Текст книги "О том, что видел: Воспоминания. Письма"

Автор книги: Корней Чуковский

Юрий Николаевич очень любил и великолепно знал русскую поэзию; множество стихов помнил он наизусть. Когда я заходил к нему на дачу, мы, оставшись одни, часто занимались вспоминанием стихов. Конечно, он помнил гораздо больше меня; да и любили мы разное. Стихи мелодического, романсового склада, нравившиеся мне, были ему чужды; он был холоден и к Фету, и к Блоку, и к Лермонтову. Сам он любил стихи декламационные, ораторские или афористические. Кроме поэтов пушкинской поры, которых он был выдающимся знатоком, любил он Державина; а из более поздних, к моему удивлению, Апухтина. Он хорошо понимал безвкусицу апухтинских стихов и тем не менее многие знал наизусть – он ему нравился своей свободной ораторской интонацией. Из поэтов двадцатого века больше всего любил он Иннокентия Анненского. Много раз читал он мне сонет Анненского «Человек», который кончается так:

 
В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох.
Но был бы мой свободный дух —
 
 
Теперь не дух, я был бы бог…
Когда б не пильда не тубо,
Да не тю-тюпосле бо-бо!..
 

А стихотворение Анненского «Кэк-уок на цимбалах» он пел на мотив кэк-уока; пел очень фальшиво, каким-то детским голосом, но с огромным увлечением:

 
Молоточков лапки цепки,
Да гвоздочков шапки крепки,
Что не раз их,
Пустоплясых,
Там позастревало.
 
 
Молоточки топотали,
Мимо точки попадали,
 
 
Что ни мах,
На струнах
Как и не бывало.
 
 
Пали звоны топотом, топотом,
Стали звоны ропотом, ропотом…
 

Из нерусских поэтов он больше всего любил и лучше всего знал Генриха Гейне. Он много переводил его, и переводил превосходно, – и очень жаль, что теперь сочинения Гейне на русском языке порой выходят без переводов Тынянова. Но и в Гейне он любил прежде всего не лирику, не мелодию, а насмешливость и остроумие. Для перевода он выбирал обычно стихи сатирические и переводил их так, что все лирическое отходило на задний план, а на переднем плане оставался один только суховатый треск острот.

Болезнь его развивалась неуклонно, но медленно. Летом 1939 года он еще немного бродил, тяжело опираясь на трость, заведенную когда-то из щегольства и ставшую теперь необходимой подпоркой. Летом 1940 года он уже почти потерял способность ходить и целые дни неподвижно сидел в соломенном кресле в саду перед балконом своей дачки.

Это было тревожное, печальное, страшное лето. Только что пала Франция. На Западе шла война, неторопливо набирая скорость, и завтрашний день был туманен, но в его тумане ясно предчувствовались неслыханные беды. После конца «зимней» войны с Финляндией я был демобилизован, и в июне мы опять всей семьей поехали на дачу в Лугу. Меня очень огорчило, что я застал Тынянова в таком дурном состоянии. Потеряв способность ходить, он стал очень беспомощен; жена его и дочь в то лето на даче бывали мало, и ухаживала за ним его сестра Лидия Николаевна Каверина. Между сестрой и братом были самые нежные, самые близкие дружеские отношения. Постоянное присутствие младшей сестры, по-видимому, напоминало Юрию Николаевичу их общее детство, и он часто рассказывал, как они качались на качелях, когда были детьми. Он скучал, сидя с утра в своем соломенном кресле, все ждал, когда принесут газету, но газеты в Луге появлялись только к двум часам дня. Он с жадностью хватал газетный лист и долго читал. Иногда за газетой задремывал.

Как-то раз, застав его за газетой и поговорив с ним о новостях, я ушел на берег озера и там, под впечатлением разговора, написал стихотворение. Я написал его как бы от имени больного Тынянова и привожу его здесь только оттого, что в нем запечатлен один миг его жизни.

 
Высокое небо прозрачно.
Я болен. Гулять не хожу.
Я перед верандою дачной
В соломенном кресле сижу.
 
 
Вверху возникают и тают
Стада молодых облаков,
Из леса ко мне долетают
Мольбы паровозных гудков.
 
 
Прохладное катится лето
В сиянии, в сини, в цвету…
А вот, наконец, и газета!
Ну, что же, спасибо. Прочту.
 
 
Министры сбегают, бросая
Народы на гибель и ад,
И шляются, все истребляя,
Огромные орды солдат.
 
 
В волнах, посреди океанов,
Беспомощно тонут суда,
Под грохотом аэропланов
Горят и горят города.
 
 
Хвастливые лживые речи
Святош, полицейских, владык…
А солнце все греет мне плечи,
И я головою поник,
 
 
И вот уж уводит дремота
Меня за собой в полутьму.
Где вижу знакомое что-то,
Родное, но что – не пойму.
 
 
А, детство! Высокие ели,
И милой сестры голосок,
И желтые наши качели,
И желтый горячий песок…
 

Я не видел Тынянова целую зиму и встретился с ним снова в апреле-мае 1941 года. Мы оба оказались в Доме творчества в Царском Селе. Дом этот прежде принадлежал Алексею Толстому. В 1937 году Толстой развелся с Натальей Васильевной Крандиевской, женился на Людмиле Баршевой, а свой царскосельский дом подарил Ленинградскому отделению Литфонда, и Литфонд устроил в нем Дом творчества. Это был небольшой Дом творчества – в нем было только двенадцать комнат не считая столовой и гостиной, и, следовательно, жило одновременно только двенадцать человек. Застав там Тынянова, я был удручен совершившейся с ним переменой. Двигался он уже еле-еле, – с величайшим трудом добирался из своей комнаты до обеденного стола. Теперь уже и руки служили ему плохо, – за столом он поминутно терял то ложку, то вилку. Он сгорбился и высох и казался бы маленьким старичком, если бы не черные волосы без единой сединки и не белые молодые зубы. Но главная перемена произошла не в физическом его состоянии, а в умственном. Мы, постояльцы, все ели за одним столом, и он, говорун и остроумец, как в прежние времена, развлекал весь стол рассказами, многие из которых я давно уже знал. Но, к моему удивлению и ужасу, эти рассказы теперь у него не получались, – он сбивался на середине, внезапно забывал продолжение, вяло и долго путался, и рассказ оставался без концовки, в которой и был весь смысл. Это всякий раз производило тягостное впечатление, – тем более что в нашем обществе были грубые и глупые люди, которые смеялись над ним.

Несмотря на болезненное расстройство памяти и внимания, он продолжал упорно работать над своим романом о Пушкине. Судя по результатам, болезнь никак не отразилась на романе. Но теперь он уже не писал залпом, в один присест, как прежние свои романы, а работал трудно, медленно и кропотливо. Не думаю, впрочем, что тут дело заключалось только в болезни. Дело было в самой теме, – жизнь Пушкина так изучена день за днем, что все это нагромождение мелких фактов, твердо установленных и поэтому неподатливых, связывало воображение романиста.

В середине июня 1941 года мы, и Каверины, и Степановы, и Тыняновы в четвертый раз переехали на дачу в Лугу. Погода стояла дождливая, холодная, лето еще не начиналось. Первое солнечное теплое утро выдалось только в воскресенье 22-го. Мы встретились с Кавериным и вместе пошли на пляж. Был уже второй час дня, когда на пляж пришла соседка-докторша и рассказала новость – Гитлер напал на СССР.

Мы с Кавериным сразу поняли, что значила эта новость и для всех, и для нас с ним. Нам хотелось поговорить, но на пляже было людно и многие прислушивались к нашим словам. Мы вошли в воду, выплыли на середину озера, и там, где никто не мог нас слышать, обменялись не столько мыслями, сколько волнениями. Нам было ясно, что мы оба должны немедленно ехать в город, потому что там, безусловно, нас уже ждут мобилизационные листки.

Я ничего не слышал о Тынянове до конца ноября, когда случайно встретил Каверина на одном военном аэродроме. Каверин рассказал мне, что Тынянов был благополучно вывезен и из Луги, и из Ленинграда и находится в Ярославле, где очень хворает. Жена моя с детьми находилась в Перми, и через некоторое время, уже в 1942 году, я получил от нее письмо, что туда, в Пермь, перевезли Тынянова и что он в очень плохом состоянии. В сентябре 1942 года мне дали отпуск на десять дней для поездки к семье. На дорогу туда и обратно у меня ушло восемь дней, и в Перми я провел только двое суток. Жена сказала мне, что Юрий Николаевич уже давно лежит в госпитале, и предложила его навестить.

Она уже не раз навещала его и хорошо знала дорогу. Юрий Николаевич лежал в отдельной, очень маленькой, палате; кудри его чернели на подушке. Положение его было ужасно, – он не мог двинуть ни ногой, ни рукой; когда голова его сползала с подушки, он не мог поднять ее. Он давно уже не мог есть самостоятельно, и его кормили с ложечки…

Нам он обрадовался. Вид моей военной формы сразу навел его на мысли о войне, о Гитлере, о фашизме. И, едва мы вошли, он стал нам рассказывать историю, которую я от него уже слышал не раз. Историю эту я теперь позабыл и помню только ее суть. В 1918 году Юрий Николаевич поехал из Петрограда в захваченный немцами Псков, чтобы вывезти оттуда жену и двухлетнюю дочку. По-видимому, это было трудное и романтическое предприятие, навсегда врезавшееся ему в память. Поразило его, что немцы уже тогда, при Вильгельме, задолго до Гитлера, в своей агитации делили людей на арийцев и на неарийцев. «Arier und nicht Arier», – повторял он, рассказывая, по-немецки… Жена моя уверяла меня, что эту историю в тех же самых словах он повторяет всякий раз, когда она заходит к нему в госпиталь. Из-за болезни ассоциации его приняли постоянный, неподвижный характер – одному лицу он всегда рассказывал одно и то же…

Самым удивительным было то, что в этом состоянии он продолжал работать над романом. Одна добрая женщина, тоже эвакуированная в Пермь из Ленинграда, приходила в госпиталь писать под его диктовку. И то, что он диктовал, было умно, превосходно, талантливо. Прочтите его незавершенный роман «Пушкин» – и вы никогда не догадаетесь, что писал его смертельно больной человек.

В следующий раз я увидел его уже в гробу. Тынянов умер в Москве, в декабре 1943 года, и хоронили его на Ваганьковском кладбище. Снег белел между черных прутьев кустов, уже начинались сумерки. Тынянов в гробу лежал маленький, как ребенок, неправдоподобно маленькими казались его ступни в полосатых носках. Фадеев в длинной солдатской шинели сказал надгробное слово. Шкловский плакал навзрыд и размазывал слезы по лицу.

Тынянов умер в страшный военный год, когда столько умирало вокруг. Я только что приехал в Москву из осажденного Ленинграда, где миллион людей умерли у меня на глазах за одну зиму. Но к смерти привыкнуть нельзя, она всегда поражающе нова. И смерть Тынянова поразила меня глубоко. Умер русский летописец, певец самых сокровенных, самых обольстительных и болезненных тайн русской истории. А русская история продолжалась – полная неслыханных бедствий и поражений, величавых мечтаний и ни с чем не сравнимых побед.

Переписка Корнея и Николая Чуковских

1. К. И. Чуковский – Н. К. Чуковскому

10 июля 1921 г. [2]2
  Датируется по записи в дневнике от 10 июля 1921 г.: «Сегодня я написал Коле укоризненное письмо. Он зашалопайствовал. Хочу, чтоб опомнился» ( Чуковский К. И.Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 177).


[Закрыть]Холомки [3]3
  Холомки– имение князей Гагариных в Псковской губернии, недалеко от Порхова. Князь Андрей Григорьевич Гагарин (1855–1921), математик, инженер, первый ректор Политехнического института в Петербурге, в 1905 г. спас от ареста группу студентов-революционеров. Вероятно, поэтому его имение в 1918 г. было оставлено ему в частное владение. В 1920 г. там организовалась колония петроградской художественной интеллигенции. В усадьбе с весны и до зимы жили семьи Добужинских, Радловых, Черкасовых, Чуковских, Е. И. Замятин, М. М. Зощенко, О. Э. Мандельштам, В. А. Милашевский, С. В. Нельдихен, В. А. Пяст, М. Л. Слонимский, В. Ф. Ходасевич и др. Заведующим колонией был художник Б. П. Попов, управляющей хозяйством – Е. О. Добужинская. См.: Чуковский Н.Холомки // Чуковский Н.Литературные воспоминания. М., 1989. С. 93–99.


[Закрыть]

Мне хочется дружески, безо всякого задора, уверить тебя, что ты идешь по ложному пути. Пожалуйста, не думай, что вот опять скучный «старого закала» отец привередничает, а взгляни на вещи здраво и просто. 17 лет никогда в жизни не повторяются. Именно в 17 лет формируется человек. Каков он в 17 лет, таков он во всю жизнь. Что же ты такое – в 17 лет? Чудесный малый, искренний и прямой, – верно. Поэт – верно. Не без сведений – верно. Но, несмотря на это все, ты шалопай. Вот настоящее слово. Ни систематической работы, ни любви к работе, ни жажды знаний, ни выдержки – ничего. И когда я, глубоко уважая и твои дарования, и твою натуру, тяну тебя к труду, к новым интересам, к расширению духовного горизонта – ты кочевряжишься, ломаешься, торгуешься, норовишь увильнуть – к шалопайству. Я твердо убежден, что тебе, поэту, и вообще будущему интеллигенту, огромным подспорьем будет английский язык. Русский, не знающий ни одного иностр. языка, все равно что слепой и глухой. 7 лет, не жалея трудов, я тяну тебя за уши к этому знанию. А ты упирался. А ты бездарно норовил ускользнуть. Ни разу не было, чтобы ты сам, своей волей, захотел узнать, наконец, как следует этот язык, которым я стал заниматься в 17 лет, один, без учителей, без учебников, без всякой поддержки. Да я на твоем месте проглотил бы в одно лето всего Шекспира, Байрона, Мура, Браунинга, а ты вежливо позволяешь мне иногда, из милости, прочитать тебе какой-нибудь английский стишок.

В этом твое тупосердие. Ты именно туп сердцем, не чуток. Ты все воображаешь, что есть какой-то ненужный отец, который из упрямства навязывает тебе какие-то прописи. Вчерашняя история со сходом именно такова. Уверяю тебя, что поэты делятся на образованных и необразованных. Уверяю тебя, что еще больше, чем англ, язык, рус. поэт должен знать Россию. А Россия – это деревня. Я затем и потянул вас сюда (причем вы все тоже сопротивлялись), чтобы показать тебе (главным образом тебе) русскую деревню, без знания которой России не понять. Я думал, что тебя увлечет крестьянский быт, простонародный язык и т. д. Тебя же увлекло шалопайство. Как особенное одолжение, измываясь надо мной неприлично, ты сделал вчера несколько шагов к Захонью [4]4
  Захонье– деревня, находящаяся недалеко от Холомков.


[Закрыть], но потом повернул – к логарифмам. (И пошло сочинил, что я заставилтебя тащить тяжести – 10 фунтов крупы, которую ты же схряпаешь!) Второй раз тоже ломанье, и тоже позорное бегство – к тем же логарифмам. Знаю я твои логарифмы!

А твое отношение к семье! Тебя заставят что-нибудь сделать, ты сделаешь. Но сам – никогда. Ты ведь знаешь, что просвирня отказалась посылать молоко. Ну взял бы ведерко и ежедневно сам пошел бы к ней и принес бы молоко, которое так нужно нам всем. Но тебе это невдомек. Ты предпочитаешь целый день по жеребячьи ржать, валяться на постели, козырять пред поповнами [5]5
  Речь идет о Лиде, дочери отца Сергия, местного священника, и дочери дьякона.


[Закрыть], чем, по собственному почину, помочь отцу и матери [6]6
  Чуковская Мария Борисовна(1880–1955).


[Закрыть], и Лиде [7]7
  Чуковская Лидия Корнеевна(1907–1996).


[Закрыть]– своим участием.

Почему ты никогда не понянчишь Мурку [8]8
  Чуковская Мария Корнеевна(1920–1931).


[Закрыть]? Или ты думаешь, что Лида обязана возиться весь день с Муркой, губя свое детство, а ты можешь целый день ржать и бездельничать, отделываясь тем, что ты «качал воду».

Предлагаю тебе одуматься. Даю тебе сроку до Петрова дня [9]9
  12 июля – день первоверховных апостолов Петра и Павла.


[Закрыть]. После Петрова дня ты должен:

1. Серьезно заняться англ. языком.

2. Наметить программу чтения.

3. Определить точно время занятий и отдыха.

4. Посвятить ежедневно не меньше 2-х часов на помощь семье, которая вся работает, кроме тебя.

И, пожалуйста, определи раз навсегда, друг я тебе или враг. Ты отдалился от меня и от Лиды, и от Бобы [10]10
  Чуковский Борис Корнеевич(1910–1941).


[Закрыть]– право, напрасно. Не сомневаюсь, что в глубине души ты и сам жалеешь об этом.

2. Н. К. Чуковский – К. И. Чуковскому

11 июля 1921 г. [11]11
  Датируется как ответ на п. 1.


[Закрыть] Холомки

Я согласен с многим из того, что ты мне пишешь, но с гораздо большим не согласен. Ты совершенно прав, говоря, что у меня нет ни любви к работе, ни выдержки. Работать я люблю лишь [тогда], когда я особенно заинтересован в ней (напр. «Каракакула» [12]12
  Пьеса «Каракакула», о жизни в Холомках, была написана Н. К. Чуковским совместно с сестрой Лидой. Текст пьесы утрачен.


[Закрыть]), а работать так вообще – не выношу. И, право, я и без всякой твоей в этом отношении помощи изо всех сил стараюсь с этим бороться. И эта, столь безвинно презираемая тобой тригонометрия, которой я занимаюсь (и совершенно честно) 1 ½ часа в день, – есть попытка моя систематически заниматься каким-нибудь нужным, но противнымделом.

Насчет английского языка ты тоже не прав. За последний год я занимаюсь английским языком охотно и много. Здесь, в Холомках, я прочел (это за последние 3–4 дня) много из английского романа Woman in Firelight [13]13
  «The Woman in the Firelight» («Женщина при свете камина») – роман английской писательницы Маргариты Эванс (Marguerite Evans; 1892–1964), впервые опубликованный под псевдонимом Oliver Sandys(Sieveʼs Monthly. 1909. № 2).


[Закрыть], который я взял у Доди [14]14
  Добужинский Всеволод Михайлович(1905–1998), сын М. В. Добужинского, в будущем художник-дизайнер.


[Закрыть].

Что же касается твоих чтений нам английских стихов – то, вообще говоря, я их тоже очень люблю, но не нравится мне, что ты сначала читаешь их по-дружески, будто это совместное наше удовольствие (как и есть на самом деле), где каждый волен слушать и читать, сколько может, хочет или считает нужным, а потом уйти, – а я, между тем, отлично знаю, что, уйди я раньше дозволенного тобой времени, вырази я на лице меньше энтузиазма, чем тебе хотелось бы, – и весь твой дружеский вид пропадет, и ты начнешь читать мне нотацию. Когда кажется человеку, что ему запрещено чесать нос, – он употребляет все усилия, чтоб почесать его. Так и я. Когда ты предложил мне дружески идти вчера на сход – я с удовольствием пошел. Но когда оказалось, что меня тянут на сход силком, – я стал упираться. А не захотелось мне идти еще и потому, что мы и не на сход идем вовсе, а придется нам часа два просидеть у дяди Васи. Для меня же находиться в чужой среде, среди незнакомых людей – пытка. И вот когда я заметил, что на эту пытку меня тянут силком, да еще под видом совместного удовольствия, – я, конечно, решил употребить все усилия, чтобы избежать этой противной обязанности.

Если мы гуляем с тобой по-дружески, когда каждый может уйти в любую минуту, – я стараюсь доставить тебе удовольствия как можно больше. Если же ты гонишь меня гулять с тобой – я, естественно, становлюсь врагом тебе, и в то время как ты заинтересован заставить меня гулять с тобой как можно больше – я заинтересован гулять как можно меньше.

Я всегда по-дружески отношусь к тебе, а ты сам ставишь меня в положение врага своим начальническим ко мне отношением.

Теперь о твоих требованиях ко мне после Петрова дня.

1) Английским языком я вполне серьезно занимаюсь и теперь.

2) Программу чтения намечать считаю лишним, т. к. и так знаю, что мне надо прочесть, и читаю по мере возможности все из необходимого интеллигентному человеку, что я еще не читал.

3) Для тригонометрии время занятий у меня определено точно (1½ часа по утрам). К сожалению, мне не всегда удается соблюдать его по независимым обстоятельствам. (Кстати о тригонометрии. За 3 недели моего здесь пребывания я прошел почти весь годовой курс прямолинейной тригонометрии, что и можешь ты проверить каждую минуту.) Остальные мои занятия не регулярного характера, и время определено для них быть не может.

4) Буду больше сидеть с Мурочкой.

Извини безграмотность мою. Лучше не умею.

3. К. И. Чуковский – Н. К. Чуковскому

6 августа 1921г. [15]15
  Датируется, предположительно, по записи в дневнике (см. ниже).


[Закрыть] Холомки

Дорогой Колька!

Не сердись на меня за сегодняшнее. Просто у меня нервы черт знает как измотались [16]16
  6 августа 1921 г. К. И. Чуковский записал в дневник: «Коля на именинах у Б. П. Ухарского. Здесь в деревне что ни день, то именины. Мы здесь около месяца, но мы уже праздновали именины Пети, священника (отца Сергия), г-жи Добужинской, учительницы Ольги Николаевны и т. д. и т. д. Все это мне чуждо до слез, и меня иногда разъяряет, что Коля вот уже больше месяца ничего не делает, а только справляет именины полузнакомых людей. Дождь, ветер. На столе у меня Блок, D. G. Rossetti, „Cristabell“ Колриджа, „Бесы“ Достоевского – но нигде, никогда я не был так далек от литературы, как в это подлое лето. Я здесь не вижу никого, кому бы все это было хоть в малой мере нужно, а ежедневные столкновения с Анной Густавовной и прочая канитель не располагает к работе над Блоком» (Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 178).


[Закрыть]. Я тогда же увидел, что был не прав, и хотел перед тобой извиниться, но смалодушничал.

Твой К. Ч.

4. Н. К. Чуковский – К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г. [17]17
  Датируется по времени пребывания К. И. Чуковского в Москве (см.: Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 236–240).


[Закрыть]  Петроград

Милый папа.

Посылаю тебе вторую главу «Евангелины» [18]18
  «Evangeline» (1847) – поэма американского поэта Генри Уодсуорта Лонгфелло (1807–1882). Перевод Н. К. Чуковского не опубликован.


[Закрыть]– она у меня, кажется, самая чистая. С книгами для Ары [19]19
  «АРА» (ARA, сокращение от английского American Relief Administration – «Американская администрация помощи», 1919–1923, руководитель Г. Гувер), была создана для оказания помощи странам, пострадавшим в 1-й мировой войне; в 1921 г. в связи с голодом в Поволжье ее деятельность была разрешена в РСФСР.


[Закрыть]дело обстоит так: Кини [20]20
  Кини (Keeny) Спурджион Милтон(1893–1988), американский филолог, выпускник Оксфордского университета. 13 февраля 1923 г. К. И. Чуковский записал в дневник: «Очень милые многие люди в Ара, лучше всех Кини (Кеепу) <…> Узнав о голоде рус. студентов, он собрал в Америке среди Young Men Christian Association изрядное количество долларов, потом достал у евреев (Hebrew Students) небольшой капитал и двинулся в Россию, где сам, не торопясь, великолепно организовал помощь русским профессорам, студентам и т. д. Здесь он всего восемь месяцев, но русскую жизнь знает отлично – живопись, историю, литературу» ( Чуковский К. И.Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 235).


[Закрыть]в Москве и сдать ему невозможно. 250 мил. Давыдов [21]21
  Возможно, речь идет о писателе Зиновии Самойловиче Давыдове(1892–1957).


[Закрыть]уже истратил. Я ему дал еще 250 из всемирнских денег [22]22
  Речь идет о деньгах издательства «Всемирная литература» (1918–1924), сотрудником которого был К. И. Чуковский.


[Закрыть], но советовал не тратить, пока он не сдаст Кини первой партии книг.

«Евангелину» переписывал не я – поэтому уйма опечаток.

Нельзя ли в Москве пристроить мою книжку [23]23
  Речь идет о сборнике стихотворений «Сквозь дикий рай».


[Закрыть]? Над «Евангелиной» работаю все время – как встал после болезни. Дня через четыре кончу 5 гл. – и в первой части не будет уже ни одного непереведенного места. Тогда останутся только 2 неоконченные главы II ч. да всяческая чистка.

К сожалению, в посылаемой 2 главе не всегда верный (по Зоргенфрею [24]24
  Зоргенфрей Вильгельм Александрович(1882–1938), поэт и переводчик.


[Закрыть]) гекзаметр. Кой-где я исправил, но в некоторых местах не успел. Иногда прекрасная строчка от исправления превращается в посредственную, среднюю – и мне жалко.

Меня заедает Университет [25]25
  С 1921 по 1924 г. Н. К. Чуковский был студентом общественно-педагогического (историко-филологического) факультета Петроградского университета, но так и не закончил его. Он вспоминал: «Всю весну 1922 года прожил я в тоске и тревоге. Каждый день я ходил в Университет <…> но мне было не до ученья <…> Я сдал только половину экзаменов, и то посредственно, и остался на второй год» (Чуковский Н. К.Литературные воспоминания. М., 1989. С. 157, 158).


[Закрыть]– учу психологию.

Всего хорошего

Коля.

Деньги дома на исходе.

5. Н. К. Чуковский – К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г. [26]26
  Датируется по времени пребывания К. И. Чуковского в Москве и фразе: «Кончу к началу апреля».


[Закрыть] ПетроградДир Фазерналиус [27]27
  Дорогой папаша (от англ. dear father).


[Закрыть].

Был я у Кини, выдержал длинный разговор на британском наречьи с его пламеннокудрой альбионкой [28]28
  Н. К. Чуковский ошибается. Жена С. М. Кини – Амелия С. Кини – не была уроженкой Британских островов (Альбиона). 17 января 1923 г. К. И. Чуковский записал в дневник: «Был два дня назад у м-ра Keeny и его жены – рыжей уроженки Георгии – южного штата Америки» (Чуковский К. И.Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 230).


[Закрыть], в результате чего выяснилось:

1) Профессор Golder [29]29
  Голдер Франс Альфред(1877–1929), американский историк, родился в России, но в 1881 г. семья переехала в США. В 1920–1923 гг. работал в России в качестве члена АРА, в 1924 г. стал директором Гуверовской библиотеки Стэнфордского университета.


[Закрыть]в Москве.

2) Адрес его ты можешь достать в Московской Аре.

3) Кини очень доволен книгами, доставленными ему Давыдовым.

Давыдов истратил на эти книги те 250 миллионов, которые ты ему дал, а те 250, что я дал, почему-то солит.

Вчера я кончил еще одну главу «Евангелины», сегодня чищу. Работы еще очень много впереди, а надо приниматься за университетские дела. Поэтому гоню «Евангелину» вовсю. Кончу к началу апреля.

Посылаю тебе два стихотворения [30]30
  К письму приложены два стихотворения:
* * *В нежном белом ореоле,И спокойна и ясна,Светит в бесконечном полеКруглолицая луна.Тучи темные напрасноЗадушить ее хотят.И сквозь тучи светит ясноЛунный, нежный странный взгляд.Заколдованные тениМрачно по полю леглиИ, как духи сновидений,Тут касаются земли.Жжет лицо мороз жестокий.Под ногою хрустнул снег.Бродит в поле одинокийЗапоздалый человек.В бесконечной этой шириОн так страшно одинок,Ему кажется, что в миреСуществует он и Бог.Снег блестящий, нежно-белый,Тени жуткие, как сны,А кругом разлит несмелыйСвет загадочной луны.* * *Что, милый? Жалки мы с тобой.К чему шумны и резвы были?Снег выпал. Все, что мы любили.Укутал ровной белизной.Брожу без радости, без дела.Гляжу в оконное стекло…Все, что росло, цвело и пело,Все унеслось, все облетело.Все безразлично и бело.Одно бесплодное сверканьеСтруит нам солнце. Время ждетИ стынет. Мерзлое дыханьеПокой природы бережет.Но как ты счастлив, друг природы,Коль сердцем понимаешь ты,Что и в сугробах зреют всходы,И подо льдом стремятся воды,Ища любви и полноты.И я – таков. Дано мне верить,Что не угаснет жизнь моя.Что здешней жизнью не измеритьВесь пышный вихорь бытия.

[Закрыть]. Прочти и оцени. Одно из них новое. Если тебе понравятся они, и представится случай – покажи их Мандельштаму [31]31
  Осип Эмильевич Мандельштам(1891–1938) был одним из самых любимых поэтов Н. К. Чуковского. В «Литературных воспоминаниях» сказано: «Мандельштам читал много <…> Потом он попросил читать меня <…> Когда я прочитал все, что мог, он сказал: „Каким гуттаперчевым голосом эти стихи ни читай, они все равно плохие“. Это суждение его было окончательным. Никогда уже больше он не просил меня читать стихи» ( Чуковский Н. К.Литературные воспоминания. М., 1989. С. 161).


[Закрыть], а то и дай куда-нибудь напечатать. Только дуракам не показывай, пожалуйста.

Будь добр, купи мне Мандельштамову «Tristia» [32]32
  Мандельштам О. Э.Tristia. Пб.; Берлин: Petropolis, 1922.


[Закрыть]и Асеевскую «Избрань» [33]33
  Асеев Н. Н.Избрань: Стихи. 1912–1922. М.; Пб.: Круг, 1923.


[Закрыть].

Приезжай скорее.

Коля.

Как с «Евангелиной»?

Здесь Маршак волнуется – как с Киплингом [34]34
  Самуила Яковлевича Маршака(1887–1964) волновала судьба его стихотворных переводов из Киплинга. 27 февраля 1923 г. К. И. Чуковский записал в дневник: «Вчера сидел в Госиздате с 11 ч. до половины 5-го, наконец, подписал договор» ( Чуковский К. И.Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 238). В результате Госиздат выпустил три книги Киплинга: 1) Вот так сказки / Пер. с англ. К. Чуковского; Стихи в пер. С. Маршака. М.; Пг., 1923, 2) Рикки-Тикки-Тави / Пер. с англ. К. Чуковского; С прил. «Песни Дарзи» в пер. С. Маршака. М.; Пг., 1923, 3) Сказки / Пер. с англ. К. Чуковского; Стихи в пер. С. Маршака. М.; Пг., 1923.


[Закрыть]? Он уже свою долю перевел.

6. Н. К. Чуковский – К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г. [35]35
  Датируется по сопоставлению с п. 5.


[Закрыть] Петроград

Dear Father [36]36
  Дорогой папа (англ.).


[Закрыть]

Я глубоко огорчен неудачами моей «Евангелины». Прямо отбивает всякую охоту работать. А здесь у меня уже почти половина новой главы готово.

Но у меня есть надежда продать здесь, в Питере, в Госиздат книжку моих стихов под именем: «Дикий Рай» [37]37
  Книга вышла лишь через несколько лет под названием «Сквозь дикий рай» (Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1928).


[Закрыть]. Это отчасти меня утешает.

Сколько я тебе ни пишу, ты избегаешь написать мне хоть строчку. Ну, что ж!

Лида на меня посылает всяческие гнусные клеветы (насчет Библии), так что у тебя извращенные обо мне представления. О, Лида, Лида!

Sweet was her breath as the breath of kine that feed in the meadows [38]38
  Сладким было ее дыхание, как дыхание коров, щиплющих траву на лугу (англ.).


[Закрыть].

Привези Tristia/ Мандельштам и Избрань/ Асеев.

Привези первый альманах «Круг» [39]39
  Первый альманах артели писателей «Круг» (М.; Пб., 1923).


[Закрыть].Пожалуйста, не забудь. Это все не так дорого стоит, да ты, пожалуй, и даром достанешь. Говорят, вышла книга статей Мандельштама [40]40
  Книга статей О. Э. Мандельштама «О поэзии» вышла лишь в 1928 г., в ленинградском отделении издательства «Academia», в 1922 г. в Харькове увидела свет брошюра поэта «О природе слова».


[Закрыть]. Если попадется – привези.

Мура сейчас сказала: «Мама, иди, да, а то ты то туда, то сюда».

Коля.

[Приписка Л. К. Чуковской]:

Ради Бога, выздоравливай. Сейчас получили твое раннее письмо. Я очень встревожена твоею болезнью. Как быть тебе без близких. При малейшей возможности кати домой, а то если осложнится, нужно будет тебе ехать в больницу. Здесь милый Конухес [41]41
  Конухес Григорий Борисович,врач.


[Закрыть]поставит тебя на ноги. Плюнь на склероз. Опасны только легкие. Во всяком случае, пиши о состоянии твоего здоровья. Мы все здоровы. Плюнь на врачей. Доверься одному. Деньги у нас есть, и вообще все обстоит благополучно. Пришли мне адрес Добраницких [42]42
  Речь идет о дипломате Мечиславе Михайловиче Добраницком(1882–1937), его жене Елене Карловне(1888–1937) и их сыне Казимире Мечиславовиче(1906–1937).


[Закрыть].

7. К. И. Чуковский – Н. К. Чуковскому

Вторая половина апреля 1924 г. [43]43
  Датируется по упоминанию о предстоящей женитьбе Н. К. Чуковского (бракосочетание состоялось 5 мая 1924 г.).


[Закрыть]Ленинград.

Милый Коля. Только сейчас урвал минутку, чтобы написать тебе – о твоей свадьбе. Раньше всего скажу тебе то, что ты сам чувствуешь: Марину [44]44
  Чуковская (урожд. Рейнке) Марина Николаевна(1905–1993), переводчица.


[Закрыть]я люблю и уважаю и уже около полугода вполне примирился с мыслью о вашем супружестве. Но против сейчасного брака протестую всеми моими душевными силами. И вот почему.

Возьмем самое главное: стихи. Это для меня термометр твоего духовного развития. И вот я вижу поразительную вещь: от 1918 до 1922 года ртуть поднимается: ты развивался, рос, крепчал и вдруг остановился. Все, что ты написал за этот год, – есть вариация прежнего. Ни новых тем, ни новых горизонтов. И ты сам знаешь, что причина этой остановки – Марина. Уайльд сказал: «Женщины вдохновляют нас на написание прекрасных стихов, но они же мешают нам писать эти стихи» [45]45
  Неточная цитата из «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда (1854–1900). Лорд Генри, герой романа, говорит: «Женщины, как заметил какой-то остроумный француз, вдохновляют нас на великие произведения, но никогда не дают нам их создать» ( Уайльд О.Полное собрание сочинений / Под ред. К. И. Чуковского. СПб.: А. Ф. Маркс, 1912. Т. 2. С. 79).


[Закрыть]. Это, конечно, вздор. Марина не мешает тебе, но в чем же она помогает? Она для тебя – все, она душа твоей души, – это дает ей огромные права, но налагает на нее и страшные обязанности. Чувствует ли она эти обязанности? Понимает ли она, что в ее руках вся твоя судьба как поэта? Приготовилась ли она к тому, чтобы быть женою поэта? Едва ли. Теперь большим поэтом может быть только тот, кто широко образован (как Блок или Гумилев, Пастернак или Ходасевич), или тот, кто хорошо, насквозь, знает страны, города, жизнь, людей (Киплинг, Н. Тихонов и пр.). Остальные – в лучшем случае – Дмитрии Цензоры [46]46
  Цензор Дмитрий Михайлович(1877–1947), поэт.


[Закрыть]. Если ты останешься еще год при своих – очень хороших – темах, тебе грозит та же участь. Тебе нужно читать, путешествовать, повысить свое любопытство к людям, странам, культурам, вещам. Это нужно тебе именно сейчас, потому что только в твои годы определяется, творится человек. Оттого я и говорю: ради своего будущего, ради Марины, ради своих стихов – уезжай до осени, один, побродить, пошататься, увидеть новых людей. Ты и не представляешь себе, до какой степени узок и тесен тот круг, в котором ты теперь вращаешься. Этот круг сузится еще больше, если ты женишься сию минуту. Женившись, ты сейчас же принужден будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках – и тогда прощай поэт Н. Чуковский!

В этом я твердо убежден. Я уверен, что если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пяточку за строчку, очутился в обществе Карменов [47]47
  Кармен– псевдоним Лазаря Осиповича Коренмана (1876–1920), репортера газет «Южное обозрение», «Народ», «Одесский листок», «Одесские новости».


[Закрыть]и Ольдоров [48]48
  О. Д. ДʼОр– псевдоним Иосифа (Осипа) Лейбовича (Львовича) Оршера (1879–1942), журналиста, сотрудника «Одесских новостей» и других столичных и провинциальных изданий.


[Закрыть].

Признаюсь, что покупка тобою обручальных колец – испугала меня. Это дурной тон, низменный, пошлый. Не думай, что во мне интеллигентские предрассудки. Нет, я вовсе не хочу, чтобы Марина побудила тебя к покупке Бокля [49]49
  Бокль Генри Томас(1821–1862), английский историк и социолог-позитивист. Имеется в виду покупка его книги «История цивилизации в Англии».


[Закрыть], но кольца… ведь она не за юнкера, не за парикмахера выходит замуж, а за поэта. В этом сказалось даже какое-то неуважение ко мне.

Я не намерен влиять на будущий стиль твоей жизни, – но, милый, я вдвое старше тебя, много видел людских отношений – и, мне кажется, ни Марина, ни ты – не уважаете единственной вещи, с которой вы вступаете в жизнь – твоего поэтического дарования. Если ты в этот год опошлеешь, сузишься, обнищаешь душой – ты никогда, никогда не наверстаешь утраченного. 20–21 год – решающие в жизни человека.

Уже давно я замечаю в тебе обывательские (для меня страшные) замашки. Ты слишком любишь именины, галстухи, прически, шашки и пр. Ты опоэтизировываешь эту пошлятину, ты говоришь

 
–  жить, как другие живут,
 

но другие живут не так.Ни у Баратынского, ни у Тютчева, ни у Лермонтова, ни у Блока – ты не найдешь обывательщины. Их творчество – трагическая борьба с бессмертной пошлостью людской, отторжение от того сплошного Ольгина [50]50
  Ольгино– дачный поселок под Ленинградом, где в 1924 г. отдыхал К. И. Чуковский.


[Закрыть], которым была Россия. И это – закон, с этого начинается всякое творчество. У тебя же установилась инерция – и в жизни, и в стихах – восхвалять «забытье». А потому твои стихи – уже не творчество, а только мастерство. Что сделала Марина, чтобы отвлечь тебя от этой опасности?

Предо мной все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон – где столько книг, вещей, музеев, людей, и все проморгал, ничего не заметил, так как со мною была любимая женщина. Горе твое, если основой твоей карьеры – будут переводы с английского. Это еще хуже моих фельетонов, на которые я убил мои лучшие годы. Я не вижу ничего противоестественного в том, что жених и невеста, готовясь к долгой совместной жизни, разлучаются на 3–4 месяца, чтобы запастись духовным капиталом. Но после нашего вчерашнего разговора – я вижу, что мои слова не дойдут до тебя. Похоже, что ты, действительно, дошел до предела – физической страсти, которая совершенно изнурила и опустошила тебя. Что же делать! Если так, то женись, от всей души желаю тебе счастья, но помни, дорогой, об опасности, о которой я пишу тебе в этом письме: об опасности незаметного заплесневения души. Тебе нужны героические усилия, чтобы не подчиниться той нечеловеческой пошлости, в которой теперь утопает Россия. Ты верным инстинктом всегда выбирал себе хороших друзей – Познера [51]51
  Познер Владимир Соломонович(1905–1992), член группы «Серапионовы братья», позднее французский писатель.


[Закрыть], Арнштама [52]52
  Арнштам Лео Оскарович(1905–1979), кинорежиссер и сценарист.


[Закрыть], Леню Месса [53]53
  Месс Леонид Абрамович(р. 1907), скульптор.


[Закрыть], Тихонова [54]54
  Тихонов Николай Семенович(1896–1979), поэт, член группы «Серапионовы братья».


[Закрыть], – но тебе нужно выбиться из старого круга и найти новых. Этого я и ждал от твоей кавказской поездки, т. к. в этом году в Крыму, на Кавказе будет вся московская талантливейшая богема. Упустить этот случай – страшно. Ведь в будущем году у тебя, вернее всего, будет ребенок, а ребенок для тебя в твои годы – могила. Если же ты соберешь столько денег, что поедешь на Кавказ с женой, то там вы будете так поглощены друг другом, – что самые драгоценные люди пройдут мимо вас, как в тумане.

Теперь второй вопрос: о деньгах.

Признаюсь, я ждал, что наступит минута, когда ты будешь помогать семье, дашь возможность отдохнуть и мне, и маме. (Твоя мама заслужила отдых; ты и не подозреваешь, как горька и мучительна была ее жизнь: она, ради семьи, закопала свою молодость в Финляндии, нигде не была, ничего не видела, думала – только о вас). Теперь ты уходишь от нас – и, конечно, ты сам понимаешь, что при всем желании я, даже на первых порах, не могу снабдить тебя деньгами.

Вот и все. Я не говорю нет,но в моем даесть несколько сомнений и боязней, которые я счел своим долгом не скрыть от тебя. А ты поступай так, как ты чувствуешь. Я верю и в тебя, и в твои чувства. Я верю, что та связь, которая есть у нас с тобой (и у тебя с мамой), с годами не порвется, но окрепнет. Поэтому если ты с Мариной, несмотря на это письмо, решишь, что тебе нельзя не жениться сейчас, что ж, я не буду в отчаянии. Но подумайте, попробуйте протомиться до осени, если, конечно, вы согласны со мной, что это сделает вас крепче для будущего.

8. К. И. Чуковский – Н. К. Чуковскому

23 июня 1924 г. Ленинград

Коля, милый. Лившиц [55]55
  Лившиц Яков Борисович(1881–1942), глава издательства «Полярная звезда», для которого Н. К. Чуковский переводил в это время роман английского писателя Джорджа Бирмингема «Spanish Gold». Перевод (Чуковский назвал его «Искатель золота») опубликован не был, вероятно, из-за того, что в 1925 г. издательство «Образование» выпустило этот роман (под названием «Испанское золото») в переводе Н. Н. Щукаревой.


[Закрыть]денег не дает, тянет. Я послал тебе в Феодосию на твое имя 40 рублей телеграфом 20/VI; посылаю с Полонской [56]56
  Полонская Елизавета Григорьевна(1890–1969), поэтесса, член группы «Серапионовы братья».


[Закрыть]еще денег немного; не волнуйся, все образуется. Всякая неудача в твоем возрасте имеет значение воспитательное. Я уверен, что отныне, напр., ты никогда в жизни не забудешь паспорта, собираясь в дорогу. Деньги у тебя будут, – из Госиздата [57]57
  За книжку стихов «Наша кухня» (М., 1925).


[Закрыть]. А на Лившица, признаться, я плохо надеюсь. Пиши детскую вещь, приглядывайся к детям, и постарайся подмечать их методы мышления, их вкусы. Клячко [58]58
  Клячко Лев Моисеевич(1873–1934) был владельцем одного из крупнейших издательств Ленинграда – «Радуга» (1922–1930). В 1925 г. «Радуга» выпустила книжку детских стихотворений Н. К. Чуковского «Беглецы» (иллюстрации А. Лаховского).


[Закрыть]издаст твои детские стихи с удовольствием. К Максимилиану Александровичу [59]59
  Волошин Максимилиан Александрович(настоящая фамилия Кириенко-Волошин; 1877–1932), поэт.


[Закрыть]едет Чехонин [60]60
  Чехонин Сергей Васильевич(1878–1936), художник, книги Н. К. Чуковского не иллюстрировал.


[Закрыть], вот тебе и иллюстратор. Детская книжка даст тебе ренту. Главное, что плохо в Коктебеле: он располагает к безделью. В Питере так же трудно бездельничать, как голодать, а в Коктебеле – праздность естественное состояние людей. Конечно, твоего письма, первого, я не получил. Получил только второе, посланное с оказией из Москвы. Мария Николаевна [61]61
  Рейнке Мария Николаевна(1880–1959), теща Н. К. Чуковского.


[Закрыть]уже очень давно послала тебе твой паспорт. Как твоя брачная жизнь? Без трещины? Как ты отнесся к Крыму? Напиши подробно, но не мне (не доходит), а Лиде, например. Или мне на адрес «Всемирной литературы», который теперь пишется так:

Ленинградское отделение Госиздата, Моховая, 36.

Милый Коля. Я в пустой квартире, мама на даче, в Сестрорецке. Здесь идет дождик, крыши блестят, птицы поют в садике, пять часов утра. В общем, очень хорошо, и никто вокруг не виноват, что у меня болит сердце. А сердце болит. Оно потребует самого серьезного лечения, а для лечения нужны будут деньги. В Сестрорецке – на жизнь семьи уходит столько, что одному человеку хватило бы каждый месяц ездить в Америку! Я лежу и читаю Фрейда [62]62
  Фрейд Зигмунд(1856–1939), австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа.


[Закрыть]. Читал ли ты этого господина? Забавно. Везу к Лиде – пусть тоже прочтет. Здесь паника от безденежья – бедный Выгодский [63]63
  Выгодский Давид Исаакович(1893–1938), поэт и литературовед.


[Закрыть]шатается от голода, Анна Ив. Ходасевич [64]64
  Ходасевич (урожд. Чулкова) Анна Ивановна(1887–1964), жена поэта В. Ф. Ходасевича.


[Закрыть]обедает единожды в неделю, Пяст [65]65
  Пяст Владимир Алексеевич(настоящая фамилия – Пестовский; 1886–1940), поэт.


[Закрыть]опять уныл и дряхл (от неядения), о Верховском [66]66
  Верховский Юрий Никандрович(1878–1956), поэт и литературовед.


[Закрыть]страшно и подумать. Этот год для многих хуже 1920-го. Чем живет Татьяна Богданович [67]67
  Богданович Татьяна Александровна(1873–1942), писательница.


[Закрыть], не ведаю. Шкапская [68]68
  Шкапская Мария Михайловна(1891–1952), поэтесса.


[Закрыть]тоже без работы, без заработка. В Москве я видел людей, которые на 4 червонца содержат 6 человек. И все эти люди с утра до ночи ходят – без надежды – по редакциям, согласны на все, готовы на все – и вечером возвращаются домой, не обедавши. Вчера в Госиздате видел Колю Никитина [69]69
  Никитин Николай Николаевич(1895–1963), писатель, член группы «Серапионовы братья». Рассказ «Дэзи» был напечатан в сборнике Никитина «Рвотный форт» (М.; Пг.: Госиздат, 1922).


[Закрыть], даже он приуныл: где бы перехватить 5 рублей. Хотел продать Белицкому [70]70
  Белицкий Ефим Яковлевич(1895–1940), заведующий отделом управления Петросовета в 1917–1922 г., глава издательства «Эпоха», с 1922 г. заместитель заведующего Петроградским отделением Госиздата, с 1926 г. работал в системе внешней торговли.


[Закрыть]«Дэзи» из «Рвотного форта» в качестве детского рассказа, не удалось, и он решил кинуться к Клячко. Алексей Толстой был у меня – в совершенной тоске. У него впереди процесс – из-за «Бунта машин» [71]71
  Пьеса Алексея Николаевича Толстого (1883–1945) «Бунт машин» (1924) является обработкой драмы чешского писателя Карела Чапека (1890–1938) «R. U. R.» (1920). Журнал «Новый зритель» (1924. № 27. 15 июля) сообщил своим читателям: «31 июня в Народном суде разбиралось дело о переделке А. Н. Толстым пьесы Карела Чапека „РУР“. Переводчик „РУРа“ Кролль передал в прошлом году А. Толстому перевод пьесы для проредактирования. Согласно договора, Толстой, в случае постановки „РУР“ в театре, должен был уплатить Кроллю половину авторского гонорара. Кролль полагает, что „Бунт машин“ Толстого является переделкой его перевода, и требует от Толстого авторские (согласно их договора)» (цит. по: Чуковский К. И.Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 499).


[Закрыть]. Я вполне утешил его, сказавши ему, что Шекспир тоже списал «Укрощение строптивой». Он судорожно ухватился за сие обстоятельство. В Питере Шкловский. Дал «Современнику» статью об Андрее Белом [72]72
  Шкловский В. Б.Андрей Белый // Русский современник. 1924. № 2. С. 231–245.


[Закрыть]; доказывает, что в Белом важна не антропософия, а «установка на стиль». Хотя эта демонстрация формализма уже утратила свою новизну (ей уже лет 15), он так суетится, словно вчера до этого додумался. А ведь лысый, желтый, толстый, обидчивый – и милый. Кланяйся Борису Николаевичу [73]73
  Бугаев Борис Николаевич(псевд.: Андрей Белый; 1880–1934), поэт и прозаик.


[Закрыть]. Я сказал Чехонину, что он в Коктебеле, и Чехонин намерен поехать к нему, т. к. он (Чехонин) пишет декорации к «Петербургу» Белого, который («Петербург») пойдет в виде пьесы в 1-й Студии. Скоро ли ты пришлешь конец Гэрдльстонов [74]74
  Речь идет о кн.: Дойл А. К.Торговый дом «Гэрдльстон и Кº».Л., 1927.


[Закрыть]? Начал ли ты Spanish Gold? Я устроил Симе [75]75
  Дрейден Симон Давыдович(1906–1991), театральный критик. Возможно, он является автором неподписанных рекламных статей, опубликованных в 1924 г. в «Красной ниве»: «Из искры пламя» (№ 42. С. 1019), «Аэлита» (№ 42. С. 1020), «Микроб коммунизма» (№ 47. С. 1145).


[Закрыть]большой заказ в «Красной Ниве» – он уже получил 7 червонцев. Торжествует. Знаешь ли ты, что у Бобы переэкзаменовка по-французски и по географии? Бедный мальчик, везу ему «Путешествие Миклухи Маклая» [76]76
  Миклухо-Маклай Николай Николаевич(1846–1888), этнограф. Речь идет о его книге «Путешествия» (Т. 1. М.: Новая Москва, 1923).


[Закрыть]. У Лиды тоска: куда себя деть? Мне нужно мудро, незаметно для нее втянуть ее в интересную литературную работу, так, чтобы к осени она была по уши в каком-нибудь деле. Ну, обнимаю тебя и Марину. Самый сердечный привет Максимилиану Александровичу и Марии Степановне. Спасибо Марии Степановне [77]77
  Заболоцкая-Волошина Мария Степановна(1887–1976), фельдшер, жена М. А. Волошина с 1923 г.


[Закрыть]за милое, милое письмо. Книги [78]78
  Вероятно, речь идет об авторских экземплярах книги А. Белого «Одна из обитателей царства теней» (Л.: ГИЗ, 1924).


[Закрыть]им я послал давно – и накладную отдельным письмом. Неужели не получили? Пиши. Как жаль, что твой отдых омрачается пустяками: безденежьем и отсутствием паспорта.