Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 
Хуже, чем укусы злой змеи,
Детей неблагодарность.
 

«Король Лир», акт I, сцена 4, пер. М. Кузмина

Явление десятое
Все ваши грозные услады [74]74
  Реплика Розенкранца, «Гамлет», акт II, сц. 2.


[Закрыть]

Небо грозило ненастной зарей, когда мы подошли к Олбанийскому замку. Мост был поднят.

– Кто идет? – крикнул часовой.

– Шут королевский Карман и его личный воин Кай. – Так ведьмы нарекли Кента, чтобы скрепить личину. На него навели чары: волосы и борода у него теперь были черны как смоль словно бы по своему естеству, а не от сажи, лицо избороздилось морщинами и осунулось, и лишь по глазам, карим и нежным, едва ль не коровьим, узнавался прежний Кент. Я посоветовал графу пониже натянуть шляпу – вдруг наткнемся на старых знакомых.

– Где тебя черти носили? – спросил часовой. Он кому-то махнул, и мост со скрежетом пополз вниз. – Старый король чуть все окрестности не разнес в клочья, тебя искал. На госпожу нашу поклеп возвел: привязала, говорит, его к каменюке и в Северном море утопила. Так и сказал.

– Многовато хлопот. Должно быть, я сильно вырос в ее глазах. Вчера вечером-то она меня просто повесить собиралась.

– Вчера вечером? Пьянь ты овражная, да мы тебя уже месяц ищем.

Я поглядел на Кента, а тот на меня. Потом мы оба поглядели на часового.

–  Месяц?

– Клятые ведьмы, – пробормотал Кент.

– Коли объявишься, мы должны тебя незамедлительно предъявить нашей госпоже, – сказал часовой.

– Окажи милость, любезный часовой, вашей госпоже только и радости, что меня при первом свете зари видеть.

Часовой почесал бороду. Похоже, он думал.

– Ладно сказал, дурак. Может, и впрямь вам сперва не помешает отзавтракать да помыться. А уж потом к госпоже.

Мост гулко ухнул на место. Я повел Кента в замок, и часовой вышел к нам у внутренних ворот.

– Прощенья просим, сударь, – сказал он, обращаясь к Кенту. – Но вы б не могли дождаться восьми склянок, а уж потом объявлять, что дурак вернулся?

– Ты тогда со стражи сменяешься, парень?

– Так точно, сударь. Не уверен, что хочу сам принести радостную весть о возвращении блудного дурака. Королевские рыцари две недели вокруг замка чернь подстрекали, а госпожа наша Черного Шута костерила, мол, все из-за него. Сам слышал.

– Виновен даже в отсутствие? – рек я. – Говорил тебе, Кай, она меня обожает.

Кент похлопал часового по плечу:

– Не провожай нас, парень, а госпоже доложишь, что мы вошли в замок с первыми купцами. Теперь марш на пост.

– Благодарим покорно, добрый сударь. Одежка у вас невидная, я погляжу, а то б за благородного господина вас принял.

– Я б им и был, коль не одежка, – рек Кент в ответ, сверкнув улыбкой из своей новой черной бороды.

– Ох, едрическая сила, вы б уж друг другу корни жизни поглодали, чем турусы разводить, – сказал я.

Два солдата отскочили друг от друга, словно их взаимно опалило пламенем.

– Простите, я вам тут арапа заправляю. – И я проскакал мимо них в замок. – Вы, петухи, все такие ранимые.

– Я не петух, – сказал Кент, когда мы подходили к покоям Гонерильи.

Дело шло к полудню. Пока рассветало, мы поели, вымылись, кое-что написали и убедились, что нас действительно где-то носило больше месяца, хотя самим нам казалось, что отсутствовали мы со вчерашнего вечера. Отнять у нас месяц жизни как плату за снадобья, заклятья и предвестия – справедливая цена, только объяснять потом замучишься.

У покоев герцогини за писарским бюро сидел Освальд. Я рассмеялся и помахал у него перед носом Куканом.

– По-прежнему двери госпоже сторожишь, Освальд? Как обычный лакей? О, годы обошлись с тобою милостиво.

У Освальда на поясе висел только кинжал, а меча не было, но его рука сама потянулась к ножнам. Он встал. Кент положил лапу на рукоять своего меча и покачал головой. Освальд опять сел на табурет.

– Да будет тебе известно, я не только дворецкий и управляющий герцогини, но и ее доверенный советник.

– Да она, я погляжу, тебе колчан титулов выдала – пуляй не хочу. А скажи-ка мне, на «лизоблюда» и «бздолова» ты по-прежнему отзываешься, или эти два звания теперь лишь почетные?

– Все лучше, чем просто дурак. – И Освальд сплюнул.

– Это правда, я дурак. А также правда, что я прост. Но я не простой дурак, бздолов. Я Черный Шут, и за мной послали, и я сейчас войду в покои твоей госпожи, а ты, дубина, останешься сидеть под дверью. Объяви-ка меня.

По-моему, тут Освальд зарычал. Новый трюк – раньше он так не умел. Он всегда старался произнести мой титул как оскорбление и вскипал, если я принимал это как дань уважения. Сможет ли он когда-нибудь понять, что Гонерилья к нему благоволит не потому, что он ей предан или пресмыкается пред нею, а потому, что его так легко унизить? Стало быть, теперь битая собака выучилась рычать. Наверное, это неплохо.

Во гневе Освальд скрылся за тяжелой дверью и тут же вынырнул. В глаза мне он не смотрел.

– Госпожа тебя сейчас примет, – сказал он. – Но одного тебя. Головорез пусть ожидает в кухне.

– Жди здесь, головорез, – сказал я Кенту. – И очень постарайся не отпежить беднягу Освальда, как бы он тебя о том ни просил.

– Я не петух, – рек Кент.

– С этим мерзавцем – нет, – сказал я. – Его попка – собственность принцессы.

– Увижу тебя на виселице, дурак, – пробурчал Освальд.

– И мысль об этом зрелище тебя возбуждает, правда? Неважно, мой головорез твоим не будет. Адьё.

И я вступил в покои Гонерильи. Она восседала в глубине огромной круглой залы. Апартаменты ее занимали всю башню замка. Три этажа: эта зала предназначалась для встреч и ведения дел, над нею квартировали ее фрейлины и располагался гардероб, там она омывалась и одевалась, а еще выше – спала и забавлялась. Если она по-прежнему забавлялась.

– Ты забавляешься по-прежнему, дынька? – поинтересовался я. Станцевав залихватскую джигу, я поклонился.

Гонерилья мановеньем руки услала фрейлин.

– Карман, я прикажу тебя…

– О, я знаю – повесить на заре, выставить мою голову на пике на замковую стену, из жил навить подвязок, вздернуть на дыбу и четвертовать, посадить меня на кол, выпустить кишки, высечь, пустить меня на сосиски и пюре. Все ваши грозные услады за мой счет и с выдающейся жестокостью – все они оговорены, госпожа, должным образом приняты к сведению и полагаются истиной. Короче, как скромный шут может тебе служить, пока не настиг его рок?

Губа Гонерильи искривилась, словно герцогиня желала рявкнуть, но она расхохоталась и быстро огляделась, не заметил ли кто.

– А ведь и повешу, знаешь, несносный ты гнусный человечишко.

– Гнусный? Муа? – рек я в ответ на чистом, блядь, французском.

– Никому не говори, – сказала она.

С Гонерильей всегда так было. Ее «никому не говори» относилось лишь ко мне, а не к ней самой, как я впоследствии выяснил.

– Карман, – сказала некогда она, расчесывая у окна свои рыже-златые локоны. Солнце играло в них, и вся голова принцессы будто сияла изнутри. Ей тогда было лет семнадцать, и она взяла себе за правило призывать меня по нескольку раз в неделю к себе в опочивальню, где безжалостно допрашивала.

– Карман, я вскоре выйду замуж, а мужские достоинства для меня тайна за семью печатями. Я слышала их описанья, но толку от них чуть.

– Спросите у своей кормилицы. Разве она не обязана вас такому учить?

– Тетушка – монахиня, она обвенчана с Иисусом. И девица притом.

– Что вы говорите? Значит, не в ту обитель попала.

– Мне нужно поговорить с мужчиной – но не с настоящим. А ты вот – совсем как те ребята, которые у сарацинов за гаремами присматривают.

– Как евнух?

– Вот видишь, ты мир повидал и знаешь всякое. Мне нужно взглянуть на твой причиндал.

– Пардон? Что? Зачем?

– Потому что я их ни разу не видела, а мне совсем не хочется выглядеть в первую брачную ночь простушкой, когда развратный скот надо мною надругается.

– Откуда вы знаете, что он развратный скот?

– Мне Тетушка сказала. Все мужчины таковы. Ну, предъявляй свой причиндал, дурак.

– Почему мой? Да вокруг их море разливанное, гляди не хочу. К примеру, Освальда? У него тоже такой может оказаться – ну или он знает, где вам его можно раздобыть. Могу поспорить. – (Освальд тогда служил ее лакеем.)

– Я знаю, но у меня это впервые, а твой будет маленький и не такой страшный. Ну это как верхом учиться – сначала папа подарил мне пони, а потом, когда я стала постарше…

– Ладно, тогда хватить трепаться. Вот.

– Ох, ты только погляди.

– Что?

– И это все?

– Да. А что?

– Так тут и бояться-то нечего, а? Даже не знаю, отчего столько шума подымают. По мне, так довольно жалкий.

– Вовсе нет.

– А они все такие крохотули?

– У большинства вообще-то еще меньше.

– Можно потрогать?

– Если считаете необходимым.

– Ну только погляди!

– Вот, видите – вы его рассердили.

– И где ж ты пропадал, во имя бога? – спросила она. – Отец чуть с ума не сошел, тебя разыскивая. Они с капитаном ездили в поисковые партии каждый день до самого вечера, а рыцари тем временем в замке безобразничали. Мой господин аж в Эдинбург солдат отправлял насчет тебя узнавать. Столько хлопот, что за одно это тебя следовало бы утопить.

– Ты и впрямь по мне скучала? – Я нащупал на поясе шелковый кисет, прикидывая, когда лучше пустить в ход чары. И как только она станет околдована – как мне использовать эту власть над ней?

– О нем давно уж должна печься Регана, но когда он переместит свою сотню чертовых рыцарей в Корнуолл, опять настанет мой черед. А весь этот сброд у себя в замке я больше терпеть не могу.

– Что говорит лорд Олбани?

– Он говорит то, что я ему велю. Все это невыносимо.

– Глостер, – рек я, предлагая ей идеальный образчик отсутствия логики, обернутый в загадку.

– Глостер? – переспросила герцогиня.

– Там обитает добрый друг короля. Это как раз на полпути отсюда до Корнуолла, и граф Глостерский не осмелится отказать ни герцогу Олбани, ни герцогу Корнуоллу. Ты не оставишь престарелого отца, однакож он и под ногами путаться не будет. – Раз ведьмы предупредили, что Харчку там грозит опасность, я был исполнен решимости повесить всех собак на Глостера. Я шлепнулся на пол у ног герцогини, Кукана разместил на коленях и стал ждать. Кукла и я задорно щерились при этом.

– Глостер… – задумчиво произнесла Гонерилья, и наружу просочилась крохотная усмешка. Она взаправду могла быть очень мила – если забывала, что жестока.

– Глостер, – повторил Кукан. – Песьи ятра всей окаянной западной Блятьки.

– Думаешь, согласится? Он же не так наследство разделил.

– На Глостер не согласится, но согласится поехать к Регане через Глостер. А прочее оставь своей сестре. – Я должен ощущать себя изменником? Нет, старик сам все это накликал на свою голову.

– А если не согласится она? А у него вся эта орава? – Теперь она смотрела прямо мне в глаза. – Власть слишком велика для скорбного умом.

– И вместе с тем вся власть над королевством была в его руках – тому и двух месяцев не миновало.

– Ты его не видел, Карман. Раздел наследства, изгнание Корделии и Кента – то были цветочки. Ты пропал – так ему совсем поплохело. Ищет тебя, охотится, сетует на те времена, когда служил солдатом Христа, а через минуту взывает уже к богам Природы. С таким боевым отрядом, чуть только он заподозрит, что мы его предали…

– Отними их, – сказал я.

– Что? Да как я могу?

– Ты видала моего подручного, Харчка? Он ест руками или ложкой, потому что нам страшно давать ему нож или вилку – острыми концами он может кого-нибудь покалечить.

– Не тупи, Карман. Что делать с отцовыми рыцарями?

– Ты им платишь? Вот и забирай. Ради его же блага. Лир со своим рыцарским кортежем – как дитя, что бегает с острым мечом. Неужели это жестокость – отнять у него смертоносную игрушку, на кою ему не хватает ни сил, ни мудрости? Скажи Лиру, что он должен отказаться от полусотни рыцарей с их обслугой, – они останутся здесь. Скажи ему, что они явятся по первому же его требованию, когда он вернется к тебе.

– Полсотни? Всего-то?

– Сестре хоть немного оставь. Отправь Освальда в Корнуолл с этим планом. Пускай Регана и Освальд поспешат в Глостер, чтоб оказаться там к приезду Лира. Может, самого Глостера перетянут на свою сторону. Рыцарей распустят, и тогда два седобрадых старца смогут вместе вспоминать славные деньки – и вместе ползти к могиле в мирной ностальгии.

– Да! – У Гонерильи аж захватило дух от восторга. Такое я и раньше видел. Это всегда хороший знак.

– Быстро, – сказал я. – Отправляй Освальда к Регане, пока солнце не село.

– Нет! – Гонерилья вдруг резко подалась вперед – аж груди из платья вывалились. Они привлекли мое внимание гораздо сильнее ногтей, впившихся мне в плечо.

– Что? – сказал я. Бубенцы моего колпака были всего в пальце от того, чтобы зазвякать в ее декольте [75]75
  Декольте(фр.) – распадок бюста, по которому пролегает дорога к сердцу. – Прим. автора.


[Закрыть].

– Не будет Лиру мира в Глостере. Поди не слыхал? Сын графский Эдгар – изменник.

Не слыхал? Не слыхал? Ну разумеется, план ублюдка осуществлялся.

– Само собой, слыхал, госпожа, – а где, по-твоему, я был?

– Аж в Глостере? – Она задышала чаще.

– Вестимо. И вернулся. Я тебе кое-что привез.

– Подарок? – Серо-зеленые глаза ее стали восхищенными, расширившись, как в детстве. – Быть может, я тебя и не повешу, Карман, но наказанье тебе полагается.

И госпожа схватила меня и повалила лицом вниз к себе на колени. Кукан скатился на пол.

– Госпожа, быть может…

Шлеп!

– Вот тебе, дурак, не рай. Не рай. Не рай. Поэтому отдай. Отдай. Отдай. – По шлепку на каждый ямб [76]76
  Ямб – в поэзии размер, при котором за безударным слогом следует ударный: не РАЙ, отДАЙ. – Прим. автора.


[Закрыть].

– Кровавый пиздец, полоумная прошмандовка! – Я вырывался. Зад мне жгло отпечатками ее ладони.

Шлеп!

– О боже праведный! – сказала Гонерилья. – Да! – Она уже ерзала подо мной.

Шлеп!

– Ай! Ладно, это письмо! Записка, – сказал я.

– И попочка у тебя будет вся красная, как роза!

Шлеп!

Я проелозил по ее коленям, вывернулся, схватился за ее дойки и подтянулся. Теперь я сидел у нее на коленях.

– Вот. – Я вытащил из камзола запечатанный пергамент.

– Рано! – рекла она, стараясь перевернуть меня обратно и возобновить шлепанье по попе.

А потом жамкнула мне гульфик.

– Ты жамкнула мне гульфик.

– Еще бы – отдавай, дурак. – Теперь она попробовала сунуть мне под гульфик руку.

Я залез в шелковый кисет и вытащил один дождевик – все время стараясь хоть как-то оберечь свое мужское достоинство. Где-то открылась дверь.

– Сдавай причиндал! – скомандовала герцогиня.

Ну что тут поделаешь? Я сдал. И фыркнул из дождевика ей под нос.

– От Эдмунда Глостерского, – сказал я.

– Миледи? – В дверях покоев герцогини стоял Освальд.

– Водрузи нас на пол, дынька, – рек я. – Бздолову надо поставить задачу.

В покоях ощутимо припахивало победой.

В тот первый день много лет назад игра зашла гораздо дальше, а потом Освальд нам помешал впервые. Началось все, как обычно, с допроса любознательной Гонерильи.

– Карман, – сказала она, – поскольку ты вырос в женском монастыре, я бы решила, что тебе не понаслышке известно о наказанье.

– Знамо дело, госпожа. Мне изрядно досталось, но этим дело не кончилось. До сей поры я едва ль не каждодневно подвергаюсь инквизиции в этих вот покоях.

– Милый Кармашек, ты, должно быть, шутишь?

– Такова моя работа,сударыня.

Тогда она встала и выпроводила дам из светлицы мелкой капризной вспышкой. Когда все нас оставили, она сказала:

– А вот меня никогда не наказывали.

– Ну да, госпожа, вы же христианка – для вас никогда не поздно. – Я-то из Церкви ушел с проклятьями после того, как мою отшельницу замуровали, и в то время очень склонялся к язычеству.

– Никому не дозволено меня трогать, поэтому вместо меня всегда наказывают девушку. Шлепают.

– Вестимо, сударыня, так и должно быть. Королевский круп должен оставаться неприкосновенен.

– И мне все это забавно. Вот надысь на мессе я обмолвилась, что Регана, не иначе, пизда нестроевая, так мою девушку так отделали…

– Отделали б еще и не так, назови вы небо голубым, э? Порка за правду – еще б не забавно.

– Да не такзабавно, Карман. А забавно как в тот день, когда ты учил меня человечку в лодочке.

То был лишь словесный урок, и случился он вскоре после того, как она попросила разъяснить ей про мужское достоинство. Но забавлялась она, вспоминая тот день, потом еще две недели, не меньше.

– О, ну разумеется, – промолвил я. – Забавно.

– Меня нужно отшлепать, – сказала Гонерилья.

– Это вечная истина, согласен, госпожа, но мы опять-таки объявляем небо голубым, не так ли?

– Я хочу, чтоб меня отшлепали.

– Ой, – рек я, неизменно красноречивый и смышленый негодник. – Тогдадругое дело.

– Ты отшлепал, – уточнила принцесса.

– Ебать мои чулки. – Сим я обрек себя на эту долю.

В общем, когда Освальд вступил в покои в тот первый раз, и у меня, и у принцессы зады были красны, как у сарацинских макак, мы оба были вполне голы (за исключеньем колпака, который с моей головы перекочевал на Гонерильину) и ритмично прикладывались друг к другу своими фасадами. Освальд повел себя несколько менее чем сдержанно.

– Тревога! Караул! Шут надругался над моей госпожой! Караул! – возопил Освальд, поспешно ретируясь из покоев и подымая весь замок.

Освальда я догнал у входа в большую залу, где на троне сидел Лир. Регана расположилась у его ног по одну сторону и вышивала, Корделия – по другую, играла с куклой.

– Дурак надругался над принцессой! – объявил Освальд.

– Карман! – крикнула Корделия, выронила куклу и подбежала ко мне. Она широко и блаженно улыбалась. Ей тогда исполнилось лет восемь.

Освальд заступил мне дорогу.

– Я застал дурака без штанов, и он покрывал принцессу Гонерилью, как похотливый козел, государь.

– Это неправда, стрый, – рек я. – Меня призвали в светелку к госпоже лишь для того, чтоб разогнать ей утреннюю хмарь. Принюхайтесь, коль есть у вас сомненья, – ее дыханье говорит получше слов.

На сих словах в залу вбежала Гонерилья, на ходу оправляя юбки. Остановилась подле меня и сделала книксен отцу. Она запыхалась, прибежала босиком, а одна грудь подмигивала Циклопом из лифа ее платья. Проворно я сорвал у нее с головы свой колпак и спрятал за спиной.

– Извольте – свежа, аки цветик? – рек я.

– Привет, сестренка, – сказала Корделия.

– Доброе утро, барашек, – ответила Гонерилья, лишая розовоглазого Циклопа остатков зренья быстрым тычком.

Лир почесал в бороде и зыркнул на старшую дщерь.

– Эгей, дочурка, – рек он. – Барала ль ты и вправду дурака?

– Сдается мне, любая дева, барающая мужчину, барает дурака, отец.

– Отчетливо прозвучало «нет», – молвил я.

– Что такое «барать»? – спросила Корделия.

– Я сам видел, – сказал Освальд.

– Барать мужчину и барать дурака – различья нет, – сказала Гонерилья. – Но вутрях сегодня я барала вашего дурака – как полагается и громогласно. Я трахала его, пока он не взмолился богам и лошадям, чтоб оттащили.

Это еще что такое? Нарывается на подлинное наказание?

– Так и есть, – сказал Освальд. – Я слышал этот клич.

– Барала, барала, барала! – не унималась Гонерилья. – О что это я чувствую в себе? Крохотные пяточки ублюдка уж барабанят мне в утробу изнутри. И я слышу его бубенцы.

– Лживая ты потаскуха, – молвил я. – Шуты так же рождаются с бубенцами, как принцессы – с клыками. И то, и это нужно заслужить.

Лир рек:

– Если это правда, Карман, я прикажу вогнать тебе в зад алебарду.

– Кармана нельзя убивать, – сказала Корделия. – Кто будет меня распотешивать, когда на меня свалится кровавая напасть и я сдамся на милость черной меланхолии?

– Ты что несешь, дитя? – вопросил я.

– Все женщины так прокляты, – ответила Корделия. – Их нужно наказывать за коварство Евы в саду зла. Няня говорит, от нее так скверно.

Я погладил ребенка по голове.

– Едрическая сила, государь, заведите же девочкам таких учителей, которые не монахини.

– Меня следует наказать, – вставила Гонерилья.

– А у меня напасть уже не первый месяц, – промолвила Регана, не отрываясь от вышивки. – И я поняла, что мне лучше, если я спускаюсь в застенки и смотрю, как мучают узников.

– А я хочу Кармана! – Корделия уже ныла.

– Тебе он не достанется, – ответила Гонерилья. – Его тоже надо наказать. За то, что совершил.

Освальд поклонился без особой на то причины:

– Позволено ли будет предложить выставить его голову на пике на Лондонский мост, государь? Чтоб неповадно было черни впредь распутничать?

– Молчанье! – крикнул Лир, вставая. Спустился по ступеням трона, миновал Освальда, падшего на колени, и воздвигся предо мной. Длань он возложил на голову Корделии.

– Она молчала три года, пока ты не появился, – рек он. Орлиный взор старого короля был устремлен прямо мне в душу.

– Так точно, государь, – ответил я, потупив очи долу.

Он повернулся к Гонерилье:

– Ступай в свои покои. Пусть нянюшка пасет твоих химер. Она и проследит, чтоб дело сим усохло.

– Но, отец, мы с дураком…

– Брехня. Девица ты, – сказал Лир. – Мы уговорились вручить тебя герцогу Олбанийскому таковой, а потому такова ты и есть.

– Государь, над госпожою все же надругались, – в отчаянье выпалил Освальд.

– Стража! Выведите Освальда на двор да пропишите ему двадцать плетей. За вранье.

– Но, государь! – Освальд бился в руках двух дюжих стражей.

– Двадцать плетей – и пусть запомнит, как я милосерден! Еще одно слово отныне – и твояголова украсит Лондонский мост.

Мы ошеломленно наблюдали, как стража уволакивает Освальда, а угодливый лакей рыдал и багровел лицом, изо всех сил стараясь не распустить язык в последний раз.

– Можно мне посмотреть? – спросила Гонерилья.

– Ступай, – ответил Лир. – А потом к няньке.

Регана тоже вскочила на ноги и подбежала к отцу. С надеждой она заглядывала ему в лицо, привстав на цыпочки и плеща ладонями от предвкушенья.

– Да, иди, – сказал король. – Но лишь смотреть.

Регана вымелась из залы вслед за старшей сестрой. Власы цвета воронова крыла летели за нею, как хвост черной кометы.

– Ты мой шут, Карман, – сказала Корделия, беря меня за руку. – Пойдем, ты мне поможешь. Я учу Долли разговаривать по-французски.

И маленькая принцесса вывела меня из залы. Старый король смотрел нам вслед, не проронив ни слова, – одна седая бровь воздета, а ястребиный зрак под ней горел, подобно дальней ледяной звезде.