – никогда. Парочка согласно выла в экстазе.

– Харчок, что ты делаешь?

– Лепота, – ответствовал подмастерье с широченной дурацкой лыбой во всю рожу.

– Она-то само виденье лепоты, но ты пистонишь призрака.

– Не… – Бесполденный великан приостановил ход своего поршня выспрь, приподнял барышню за талию и всмотрелся ей в лицо так, словно обнаружил у себя в постели блоху. – Призрак?

Она кивнула.

Харчок отшвырнул ее в сторону и с долгим душераздирающим воплем кинулся прямо в окно, разнося ставни в щепу. Вопль повисел недолго в воздухе и завершился плюхом.

Призрак-девица оправила юбки, откинула волосы с лица и ухмыльнулась.

– Во рву вода, – промолвила она. – Жить будет. А я, наверное, пойду на полувзводе.

– Ну да, тебе пора, но все равно очень любезно с твоей стороны, что нашла время трахнуть мальчонку с фаршем вместо мозгов. А то лишь цепями гремишь да зловеще предрекаешь окаянный страшный суд.

– Сам-то духоподъемно кувыркаться не готов? – И она подсмыкнула подол, словно собираясь заголиться.

– Отвянь, навье, мне еще долдона изо рва выуживать. Он плавать не умеет.

– Да и летать наверняка не любит.

Нет времени у меня тут с нею препираться. Я сунул кинжал в ножны на копчике, развернулся и кинулся было к дверям.

– Не твоя война, дурак, – рек призрак.

Я замер. Харчок непроворен почти во всем, так, может, и тонуть будет нерасторопно.

– У байстрюка, что ли, теперь своя война?

– Знамо дело. – И призрак кивнул, уже тая туманом.

 
– Лучший план у дурака
Знай висит на шансе, а
Вся надежда байстрюка
Явится из Франции.
 

– Ах ты, болтливая марь, суесловный ты высенец, испаренье злоречивое и ползучее – во имя всей истины на свете, говори наконец уже прямо. И без этих анафемских стишков!

Но призрак уже делся.

– Ты вообще кто? – заорал я опустевшей башне.

Явление четырнадцатое
На рожках крадучись

– Я трахнул призрака, – молвил Харчок – мокрый, голый и несчастный. Он сидел в прачечном котле, в подземелье Глостерского замка.

– Куда ж без окаянного призрака, – сказала портомойка, оттиравшая балбесову одежду, весьма измаранную пребыванием во рву. Чтобы вытащить этого дурня из вонючей жижи, я вынужден был призвать на помощь четверку людей Лира.

– Такому, вообще-то, нет оправданья, – сказал я. – У вас с трех сторон замка озеро, ров можно было вывести в него, и нечистоты со всей их вонью выносило бы течением. Готов спорить, настанет день, и они поймут, что стоячая вода ведет к заболеваниям. В ней враждебные духи заводятся.

– А ты многоречив для такого клопа, чтоб мне провалиться, – рекла портомойка.

– Одарен, – пояснил я, важно взмахнув Куканом. Я тоже был наг, если не считать колпака и Кукана: и мой наряд в спасательной операции весь покрылся коркой склизкой пакости.

– Бейте тревогу! – В портомойню сверху сбежал, громыхая доспехами, Кент – в руке меч, за ним по пятам – два юных оруженосца, которым он навалял и часа не прошло. – Двери на запор! К оружью, шут!

– Привет, – ответил я.

– Ты голый, – молвил Кент, в очередной раз сдавшись позыву озвучить очевидное.

– Вестимо, – рек я в ответ.

– Найдите шутовской наряд, ребята, и облачите же его. На стадо нам волков спустили, все на защиту встать должны.

– Стоять! – рявкнул я. Оруженосцы прекратили неистово колготиться по всей портомойне и встали по стойке «смирно». – Прекрасно. А теперь, Кай, будь добр, изложи, что ты мелешь.

– Я трахнул призрака, – сообщил Харчок юным оруженосцам. Они сделали вид, что не услышали.

Кент неохотно приблизился, шаркая ногами, – его несколько смущало алебастровое великолепие моей наготы.

– Нашли Эдмунда – у него ухо было пришпилено кинжалом к высокой спинке стула.

– До ужаса небрежный он едок.

– Ты же его туда и пришпилил, Карман. Нечего вилять.

– Муа? Да ты погляди на меня. Я мал, слаб и низкороден, я б ни за что не…

– Он за твою голову назначил цену. Сам сейчас прочесывает весь замок, – сказал Кент. – Клянусь, я видел пар из его ноздрей.

– Он же не станет святки портить, правда?

– Святки! Святки! Святки! – затянул Харчок. – Карман, а можно нам поехать на Филлис посмотреть? Можно-можно?

– Знамо дело, парнишка. Если в Глостере есть ссудная касса, я тебя туда отведу, как только твой наряд высохнет.

Кент вскинул удивленного дикобраза – свою бровь:

– Это чего он такое?

– Каждые святки я вожу Харчка в «Ссудную кассу Филлис Терр» в Лондоне. Он там поет Иисусу «С днем рожденья» и задувает свечки на меноре.

– Но святки же – языческий праздник, – молвил один оруженосец.

– Заткнись, недоносок. Хочешь испортить радость недоумку? Вы вообще тут зачем? Вы разве не Эдмунду служите? Вам же полагается мою голову на пику насаживать сейчас или как-то.

– Они мне переприсягнули, – молвил Кент. – После того как я их отлупил.

– Так точно, – молвил один армифер. – У сего доброго рыцаря мы научимся большему.

– Точно так, – вторил ему армифер-два. – Да и по-любому мы были Эдгара людьми. Лорд Эдмунд – негодяй, если позволите, сударь.

– К тому же, дорогой мой Кай, – молвил я, – известно ль им, что ты незнатен и безгрошен? Тебе не по чину и карману содержать боевое подразделение, будто какому-нибудь… ну я не знаю, графу Кентскому.

– Верно заметил, Карман, – рек мне Кент в ответ. – Добрые судари мои, я должен освободить вас от службы.

– Значит, нам не заплатят?

– Весьма прискорбно мне, но нет.

– Ой. Ну тогда мы пойдем.

– Прощайте, парни, будьте начеку, – сказал им Кент. – И помните – сражаются всем телом, не только мечом.

Два фелефея с поклонами вышли из портомойни.

– Теперь расскажут Эдмунду, где мы прячемся? – уточнил я.

– Вряд ли. Но тебе все равно лучше облачиться.

– Мытея, как мой шутовской наряд?

– Исходит паром у огня, сударь. В доме-то носить уже можно, сдается мне. Я верно услыхала, что вы кинжалом пробили ухо лорду Эдмунду?

– Я? Простой шут? Нет, глупая девица. Я безобиден. Укол ума, пинок гордыне – вот и весь урон, который шут умеет нанести.

– Жалко, – сказала портомойка. – Он и не такого заслужил за то, как обращался с вашим стоеросовым дружком… – Она отвернулась. – Да и с остальными.

– А почему ты, кстати, сразуне прикончил этого мерзавца, Карман? – осведомился Кент. Околичности не пережили такого пинка и, обеспамятев, забились под ковер.

– Ага, ори погромче, тебя плохо слышно. Простаку закон не писан.

– А самому тебе вольно ж бывает голосить: «С добрым утречком! Погоды у нас стоят мрачные, а я развязал окаянную войну!»

– Теперь у Эдмунда своя война.

– Вот видишь? Опять за свое.

– Я как раз шел тебе сказать да наткнулся на призрак-девицу – она обхаживала Харчка. Потом этот дуболом выскочил в окно, пришлось спасать. Призрак намекнул, что ублюдка может спасти Франция. Может, он стакнулся с королем Пижоном и готовит вторжение?

– Призраки знамениты своей ненадежностью, – сказал Кент. – К тому ж тебе не приходило в голову, что ты мог спятить, а это все тебе просто привиделось? Харчок, а ты-то призрака видал?

– Внамо дело – я даве ф ней покуролефил, только потом ифпугалфя, – сокрушенно молвил мой подручный, пуская мыльную пену изо рта и уныло созерцая свою оснастку в горячей воде. – Наверно, у меня на приблуде теперь фмерть.

– Водопряха, смой смерть с его приблуды, будь добра?

– Вот уж дудки, – молвила та в ответ.

Я придержал колпак за кончик, чтоб не звякал, и для пущей искренности склонил пред нею голову.

– Лапуся, ну в самом деле. Спроси себя, что б на твоем месте сделал Иисус?

– Будь у него роскошные сисяндры, – добавил Харчок.

– Тебя забыли спросить.

– Извиня-юсь.

– Война? Убийство? Измена? – напомнил Кент. – У нас был план?

– Ладно, будет, – молвил я. – Коли у Эдмунда своя война, всем нашим замыслам гражданской войны между Олбани и Корнуоллом кранты.

– Все это мило, но на мой вопрос ты не ответил. Почему ты не прикончил ублюдка?

– Он дернулся.

– Так ты намеревался?

– Ну, все в подробностях я не продумал, но когда метил кинжалом ему в глаз, догадывался, что исход может быть фатальным. И, должен сказать, хоть я и не стал задерживаться, дабы насладиться торжеством, мне по душе, как оно вышло. Лир говорит, у стариков убийство заменяет блядки. Скажи мне, Кент, ты вот много народу погубил – у тебя оно так?

– Нет. Отвратительная мысль.

– Однако Лиру верен ты.

– Я вот начинаю задавать себе вопрос, – молвил Кент, присаживаясь на опрокинутое корыто. – Кому я служу? Зачем я здесь?

– Ты здесь, потому что во всевозрастающей этической двусмысленности нашего положенья ты в своей праведности постоянен. К тебе, мой изгнанный друг, мы все обращаемся. Ты – огонек во тьме деяний политики и кровного родства. Ты нравственный хребет, на который все мы вешаем клочки окровавленной своей плоти. Без тебя мы просто-напросто комки желаний, что в корчах извиваются в собственной лживой желчи.

– Правда? – молвил старый рыцарь.

– Ну да, – ответил я.

– Тогда я не уверен, что вообще хочу с вами водиться.

– А кто тебя теперь возьмет? Не то чтоб у тебя был выбор. Мне надо повидаться с Реганой, пока проколотые уши байстрюка не отравят своим гнойным воском все наше правое дело. Доставишь ей посланье, Кент… ой, Кай?

– Наденешь ли штаны, Карман? Или хотя бы гульфик?

– Надо полагать. Это всегда входило в план.

– Тогда и я доставлю ктиву герцогине.

– Скажи ей… нет, спроси ее, держит ли она еще ту свечку, что обещана Карману. А потом спроси, не может ли она встретиться со мной в каком-нибудь укромном уголке.

– Ну я пошел. И пока меня не будет, шут, постарайся никак не убиться.

– Киска! – молвил я.

– Ничтожный грызунишка, – рекла в ответ Регана, облаченная в сияющий кармин. – Тебе чего?

Кент привел меня в келью где-то глубоко в кишках замка. Невероятно, чтобы Глостер селил монарших гостей в заброшенной темнице. Должно быть, Регана сама ее отыскала. У нее всегда была тяга к подобным норам.

– Стало быть, ты получила весть от Гонерильи? – осведомился я.

– Да. А тебе-то что, дурак?

– Госпожа мне доверилась, – ответил я, прыгая бровьми и предъявляя чарующую ухмылку. – Что скажешь?

– Чего ради мне увольнять отцовских рыцарей, а тем паче брать их на службу? У нас в Корнуолле и свой гарнизон есть.

– Так ты ж сейчас не в Корнуолле, солнышко, нет?

– К чему ты клонишь, дурень?

– К тому, что сестрица твоя призвала тебя в Глостер, дабы перехватить Лира и его свиту и тем не дать им доехать до Корнуолла.

– И мы с господином моим прибыли сюда с великой поспешностью.

– И с весьма невеликим эскортом, верно?

– Да, в депеше говорилось: поспешите. Вот мы и спешили.

– Стало быть, когда прибудут Гонерилья с Олбани, вы будете вдали от своего замка и почти что беззащитны.

– Она не посмеет.

– Позволь-ка уяснить мне, госпожа. Кому, по-твоему, граф Глостер будет верен?

– Он наш союзник. Он открыл нам двери замка.

– Глостер, которого едва не сверг его же старший сын, – думаешь, он с тобой на одной стороне?

– Ну… тогда с отцом, но это ведь одно и то же.

– Если только Лир не объединится с Гонерильей против тебя.

– Так она ж лишила его рыцарей. Приехав сюда, он целый час бесился, обзывал Гонерилью всеми гадкими именами, что лишь есть под солнцем, а меня превозносил за ласковость и верность. Пренебрег даже тем, что я гонца его забила в колодки.

Я ничего не ответил. Стащил колпак, почесал голову и, сев на какой-то запыленный пыточный инструмент, уставился на госпожу. При свете факелов глаза ее блуждали – видно было, как с шестерен ее рассудка слущивается ржа. Красы она была неописуемой. Я вспомнил, что мне говорила затворница: мудрец ожидает совершенства в чем-либо столько, сколько его выделит природа. Мне казалось, я и впрямь вижу пред собою совершенный механизм. Глаза Реганы расширились, когда ее догнало пониманье.

– Вот сука!

– Знамо дело, – подтвердил я.

– Они сполна получат оба – и она, и отец.

– Знамо дело, – опять подтвердил я. Ясно, что гнев ее вспыхнул не от измены, а оттого, что не она сама это придумала. – Тебе нужен союзник, госпожа, – такой, у кого влиянья больше, нежели может предоставить скромный шут. Скажи-ка мне, что думаешь ты об ублюдке Эдмунде?

– Наверное, годится. – Она задумчиво погрызла ноготь и сосредоточилась. – Я б завалила его в люльку, если бы мой господин его после такого не прикончил… Хотя, если вдуматься, может, именно потому и завалила бы.

– Идеально! – молвил я.

О, Регана, святая покровительница Приапа [150]150
  Приап – греческий бог, чья похоть была так сильна, что его прокляли несходящей эрекцией – такой огромной, что он не мог двигаться. Медицинский термин «приапизм» назвали в его честь. – Прим. автора.


[Закрыть], самая скользкая из трех сестер, – что нравом драгоценно масляниста, манерой восхитительно суха. Моя вирулентная вираго, моя сластолюбивая заклинательница змей – поистине ты совершенство.

Любил ли я ее? Конечно. Хоть меня и упрекали в рогометной ебливости, рожки у меня нежные, улиточьи, – да и рог похоти свой я не вздымал без нужды. Сперва меня стрекала колючка Купидона. Я их всех любил, всем сердцем и от всей души, а у многих даже имена выучил.

Регана. Идеал. Регана.

О да – ее я любил еще как.

Красавица она была, это уж точно. В целом королевстве никто не мог сравниться с ней красой. Лик ее вдохновлял стихотворцев на поэзы, а тело распаляло похоть, тоску, татьбу, измену, а то и войну. (С надеждами я трудно расстаюсь.) Состязаясь за ее милости, достойные мужи убивали друг друга до смерти – супруг ее Корнуолл этим развлекался. К чести Реганы, хоть она и улыбалась, если какой-нибудь дурачина истекал последней кровью с ее именем на устах, но на милости не скупилась. Лишь добавляла перцу одна мысль, что в ближайшем будущем кто-тоею отымет до разжижа мозгов. Ну а восторг гораздо сильнее, если, спуская штаны, знаешь, что жизнь твоя висит на волоске. Вообще, конечно, если вдуматься, расчет на чью-либо кровавую кончину был для принцессы Реганы тем же, чем служил нектар самой Афродиты.

Зачем иначе она требовала меня казнить – после того как я столько лет служил ей верой и правдой, когда Гонерилья уехала из Белой башни и вышла за Олбани? Похоже, в истоке была ревность, не иначе.

– Карман, – сказала как-то раз она. Лет ей тогда было восемнадцать-девятнадцать, но, в отличие от Гонерильи, женские свойства свои она испытывала на разных замковых парнях не первый год. – Мне оскорбительно, что ты выступал личным советником моей сестры, однако если тебя к себе в покои призываю я, от тебя никаких советов не дождешься. Только поешь и кувыркаешься.

– Вестимо, но что еще потребно для духоподъемности юной дамы? Песенки да кувырки. Если позволите.

– Не позволю. Не красива ль я?

– Невообразимо красивы, миледи. Воспеть ли мне вашу красу в стихах? «Потрясная шмара из Джерси…»

– Неужто я не так красива, как Гонерилья?

– Рядом с вами она невидимее невидимки – лишь мерцающая завистливая пустота, вот она какова.

– Но считаешь ли ты,Карман, меня привлекательной? В плотском смысле. Такой же, как моя сестра? Вожделеешь ли ты меня?

– Ах, ну разумеется, миледи, как просыпаюсь по утру, так первым делом же и вожделею. Лишь одна мысль бьется в голове моей, одно виденье лишь перед глазами – ваша нагая аппетитность извивается под сим скромным и недостойным шутом и кричит по-мартышечьи.

– Правда? И больше ни о чем ты не думаешь?

– Лишь об этом. Ну, еще про завтрак иногда, но это лишь на краткий миг, а потом вновь обращаюсь мыслями к Регане, извиеньям и мартышечьим крикам. Вам не хотелось бы заиметь себе обезьянку? Нам она в замке пригодится, что скажете?

– То есть думаешь ты только об этом? – С этими словами она стряхнула с плеч одеянье – как обычно, алое – и встала предо мной: волосы что вороново крыло, фиалковые глаза, вся изрядно сложенная и снежно-светлая, словно бы вырезанная богами из глыбы чистого желанья. Переступила лужицу кровавого бархата и сказала: – Бросай свой жезл, дурак, иди сюда.

И я, послушнее ягненка, пошел.

Так начались долгие месяцы скрытных мартышечьих криков – воя, хрюка, визга, скулежа, чвака, хлюпа, шлепа, смеха и немалого гавка. (Однако до метания помета, чему так подвержены мартышки, не доходило. Лишь самые благопристойные мартышечьи крики, без выкрутасов, что производятся лишь должным радением.) И я вкладывал в это занятие всю душу, однако романтика наших случек вскоре канула, раздавленная ее нежной и жестокой пятой. Наверное, я никогда ничему не научусь. Шута, похоже, не так часто принимают как средство не только от скуки, но и от меланхолии, а она у привилегированных сословий неизлечима и рецидивна.

– В последнее время ты что-то много возишься с Корделией, – молвила Регана, достославно нежась в мягком сияньи послеслучки (меж тем рассказчик ваш растекся лужей пота на полу – его без долгих рассуждений свергли с ложа по оказаньи им услуги благородной). – Я ревную.

– Она же еще маленькая, – молвил я в ответ.

– Но когда ты у нее – ты не у меня. А она меня младше. Это неприемлемо.

– Но, госпожа моя, мой долг – развлекать юную принцессу, дабы улыбка не сходила с ее уст. Так распорядился ваш батюшка. Кроме того, если я бываю занят, у вас может бывать тот крепкий парняга из конюшни, он же вам нравится, или тот молодой йомен с бородкой клинышком – ну или тот шпанский герцог или кто он там, что в замке уже месяц. Он хоть одно слово по-английски-то знает? Мне кажется, он потерялся.

– Они все не то.

На сердце мне потеплело от этих слов. Может, это и называется нежностью?

– Ну да, у нас с вами зародилось нечто…

– Они покрывают меня, как козлы, – в том нет искусства, и я уже устала орать им, что нужно делать. Особенно испанцу – ты прав, ни слова по-английски он не понимает.

– Прошу прощения, миледи, – молвил я. – Но мне при всем при том пора. – Я встал, извлек свой камзол из-под шифоньера, рейтузы из очага, а гульфик снял с шандала. – Я обещал рассказать Корделии про грифонов и эльфов за чаем с ее куклами.

– Никуда, – рекла Регана.

– Я должен, – рек я.

– Хочу, чтоб ты остался.

– Увы, расставанье повергает в сладкую тоску, – молвил я. Нагнулся и поцеловал опушенную ямочку у нее в истоке попы.

– Стража! – рявкнула Регана.

– Простите? – недослышал я.

– Стража! – Дверь ее светлицы распахнулась, заглянул встревоженный йомен. – Взять этого мерзавца. Он надругался над твоей принцессой. – За два мгновенья ока она выжала из себя слезы. Ну не чудо ли, а?

– Ебать мои чулки, – рек я, когда двое здоровых йоменов подхватили меня под мышки и поволокли вслед за Реганой в большую залу. Ночной халат ее был распахнут и вился полами за ней, а она выла во всю глотку.

Мотив сей мне казался знакомым, но уверенности в исполнении, что приходит с повтореньем, я не ощущал. Возможно, дело было в том, что когда мы вошли, Лир правил суд. Там выстроилась целая очередь крестьян, купцов и мелких аристократов, король выслушивал каждого и выносил сужденье. У него как раз настал христианский период – он начитался про мудрость Соломона и экспериментировал с властью закона. Ему казалось, что это весьма затейливо.

– Отец, я настаиваю, чтобы вы повесили этого шута тотчас же!

Лир опешил – не столько пронзительностью дочернего требования, сколько тем, что она стояла с голым фасадом перед просителями и даже не пыталась прикрыть наготу. (О том дне впоследствии слагали легенды: сколько жалобщиков, узрев снежнокожую принцессу во всем ее достославном величии, сочли беды свои банальными, да и всю жизнь свою никчемной, и разошлись по домам бить жен или топиться в мельничных прудах.)

– Отец, этот дурак меня осквернил.

– Сие граненый пузырь крысиной икоты, государь, – рек я. – Покорнейше прощенья просим.

– Глаголешь ты поспешно, дочь моя, и, похоже, бесновата до пеноизверженья. Успокойся и реки свою жалобу. Как оскорбил тебя мой шут?

– Он трахнул меня грубо, против моей воли и кончил слишком быстро.

– Взял тебя силою? Карман? Да в нем и на праздничном пиру не будет восьми стоунов. Силой он и кошки не возьмет.

– Это неправда, государь, – молвил я. – Ежели кошку отвлечет рыбка, то… ну, в общем, неважно…

– Он надругался над моею добродетелью и девственность мою нарушил, – продолжала Регана. – Я желаю, чтобы вы его повесили, – притом повесили дважды, второй раз – пока он совсем не задохнулся от первого. Вот это будет справедливым наказаньем.

Я молвил:

– Что распалило кровь возмездьем вам, принцесса? Я лишь собирался пить чай с Корделией. – Поскольку малютки в зале не было, я надеялся, что одно упоминанье имени ее расположит ко мне старого короля. Однако Регана только больше распалилась.

– Снасильничал меня, воспользовался мной, как низкой шлюхой, – продолжала она, сопровождая свои речи такой пантомимой, что просители не выдержали. Некоторые принялись мутузить себя кулаками по головам, прочие рухнули на колени, хватаясь за промежности.

– Нет! – рек я твердо. – Многих дев брал я украдкой, нескольких – коварством, каких-то – очарованьем, пару взял по ошибке, потаскушку-другую – монетой, а когда все прочее бывало тщетно, уламывал мольбами. Но божьей кровью клянусь, никого не брал я силой.

– Довольно! – рек Лир. – Не желаю больше слушать. Регана, запахнись. Как я постановил, у нас тут власть закона. Устроим суд, и если негодяя признают виновным, я лично прослежу, чтоб его вздернули дважды. Итак, устройте суд.

– Прямо сейчас? – спросил писец.

– Ну да, – ответствовал король. – Что нам потребно? Пара ребят для обвиненья и защиты, вон тех крестьян возьмем в свидетели. Процедура должная, тело у нас есть ^{3}, погода позволяет, что там еще? Дурак будет болтаться, свесив черный свой язык, еще до чая. Устроит ли тебя сие, дочь моя?

Регана закуталась в платье и лукаво отвернулась.

– Ну, наверное.

– А тебя, мой шут? – И Лир мне подмигнул, отнюдь не исподволь.

– Так точно, ваше величество. Присяжных можно взять из тех же свидетелей. – Надо же хоть как-то постараться. Если судить по их реакции, меня все равно должны оправдать – на основании «кто первым бросит в него камень». «Выебийство при смягчающих обстоятельствах», скажут. Но нет.

– Нет, – молвил король. – Пристав, зачти обвинения.

Очевидно, судебный пристав никаких обвинений не записал, а потому развернул свиток, на котором значилось что-то совсем не относящееся к моему делу, и понес околесицу:

– Корона заявляет, что сего дня, октября месяца четырнадцатого числа, лета Господня одна тысяча двести восемьдесят восьмого, шут по прозванью Карман с предумышленьем и по злому умыслу просунул девственной принцессе Регане.

С галерки донеслись приветственные клики, из толпы придворных послышались фырчки.

– Злого умысла не было, – молвил я.

– Тогда без злого умысла, – сказал пристав.

В тот же миг мировой судья – обычно он служил в замке экономом – что-то шепнул судебному приставу – этот обычно служил казначеем.

– Мировой судья желает знать, как это.

– Это мило, ваша честь, но гадко.

– Прошу заметить, что обвиняемый подтвердил милость, но гадкость деяния, тем самым признав свою вину.

Опять вопли восторга.

– Постойте, я не готов.

– Обнюхайте его, – сказала Регана. – От него смердит грехом – это как рыба, грибы и пот. Ведь правда?

Выбежал один крестьянин-свидетель и безжалостно потыкался носом мне в промежность. Затем посмотрел на короля и кивнул.

– Все верно, ваша честь, – молвил я. – Я не сомневаюсь, что воняю. Должен признаться, сегодня я пребывал на кухне sans trou [151]151
  Неглиже (псевдофранц.).


[Закрыть], ожидая стирки, а Кутырь оставила на полу кастрюльку студиться, и я об нее споткнулся, и отростком своим вляпался прямо в склизкую подливку по самые помидоры, но шел-то я в часовню.

– Ты совал хер мне в обед? – вопросил Лир у меня. Затем – у судебного пристава: – Дурак совал свой хер мне в обед?

– Нет, в вашу возлюбленную дочь, – ответила Регана.

– Ша, девочка! – рявкнул король. – Капитан Куран, отправь наряд караулить хлеб с сыром, пока мой шут и над ними не надругался.

Так оно все и продолжалось, и тучи надо мною сгущались, ибо улики громоздились одна на другую. Крестьяне воспользовались случаем и дали волю фантазии, описывая неописуемейшие акты развратнейшего свойства между злонамеренным шутом и ничего не подозревающей принцессой, что они себе только могли вообразить. Поначалу я думал, что показания крепкого юного конюха изобличат меня окончательно, однако именно они впоследствии привели меня к оправданию и помилованию.

– Прочти-ка еще разок, дабы король хорошенько расслышал, насколько гнусна природа его преступленья, – молвил мой обвинитель. По обычному своему роду занятий он, по-моему, резал в замке скот.

Писец прочел слова конюха:

– «Да, да, да, взнуздай меня, гарцующий трехчленный жеребец».

– Она такого не говорила, – рек я.

– Говорила. Она всегда так говорит, – возразил писец.

– Ну да, – подтвердил эконом.

– Аминь, – подтвердил священник.

– Si, – подтвердил испанец.

– А мне ни разу не говорила, – сказал я.

– А, – сказал конюх, – тебе тогда, наверное: «В галоп, малютка-пони с петушком»?

– Возможно, – уклончиво ответил я.

– Мне она такого никогда не говорит, – рек йомен с бородкой клинышком.

На миг воцарилось молчание: все говорившие сначала озирались, а потом тщательно избегали встречаться друг с другом взглядами и принимались неистово отыскивать на полу до крайности интересовавшие их пятна.

– Что ж, – молвила Регана, грызя ноготь. – Есть вероятность, что мне это ну-у… пригрезилось.

– То есть шут не лишал тебя девичьей чести? – уточнил Лир.

– Извините, – застенчиво произнесла принцесса. – То была всего лишь греза. За обедом вина мне больше не наливать.

– Отпустить дурака! – распорядился Лир.

В толпе засвистали.

Я вышел из залы обок Реганы.

– Он бы меня повесил, – прошептал я.

– Я пролила бы слезинку, – улыбнулась она в ответ. – Честно.

– Горе вам, госпожа, коль в следующий раз оставите розовый звездчатый бутончик своей попы без охраны. Когда нагрянет шутовской сюрприз без масла, услада дурака накажет некую принцессу.

– Уууу, только дразнишься, дурак. Мне туда вставить свечку, чтоб ты не заплутал по дороге?

– Гарпия!

– Шельма!

– Карманчик, где же ты был? – спросила Корделия, шедшая нам навстречу по коридору. – У тебя уже остыл весь чай.

– Защищал честь вашей сестрицы, мое сладкое высочество, – ответил я.

– Херня, – промолвила Регана.

– Карман всегда рядится шутом, но он же всегда наш герой, правда, Регана? – сказала Корделия.

– По-моему, мне худо, – рекла старшая принцесса.

– Итак, любовь моя, – сказал я, подымаясь с пыточного орудия и сунув руку в камзол, – я очень рад, что таково твое расположенье к лорду Эдмунду. Ибо он меня отправил вот с этим посланьем.

И я вручил ей письмо. Печать на нем выглядела подозрительно, однако Регану не интересовали канцелярские принадлежности.

– Он без ума от тебя, Регана. Вообще-то, настолько без ума, что даже попытался себе ухо отрезать, дабы вложить его в конверт, и ты бы осознала всю глубину его чувства.

– Правда? Целое ухо?

– На святочном пиру только ни слова, госпожа моя, но перевязку ты увидишь. Считай, что это дань его любви.

– Ты сам видел, как он резал себе ухо?

– Да, и остановил его руку, пока не поздно.

– Больно было, как считаешь?

– О да, госпожа. Он уже пострадал больше прочих, а те знают тебя не первый месяц.

– Как это мило. А тебе известно, что в письме?

– Под страхом болезненной смерти поклялся я, что не загляну внутрь, однако… Приблизьтесь. – Она подалась ближе, и я пшикнул ей под нос ведьминой пудреницей. – Полагаю, в нем говорится о полночном рандеву с Эдмундом Глостерским.