Текст книги "Дурак"

Автор книги: Кристофер Мур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Не больно? – У себя на руках и прочих местах я весь день находил царапины от наших вчерашних приключений.

– Не бичевание Святого Варфа, но да, немного саднит. Тебе ведь нельзя исповедоваться в том, чем мы занимались – и чем занимаемся, правда, любый? Ты ведь сам это знаешь?

– Тогда мне прямая дорога в ад?

– Ну… – Она отстранилась от бойницы и закатила глаза, как бы отыскивая ответ на потолке. – Не тебе одному. Давай мне ужин, парнишка, и суй лицо в бойницу, мне надо тебя кое-чему научить.

Так продолжалось недели и месяцы. Из посредственного акробата я стал одаренным гимнастом, а Талия, казалось, вновь обрела хотя бы клочок той жизни, которую, по-моему, утратила. Она была святой не в том смысле, которому обучали священники и монахини, – ее переполняла иная духовность, она внушала другое благоговение. Ее больше интересовала жизнь здесь, этот миг, а не вечность, до которой не дотянешься крестом на стене. Я обожал ее и хотел, чтобы она вышла из кельи – в широкий мир, со мной. А потому начал замышлять ее побег. Но я был всего лишь мальчишкой, а она совершенно спятила, поэтому – не судьба.

– Я спер зубило у каменщика – он шел строить собор в Йорк. Времени уйдет много, но если будешь долбить один камень, летом можно убежать.

– Моя свобода – ты, Карман. Только такую я себе и могу позволить.

– Но убежать мы можем вместе.

– Это будет потрясно, только я не могу. Так что подтянись-ка и засунь свою оснастку в крест. У Талии для тебя особое угощенье.

Мало на чем я мог настаивать, если моя оснастка попадала в крест. Очень отвлекался. Но я учился и, хотя исповедь мне запретили – сказать правду, я не особенно об этом жалел, – делился полученным знанием.

– Талия, должен признаться – я рассказал сестре Никки о человечке в лодке.

– Правда? Рассказал или показал?

– Ну, наверное, показал. Только она туповатая. Заставляла меня показывать не раз и не два – и попросила прийти на галерею, чтобы я ей опять показал сегодня после вечерни.

– Ох уже это счастье тупоумия. Но все равно грех жадничать тем, что знаешь сам.

– Я так и подумал, – с облегчением ответил я.

– Кстати, о человечке в лодке – мне кажется, по эту сторону стены один не слушался, и теперь его нужно хорошенько высечь языком.

– Слушаюсь, госпожа, – рек я, протискиваясь щеками в бойницу. – Подать сюда негодника, будем наказывать.

Так и шло. Насколько мне известно, я был единственным человеком с мозолями на скулах, но руки и хватка у меня были крепки, как у кузнеца: мне приходилось подтягиваться на кончиках пальцев, чтобы пристроить себя к кресту. Так я и висел, по-паучьи распростершись на стене, а меня – неистово и по-дружески – обхаживала затворница, когда в коридор проник епископ.

(В коридор проник епископ? Епископ проник в коридор? Ты вдруг решил описывать деянья и позиции пристойными околичностями – после того, как уже признался, что вы со святой женщиной взаимно осквернили друг друга через окаянную дыру в стене? Вообще-то нет.)

В этот ебаный коридор вошел настоящий, блядь, епископ этого уебищного Йорка, а с ним мать Базиль, еть ее в рыло, со свечою в блядском фонаре.

Поэтому я перестал держаться. К несчастью, Талия держаться не перестала. Судя по всему, у нее хватка тоже стала крепче после стольких свиданий на стене.

– Ты что это, к дьяволу, делаешь, Карман? – спросила затворница.

– Чем ты занимаешься? – спросила мать Базиль.

Я висел, более-менее пришпиленный к стене в трех точках, и одна была босиком.

– Аххххххх, – рек я. Думать мне было затруднительно.

– Потрави немного, парнишка, – сказала Талия. – Это скорее танец, чем перетягивание каната.

– Тут епископ, – сказал я.

Она рассмеялась.

– Так скажи, чтоб вставал в очередь, я им займусь, когда мы закончим.

– Нет, Талия, он на самом деле тут.

– Ох, драть, – рекла она, выпуская мой отросток.

Я свалился на пол и быстро перекатился на живот.

В кресте виднелось лицо Талии.

– Добрый вечер, ваша милость. – Широченная ухмылка. – Не желаете ли чуточку о камень подолбиться до вечерни?

Епископ так быстро развернулся, что с него чуть митра не слетела.

– Повесить его, – сказал он. Выхватил у матери-настоятельницы фонарь и вихрем вымелся в коридор.

– А блядский бурый хлеб, что вы тут подаете, смердит козлиной мошонкой! – крикнула ему вслед Талия. – Даме полагается кормежка получше!

– Талия, прошу тебя, – молвил я.

– Я не про тебя, Карман. Ты подаешь к столу отменно, это хлеб дерьмовый. – И настоятельнице: – Мальчик тут ни при чем, достопочтенная матушка, он любый.

Мать Базиль схватила меня за ухо и выволокла в коридор.

– Ты любый, Карман, – сказала затворница.

Мать Базиль заперла меня в своем чулане, а где-то среди ночи приотворила дверь и сунула мне корку хлеба и горшок.

– Сиди тут, пока епископ утром не уедет, а если спросят – тебя уже повесили.

– Хорошо, Преподобная.

Наутро она пришла за мной и украдкой вывела через часовню. Она была сама не своя – я никогда ее такой не видел.

– Ты был мне вместо сына, Карман, – сказала она, поправляя на мне одежку. Повесила мне через плечо котомку, что-то сунула в нее. – Больно мне тебя отсылать.

– Но, матушка…

– Нишкни, парнишка. Отведем тебя в амбар, повесим перед парочкой крестьян, а потом отправишься на юг – там найдешь труппу скоморохов [58]58
  Скоморохи – странствующие артисты, часто выступавшие на празднованиях зимнего солнцестояния; но могут быть чем угодно – от акробатов до театральной труппы. – Прим. автора.


[Закрыть], они тебя возьмут.

– Прошу прощения, Преподобная, но если меня повесят, кем меня возьмут скоморохи? Куклой в кукольный театр?

– На самом деле я тебя не повешу, но смотреться будет хорошо. Надо, парнишка, епископ распорядился.

– С каких это пор епископ приказывает монахиням вешать людей?

– С тех пор, как ты трахнул затворницу, Карман.

При этих словах я вывернулся из-под руки матери-настоятельницы, пробежал через весь монастырь по знакомому коридору, к келье. Крестообразной бойницы больше не было – ее заложили камнем и замазали известкой.

– Талия! Талия! – звал я. Орал, бил кулаками по камням, пока не потекла кровь, но ни звука не раздалось из-за стены. Вообще ни звука.

Сестры оттащили меня, связали мне руки и вывели в амбар, где меня и повесили.

Явление седьмое
Брат-изменник

Вечно ли я буду одинок? Затворница говорила, что такое возможно, – когда пыталась утешить меня, если я жаловался, что сестры Песьих Мусек меня отталкивают.

– Ты наделен остроумьем, Карман, но чтобы стрелять остротами и подпускать колючки, ты должен отстраниться от мишени. Боюсь, ты вырастешь одиноким человеком – даже в обществе собратьев.

Вероятно, она была права. Быть может, именно поэтому я вырос таким законченным женоугодником и красноречивым рогоставом. Под юбками податливых и понимающих ищу лишь поддержки и утешенья. А посему, бессонный, я направился в большую залу искать успокоенья у дев, там ночующих.

Огонь еще пылал – перед отходом ко сну в очаг навалили бревен размером с быка. Моя милая Пискля, частенько раскрывавшая странствующему дураку душу и что только не, заснула в объятьях своего мужа, который, храпя, нещадно ее тискал. Язвы Мэри было не видать – несомненно, она где-то обслуживала ублюдка Эдмунда, – а прочие мои обычные красотки смотрели десятый сон в опасной близости от мужей или отцов и допустить к себе одинокого шута не могли.

А! Но вот новая девушка – на кухне она лишь вторую неделю, звать Тэсс, Кейт или, возможно, Фиона. Волосы смоляные, сияют, как намасленное железо; молочная кожа, щеки розой натирали – она улыбалась моим шуточкам и дала Харчку яблоко, хотя он не просил. Я был умозрительно уверен, что обожаю ее. На цыпочках я прошествовал по камышу, устилавшему пол (Кукана я оставил у себя – бубенцы у него на колпаке не помогают в романтике украдкой), возлег с нею рядом и собственной персоной внедрился к ней под одеяло. Ее разбудил нежный тычок в бедро.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – молвил я. – Ты же правда не папистка, душечка?

– Исусе Христе, нет. Урожденная друидка.

– Слава богу.

– Что ты делаешь у меня под одеялом?

– Греюсь. Я ужасно замерз.

– А вот и нет.

– Бр-р-р. Околеваю.

– Тут жарко.

– Тогда ладно. Я просто дружить пришел.

– Может, хватит меня пихать вот этим?

– Извини – он сам так делает, когда ему одиноко. Может, ты его погладишь?

И она, хвала милостивой богине леса, его погладила – робко, сперва чуть ли не с почтением, словно ощущала, сколько радости он может принести всем, кто войдет с ним в непосредственный контакт. Умеет дева приспосабливаться, не склонна к приступам истерии и стыдливости – а вскоре нежная крепость ее хватки выдала, что и в обращении с мужской анатомией у нее есть опыт. В общем, ни дать ни взять красотка.

– Я думала, у него будет колпачок с бубенчиками.

– Ах да. Ну, если дать ему переодеться где-нибудь в укромном месте, я уверен – это можно устроить. У тебя под юбкой, например. Перекатись-ка на бок, милочка, не так будет очевидно, если станем нежиться латерально.

Я высвободил ее груди из платья – выпустил пухлых розовоносых щеночков порезвиться при свете очага. Сейчас опытный жонглер ими дружелюбненько займется – я уже подумал было зарыться в их мягкость щеками и побормотать им что-нибудь нежное, но тут явился призрак.

На сей раз дух был плотнее. В чертах его угадывалось до крайности привлекательное существо женского полу – до ее отправки в еще не открытую страну, вне всяких сомнений, близким родственником, утомившимся от ее раздражающей натуры. Тень плавала над спящей фигурой Кутыри, подымаясь и опадая на сквозняке кухаркиного храпа.

– Извини, что нависаю, пока ты имаешь прислугу» – рек призрак.

– Имание пока не началось, навье. Я едва взнуздал кобылку перед моклой срамной скачкой. Теперь сгинь.

– Тогда ладно. Извини, что мешаю твоим попыткам имания.

– Это я-то кобыла? – спросила Возможно Фиона.

– Вовсе нет, солнышко, ты ласкай себе дурачка, а призраком я сам займусь.

– Куда ж без окаянного призрака, а? – заметила Возможно, для пущей убедительности сжав мой отросток.

– Если живешь в замке, где вся кровь голубая, а убийство – любимое развлечение, то никуда, – промолвил призрак.

– Ох да отъебись же ты, – сказал я. – Зримая ты вонь, парящая докука, туманная зануда! Я несчастен, грустен и одинок, я пытаюсь хоть толику утешенья и забвенья себе заиметь в объятьях этой… э-э…

– Кейт, – подсказала Возможно Фиона.

– Правда?

Она кивнула.

– Не Фиона?

– Кейт с того дня, как папаша привязал меня пуповиной к дереву.

– Ой, это худо. Извини. А я Карман по прозванью Черный Дурак, очприятно. Поцеловать тебе ручку?

– Без костей, стало быть, а? – спросила Кейт, усугубив вопрос щекоткой моей трещотки.

– Едрическая сила, вы когда-нибудь заткнетесь? – рявкнул призрак. – Я тут вас преследую.

– Валяй, – рекли мы.

Призрак выпятил груди, откашлялся, схаркнув крохотным туманным лягушонком, который тут же с шипеньем испарился от жара очага, и произнес:

 
– Насмешка подлая второго чада
Отравит ясный взор облыжным ядом,
Узы родства нам рассечет и спрячет —
Тогда безумец поведет незрячих.
 

– Что? – рекла бывшая Фиона.

– Что? – рек я.

– Удручающее пророчество, нет? – рек призрак. – Что, не поняли? Щепоть загробных обиняков, чтоб стало понятно, что нас ждет.

– Ее же нельзя убить еще раз, да? – спросила псевдо-Фиона.

– Любезный призрак, – рек я. – Если несешь ты предостереженье – излагай. Ежели требуешь действий – говори прямо. Если желаешь музыки – играй. Но клянусь облитыми вином яйцами Вакха, лучше не морочь нам голову – делай дело и вали смело, пока железный язык времени не слизал мою поебку из сострадания, потому что она передумает.

– Тебе призрак не дает покоя, дурак. Я тут твоими делами занимаюсь, не чьими-то. Чего изволишь?

– Изволю желать, чтоб ты сгинул и чтоб Фиона не рыпалась, а Корделия, Харчок и Едок вернулись ко мне. Ну что – можешь сообщить, как мне всего этого добиться? Ну как, трепливый ты всплеск воздусей?

– Это можно, – отвечал призрак. – Ответ найдешь у ведьм Большого Бирнамского леса.

– А может, сам мне скажешь? – осведомился я.

– Дууууудки, – взвыл призрак, весь из себя призрачный и бесплотный, и с сим растаял без следа.

– От нее мороз по коже, ну? – спросила бывшая Фиона. – Ты как-то размяк в своей решимости, я так скажу.

– Призрак меня вчера вечером спас, – промямлил я, стараясь вдохнуть жизнь в тщедушного и усохшего.

– А малыша вот прикончил. Ступай в постельку, шут, король завтра выезжает, у меня поутру до чертиков работы, надо приготовиться.

В печали я смотал оснастку и угрюмо поплелся к себе в надвратную сторожку паковать вещички к последнему выезду из Белой башни.

А вот по фуфловым фанфарам на заре я скучать не стану, точно могу сказать. И язви в звенья сучьи цепи проклятого разводного моста, которые лязгают по всей моей квартире, не успеет еще петух покликать зорю. Такой хай стоит, что можно подумать – на войну идем. Сквозь стрельчатую бойницу я видел выезд Корделии – она покидала замок с Французом и Бургундом, по-мужски стоя в стременах, словно ехала на охоту, а не оставляла навсегда родительский дом. И, к чести ее, ни разу не оглянулась – да и я ей не помахал. Даже после того, как она переехала реку и скрылась из виду.

Харчок же был не так ветрен – его выводили из замка на веревке, он все время останавливался и оглядывался, пока латник, к которому его привязали, не дергал за другой конец. Видеть такого поношенья своего подручного я не мог и на стену не вышел. А добрел до ложа и лег, прижавшись лбом к холодному камню. Лежал и слушал, как по мосту подо мной топочет остальная знать со свитами. К бесам Лира, к бесам знать, к бесам окаянную Белую башню. Ничего любимого у меня больше не осталось – или скоро не останется, а будет лишь то, что помещается в котомку и вешается на крюк. Кукан пялился на меня сверху, издевательски щерился кукольным ртом.

Вдруг – стучат. Словно выбираясь из могилы, я добрел до двери. За нею стояла она – свежая и красивая, в руках корзинка.

– Фиона!

– Кейт, – ответила Фиона.

– Знамо дело, упрямство тебе к лицу даже при свете дня.

– Кутырь шлет тебе соболезнования насчет Едока и Харчка и вот просила передать сладких пирожков с молоком, чтоб утешился, только говорит, напомни ему, пусть не вздумает сам из замка уезжать, не попрощавшись, а еще – что ты хам, дурак лоскутный и пестрый негодяй [59]59
  Парафраз реплики Калибана, «Буря», акт III, сц. 2, пер. М. Донского.


[Закрыть].

– Ах, милая Кутырь, плод плотского соитья людоеда и воплощенной доброты.

– А я и сама с утешеньем – могу закончить то, что ночью начала. Пискля велела у тебя спросить про человечка в челноке.

– Фу ты ну ты, Фи, какие мы вдруг шалабайки, а?

– Друидки, красавчик. Не забывай: что ни осень, мы целку жжем, лишняя осторожность не повредит.

– Ну тогда ладно, но я тут позабыт-позаброшен и мне, скорее всего, не понравится.

– Тогда страдать мы станем вместе. Вперед! Долой одежку, шут!

И что во мне только будит в женщинах тиранов, интересно?

«Наутро» растянулось на неделю – все готовились к отъезду из Белой башни. Еще когда Лир объявил, что сопровождать его будет сотня рыцарей, было ясно, что сто человек не смогут просто так сесть на коней и выехать на заре из ворот замка. Каждый рыцарь – безземельный второй-третий сын дворянина – берет с собой по меньшей мере одного оруженосца, одного пажа, обычно кого-нибудь ухаживать за лошадьми, иногда латника. У каждого минимум по одному боевому коню – это довольно массивное бронеживотное, – а также пара-тройка лошадей для перевозки лат, оружия и припасов. Олбани – в трех неделях пути к северу, под Абердином; ехать престарелый король будет медленно, многие пойдут в пешем строю, поэтому провианта нам понадобится воз и маленькая тележка. К концу недели отряд наш числил больше пяти сотен мужей и юношей, почти столько же лошадей. Нам потребуется повозка монет – всем платить, раз уж Лир не обязал Олбани и Корнуолла содержать его рыцарей.

Я поглядел, как Лир во главе колонны выезжает из ворот, а потом спустился сам и влез на свою клячу – коротконогую, с провислой спиной. Ее звали Роза. «Грязь нипочем наряду моего черного дурака – коль острый его ум в ней не утонет», – рек Лир, вручая мне кобылку. Но я не владел этим подарком – лошадь, разумеется, принадлежала королю. А теперь, видимо, – его дочерям.

Я пристроился в хвост колонны, вслед за Егерем. Его сопровождала свита гончих и борзых, а также телега с клеткой. В ней держали восемь королевских соколов.

– Еще до Лидса начнем деревни грабить, – заметил Егерь, крепкий мужчина в коже, разменявший тридцатую зиму. – Всю эту братию мне не прокормить, а их запасов и на неделю не хватит.

– Кричи караул, Егерь, коли угодно, но давать им веселие духа на пустое брюхо – мне.

– И тут я тебе не завидую, шут. Ты поэтому тут едешь, вонь подсрачную ловишь с нами, а не при короле?

– Сочиняю черновик похабной песенки к ужину, мой добрый Егерь. Тут лязг лат в уши не лезет.

Хорошо б рассказать Егерю, что не шутовские обязанности меня гнетут, а злость к сбрендившему королю, который услал мою принцессу в изгнание. Но я, кроме того, хотел поразмыслить над пророчествами призрака. Про «трех дочерей» и «король будет дурак» все исполнилось – ну или, по крайней мере, исполнялось. Стало быть, призрак-девица предсказала «смертельное оскорбленье» «трем дочерям», невзирая на то, что не все дочери сочли его оскорблением – стоит Лиру прибыть в Олбани со своей буйной свитой, и оно не заставит себя ждать. Но вот это что такое: «Насмешка подлая второго чада отравит ясный взор облыжным ядом»?

Это он вторую дочь так помянул? Регану? Какая разница, если ее ложь затуманит взор Лира? Король и так почти ослеп, все глаза катарактой затянуло, – я уже привык пантомимы свои сопровождать словесными описаниями по ходу, чтобы король не пропустил соль шутки. А без власти – каким таким еще узам рассекаться? Что теперь имеет значение – война двух герцогов? Ко мне-то какое касательство, что мне проку?

Но с чего тогда призраку являться малосущественному и никчемному шуту? Я так задумался, что отстал от колонны, а когда остановился отлить, на меня напал разбойник.

Выпрыгнул он из-за упавшего дерева – не бандит с большой дороги, а целый медведь: борода вся свалялась, в ней куски еды и колючки, из-под широкополой черной шляпы торчат седые космы. Я, видать, вскрикнул от удивления, и на менее образованный слух крик мой, наверное, показался взвизгом маленькой девочки, но будьте надежны – мой вопль был до крайности мужествен и скорее служил предостереженью нападающего, ибо я тотчас выхватил кинжал из чехла на копчике и отправил его в цель. Жалкую жизнь Прокруста спас лишь мой легкий просчет в оценке дистанции, и рукоять моего метательного кинжала с тупым стуком отскочила от его башки под шляпой.

– Ай! Ебтить, дурак! Что с тобой такое?

– Не горячись, холоп! – молвил я. – У меня еще два клинка наготове, и вот их я отправлю острым концом вперед. Милосердия во мне сильно поубавилось, а раздражение усугубляется тем, что я несколько обмочил себе башмаки. – Мне показалось, угроза вполне годная.

– Ножи оставь при себе, Карман. Я не желал тебе вреда, – донеслось из-под шляпы. И затем: – Y Ddraig Goch ddyry gychwyn [60]60
  «Y Ddraig Goch ddyry gychwyn» – «Красному Дракону идти вперед» (валлийск.).Первоначально – валлийский национальный девиз, потом его заменила фраза: «Да, у нас есть пастуший пирог». – Прим. автора.


[Закрыть].

Я уже занес руку, чтобы отправить второй кинжал в самое сердце негодяя.

– Ты можешь ведать мое имя, но даже если будешь полоскать себе горло кошачьей отрыжкой, как сейчас, тебя это не спасет. Я тебя свалю.

– Ydych chi’n cymryd cerdynnau credid? [61]61
  «Ydych chi’n cymryd cerdynnau credid?» – «Кредитки принимаете?» (валлийск.) – Прим. автора.


[Закрыть] – рек разбойник, вне сомнения, пытаясь еще больше напугать меня. Согласные выскакивали из его уст, как анальные бусины из адского дристалища.

– Может, я и невелик ростом, но я не дитя и не боюсь того, кто прикинулся бесом и глаголет на языках. Я христианин, отпавший от веры, и язычник по расчету. Моей совести мало повредит, если я перережу тебе глотку и попрошу лес считать это жертвоприношением к будущим святкам. Поэтому прекращай молоть ахинею и выкладывай, откуда ты меня знаешь.

– Это не ахинея, это валлийский, – ответил разбойник. Затем приподнял поле шляпы спереди и подмигнул. – А не приберечь ли тебе свое смертоносное жало для истинного недруга? Это же я, Кент. Под личиною.

И впрямь – предо мною стоял былой друг короля, ныне изгой. Все королевские причиндалы его канули, остался только меч. И выглядел он так, будто всю неделю, что я его не видел, спал в лесах.

– Кент, что ты здесь делаешь? Тебе, считай, конец, если король увидит. Я думал, ты уже где-нибудь во франции.

– Некуда мне идти – и земли, и титулы мои конфисковали, а оставшаяся родня может меня принять лишь с риском для жизни. Я эти сорок лет верой и правдой служил Лиру и до сих пор ему предан. Ничего иного я не знаю. Вот и подумал скрыть свое лицо и говорить с акцентом, пока он не передумает.

– Поди верность – добродетель, коли платить ею тому, кто с нею незнаком? Мне сдается – нет. Лир скверно с тобою обошелся. Ты либо спятил, либо глуп, либо вожделеешь могилы, но нет тебе места, седая борода, в свите короля.

– А тебе, значит, есть? Или не тебя я видел в замке изгнанным за то же преступленье? Не тебя выволакивали из залы за то, что дерзко истину ты рек? Не проповедуй тут мне добродетели, дурак. Единственный голос, что может бесстрашно глаголить королю о его безумствах, – и где? В двух лигах от всего отряда, в обоссанных башмаках…

Ебать мои чулки, правда бывает и сварливою мегерой! Он, разумеется, прав, горластый старый бык.

– Ты ел?

– Уже три дня как нет.

Я сходил к кобылке, пошарил в котомке и принес Кенту твердого сыру и яблоко, оставшиеся от прощального подарка Кутыри.

– Не слишком поспешай, – рек я. – Лир еще кипит от злости из-за честного оскорбленья Корделии и твоей предполагаемой измены. Следуй за отрядом до замка Олбани. Я попрошу Егеря каждый день оставлять тебе у дороги кролика либо утку. Есть огниво и кремень?

– Трут тоже имеется.

На дне котомки я нашел огарок и отдал старому рыцарю.

– Сожги, а копоть собери на клинок и вотри себе в бороду. А волосы обрежь и тоже зачерни. Лир видит лишь на несколько шагов, поэтому близко не подходи. И не забывай про этот жуткий валлийский акцент.

– Ну, старика-то я, быть может, одурачу, но остальных?

– Ни один праведный человек не считает тебя изменником, Кент. Но не все рыцари мне знакомы, да и кто может тебя выдать королю, не знаю. Поэтому слишком не высовывайся, а как доедем до Олбанийского замка, я уж разберусь со всеми лайдаками, кто может отступиться от тебя.

– Хороший ты парень, Карман. Если выказывал тебе когда неуваженье – прости.

– Не пресмыкайся, Кент, твоим сединам не пристало. Проворный меч да крепкий щит – с такими согласниками мне нипочем мерзавцы и предатели, плетущие интриги, словно ядовитая паукоблядь Килларни.

– Паукоблядь Килларни? Никогда не слыхал.

– Знамо дело. Тогда садись на сие поверженное древо и отобедай. А я сплету тебе побаску, как паутину из ее же жопки.

– Ты отстанешь от марша.

– К чертям его, этот ледащий тартыга всех так обременяет, что за ними скоро слизь потянется, как от брюхоногих. Садись и внемли, седобрад. Ты, кстати, не слыхал про Большой Бирнамский лес?

– А то – и пары миль от Олбани не будет.

– Правда? Как ты относишься к ведьмам?