Текст книги "Дорогой Джим"

Автор книги: Кристиан Мерк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Когда страховая компании по достижении нами совершеннолетия (я намеренно употребляю этот термин, поскольку дело касается Рози) выплатила каждой из нас ее долю страховки за сгоревший дом, Ифе тут же приобрела старый зеленый «мерседес», такой, знаешь, с фарами в виде восьмерки, и основала свою собственную компанию по прокату такси. Доходов едва хватало на платья в стиле хиппи, но ее это, по-моему, мало волновало. И хотя ей постоянно намекали, что молоденькой девушке разъезжать по дорогам в полном одиночестве попросту небезопасно, Ифе, поправляя коврик на водительском сиденье, только смеялась в ответ. Под сиденьем она держала старый отцовский карабин, заряженный и в полной боевой готовности. Выглядел он устрашающе, тем более что металл после пожара потускнел и цветом стал напоминать старую медь. «Посмотрим, как им понравится это», – шутила она, намекая на тех, кому могла прийти в голову мысль обидеть ее. На губах ее при этих словах появлялась широкая улыбка.

За год до всех этих событий Финбар уговорил ее купить довольно ветхий полуразвалившийся каменный коттедж, находившийся где-то у черта на рогах, прямо посреди поля, возле деревушки с поэтическим названием Эйрис. Поселившись в нем, вы могли до полного обалдения любоваться овцами, с кротким видом щиплющими траву вдоль дороги, и целыми полями ирисов, благодаря которым после дождя весь мир вокруг вас окрашивался в желтый цвет. Крыша коттеджа протекала, но Ифе он был по душе. Иногда, приехав к сестре без предупреждения, я видела, как она стоит среди деревьев, в своих высоких грубых ботинках и шортах, и с закрытыми глазами наслаждается всем этим… будто разговаривает с цветами и птицами. Тогда я молча уходила, чтобы не мешать ей, потому что вся эта сцена выглядела такой естественной… такой умиротворяющей. А иногда я просто завидовала сестре.

– Господи, я такая голодная! Как зверь! Могла бы с радостью сгрызть даже жилистую задницу какого-нибудь фермера!

Обернувшись, мы увидели Ифе – ухмыляясь, она ворвалась в гостиную и плюхнула между тарелками какой-то непонятного вида кекс, а потом и сама уселась за стол. При этом она попутно расцеловала тетушку в обе щеки, причем с таким пылом, что Мойра даже на мгновение забыла сделать вид, что по-прежнему оплакивает измену своего неверного возлюбленного. Сев за стол, Ифе весело подмигнула нам с Рози. Как обычно, присутствие Ифе моментально поставило крест на всех попытках тетушки придать обеду траурный оттенок, чтобы самой, естественно, изображать невинную жертву. Яркое, в крупный зеленый горох платье Ифе просто резало глаз – засмотревшись на него, мы на мгновение забыли даже о висевшей над дверью иконке Божьей Матери, залитой сиянием неоновых лампочек.

– Ифе, может, ты прочитаешь благодарственную молитву? – кротко попросила тетя Мойра, и Ифе, как всегда пребывавшая в благодушном настроении, послушно склонила голову.

– Отец наш, – на автопилоте забубнила она, машинально повернув голову в сторону статуэтки Создателя. Такая привычка у всех нас выработалась с годами. – Благослови эту пищу и людей в этом доме, чтобы бы могли наслаждаться тем, что Ты, в неизреченной милости Твоей, посылаешь нам. – Быстрый тычок локтем, который я дала Рози, заставил сестру молитвенно сложить руки и поднять густо накрашенные, как у всех «готов», ^[15]глаза к небу.

– Аминь, – елейным тоном пробормотала Мойра, после чего принялась раскладывать по тарелкам жутковатого вида, лишенную даже намека на вкус, еду.

– Интересно, это когда ж Богоматерь обзавелась такой иллюминацией? Прямо Лас-Вегас, ей-богу! – брякнула Рози прежде, чем я успела ей помешать. Тетушка Мойра болезненно вздрогнула, по лицу ее пробежала судорога. Пробормотав что-то невнятное, что, мол, нужно подрезать еще хлеба, она поспешно удалилась на кухню.

– Заткнись, идиотка! – прошипела я. – Эй, ты слышишь меня, ночная бабочка? Прикуси язык и оставь это дерьмо при себе! – Лицо Рози под толстым слоем белой, похожей на сахарную, пудры чуть заметно порозовело. Она недовольно передернула плечами, но промолчала – тем более что в эту минуту на пороге, держа в руках корзинку с черствыми булками, которые если и были свежими, то никак не меньше недели назад, появилась Мойра.

Ифе пережевывала пищу с таким благодушным видом, будто ничего вкуснее сроду не ела, она умудрилась даже похвалить «изумительный аромат» тетушкиной стряпни. Расчувствовавшись, Мойра вскочила из-за стола и запечатлела благодарный поцелуй на свежевыбритой голове племянницы – светлый бобрик на голове Ифе делал сестру похожей на молоденького анемичного новобранца.

– Простите, что опоздала, – пробормотала Ифе. Ущипнув Рози за коленку, она подложила себе на тарелку еще немного этой отвратительной тухлятины, которую тетушке было угодно называть мясом. – Но буквально пару минут назад меня едва не сшиб какой-то чокнутый мотоциклист, представляете? Блин, едва успела отпрыгнуть в сторону!

– Детка, следи за своим языком, – машинально пробормотала Мойра, правда, с улыбкой. Впрочем, мы давно уже догадались, что Ифе была ее любимицей.

– Ой… Да, конечно! Прости.

– Так что ты там сказала о мотоциклисте? – поинтересовалась я самым равнодушным тоном, который только была в состоянии изобразить. Но при этом заметила, как Рози, по-птичьи склонив на плечо голову, с подозрением уставилась на меня.

– Он пролетел на своей пукалке мимо кладбища Святого Финнеаса, да еще гнал так, будто ему вставили пистон в задницу. – Ифе, прожевав, бросила взгляд на свои розовые «гады». ^[16]– Симпатичный сукин сын, надо признать.

Как ты можешь догадаться, спрашивать, какой марки был мотоцикл, не имело ни малейшего смысла.

– Куда он ехал, ты случайно не заметила? – спросила я.

– Ну-у… судя по направлению, в ближайший паб. А почему ты спрашиваешь?

– Просто спрашиваю. Вроде бы для этих бельгийских недоумков, банкиров, каждый из которых воображает себя Марлоном Брандо, еще не сезон. – Штука в том, что каждый год в наш городок, словно мухи на мед, слетались немолодые уже мужчины, все, как на подбор, с дублеными, морщинистыми лицами и молодыми женами, оставляли тут горы наличных, а иногда, случалось, и голову. У местной гарды с такими всегда было полно хлопот – приходилось проводить расследование, ну и все такое. Я надеялась, что даже Рози купится на эту мою выдумку.

– Да, для них еще слишком рано, – коротко пробормотала она, с меланхоличным видом жуя кусочек брокколи, выварившийся до цвета застиранной тряпки. – Эти появятся только в июле.

– О, нет-нет, это был молодой парень, а совсем не старый проказник, – продолжала Ифе. В глазах ее вдруг появился хищный блеск. Только позавчера, судя по ее словам, ей пришлось везти одного бывшего футболиста в аэропорт в Шэнноне. Насколько я могу судить, бедняге так и не суждено было добраться до аэропорта. Вместо этого он провел ночь в ее коттедже и – опять-таки насколько я поняла по ее словам – до сих пор продолжал расточать там свое обаяние. – Этому на вид самое большее около тридцати.

– Ах-ах, сколько мужчин – и всего одно-единственное такси, – вздохнула Рози.

– Только не начинай! – грозно предупредила Ифе. На моей памяти это был первый раз, когда ее благодушие дало трещину.

– Как насчет десерта? – вмешалась тетушка Мойра.

Было уже около десяти, когда Мойра наконец, хоть и с неохотой, позволила нам уйти, предварительно взяв с нас слово, что мы придем на будущей неделе. Небо, над заливом отливавшее зеленым, по-прежнему сулило скорое наступление лета. Рыбаки, вытащив лодки на берег, складывали в них весла. Именно в этот момент, кажется, я и поняла наконец, что почти влюбилась в свой родной город. А потом это чувство исчезло так же внезапно, как и появилось.

– Зайдем куда-нибудь, выпьем пинту-другую? – предложила Рошин. – По-моему, еще слишком рано, чтобы терзать мужчин.

– Согласна, – кивнула Ифе, стащив с себя камуфляжную куртку, украшенную изображением смешного маленького человечка, гонявшегося с сачком за бабочками. С залива налетел теплый ветерок. – А что скажут на это старшие?

– Только не сегодня. Я выпью с вами, но в следующий вторник, идет? – ухмыльнулась я. Господи, как же я любила их обеих, хоть и понимала, что с этой парочкой еще работать и работать.

Близняшки заговорщически переглянулись и хором спросили:

– Ладно, тогда где встречаемся: у О'Хэнлона или у Мак-Сорли?

– У Мак-Сорли, – ответила я, ухватившись за руль велосипеда – точь-в-точь ангел Тьмы. И показала им средний палец.

Вечер пятницы… Это означало, что нам опять предстоит битва за глоток свежего воздуха.

Рыбаки в своих толстых грубых свитерах и высоких ботинках толпились у стойки бара, горстями доставая из карманов наличные, чтобы заплатить за густые, с фруктовым запахом напитки, названия которых ни один из них не знал. Двое парнишек из Испании в одинаковых темных очках вопили, что кто-то стащил их рюкзаки, пока Клер, официантка, не велела им утихомириться и посмотреть за барной стойкой, куда она спрятала их на всякий случай. Это местечко было чересчур «ирландским», во всяком случае для человека с таким тощим кошельком, как у меня, зато оно находилось в самом центре города, да и выпивка тут была отменная. Гравюры и эстампы в коричневых тонах с изображениями славного прошлого Каслтаунбира украшали пожелтевшие от сигаретного дыма стены. На них можно было увидеть контрабандистов эпохи «сухого закона» в штормовках, добровольцев ИРА ^[17]в фетровых шляпах с винтовками, украденными у британской армии, а еще тут висели фотографии моих учеников, получающих из рук мэра приз – за то, что не утонули во время ежегодной регаты, так я понимаю. Еще на стене красовалась деревянная модель гарпуна, а чуть дальше висел телевизор, по которому, как правило, показывали регби.

Мои сестрицы уже успели пробраться в самую толпу и успешно морочили голову компании молодых норвежцев, так что те согласились освободить для нас место в самом конце стола, за которым сидела их компания – собственно говоря, это был единственный укромный уголок во всем заведении. С трудом удерживая в руках три пинтовые кружки, я проталкивалась сквозь плотную толпу, когда среди массы чужих лиц вдруг мелькнуло одно, показавшееся мне знакомым. И сразу же исчезло в толпе. Я как раз пыталась вспомнить, где я могла видеть его, когда Рози, привстав, издала такой оглушительный вопль, что с легкостью перекрыла бы даже пожарную сирену.

– Эй, бабуля, – вопила она, – рули сюда! Крошке пора принять лекарство! И пожалуйста, побыстрее! В этом столетии, не в следующем!

– Да уж, имей жалость, умоляю тебя, – присоединилась к ней Ифе и потянулась за кружками – к вящему удовольствию молодых норвежцев, давно уже вытягивающих шеи, чтобы хотя бы краешком глаза заглянуть ей за вырез.

Расхохотавшись, я грохнула тяжелые кружки на стол, едва не расплескав пиво. Рози умудрилась прикончить содержимое своей еще до того, как ее сестра успела пригубить. Я еще только собиралась сесть, когда вдруг услышала голос, который – как я дала себе слово – ни в коем случае не должна вспоминать. Прозвучав будто бы из ниоткуда, он сотворил чудо, потому что весь остальной мир вдруг разом перестал существовать: мрачные выпивохи, довольные туристы, музыкальный ящик, из которого лилась музыка, – весь этот шум и гвалт мгновенно исчезли, и остался только он. Едва сообразив, откуда доносится голос, я уже знала, кому он принадлежит.

Джим, окруженный компанией, неторопливо потягивал свой «Гиннесс».

– Милые дамы, храбрые джентльмены и достопочтенные гости этого достойного заведения, – объявил симпатичный парень, оседлавший высокий табурет в укромном уголке неподалеку от туалета. На нем была та же самая потертая кожаная куртка, только волосы он стянул на затылке, так что теперь они уже не закрывали его лицо – лицо, которое преследовало меня с самого утра. – Меня зовут Джим Квик, иначе говоря, Джим Шустрик, хотя, случалось, меня называли и похуже… а иногда и получше. Нынче вечером, в лучших традициях бессмертных ирландских сказителей seanchai, ^[18]я предлагаю вашему вниманию историю о любви, печали и опасности. А потом я пущу шапку по кругу, чтобы вы могли звонкой монетой выразить свою благодарность.

Последним, кто предлагал нам нечто подобное, был тип лет шестидесяти – жирный и с огромной бородищей, которая, как он, наверное, считал, придавала всему его облику необходимый колорит. Тогда его аудитория состояла из двух забулдыг. Что ж, в этом смысле Джиму повезло больше.

Уже изрядно подогретая толпа разразилась одобрительными криками.

– Давай, парень, рассказывай! – орал капитан рыболовного траулера, который так спешил промочить глотку, что даже не успел переодеться. – Валяй!

Сидевшая возле него молоденькая англичанка оглушительно заулюлюкала и в порыве энтузиазма наполовину стащила с себя майку.

А я? Я просто сидела и смотрела на него во все глаза. И ничего не могла с этим поделать.

– Мы, seanchai, составляем древнее братство сказителей, но лишь немногие из нас дожили до нашего времени. Поэтому мы вынуждены кормиться от щедрот тех, кто нас слушает, – продолжал Джим, обводя своими янтарными глазами обступившую его толпу, в которой не было ни одного хмурого или недовольного лица. – Это длинная история, и сегодня вечером я смогу поведать вам всего лишь первую, ее главу. Остальное расскажу в других городах. Но если, когда я закончу, вы вдруг почувствуете, что вам понравилось то, что вы услышали, то вон там сидит мой приятель, с которым вы всегда сможете договориться насчет продолжения. – Джим ткнул пальцем в сторону барной стойки, в конце которой на высоком табурете сидел смуглый молодой человек с азиатскими чертами лица. В руке он держал стакан содовой – я машинально отметила, что воротник его ковбойской куртки был поднят, словно парень старался скрыть лицо.

– С тобой все в порядке? – вдруг спросила Ифе, шаря глазами по моему лицу.

– Да все нормально с ней, не переживай! – заявила Рошин, похлопав меня по руке с истинно сестринской нежностью – чуть преувеличенной, как я тогда решила. – Просто наша старушка получила наконец то, за чем пришла. Так мне кажется, – хмыкнула она.

Я так засмотрелась на Джима, что даже не потрудилась обернуться и дать ей пинка. Впрочем, я была не единственная – Брона, которая на днях пошла работать в местную гарду и, как все новички, горела желанием отличиться, не сводила с Джима глаз, на ее скулах алели два ярких пятна. Каждый раз, увидев ее, щеголяющую в своей новехонькой форме с нашивками, мы с сестрами простодушно удивлялись – неужели это с ней мы когда-то играли в куличики, в те далекие дни, когда все четверо были еще слишком малы, чтобы, не шепелявя, выговорить: «Ах, да заткнись ты, Брона, ну сколько можно?!» Уже в те годы, в песочнице, она с удовольствием командовала нами, так что, думаю, в полицейском участке за столом чувствовала себя как нельзя более на месте. Зато сейчас… Кусая ногти, она не отрываясь смотрела, как Джим погружается в лучи будущей славы. Мать маленькой Мэри Кэтрин Кремин, толстушка, в которой было никак не меньше двух сотен фунтов весу, даже на мгновение оторвалась от своих чипсов с сыром, которые с остервенением запихивала в рот, и уставилась на одинокую фигуру посреди зала с таким видом, точно хотела ее съесть.

Не знаю, сколько времени мне еще осталось, но сколько бы ни было – я никогда не забуду тут тишину, что установилась в зале, когда Джим дал знак, что собирается начать свой рассказ. Потому что в каком-то смысле это стало последним мгновением, когда мы с сестрами еще пребывали в мире с самими собой. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был слабый шорох, исходивший от стоявшего возле двери рыбного садка.

Джим, встав со стула, стащил с себя куртку и обвел взглядом окутанную сигаретным дымом толпу. А потом вышел на свет, поднял руки и слегка взмахнул ими – в точности как дирижер, подумала я.

– А теперь закройте глаза и попытайтесь представить себе семью, в которой поселилось зло, – начал он.

VIII

– Некогда, в старину, в далекие времена, поблизости от того места, где мы сейчас собрались, стоял замок с пятью высокими башнями, – нараспев проговорил Джим, и звучный голос его, пролетев над притихшей толпой, эхом отозвался в самом дальнем углу зала. – Никто уже не помнил, когда был построен этот замок, потому что, когда он превратился в руины, не осталось ни одного камня, способного поведать эту историю. Он мог стоять там, где сейчас парковка, а мог возвышаться и среди поля, к востоку от города. Старики, рассказавшие мне его тайну, умерли почти два века спустя после того, как замок пал во время осады, но кто стал причиной этому, никто уже не помнит. Были то иноземцы или предатели, впустившие захватчиков за гранитные, покрытые мхом стены, сейчас уже трудно сказать. Ворота замка были из массивного дуба, выкрашенного в черный цвет, и, когда их открывали, казалось, стены разевают рот, готовясь поглотить любого. Всякие раз, когда ворота собирались открыть, раздавался звук труб, предупреждающий всех, и людей, и зверей, и всякую тварь, чтобы держались подальше, ради собственного же блага. Потому что это означало, что люди из клана Ua Eitirsceoil намерены выехать из замка, бряцая оружием и сидя верхом на своих могучих боевых лошадях.

– А у этого замка было имя? – не выдержала Брона, напрочь забыв о еще нетронутой пинтовой кружке, стоявшей перед ней на столе. Ее подбородок с ямочкой прятался в складках новехонькой формы – девушка опустила голову, можно было подумать, что она стесняется. Но только до тех пор, пока вы не видели ее глаза, потому что они сияли так, что ни о каком смущении и речи не шло. С таким же успехом Джим мог читать ей телефонный справочник – готова поспорить на что угодно, она и тогда слушала бы его, открыв от восхищения рот.

Джим сделал вид, что не заметил, что его перебили. Кое-кто из завсегдатаев смерил Брону неодобрительным взглядом – в ответ она притворилась, что никак не может справиться с «молнией» на форменной куртке. Потом рассказчик взял кружку с пивом, неторопливо поднес ее ко рту, сделал томительно долгий глоток и кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб. Краем глаза я заметила, как Ифе вдруг заморгала, по-видимому узнав наконец человека, который до такой степени не был похож на всех, кто ей встречался до этого дня. Я вновь почувствовала острый укол ревности. А ведь эта история еще только началась!

– Название замка, если верить тому старику, который и рассказал мне всю эту историю, много лет подряд принято было произносить только шепотом… Местные называли его Дун ан Бхайнтригх, Крепость Вдовца. Видите ли, правитель, король Стефан, горько оплакивал смерть любимой жены, именно поэтому он и повелел выкрасить ворота замка в черный цвет – цвет могильной плиты, под которую положили его королеву. Тогда ей не было еще и девятнадцати лет: она умерла, подарив королю двух сыновей-близнецов. Король Стефан все еще правил и замком, и полями и лесами, окружавшими его со всех сторон, хотя к этому времени ему уже стукнуло шестьдесят, а кое-кто говорил, что и гораздо больше. Но даже волкам, которые иногда, расхрабрившись, осмеливались подбираться к самым стенам замка, где были выставлены караулы, вскоре стало понятно, что лучше держаться подальше, когда старый король обходит дозором свои владения – он неторопливо шел вдоль парапета, длинная борода его спускалась почти до самой земли, а перед ним, словно драгоценную реликвию, всегда несли изодранный в клочья лоскут черной одежды. Стон, похожий на вой, срывавшийся с уст короля, заставлял хищников, прятавшихся в непроходимом лесу, корчиться от боли и ярости. Потому что король хоть и старел, но мудрость его с годами все возрастала. Любовь и печаль все эти годы жили в его сердце, точно озимые под толстым слоем снега. Он был так стар, что уже ничего и никого не боялся. Даже самые преданные его воины поговаривали, что скоро замок падет, потому что к этому времени от прошлой славы Стефана уже ничего не осталось.

Сыновья старого короля, Оуэн и Нед, вскоре стали взрослыми, пришла пора им защищать свои владения и старика-отца. Это было время, когда война, охватившая почти всю Ирландию, подступила уже к самому Мюнстеру и катилась сюда, к западному Корку.

Это был тысяча сто семьдесят седьмой год, и победоносные армии норманнов и англичан, хлынув в Ирландию, за последние семь лет уже успели захватить Ольстер, Лейнстер и даже Коннахт. Заварил всю эту кашу правивший в Лейнстере король Дермот Мак-Мюрроу, а произошло это в тысяча сто шестьдесят восьмом году, когда его лишили престола и ему пришлось отправиться на другую сторону Ирландского моря, чтобы умолять о помощи. Правивший тогда в Уэльсе барон норманнского происхождения по имени лорд Ричард де Клэр, второй эрл Пемброк, которого прозвали «Могучий лук», был более чем счастлив протянуть ему руку помощи, а заодно и наложить свою лапу на пока еще свободные территории.

Так началось англо-норманнское нашествие.

Конечно, на этом история не закончилась. Потому что власть так же изменчива и непостоянна, как лесной пожар.

Местные правители тут же восстали, а появившиеся словно бы из ниоткуда могучие ирландские бароны стали представлять реальную угрозу для английских правителей, которым с трудом удавалось сдерживать их напор. Следующие два столетия длились ожесточенные войны: ирландские короли сражались с норманнскими завоевателями, а ирландские бароны вдобавок еще воевали между собой. Обескровленную страну раз за разом перекраивали заново, старые карты уже никуда не годились. Военные союзы распадались еще быстрее, чем заключались. И только самые могучие и безжалостные и самые мудрые и дальновидные могли в вечер битвы вновь поднять свои знамена перед военными шатрами.

Но сколько ни длилась война, ни одному завоевателю так и не удалось проникнуть за стены замка, который звался Дун ан Бхайнтригх.

– Мне нужен добрый меч и доспехи, отец, – потребовал Нед в день своего семнадцатилетия. Это был год, когда войско норманнского барона Майлса де Когана прокатилось по Восточному Корку, захватывая и уничтожая все на своем пути и не встречая почти никакого сопротивления. Вскоре оно должно было оказаться у стен замка, чтобы взять его штурмом. Де Коган призвал под свои знамена лучников из Уэльса и конных ратников из Франции. У них не было недостатка ни в оружии, ни в снаряжении, ни в припасах, а волосы их военачальника были аккуратно подстрижены и уложены. Он не знал страха, кроме одного – что явился слишком поздно, чтобы после очередной блестящей победы основать на этих прекрасных землях графство, эрлом которого он твердо вознамерился стать.

Нед, гораздо более смелый, чем его застенчивый и неуверенный в себе брат Оуэн, получил от отца то, что требовал, – возможно, потому, что его отец чаще прислушивался к голосу призрака давно умершей жены, чем к голосу живого сына. Итак, на рассвете Нед выехал из замка навстречу врагу, а ростом он тогда был уже пять футов шесть дюймов. ^[19]На тот случай, если вы не поняли, заранее скажу, что Нед отнюдь не мечтал о победе, которая покроет его имя славой. Единственное, чего желал молодой принц, это отстоять свой замок; к тому же он знал окружавшие его леса как свои пять пальцев и ориентировался в них куда лучше, чем пришлые норманны. Сидя верхом на черном боевом коне, принадлежавшем еще его отцу, со своими развевающимися огненно-рыжими волосами и бесстрашным лицом, он выглядел настоящим предводителем, а за ним по пятам двигался отряд, состоявший из лучших воинов клана Ua Eitirsceoil, и под копытами их боевых коней стонала и содрогалась земля.

Но кое-кто не последовал за ним, а остался за стенами замка.

Быть братом-близнецом храбреца вовсе не значит обладать таким же мужеством. Когда рослый йомен кликнул в замке клич, призывая всех, кто мог носить оружие, присоединиться к отряду Неда, чтобы дать отпор врагу, Оуэн малодушно укрылся в спальне. Затаившись там, чтобы его не заметили, и стиснув до боли кулаки, Оуэн смотрел из окна, как знамя его брата полощется по ветру, и был не в силах даже шевельнуться. В этот момент он ненавидел собственную трусость даже сильнее, чем собственного брата, который смог пересилить свой страх и встретить опасность лицом к лицу. Когда же он, уже ближе к вечеру, нашел наконец в себе силы показаться на стенах замка, даже прачки презрительно поворачивались к нему спиной, хотя он и делал вид, что просто проспал и поэтому, мол, не успел присоединиться к отряду. Его собственный отец, стряхнувший с себя оковы прошлого, только молча смотрел на него, не произнося ни слова. Потом, от стыда низко повесив голову, король Стефан молча прошел мимо сына, не обращая внимания на то, что тот бросился вслед, умоляя отца о прощении.

Когда на землю спустились сумерки, далеко-далеко, за лесом, раздалось громкое бряцание боевых мечей. С кем бы ни встретился Нед, о помощи он не просил.

Оседлав единственную лошадь, которая еще до сих пор оставалась в конюшне, Оуэн решился наконец выехать за ворота замка – он скакал к лесу, яростно рубя воздух мечом, который был едва ли не вдвое больше его самого. Но если его брат каждый день упражнялся с оружием, выходя один на один с тремя воинами из числа самых лучших в отряде его отца, то Оуэн предпочитал проводить время в городе – переодетый, он с утра до ночи просиживал в пивных. А стоило ему только увидеть хорошенькое девичье личико, как он вытаскивал из-под плаща свою лютню, настраивал ее и принимался петь. Конечно, местные отлично знали, кто он такой, и смотрели на его причуды сквозь пальцы, даже когда Оуэн пытался выдать себя за заезжего менестреля. Но случалось и так, что девушки возвращались из замка только на следующий день, да и то под вечер, и их глаза говорили о том, чего не осмеливались выговорить уста. Ходили слухи, что Оуэн заставлял их проделывать такие вещи, о которых ни одна из них не решалась признаться даже на исповеди.

Небо потемнело, набухшие дождем тучи спустились так низко, что самые высокие из деревьев воткнулись кронами в их мягкие подбрюшья. То и дело оглушительно громыхал гром, а ослепительные молнии вонзались в землю прямо под копытами его коня, едва не задевая гриву, так что принц даже чувствовал запах паленой шерсти. Испуганный конь, мотая головой, упирался, но Оуэн безжалостно гнал его вперед.

Не успел он въехать в лес, как звуки битвы, разносившиеся далеко по всей округе, внезапно изменились. Крики и вопли побежденных, умоляющих о пощаде, стихли. А на смену им пришел негромкий хор совсем других, первозданных голосов.

Теперь Оуэну стало не по себе. Лес обступил его со всех сторон. Ему слышалось нечто похожее на шорохи, треск и перешептывание – казалось, даже деревья оборачиваются, чтобы посмотреть на него, пока он пробирается между ними по следу, оставленному копытами коней, едва различимому в темноте даже в свете факела, который он держал в руке. Внезапно между деревьями замерцали горевшие янтарем парные огоньки, и Оуэну едва не сделалось дурно. Он хорошо знал, что с тех пор, как в стране шла война, поголовье волков в окрестных лесах увеличилось едва ли не вдвое, да и неудивительно, ведь теперь все охотились за норманнами, а не за волками. Иной раз Оуэну приходило в голову, что звери, отлично понимая, что людям сейчас не до них, напрочь забыли о страхе. Низкий, угрожающий, многоголосый вой преследовал его по пятам все то время, пока он пробирался к знакомой с детства поляне. Дорогу эту он знал наизусть и мог бы найти ее с закрытыми глазами – ведь они с Недом часто играли тут, сражаясь деревянными мечами до тех пор, пока один из них – обычно это был Оуэн – отшвырнув меч в сторону, не начинал вопить от боли.

Именно здесь перед его взором внезапно открылось ни с чем не сравнимое зрелище, заставившее весь его гнев померкнуть. Крик застрял у Оуэна в горле.

Нед загнал кавалерию противника в ловушку.

Выслав вперед небольшой отряд верховых, он дал им приказ увлечь за собой большую часть вражеской армии, чтобы завести их в такое место, откуда им не удастся выбраться. Не зная местности, изобиловавшей тайными тропами и укромными местами, норманны приняли бой и угодили в ловушку – они кинулись в погоню и опомнились, только когда их лошади стали по самое брюхо увязать в жирной грязи – в болоте, со всех сторон окруженном лесом. Под его темным куполом валлийские лучники растерялись и, утратив ориентацию в пространстве, мгновенно перестреляли своих же собственных командиров. Пешие ратники, сопровождавшие отряд Неда, быстро покончили с оставшимися в живых врагами – поднырнув под брюхо лошади, они одним коротким ударом меча вспарывали ей живот, а после приходила очередь и всадника, душа которого расставалась с телом в тот момент, когда его роскошная, сделанная вручную в самом Париже, кираса с грохотом ударялась о землю. Теперь в лесу стоял один сплошной непрекращающийся стон – казалось, это стонет сам лес, – а кровь впитывалась в землю быстрее, чем дождевая вода.

Оуэн, натянув поводья, выжидал удобного момента. Если он появится сейчас, то из-за его утренней нерешительности Нед и остальные станут считать его трусом. Спешившись, он бесшумно растянулся на траве и молча смотрел, как его брат, припав к шее великолепного черного жеребца, поверг на землю валлийского полковника прежде, чем тот успел выхватить из ножен свой меч. Бедняга даже не сообразил, что произошло, когда меч Неда вонзился ему в грудь и серые глаза валлийца закрылись навеки. Обтерев окровавленное лезвие о траву, Нед обернулся в поисках новой жертвы.

И тогда небо, казалось, сжалилось над трусом.

– Принц Нед! – раздался крик одного из ирландцев. – Они пытаются зайти нам с флангов!

Небольшая группа валлийских лучников прорвалась через лес с левой стороны, их туники изорвались в лохмотья об острые шипы терновника, но в их лицах не было и тени страха. Прокладывая кровавую дорогу через строй только что вкусивших сладость победы ирландцев, они пронзительно завывали, точно обезумевшие банши. ^[20]

Именно в этот момент, сообразив, что это его единственный шанс, Оуэн вскочил на ноги.

Ирландцы, стоя спиной, не могли видеть, что в этот момент происходило на самом дальнем конце поляны. Кроме того, большая часть факелов уже валялась на земле – шипя и разбрасывая вокруг себя искры, они гасли, жизнь уходила от них быстрее, чем отлетали на небо души раненых воинов. Оуэн, молниеносно подскочив к лошади брата, одним быстрым движением перерезал сухожилия на ее задних ногах. В шуме боя никто и не услышал жалобного стона, когда раненое животное тяжело рухнуло на землю, подмяв под себя всадника.