Текст книги "Смерть с отсрочкой"

Автор книги: Крис Хаслэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Фотографии есть?

– Чьи? Кобба?

– Чьи угодно: Кобба, твоей милочки, твоей матушки. Мне плевать, но в конце зала сидит парень, который работает на военную полицию, поэтому мне хотелось бы, чтоб он думал, будто мы с тобой просто невинно болтаем. Раз тебя прислал Фрэнки Кобб, я вполне понимаю характер твоего визита.

– Мне надо на пароход попасть…

– Эй, солдат! – воскликнула Грейс. – Не так скоро. Показывай все, что есть: трофеи, сувениры, как будто торгуешься, не уступаешь.

Сидней вытащил фляжку Сименона.

– Годится?

Грейс провела пухлыми пальцами по помятому серебру.

– Симпатичная. Сколько вас?

– Двое.

– Чем будешь расплачиваться?

– Золотом.

– М-м-м… Серебром изолотом. Как там Фрэнки? По-прежнему в подполье?

– И так можно сказать.

– Как тебя зовут?

– Сидней Стармен.

– Ладно, Сидней Стармен. Показывай свое золото.

Сидней глянул на агента в штатском и вытащил из кармана монету.

– Чудно, – улыбнулась Грейс, – только за одного мало, не говоря уже про двоих.

– Сколько же?

– У тебя сколько есть?

– Грейс, я первый спросил.

– Теперь говоришь точно так же, как Фрэнки. По две за каждого. Половину сейчас мне отдашь, половину мужчине, с которым я тебя сведу.

– Когда?

– Хочешь просто покинуть Испанию? Или добраться в какое-то определенное место?

– Хорошо, чтобы судно шло в Англию, хоть любое другое сойдет.

– Суда стараются выходить до воздушных налетов, и сегодня ты опоздал. Приходи завтра в половине шестого. Во фляжке что?

– Арманьяк.

– Потрясающе. Ты второй из мальчиков Фрэнки, кто пьет арманьяк. Надеюсь, старый сукин сын поднабрался культуры. – Она громко рассмеялась и стукнула фляжкой по цинковому прилавку. Потом наклонилась поближе. – Еще одно. Друга оставь на улице. Никаких мешков и сумок. Отсюда до портовых ворот путь короткий, но вполне достаточный, чтобы вляпаться в неприятности. Зайдете вдвоем – сделка отменяется. Придешь с вещами – сделка отменяется. Ну, бери свою фляжку, налью тебе за счет заведения.

Когда Сидней вернулся, Изарра сидела на кровати в новом наряде.

– Очень красиво выглядишь, – сказал он. – Пошли, есть идея.

Напротив гостиницы была фотостудия с выцветшими снимками довоенных невест и давно умерших женихов, глазевших из заклеенных крест-накрест окон. Они переходили улицу под вой собак. Хор пару минут назад завела какая-то перепуганная дворняга с городских окраин, и он теперь разносился по каждой улице в каждом квартале. Выпивавшие в углах бара глядели на часы, на небо, расплачивались, направлялись домой.

– Вместе или по отдельности? – спросил фотограф. – Четыре песеты за фото или десять за три.

– По одному каждого по отдельности и один вместе, – ответил Сидней, с радостью видя слабую тень улыбки в глазах Изарры. Он положил на прилавок бумажку в десять песет. – Ты первая.

Фотограф кивнул на деньги.

– Заберите, – сказал он. – Заплатите завтра, когда получите карточки. Вас раньше фотографировали, сеньорита?

Изарра покачала головой.

– Это не трудно, – объяснил фотограф. – Видите вот тут стеклянный глазок? Смотрите прямо в него, стараясь оставаться такой же милой и хорошенькой, как сейчас, а потом будет яркая вспышка. И все. Готовы?

Снаружи низко взвыла сирена воздушной тревоги, вой прокатился над крышами, быстро переходя в резкий предупредительный вопль. Сидней с опаской выглянул на улицу, видя, как полицейские из ударного батальона и клиенты выскакивают из бара под заполнявший воздух рев приближавшихся самолетов.

– Не беспокойтесь, – сказал фотограф. – Это итальянцы с базы на Майорке. Прилетают каждый день в это самое время, бросают зажигательные бомбы на доки. А город никогда не бомбят. Теперь улыбнитесь в большой стеклянный глазок, сеньорита. Готовы? Раз, два, три…

На улице сверкнула яркая вспышка, за ней послышался глухой удар, поднялась туча пыли, посыпались осколки.

– Никогда так раньше не делали, – хладнокровно заметил фотограф. – По-моему, нам лучше укрыться.

Портовые артиллерийские батареи дали залп, добавивший басовый ритм к вою сирен и нестройному реву авиационных двигателей. Огромный двухмоторный бомбардировщик с раскрашенными под леопарда крыльями пронесся над головами, из его брюха сыпались серебристые зажигалки, скатывались по крышам, срабатывали в водостоках. Сидней увидел, как одна упала на балкон, где до пояса голый мужчина схватил швабру, смел бомбу на землю. Она взорвалась бриллиантовой белизной, пламя охватило платан, по улице пронесся огненный ветер. Сидней с Изаррой и фотографом прятались в дверном проеме, пока бомбардировщики проносились ливнем и градом.

– Никогда раньше такого не делали, – недоверчиво повторил фотограф, запирая студию. – Что мы им плохого сделали? Слушайте, приходите завтра, продолжим. Смешно сниматься на память при таких помехах. Я камеру домой унесу. Спокойной ночи, желаю удачи.

Бомбардировщики не вернулись, и Сидней с Изаррой сквозь огонь, крики и колокола, разносившиеся по всей Таррагоне, вернулись в гостиницу ужинать.

Позже, когда он задремал в кресле с фляжкой Сименона в руке под сумасшедшие вопли в ночном, объятом ужасом городе, он почувствовал на щеке мягкую ладонь. Испуганно вытаращил глаза на стоявшую рядом Изарру.

– Я боюсь, – прошептала она.

Сидней взял ее за руку.

– Не ты одна, – сказал он.

– В Англии тоже так?

Он притянул ее к себе, нежно поцеловал в лоб.

– О нет, Изарра. Ничего подобного.

На следующее утро они проснулись поздно, и Сидней только-только успел забежать в ателье до закрытия на обед.

– Не могу взять с вас деньги за это, – проворчал фотограф. – Смотрите.

Снимок был сделан в тот самый момент, когда на улице вспыхнула бомба, поэтому Изарра смотрела не в объектив, а вправо, вспышка отражалась в испуганных глазах.

– Приходите утром в понедельник, сниму вас обоих, три фото за восемь песет.

– Не могу, – сказал Сидней. – Меня уже не будет.

Ниже по улице булочник посмеялся над ним, когда он спросил хлеба.

– Парень, ты слишком долго пробыл на фронте, – сказал он. – Если тебе нужен хлеб, приходи в шесть утра. К девяти уже все разбирают. Не слышал, что муки не хватает? Видно, получал в армии самое лучшее, а для мирных людей сейчас время чертовски поганое.

Куда бы Сидней ни ходил, везде слышал то же самое, поэтому вернулся в номер с пустыми руками.

– Не волнуйся, – сказала Изарра. – Проживем один день без еды. Расскажи мне побольше про Англию.

Сидней лег на кровать, положив голову к ней на колени.

– У нас всегда полно продуктов, – начал он, – и хлеб можно купить целый день. Мясо всяких сортов, птица, дичь, рыба по пятницам.

– А еще?

– Дома с соломенными крышами. Они как тростниковые и не протекают.

– Знаю, в Англии часто идут дожди.

– Чаще, чем здесь, точно. Это хорошо для рыбы. Она поднимается ближе к поверхности.

– Любишь рыбачить?

– Никогда особенно не увлекался, но охотно занялся бы.

– Мы поженимся, когда приедем в Англию?

– Господи помилуй! – охнул Сидней и сел. Взглянул в зеленые глаза. Она смотрела прямо на него, закусив губу. – Тебе этого хочется? – спросил он.

Она кивнула.

– Нелегко быть женой егеря.

– Ну и пусть.

– Тебе придется разводить фазанов, потрошить кроликов.

– Это не трудно.

– Вести хозяйство, растить детей.

– Я буду тебе хорошей женой, Сидней Стармен.

– Тогда так мы и сделаем! – Он крепко ее обнял и поцеловал. – Решено. Прошлой ночью была наша помолвка. Поженимся в Сент-Джайлзе, как только вернемся.

Из гостиницы вышли в пять. Сидней заплатил за два дня вперед, поэтому свидетели могли подумать, что они просто отправились погулять. День в Таррагоне не слишком подходил для экскурсий. Если не считать маленьких отрядов ударной бригады, рыщущих патрульных карабинеров, крадущихся машин тайной полиции без опознавательных знаков, город казался пустым, и вместо легкой безопасной дороги к морю, как воображал Сидней, находиться на улицах неожиданно стало опасно.

– Далеко идем? – спросила Изарра. Хоть она была молодая, зеленая – чувствовала беду.

– До следующего переулка, – пробормотал Сидней. – Там побежим, будто черти за нами гонятся.

Следующий переулок попался не скоро. Мимо медленно проплыл автомобиль – черный «ситроен» 1933 года, остановился впереди в нескольких ярдах.

– Вот сволочь, – пробормотал Сидней.

Дверцы открылись, вышли двое мужчин – один худой, небритый, другой толстый, лоснящийся. Сидней отметил, что ни один не ждет неприятных сюрпризов. Худой раскуривал сигарету, толстый держал руки в брючных карманах.

– Документы, – звонко окликнул тощий игривым тоном, когда они проходили.

– Есть, сэр, – кивнул Сидней, подражая самому грубому акценту Кобба, с каким тот говорил по-кастильски.

Тощий полицейский с любопытством взглянул на него.

– Американец? – Игривость в его тоне исчезла.

– Да, сэр, – подтвердил Сидней.

Толстый шагнул к Изарре.

– Почему вы так нервничаете? – спросил он.

– Я не нервничаю, – беспокойно ответила Изарра.

– Предъявите документы.

Тощий разглядывал удостоверение Сиднея.

– Не годится, – сказал он. Уловил движение, шорох одежды, заметил испуганных голубей, сорвавшихся с подоконника, почуял какой-то знакомый запах, увидел яркое синее небо и умер, не услышав выстрела.

Сидней обернулся, наставив «люгер» в вытянутой руке прямо в лицо толстого полицейского. Тот поднял руки, широкий браслет золотых часов скользнул по предплечью, рот открылся скорей удивленно, чем испуганно, когда пуля с хрустом вошла под левой ноздрей и вышла в брызгах крови и осколков костей перед правым ухом. Он попятился на четыре шага назад и упал на колени, вращая глазами. Сидней послал в лоб вторую пулю, сбив с лысого черепа зеленую широкополую шляпу. Затем повернулся, схватил Изарру, вдруг услышав ее громкие крики.

– Ничего, – сказал он со звоном в ушах. – Он скучал бы по своему партнеру и жену его себе бы забрал. Пошли.

В трехстах ярдах впереди приближался отряд любопытствующих карабинеров, как бы сомневающихся в фактах. Сидней повернул назад, таща Изарру вниз по той же улице. Когда они пробегали мимо гостиницы, администратор беседовал с фотографом, оба остановились, разинув рты, глядя на своих летевших клиентов. Через секунду выскочил ударный отряд, громко топая в ботинках по булыжникам.

– Через парк! – крикнула Изарра.

– Там не спрятаться, – пропыхтел Сидней. – Держись на тротуаре. Сюда! – Они бежали по узкому вонючему callejone, [103]103
  Переулок (исп.).


[Закрыть]вымощенному скользкими от отбросов камнями. Даже здесь коммунисты заклеили стены своими плакатами, и оборванные края пропагандистских лозунгов задевали локоть бежавшего Сиднея. – Вниз! – выдохнул он. На близлежащих улицах раздавались свистки, военные пытались расставить кордоны, в темных дверных проемах возникали встревоженные лица с открытыми ртами. – Дома сидите! – рявкнул Сидней. – Фашистские парашютисты! – Он толкнул Изарру в другой тесный закоулок, распугав кошачье семейство. Притормозил в конце, пригладил волосы, поправил одежду, взял девушку за руку и вышел на соседнюю улицу. Пьяница, сидевший у запертой двери собственного дома, стыдливо отвернулся.

Через пять минут они перешли железнодорожный мост и свернули на Молл-де-Коста.

– Бар чуть дальше, – сказал Сидней. – Мне велели прийти одному, ты лучше на углу обожди у трамвайной остановки. Посматривай на дверь. Я выйду с другим человеком, он с судна. Иди за нами, пока не позовем. Ясно, моя дорогая?

Она взяла его за обе руки, опечаленно улыбнулась, качнув головой.

– Я все поняла, Сидней Стармен. Не оставляй меня.

– Не оставлю. Господи боже! Как ты могла такое сказать? Конечно, не оставлю. Делай что я сказал, и через пять минут мы уедем. Обещаю.

– Вдруг чего-нибудь не получится?

– Все получится.

– Откуда ты знаешь? А что будет, если… если…

Сидней обхватил ладонями ее лицо.

– Слушай меня, Изарра. Ничего плохого не случится. Поверь. Если мы разлучимся, вернись домой. Я приду за тобой, милая. Обещаю.

– Обещаешь?

Сидней сжал ее руки.

– Сколько бы времени ни прошло – день, неделя, месяц, год, жизнь, – я приду за тобой. Но этого не будет. Пять минут, и все.

Она долго и твердо смотрела ему в глаза, потом кивнула.

Он поцеловал ее и пошел в бар «Расин». В зале, полном сентиментально-слезливых выпивавших, в него ударила волна жара, дыма, пота, залитых пивом песен. Грейс стояла за стойкой, следя за официантами, и слишком хорошо выглядела для своего кабака. Она нахмурилась на подходившего Сиднея:

– Я сказала, никаких мешков.

– Да тут же мои вещи.

– Вещи тебя и погубят. Ты нарушил правила и весь в крови. – Она со стуком поставила перед ним высокий стакан и ушла.

Сидней опустил глаза, впервые увидев, что его рубашка забрызгана кровью тайного агента полиции. Он склонился над стойкой, пряча грудь и живот от многонациональной компании морских бродяг, которые своим бесклассовым пьяным единством посрамили бы Третий интернационал.

Хорошенькая девушка в оранжевом платье тряхнула перед ним жестянкой, полной мелочи.

– Не пожертвуете ли чего-нибудь детям Бильбао? – улыбнулась она.

Сидней покачал головой.

Наконец вернулась Грейс.

– Надо бы мне тебя отсюда выкинуть, – объявила она.

– Простите меня, – сказал Сидней, – мне нужны вещи. Я не думал, что это имеет значение.

– На кладбищах полно людей, которые не думали, будто что-то имеет значение. Я это делаю для Фрэнки Кобба, а не для тебя и при встрече все ему расскажу. Где твой друг?

– На улице.

– Хоть одно сделал правильно. Тот, кто тебе нужен, стоит в конце бара. Это первый помощник на «Миртл», зовут его Боб Оуэн. Иди.

Боб был веселым, общительным типом, но все делал по правилам.

– Сидор придется оставить, приятель, – улыбнулся он. – Понимаешь, ихние таможенники отлавливают в доках ребят с вещичками. Ты должен сойти за портового грузчика, а они с вещмешками не ходят.

Сидней покачал головой:

– Я должен его взять.

– Почему, парень? У тебя там государственные секреты? Драгоценности короны? – Он усмехнулся и допил стакан. – Оставь тут у стойки, и мы возьмем тебя на борт, пока чертовы макаронники не налетели.

– Простите, мистер Оуэн, – сказал Сидней, – не могу я его оставить.

Здоровенный бородатый моряк передернул плечами:

– Если тебя с ним возьмут – твое дело, парень, а последнее слово останется за стариком. Мой капитан квакер, и, если скажет нет, значит, нет. Взойдем на борт раньше, чем даго начнут искать контрабанду, так что будь осторожен. Мешок вдвое тебе обойдется.

– Отлично, – кивнул Сидней.

– Тогда плати.

– Здесь?

– Да, парень.

– Почему не на борту?

– Потому что я хочу здесь. По соверену за тебя и приятеля. И еще один за мешок.

Сидней сунул ему в руку золото.

– Пошли.

– Да ты спешишь, будь я проклят, а? Сказал своему приятелю, чтоб шел за нами следом на безопасном расстоянии? Охранник у ворот пропустит нас с тобой и того, кто за нами. Больше никого. Это он понял?

– По-моему, да, – кивнул Сидней. – Я ей объяснил…

–  Ей? – нахмурился Боб.

– Угу.

Боб покачал головой и вытащил из кармана три золотые монеты.

– Вот, возьми. Забирай. Не пойдет.

Сидней отдернул руку.

– Вы должны нас взять! Мы больше никого не знаем…

– Куча судов в порт заходит. Устроишься. Хотя нелегко будет протащить на борт женщину.

– Почему?

– Потому что на кораблях им не место, приятель, особенно в военное время. И команде их тоже не надо. Женщины приносят несчастье, а нам переходить Бискайский залив. Извини, старичок, не смогу помочь.

Над доками завыли сирены воздушной тревоги громче и ближе вчерашнего. Боб Оуэн посмотрел на часы, допил пиво.

– Счастливо, парень, – кивнул он.

В баре неожиданно вспыхнуло волнение, немногие оставшиеся уходили с легким разочарованием рабочих, которые спешат домой до дождя. Первым удалился тайный агент в сопровождении французского матроса. Матрос задержался на пороге, прокричал что-то в зал. Все, кто понял, пожали плечами, за исключением Грейс.

– Твоих рук дело? – буркнула она. – Кругом полиция.

Встряхнула головой, метнулась через зал к передней двери, пристально оглядела улицу, уткнув руки в бока. Обменявшись словами с невидимыми личностями, повернулась и обратилась к своей клиентуре на семи языках. Английский был третьим по очереди.

– Джентльмены! Кругом патрули. Вам предложено выходить по одному, переходить улицу с поднятыми руками. Видно, стрельба была. Карабинеры будут проверять документы. Перед уходом прошу расплатиться.

Боб Оуэн поглядел на капельки пота над верхней губой Сиднея, на его запачканную кровью рубаху.

– Случайно, не по твою душу?

Сидней кивнул.

– Видно, за голову дадут немалую цену.

– Мне конец, да?

Боб поскреб бороду, грохнул пустым стаканом о стойку.

– Грейс, старушка моя дорогая! Дай-ка нам бутылку рома и второй стакан. – Он подмигнул Сиднею. – Что-нибудь придумаем, приятель. – И когда резко взвыла сирена, а моряки забормотали проклятия, с силой ударил его в челюсть.

19

Ленни потратил шесть дней на расчистку прохода сквозь кучи камней, заваливших вход в шахту. В одиночку, раздетый по пояс, сверкая от пота в бледном солнечном свете, боролся с реками камнепадов, текущими среди огромных валунов, которые невозможно сдвинуть, прокладывал извилистую дорожку по линии наименьшего сопротивления. Поднявшись в пять часов, они с Ником доехали до подножия утеса и два с половиной часа шли к шахте. Там Ленни выпил литр пива, прежде чем атаковать гигантскую груду известкового щебня, засыпавшего сверху, снизу, со всех сторон камни величиной с грузовик. Он размахивал старой коричневой лопатой, работал, как рычагом, черным железным ломом, ворочал глыбы исцарапанными окровавленными руками. К обеду являлись Анита или Гваделупе с хлебом, сыром, помидорами и добавочным пивом, Ник слонялся на краю осыпи, подбирая с земли почерневшие медные обоймы и оказывая посильную мелкую помощь. Он заметил, что Ленни переменился после своего своевременного возвращения на постоялый двор в тот вечер. Возможно, под влиянием Гваделупе, возможно, просто потому, что ему было необходимо провести хоть один приятный вечер, но его склонность к спорам, властности и некомпетентному руководству испарилась. Остался честный член команды, охотно компенсирующий слабости и недостатки своих компаньонов. Он по-прежнему пил, как умирающая от жажды рыба, ругался, как солдат-психопат, дымил, как пожар на резиновом заводе, но против всех ожиданий оказался нужным человеком в нужный момент.

– Придет час, придет человек, – провозгласил Сидней однажды вечером, когда Ленни, пошатываясь, пошел облегчиться после выпитой пинты водки.

Старик также отметил и принципиальные перемены в поведении Ника, видя искры в глазах, которые раньше казались каменно-мертвыми. Каждую свободную минуту он глубоко погружался в серьезные дискуссии с Анитой, а когда не беседовал, то ходил за водой, собирал растопку, неотступно следуя за каталонкой, как заблудшая овца.

Ночью Сидней лежал без сна, слушая их тихие разговоры, а когда Анита наконец возвращалась в постель своего прадеда и Ник засыпал в плетеном кресле, принимался гадать, не так ли себя чувствует тот, кто имеет семью.

По утрам, когда Ленни работал, а Ник наблюдал, Сидней оставался в «Кипарисах». Днем сидел в кресле на воздухе, ночами ворочался в той же постели, где в 1937 году спал в обнимку со Смертью. Анита держалась отчужденно, обращалась с ним сочувственно, но без теплоты, пока не увидела плачущим. Это было на третий день раскопок. Сидней сидел в тени оливкового дерева, разглядывая пожелтевший альбом Изарры. Остро заточенным карандашом на дешевой бумаге она сотворила тайный мир фантазии, где испанские храмы возвышаются над английскими деревнями, соломенные крыши тянутся вверх, ленивые ослы бродят по омываемым дождем улицам. На одной картинке радостная толпа в высоких шляпах приветствовала солдата в полной форме, с медалями, шпагой и лентой через плечо, выходящего из церкви с сияющей невестой. На другой та же пара, уже с детьми, обедала в беседке под дубом, летний дождик поднимал рябь на речной воде. Когда Сидней смотрел на рисунок, слезы, которые он держал взаперти почти семьдесят лет, вырвались в конце концов наружу, капая на поблекшее изображение пикника настоящим дождем. Сначала он всхлипывал, а потом зарыдал – высохший старик, трясущийся в тени оливкового дерева. Анита наблюдала за ним из дома, ожидая, пока тоска и печаль улягутся, потом пошла к нему по сорной траве, пиная перед собой камешки, чтобы известить о своем приближении.

Сидней глубоко вздохнул, захлопнул альбом и вытер глаза.

– Чудесные рисунки, – сказал он. – Она была настоящей художницей.

– Хотелось бы мне иметь хоть половину ее таланта, – кивнула Анита. – Возьмите палку. Сможете чуть-чуть пройтись? Я вам хочу кое-что показать.

Она взяла его под руку, повела вверх по склону к краю участка, остановилась около выцветшей таблички с надписью «Cotoprivado de la casa». [104]104
  Граница частных владений (исп.).


[Закрыть]Указала на каменистый холмик в паре сотен ярдов ближе к горам:

– Нам туда. Дойдете?

– Конечно, только медленно, – прохрипел Сидней.

Они дошли за двадцать минут.

– Я подумала, что вы должны это видеть перед… – Голос умолк, унесенный ветром.

Сидней улыбнулся, тяжело навалился на палку, втянул воздух сквозь зубы.

– Перед смертью, – выдохнул он. – Правильно. Что это?

Анита опустилась на колени перед бронзовым карликовым деревцем в восемнадцать дюймов высотой, укрепленным на обнаженной известняковой плите.

– Оливковое дерево. Слишком маленькое, да? Я его сделала для Изарры как памятник, символ веры и долговечности и поставила здесь, над «Кипарисами». За тем и вернулась. Я скульптор, по-моему, это гораздо лучше камня на кладбище, куда никто не ходит. – Она отряхнула пыль с рукава. – Я его слишком маленьким сделала, правда?

Сидней покачал головой:

– Идеально, моя дорогая.

– Металл дешевый, процесс слишком дорог. Мне оно обошлось в пятьсот евро.

Сидней не слышал. Просто стоял и смотрел на крошечное коричневое деревце с неподвижными на восточном ветру листьями.

Несмотря на все свои усилия, шеф монтальбанской полиции Пабло Менендес Берруэко не нашел никаких оснований для выдвижения обвинений против братьев Пинсада. Октавио в тяжелом, но стабильном состоянии находился в теруэльской епископальной больнице, а Энрике упорно придерживался своей версии. Он заявлял, что беглый англичанин ворвался на постоялый двор «Свинья» на дороге в Вилларлуэнго около одиннадцати часов в тот же вечер, когда бежал из-под стражи, и выстрелил Октавио Пинсаде в живот. Пабло не верил ни единому слову, пока патрульные полицейские, получив известие о пробитом дорожном ограждении сразу за туннелем к северу от Вилларлуэнго, не увидели внизу собственными глазами обломки, видимо, бензовоза Виктора Веласкеса, угнанного, по сообщениям, из его ангара. Скептически настроенный шеф полиции взял для Энрике кофе с молоком в больничной столовой и потребовал в обмен правду.

Пинсада откинулся в кресле, приняв позу, сулившую откровенность.

– Я уже говорил. Мы выпивали, беседовали о том о сем, и вдруг он появился на лестнице в самом верху. Я его еще в клубе запомнил и знал, что его прихватили. Он вылетел на лестницу и – бабах! Не предупредил, ничего. Выстрелил Октавио прямо в кишки.

– Что потом?

– Потом старый дурак, хозяин заведения, выскочил с ружьем. Начал палить прямо с верхней ступеньки.

– А ты где был?

– На полу, приятель, осматривал Октавио.

– А еще кто там был?

Энрике ждал этого вопроса. В последний раз он видел Эрмана Круса, когда Пако Эскобар вытолкнул его в дверь.

– Почему ты спрашиваешь? – уточнил он.

– Потому что расследую перестрелку, черт побери, и хочу знать, кто еще в ней участвовал, ты, тупой сукин сын!

– Вполне справедливо, – кивнул Энрике и утер рукой губы.

– Так кто же?

Энрике запрокинул голову и уставился в потолок.

– Дай подумать…

Пабло тряхнул головой:

– Мне некогда. Эрман Крус был? Да или нет?

Цыган потер мочку уха. Эрман явно будет отрицать, что был. Может быть, полицейские знают про Эскобара. Может быть, два других англичанина подали жалобу. Энрике почесал в затылке. Сам он и Октавио не принимали участия в пытках, и, если англичане честные, они это признают. Впрочем, братья рядом стояли, все видели, поэтому их могут обвинить в соучастии в похищении, издевательствах и причинении тяжкого физического вреда. Эти серьезные правонарушения превратятся в сущую мелочь, если Эскобар арестован, но, поскольку Энрике фактически сидит перед шефом с чашкой кофе, а не под дулом пистолета, можно предположить, что тот еще на свободе. Он нахмурился и подался вперед, вдвое согнувшись, как язвенник, хлебнул кофе с молоком и посмотрел на Пабло.

– Знаешь что, шеф? Кажется, я страдаю от посттравматического стресса. Ничего не помню после первого выстрела.

– Ох, мать твою, Пинсада! По крайней мере, второй выстрел помнишь, раз говоришь, что Пепе Серрано из ружья стрелял.

– Видишь? – переспросил Пинсада. – Даже забыл, что сказал. Надо, наверно, с врачами проконсультироваться.

– Слушай: мои ребята нашли сгоревший бензовоз у подножия хребта Ансения. В нем два обугленных трупа. Один мы идентифицировали по зубным слепкам. Это Эрман Крус. Другой без головы.

– А отпечатки пальцев? – спросил Энрике, внезапно загоревшись желанием помочь.

Пабло вздохнул:

– Очнись, Пинсада. Представляешь, что осталось от человека, поджаренного в двадцати с лишним тысячах литров неэтилированного бензина? Перед самым туннелем найден британский паспорт. Есть подозрение, что другое тело принадлежит Леонарду Артуру Ноулсу. Можешь подтвердить, что Эрман Крус был в гостинице, когда англичанин начал стрелять, и что они вместе уехали в бензовозе? Это все, о чем я спрашиваю.

Энрике поднял глаза к небесам, благодаря Бога за Его загадочные милости, мысленно обещая оставить в ящике для бедных в Санто-Нино пять процентов выручки от следующей крупной партии кокаина. Эскобар навсегда исчез из его жизни, и даже Октавио согласится, что мелкокалиберная пуля в кишках – небольшая плата за свободу.

– Слушай, – сказал он. – Я тебе не рассказывал, но до ареста тот самый англичанин говорил Эрману про золото. Эрман предлагал ему кучу денег за сведения о какой-то пещере в горах…

– Да-да-да, – кивнул Пабло. – Немец Герман и его знаменитые золотые горы. – Он вспомнил, как просил Круса потолковать с задержанным. Они долго болтали, но тогда он не придал значения. Теперь очевидно, что тут нечто большее.

– Так или иначе, – продолжал Энрике, – англичанин выстрелил в старика Пепе Серрано, выхватил у него ружье и выскочил в дверь. Я погнался за ним и увидел, как он влез в бензовоз, что стоял на дороге. Угадай, кто в кабине сидел?

– Расскажи.

– Эрман Крус. Клянусь жизнью. Он пригнулся при виде меня, только я хорошо разглядел.

– Нам известно, что он сидел в кабине. Можешь засвидетельствовать, что вторым был Леонард Артур Ноулс?

– Нет, конечно, – ответил Энрике, вновь откинувшись в кресле. – Если не увижу в том пользы.

– А зачем Леонарду Артуру Ноулсу надо было врываться в гостиницу и стрелять в твоего брата? Вы сообщники?

– Клянусь, я его никогда в жизни раньше не видел. Думаю, выполнял заказ Эрмана. Крус нам с братом должен был кучу денег – абсолютно чистых – и, наверно, хотел уклониться от выплаты долга.

– Подстрелив одного?

Энрике пожал плечами:

– Может быть, и меня собирался убрать.

Пабло взял чек за кофе с молоком, старательно свернул и положил в бумажник.

– Пока я с тобой закончил, Пинсада. Консультация на четвертом этаже.

Он пошел обратно к своей машине, крутя на пальце кольцо с ключами. Один ненадежный свидетель говорит, будто видел, как Леонард Артур Ноулс садился в бензовоз. Образцы ДНК, полученные из обнаруженной в гараже Веласкеса крови, скорее всего, совпадут с образцами, которые найдутся у британской полиции, если найдутся. Вопрос о том, что делал Эрман Крус за рулем угнанного бензовоза, еще не получил адекватного объяснения, но Пабло уже знал, когда зря тратил время с Пинсадой, и теперь ехал к северу от Теруэля, мимо тематического парка динозавров, дальше, в глубь Маэстрасго. Дело против Леонарда Артура Ноулса практически закрыто, выписанные ордера на арест отменяются. Остается только установить, был ли чокнутый Эрман Крус жертвой или добровольным сообщником, что может обождать до понедельника.

Позвонил его помощник:

– Возвращаетесь, шеф?

– Еду прямо домой, – сказал он. – Получил почти положительное подтверждение, что второе тело в бензовозе Веласкеса принадлежало Леонарду Артуру Ноулсу. Без головы.

– Есть еще кое-что, шеф.

– Давай, – вздохнул Пабло.

– Бригада криминалистов нашла в «Свинье» личные вещи в двух номерах, кончик пальца и две мочки уха на полу в столовой.

– Мать твою! – рявкнул шеф и круто развернулся, помчавшись обратно в больницу.

Он разминулся с братьями Пинсада на десять минут.

За день до того, как Ленни прорвался, Сидней вечером подозвал Ника к своей постели. Он быстро угасал, то взлетая на пик полной ясности мысли, то погружаясь почти в коматозную ретроспекцию. Не ел уже пять дней, кишечник перестал работать. Пальцы правой руки посинели, синяки на лице приобрели оттенок гнилых баклажанов. От пожелтевшей кожи шел слабый дурной запах, язык стал причудливо желтым. Ник плеснул ему в стакан арманьяк из почти пустой фляжки и пододвинул стул.

– У меня блестящая идея, мистер Крик, – сказал Сидней. – Анита скульптор.

– Знаю, – кивнул Ник. – Видели ее оливковое деревце?

– О том и речь. Я увидел ребят из бригад как последние деревца, стоящие на поле боя. Вот чего я хочу.

– Оливковое деревце? Оно слишком маленькое.

Сидней оглянулся, не слышит ли их Анита.

– Правильно, – кивнул он. – Я подумал об этом, только не сказал. Но представьте себе его в натуральную величину.

– Мысль хорошая. Особенно если учесть, что олива символ мира и прочее.

– Именно. Я хочу, чтоб вы взяли мою долю золота и поехали с ней. Заказываем пять деревьев…

– Устанавливаем в Мадриде, Хараме, Брунете, Теруэле, на Эбро. Я предугадал вашу мысль, мистер Стармен.

– Молодец. Не возражаете?

– Ничего лучшего не могу предложить. Почему вы считаете, что она согласится?

Сидней хлебнул арманьяка и кивнул:

– Согласится, мистер Крик.

Боб Оуэн не был уверен, что одного удара достаточно, поэтому для гарантии нанес второй. Потом выплеснул в лицо юнцу стакан рома и налил другой. Зажал кровоточивший нос Сиднея и влил в горло спиртное.

– Пей, старичок. Еще. И заодно давай сюда сидор. – Снаружи одна сирена пела, как толстая леди за стойкой бара, тогда как настоящая с отвращением смотрела на происходящее. – Придержи его, старушка Грейс, – попросил Боб, вливая в окровавленный рот Сиднея третий стакан. – Надо надеть на него мое пальто и шляпу.

Из бара вываливались последние пьяные русские, держа в руках документы.

Боб Оуэн закинул на одно плечо рюкзак, а на другое правую руку Сиднея.