Текст книги "Симонов и война"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

Письмо маршалу Советского Союза К. Москаленко[6]6
  Письмо публикуется в сокращении.


[Закрыть]

Дорогой Кирилл Семенович,

прошу великодушно извинить меня за то, что я так задержал обещанное. Единственная причина – то, что я никак не мог кончить свою книгу из-за огромного объема работы. Каждую неделю казалось, что вот-вот кончу, а практически кончил только три дня назад и лишь после этого сумел сделать обещанное.

Хочу сказать о том, что я сделал и чего не сделал.

В данном случае речь в Вашей работе идет о событиях, которых я самостоятельно не изучал и о ходе которых собственного представления у меня не сложилось. Поэтому я видел свою задачу единственно в том, чтобы в меру своих сил помочь Вам в качестве, если так можно выразиться, литературного редактора. Я с пером в руке прошелся по Вашей рукописи с точки зрения стилистической, имея в виду, что она адресована не только военным специалистам, но и более широкому кругу читателей.

Собственно говоря, Ваша работа распадается на три части. Первая часть – введение и заключение – связана с общими концепциями предвоенной и военной обстановки и роли Сталина. Вторая часть – история первых боев Вашей бригады – тяготеет к мемуарному жанру. Третья часть – история киевского окружения – представляет собой скорее оперативный очерк событий с использованием целого ряда необыкновенно интересных и значительных документов <…>.

Работу я Вашу читал с большим интересом. Конечно, многое, связанное с киевским окружением, читать тяжело. Но тут без правды не обойдешься. Да и вообще в конечном счете нигде и ни в чем не обойдешься без правды. И этой правдой мне и дорога прежде всего Ваша работа. Поэтому я и рад был оказаться Вам хоть в какой-то мере полезным как литератор. Считаю товарищеским долгом высказать Вам некоторые возникшие у меня сомнения и вопросы.

Первое. Документы, связанные с Шапошниковым, конечно, говорят об очень большой мере его ответственности за все случившееся под Киевом. Но для меня лично остается открытым вопрос – состоит ли его ответственность в том, что он сам был от начала и до конца яростным противником отвода войск из киевского мешка, или его ответственность состоит в том, что он целиком подчинил свою волю и свои взгляды на эту проблему воле и взглядам Верховного главнокомандующего и как начальник Генерального штаба не сумел убедить Верховного главнокомандующего в неправильности принимаемых решений.

У Вас получается, что вроде бы Сталин в этом вопросе поддался Шапошникову. Не располагаю возможностью доказать обратное, в то же время психологически чувствую, что тут что-то не так. Сталин поддался Шапошникову – маловероятно. Шапошников поддался Сталину – это более психологически вероятно.

Второе. Почему Тимошенко столь ответственное решение, как решение на отвод войск Юго-Западного фронта, передал Кирпоносу в устной форме через Баграмяна? Вы этого не объясняете.

Думая над этим, я пришел к предположению, что, может быть, имея абсолютно жесткую директиву Сталина, запрещавшую еще и тогда, 16 сентября, отход войскам Юго-Западного фронта, а в то же время понимая, что каждый час промедления гибелен, Тимошенко, не решившись дать письменную директиву, прямо противоположную директиве Ставки, дал устный приказ Кирпоносу делать то, что все равно придется делать, но не стал закреплять этот приказ в документе.

Может быть, это и не так, но у меня рождается именно такое предположение. В этих условиях, когда командующий направлением, имея полную возможность отдать письменный приказ на отход, отдает вместо него устный, Кирпоносу, конечно, требовалось огромное гражданское мужество для того, чтобы выполнить этот устный приказ, учитывая все предыдущие запреты отхода, шедшие от Ставки.

На фоне всех тех документов, которые Вы приводите, на фоне всего того страшного нажима Ставки на Кирпоноса, который был до этого, запрос Кирпоноса в Ставку после получения устного приказа от Тимошенко кажется мне, в общем-то, естественным. Кирпонос всеми предыдущими приказами Ставки был буквально загнан в такое положение, когда ему пришлось запрашивать.

Я решился поделиться с Вами этими моими читательскими недоумениями и размышлениями потому, что они, видимо, могут возникнуть и у других читателей.

Буду очень рад, если моя скромная литературная помощь в какой-то мере окажется полезной для Вас.

Жму Вашу руку

Ваш Константин Симонов

1966 год

Из бесед с генерал-лейтенантом М. Ф. Лукиным

К. М. В десятых числах июля оставили вам две дивизии?

М. Ф. Только две дивизии и один механизированный полк. Все остальное у меня забрали. Завязались сильные бои. Появились танки, отбиваюсь, но отхожу… Нечем больше, у меня ничего больше нет, всё… В самом Смоленске имеется…

К. М. А Смоленск – ваша полоса?

М. Ф. Моя, моя полоса. В Смоленске имеется батальон милиции, три батальона добровольцев. Но… без винтовок.

Шестнадцатого числа, ночью, ко мне вдруг прибегает заместитель начальника политотдела армии и говорит: «Товарищ генерал, в Смоленске немцы. Мосты взорваны». Я быстро вскочил, член Военного совета прибежал ко мне, сели на машину и поехали в Смоленск.

Приезжаем в Смоленск. В Смоленске – зловещая тишина. Встает раннее утро, солнце. Тишина, жителей никого не видно, будто вымерший город. Не верится, что немцы в Смоленске. Подъезжаю к Днепру. Обстреляли мою машину пулеметы…

К. М. С той стороны?

М. Ф. С той стороны.

К. М. А мосты взорвали, в самом деле?

М. Ф. Мосты взорвали. Взорваны мосты, даже стреляло одно орудие, значит, правильно.

К. М. А кто непосредственно прикрывал Смоленск, какие части?

М. Ф. Мои части, вот эти отряды, батальоны, выброшенные заранее, 132-й дивизии. Это мои части прикрывали. Что делать? Свернули мы на развилку дорог Минск – Москва и на Смоленск, здесь вот сижу, думаю, что мне делать? У меня нет взвода. У меня нет батальона охраны, который я мог бы пустить в дело, еще не прибыл по мобилизации ко мне. Ничего у меня нет. И мы оба задумались. Передо мной появляется генерал. Я так поднял от неожиданности голову, смотрю. «Кто вы такой?» Он говорит: «Городнянский, генерал-майор, командир 129-й дивизии». – «Где ваша дивизия?» – «Вот в этом лесочке, где наш штаб помещается». – «Сколько у вас?» Он говорит: «Два полка, да в полках-то там батальоны, а в батальонах не все. Артиллерийский полк – тоже не все дивизионы. А у вас что? Есть хоть что-то?» Объяснил я ему обстановку. Он говорит: «Приказывайте, генерал».

К. М. А он подчинен вам был уже или нет?

М. Ф. Нет.

К. М. А откуда он пришел?

М. Ф. Отступал.

К. М. Из 20-й. Или нет, – из 19-й?

М. Ф. Из 19-й. Я дал распоряжения… Да, когда мы с членом Военного совета выехали к реке, то – куда же отряд мой делся, который дрался-то, и куда отошли добровольцы и батальон? Они, оказывается, дрались в самом городе, в той стороне, противник их превозмог, они отошли. Но настолько все были измотаны непрерывными боями, что спали мертвым сном.

К. М. Прошли еще по мостам, а потом взорвали?

М. Ф. Да, потом взорвали, там в некоторых местах можно было переходить даже вплавь, там не такая широкая река. Теперь я был там, спустя двадцать лет, – тогда она была гораздо шире и глубже. Хотя и сейчас ходят пароходики маленькие по ней.

Когда я их будил, они долго не могли прийти в себя, не могли понять, что я от них хочу. Для меня картина была ясна, что рассчитывать на них я не могу. Но я приказал – занять как можно шире по фронту каменные постройки по Днепру, по набережной и стрелять, вести огонь. Пусть это неприцельный огонь, но – показать противнику, что этот берег занят, что тут войска имеются.

Вы знаете, это удалось. Противник шестнадцатого днем не наступал, в ночь на семнадцатое не наступал, а когда семнадцатого он начал днем наступать…

К. М. Он начал переправляться, да?

М. Ф. Да, начал уже переправляться через Днепр, а у меня переход занят. Я 46-ю дивизию оттянул, с правого фланга туда отошла 20-я армия, а в середину – 129-я дивизия, а дальше, у Гнездова, у меня занимает 152-я дивизия. И куда бы он ни сунулся – везде Днепр, северная часть города Смоленска занята. Он уже ничего не мог сделать. Во всяком случае, в ближайшие дни.

А две дивизии – 127-я и 158-я 19-й армии были расположены южнее 46-й моей дивизии по Днепру, охватывая Смоленск с восточной стороны и южнее.

Генерал-лейтенант Конев Иван Степанович прибыл на мой командный пункт и говорит: «Михаил Федорович, очень создалось хорошее положение. Смотри, если я движением своих этих двух дивизий – прямо, на южной окраине Смоленска, а ты 152-й – с правого фланга, западнее Смоленска, а в цепи – 129-я, – мы ворвемся в Смоленск, завяжем уличные бои и противника в Смоленске можем застопорить».

Я говорю: «Идея-то очень хорошая, Иван Степанович, но у нас с тобой мало артиллерии, мало снарядов. Не хватает у нас сил». Но он говорит: «Нет, надо сделать, давай, попробуем сделать». – «Ну, давайте попробуем». Сделали.

К. М. А он тогда командовал 19-й?

М. Ф. 19-й.

Дивизии переправили, успешно начали продвигаться. Иван Степанович приехал на мой командный пункт и говорит: «Наступает пусть 152-я дивизия твоя. И в центре пусть наступает Городнянский, потому что уже… части подходят к южной окраине Смоленска. Там… шоссе перекрывают уже».

Мы не успели порадоваться успеху этих двух дивизий, как по радио – сигнал: «Дивизии сброшены за Днепр и отброшены на свои исходные положения».

Что же получилось? Когда Иван Степанович уехал, действительно, дивизии переправились и подходили к южной окраине Смоленска. А в это время налетела авиация, по шоссе наступали танки Гудериана, примерно, танков семьдесят пять или около ста, а поскольку все было направлено, вся артиллерия была направлена в западном направлении, и не успела перестроиться на южное направление, чтобы не поразить своих, – то танки ее смяли. Пришлось отходить, и дивизии ушли в исходное положение. Они потом закрепились на этом берегу, противника дальше не выпускали.

152-я дивизия тоже пыталась переправиться, подошла к западной окраине. Казармы там были, так называемые Нарвские казармы, подходила к ним, но эти казармы уже являлись дотами, туда артиллерию поставили. Как доты были, и мы ничего не смогли сделать, были отброшены обратно.

Я вам не рассказал один эпизод. Когда дивизия Городнянского шла занимать позицию по Днепру, в центре, в северной части Смоленска… Нас пять генералов стояло: я, Городнянский, член Военного совета мой – Лобачев, начальник политотдела, начальник штаба Шалев стоял, кто-то еще был. В это время красноармеец кричит, – а они идут по другой стороне тротуара, по теневой стороне: «Генералы нас продали!» – и наперерез бежит. Я стоял спиной. Не обратил внимания на это дело, – там какой-то чудак кричит, – и стоим разговариваем все на тротуаре. Адъютант, который тут стоял, Клыков, капитан, штык рукой оттолкнул, – а у него было лезвие, нож был, – сильно порезал руку, очень порезал. Обезоружили этого. Оказалось налет авиации, потом танки наступают, психика у этого красноармейца сдала, а тут еще читали приказ об измене, о том, что генерал Павлов и другие генералы расстреляны. Конечно, генерал Павлов никогда не был предателем и изменником, он был расстрелян за нераспорядительность, непринятие мер, но в умах многих эта версия еще долго жила.

К. М. Тем более что еще были воспоминания о 37-м – 38-м годах.

М. Ф. Вот психика и сдала у этого красноармейца.

Дивизия Городнянского тоже наступала. Он несколько раз пытался переправиться, но ему тоже не удавалось переправиться. Сильный артиллерийский огонь.

На двадцать первое число противнику удалось переправиться в районе Тихвинского кладбища на северную сторону Днепра, в северную часть города Смоленска, завязались сильные уличные бои. В северной части были маленькие домишки-то, редко трехэтажные дома. Дивизия была малочисленной, противотанковой артиллерии мало. У противника – танки, минометы. А в городе очень хороши минометы, которые стреляют с небольшого расстояния навесным огнем, в любой дом можно крышу пробить. Так что они играли большую роль. А у нас минометов было недостаточно.

Противник завязал сильные бои. В это время авиация доносит, что по шоссе Орша – Смоленск, – не по новому, а по старому шоссе, – двигается большая колонна машин противника на Смоленск.

Командир 152-й дивизии полковник Чернышов, очень расторопный, дисциплинированный, грамотный, любимец красноармейцев и командиров всех, замечательный командир дивизии во всех отношениях. У него заранее были пристреляны все квадраты. У него было четыре артиллерийских полка, два своих полка, один полк корпусной и один полк – сдвоенные пулеметы и четырехствольные пулеметы зенитные. Все было приготовлено. И ему было видно с наблюдательного пункта, как противник в редком лесу у Красного начинает сосредотачиваться.

Несмотря на требование артиллеристов открыть огонь и нервозное состояние окружающих его штабных офицеров, Чернышов выдержал, чтобы побольше скопилось машин, танков, артиллерии и, как только, по его мнению, скопилось достаточно, открыл ураганный огонь.

А мне бригадный комиссар этой дивизии Рязанов говорил: «Михаил Федорович, вы посмотрели бы на Петра Николаевича Чернышова. Стоит, смотрит в стереотрубу на наблюдательном пункте, приплясывает со своей никчемной поговоркой „трыньки-брыньки“, – у него такая была дурацкая поговорка, которая прижилась и никак у него не могла пройти, при всех случаях – „трыньки-брыньки“, „вот это хорошо, трыньки-брыньки“, – и приплясывал, глядя, как стреляет наша артиллерия и как мечутся немцы». Перешли в контратаку, захватили триста человек пленных и, что очень важно, – очень большое количество наших красноармейцев и офицеров вооружились немецкими автоматами. Захватили много патронов, они потом нам пригодились в боях за Смоленск и при отступлении из Смоленска.

Пленные оказались 137-й стрелковой дивизии, австрийцы. Дивизия только что прибыла и с ходу была брошена в бой. В боях не участвовала. На мой вопрос к пленным, не боятся ли они, что попали штрассен, в плен, они говорят – найн. Так это уверенно говорят «найн». Я говорю – варум? Они говорят, наши деды и отцы в Первую мировую войну тоже были в плену у русских; их поставили на сельскохозяйственные работы, там они прекрасно жили, многие из них женились на русских девушках, привезли их к себе в Австрию и прекрасно живут. Вот и нас теперь наверно на сельскохозяйственные работы поставят.

Я, конечно, их не разубеждал, что они будут на сельскохозяйственных работах.

К этому времени магистраль была перерезана уже Готом у Ярцева, поэтому отправить я их никак не мог. Пути сообщения перерезаны, продовольствие и боеприпасы мы уже не получаем. Приходилось окольным путем, по очень плохим дорогам доставлять, но это было очень сложно. Поэтому отправить пленных я не мог.

В это время со стороны Духовщины на командный пункт наступают танки противника. Представляете мое положение. Сидят в сарае совхоза Жуково, где командный пункт, к нашему великому несчастью, триста пленных. Что делать с ними было? Немцы могут поднять хай, могут разоружить небольшую охрану. Положение было очень опасное. Но к нашему счастью, здесь оказалось два дивизиона артиллерии, которые открыли прямой наводкой огонь, два танка подбили, а остальные скрылись, ушли.

После того как 137-я немецкая дивизия была разбита, ее остатки перешли через Днепр и вошли уже в город Смоленск. То там была 29-я механизированная дивизия, а теперь стала еще 137-я дивизия. Опять завязались сильные бои. Городнянского выбили из северной части.

К. М. Он был в центральной части, да?

М. Ф. Нет, он так и был в северной части. Почти выбили уже из северной части. Тогда я приказал командиру 152-й дивизии с запада наступать на Смоленск. И вот опять началось: опять за завод имени Калинина, за Тихвинское кладбище.

К. М. Это всё в северной части?

М. Ф. Всё в северной части. Тихвинское кладбище переходило из рук в руки бессчетное количество раз. Почему за кладбище так долго дрались? Могильные плиты, надгробные памятники давали хорошее укрытие той и другой стороне, поэтому за него так долго и дрались. Потом – за аэродром. На аэродроме долгое время оставалась еще наша 153-я дивизия авиационная. Шли бои, а она все еще там стояла, летала, выполняла задания, командующего фронтом. За электростанцию, за железнодорожный вокзал. Железнодорожный вокзал был совершенно разрушен. И наконец к двадцать седьмому числу их 129-я дивизия вновь перешла в наступление, и они заняли опять всю северную часть Смоленска.

К. М. Выбили за реку всех?

М. Ф. Всех выбили за реку. Ворваться в южную часть Смоленска нам так и не удалось. Не было ни сил, ни снарядов. За все время боев с десятого по двадцать пятое июля – почти двадцать дней – я не получил пополнения ни от кого. Кроме двух тысяч коммунистов Москвы, Ивано-Вознесенска, Владимира и Горького. Надо сказать, что эти коммунисты сыграли колоссальную роль в обороне Смоленска. Они были связующим звеном, цементом. Да и так части дрались хорошо. Почему 152-я дивизия, части 16-й армии дрались так хорошо? Почему они нигде не бежали? Когда-нибудь мы с вами вернемся, и я вам расскажу, что представляли из себя условия в Забайкалье, в которых жила и обучалась 16-я армия. Сама природа их закалила. Условия жуткие. Казарм нет, жили в землянках. Землянки – не обыкновенные землянки, а только сверху прикрыто, а земляные стены и кое-какие нары, так чуть-чуть ивнячком заплели, чтобы не сыпалась земля. Мокро там, сыро было, а морозы 35–50 градусов – это явление нормальное. Ветер – на ногах не устоишь, в уборную ходили по канату, иначе унесет, закатает в степь, и замерзнете там. Вот в таких условиях обучалась эта армия. Армия была очень сильная, закаленная. Поэтому так и дрались хорошо.

И когда противник вновь начал переправляться, подтянул танковые части, подошла дивизия СС, полк «Великая Германия», мы начали отступать. Были опять сильные бои за каждый дом, за каждую улицу дрались. Но силы иссякали. И отступали мы не потому, что мы плохо дрались, а потому, что сил не хватало у нас. К этому времени 16-я и 20-я армия соединились, мы встретились – два члена Военного совета – 16-й и 20-й армии, Курочкин и Симановский, Лукин и Лобачев, стали советоваться, что делать нам дальше.

Хоть мы уже к двадцать седьмому оказались в полном окружении, в оперативном мешке оказались, мы знали, что к нам идут на выручку: со стороны Белого идут три дивизии генерала Хоменко, а с востока от Ярцева идут три дивизии генерала Калинина, а у самого Ярцева – три дивизии генерал-майора Рокоссовского, с юга, от Рославля будет наступать 28-я армия генерала Качалова, пока в составе трех дивизий. Мы знали, что к нам идут двенадцать дивизий, и видимо, какое-то количество артиллерии, какое-то количество танков у них, мы так предполагали. Так что, чего же особенно переживать, будем драться. И решили не отступать. Но двадцать девятого числа противник сосредоточил большое количество танков против левого фланга 20-й армии, налетела авиация, прорвали фронт 69-го корпуса генерала Могилевчика; командир 152-ой дивизии доносит мне, что его правый фланг загнут уже фронтом на север, не на запад смотрит, а уже на север смотрит.

Пришел ко мне на командный пункт генерал-майор Могилевчик, командир 69-го корпуса и говорит: «Товарищ генерал, своего командарма и штаба я не нашел, он, видимо, снялся, перешел на другой командный пункт. Я вам докладываю, чтобы вы приняли меры: мой корпус отходит».

Я выбежал на наблюдательный пункт – у меня он тут в лесочке был, прекрасный у меня обзор, – и вижу, что идет сильный танковый бой наших и танков противника, и пехота начинает цепями уже отходить.

Тогда я приказал командиру 129-й Городнянскому. Замечательный командир, очень спокойный, когда я приезжал к нему в дивизию, мне командиры жаловались, что он не только ходит в боевые порядки батальонов, а даже в боевые порядки рот. Я его ругал: «Авксентий Михайлович, что вы себя не бережете, вы ж для армии нужны». Он отшучивался: «Э, Михаил Федорович, – говорит, – я заговорен бабушкой, смерть меня не возьмет». Он действительно всегда ходил с тросточкой, не с тросточкой, а со стеком каким-то ходил, прямо по цепи, не спеша, без фуражки – фуражка все-таки демаскировала – ходил без фуражки. И когда командующий фронтом запросил на должность командарма, хорошего командира дивизии, я выдвинул Городнянского. Он принял армию, дрался под Харьковом и там был заколот штыком. Дрался до последнего и немец его заколол штыком.

Я приказал Городнянскому выставить заслон на магистрали Минск – Москва. Создалось угрожающее положение. Противник с северной окраины опять уже выбил 129-ю дивизию, 152-я дивизия еще в северо-западной окраине у меня, и если я промедлю еще ночь, то здесь противник охватит меня с запада и с севера, – две дивизии останутся у меня в Смоленске, без патронов, без снарядов. На исходе всё. Продовольствие тоже на исходе, горючее на исходе.

Я принял решение на отход. И в ночь с двадцать девятого на тридцатое армия окончательно оставила Смоленск.

К сожалению, в десятом номере «Военно-исторического журнала» написано, что противник занял Смоленск пятнадцатого и шестнадцатого числа северную и южную часть, это совершенно неверно. В Смоленске мы дрались две недели, вели очень сильные бои, положили тысячи людей! Кто это так безответственно пишет?

Был приказ на отход с двадцать девятого на тридцатое, в ночь на тридцатое. Одному батальону 152-й дивизии не удалось. Он еще дрался там и тридцатого и тридцать первого. И остатки этого батальона вышли и организовали партизанский отряд под командованием политрука этого батальона товарища Томского. Это был храбрый командир, политработник, командир отряда, и погиб смертью храбрых, будучи командиром этого партизанского отряда.

К. М. В период боев за Смоленск у вас всего-то было сколько? Две дивизии…

М. Ф. Потом третья дивизия, потом две дивизии 19-й армии – 127-я и 158-я, которые так и остались на восточном берегу. Сами они переправиться уже не смогли, но и противника не выпускали.

К. М. Ну а в составе вашей собственной армии очень мало частей по существу было? Две дивизии и отряды какие-то еще?

М. Ф. Вот эти отряды только. И три дивизии 19-й армии.

Но они все малочисленные были. И вот с этими войсками мы и дрались. Диву даешься, просто диву даешься, как мы держали такую махину. Ведь махину же держали! 17-я, 18-я танковые дивизии, 29-я механизированная, 137-я дивизия, полк «Великая Германия». Это все в Смоленске, по ту сторону Днепра, южная часть. А с этой стороны – части Гота.

К. М. Ну и как совершался отход?

М. Ф. Лето было жаркое. Но жарко было не только от солнца. Противник, чувствуя, что мы отходим, находимся в кольце, нажимает все время на нас. Вот здесь-то и сказался героизм нашего народа. Все офицеры штаба, политотдела, армии (корпуса мы уже расформировали за ненадобностью), влили все это в дивизии, все обозы были очищены – все было брошено в части, сражаться. Все командиры штабов, политотделов, дивизии, полков – все были на передовой линии. На каждую атаку отвечали контратакой. Отвечали, но, к сожалению, мало поддержанные артиллерией и минометами.

Я отдал приказ – стрелять артиллерия имеет право только по приказанию командира полка по явно видимым целям и по танкам, в других случаях артиллерия не имела права открывать огня. Снаряды считаные. А танки все время наступают, авиация все время летает.

Мы отступали тридцатого, тридцать первого, первого, второго, третьего.

Третьего к концу дня мы только начали переходить Днепр у Ярцева, у Соловьевской переправы. Эти пять дней – героический подвиг 16-й и 20-й армий, которые кровь проливали и костьми ложились, но держали противника, изматывали его.

И самое ужасное, когда четвертого числа, рано утром у меня не было переправочных средств, понтонов, а у 20-й армии оказались понтоны около села Радченко, а у меня были понтонные лодки, надувные лодки А-3, которые больших грузов не выдерживали, но, когда мы подъехали к Радченко переправляться, переправы оказались разбиты. Тогда я вернулся к своим лодкам. В первую очередь пропускали раненых, артиллерию, могущую перейти, а тяжелая артиллерия не могла перейти на этих лодках, все было брошено на том берегу. И здесь, на переправе, машины одна за другой лезут – и мне сломали ногу. Когда начинали, был туман еще. Взошло яркое солнце, туман рассеялся, – налетела авиация, открылся пулеметный, минометный артиллерийский огонь.

Вы были, вы видели, что такое бой. Это был кромешный ад, что творилось. Люди бросаются вплавь. Не могущие плавать тонут, повозки хотят переправить где-то вброд, – лошади захлебываются, начинают тонуть. Весь Днепр загружен повозками, машинами. На той стороне лощина вся усеяна обозом, машинами.

Но переправили, части перешли, заняли оборону, начали приводить себя в порядок. Но ряды наши очень поредели.

Пятого августа вызывают меня на командный пункт командующего 20-й армией. Тимошенко с Булганиным приехали и вызывают туда меня, туда же приехал Рокоссовский.

Да, я не сказал еще, что Рокоссовскому удалось разорвать кольцо окружения, когда мы отступали около Ярцева, и нам были быстро подброшены снаряды и патроны. Нам уже стало легче, когда переправлялись.

К. М. Это помогло вам вырваться.

М. Ф. Помогло вырваться. И не только группа Рокоссовского, а и группа Хоменко, группа Калинина, группа генерала Качалова сыграли колоссальную роль в том, что противника все же не пустили к Москве. В том числе, конечно, в первую очередь 16-я и 20-я армии. Главным образом они и держали ту махину, которая двигалась на Москву.

Прибыли мы на командный пункт. Тимошенко поздравил нас с выходом из окружения, поблагодарил за то, что мы хорошо дрались. Я потом вам прочитаю, как он доносил. Может быть, сейчас прочитать?

К. М. Пожалуйста.

М. Ф. Тимошенко доносил начальнику Генерального штаба Верховного главнокомандующего маршалу Шапошникову: «Сковывание 20-й и 16-й армиями столь значительных сил группы армий „Центр“ не позволило ей развить успех из района Смоленска в направлении Дрогобужа – Вязьмы и, в конечном счете, оказало решающее значение в воссоздании сплошного фронта советских войск восточнее Смоленска, который на два с лишним месяца остановил противника на западном направлении.

Действия 20-й и 16-й армий характеризовались сочетанием упорной обороны с решительными контратаками, как днем, так и ночью.

Я считаю, что боями этих дней мы совершенно расстроили наступление противника. Семь-восемь дивизий, действовавших против нас танковых и моторизованных и две дивизии пехотные, с огромными потерями, лишены наступательной возможности на целых десять дней.

Оценивая действия Курочкина, Лукина в продолжение такого большого времени против столь крупных сил, яростно нападавших с целью окружения и уничтожения наших войск, массируя большую авиацию на поле боя, Курочкину и Лукину надо отдать должное. Тимошенко».

К. М. Хороший документ.

М. Ф. Он поблагодарил нас и говорит: «Я решил, о чем донес в Москву, – получил согласие, – Курочкин убывает от нас, а Лукин назначается командующим 20-й армией, – армия эта большая и стоит на главном направлении, а на 16-ю армию назначается генерал Рокоссовский. Причем все дивизии 16-й и 20-й армий сливаются в одну армию, получается большая армия».

К. М. В 20-ю?

М. Ф. В 20-ю.

К. М. То есть ваши дивизии остались при вас?

М. Ф. При мне оставались.

К. М. А там – управление…

М. Ф. Управление мое перешло к нему. Ну и кое-кто там остался еще.

К. М. Части усиления, да? И новые дивизии ему давали?

М. Ф. И те, которые у него были, которыми он дрался.

К. М. А у него не было управления?

М. Ф. У него маленькое было управление, группа была. Ни тылов, ничего у него не было.

К. М. И тут вы расстались с Лобачевым?

М. Ф. Да, мы расстались с Лобачевым.

Возвращаемся к Тимошенко. Он сказал, что уезжает, я перехожу в 20-ю армию, а Рокоссовский будет именоваться – группа 16-й армии, и мы разъехались на места.

С Рокоссовским я был раньше знаком, о нем я расскажу как-нибудь в отдельном случае. Если хотите, сейчас расскажу.

К. М. Очень хорошо.

М. Ф. Я – начальник кадров РККА. Рокоссовский командовал 15-й дивизией в Забайкалье, в Даурии. Там воды нет, в этой Даурии. Воду на конский состав возили в цистернах со станции. А дальше шла степь, как она раньше называлась – Голодная смерть, что ли, черт ее знает. Кругом нет жилья на сотни километров.

Он приехал оттуда, вышел ему срок, является ко мне. Я знакомлюсь с ним и говорю ему: «Товарищ Рокоссовский, дивизии у нас нет, сейчас мы не можем». Он говорит: «Ну давайте бригаду». Я говорю: «И бригады тоже нет. – Ну тогда полк давайте».

Я думаю: «Какой из командиров, пробыв, прослужив на Дальнем Востоке, в такой дыре столько лет, приезжает и просит: „Дайте мне хоть полк!“ Это необыкновенный командир».

Я говорю: «Зайдите через несколько дней, Константин Константинович». И я ему нашел дивизию. 12-ю дивизию. Там сделали целый ряд перемещений.

К. М. А у него что, была такая проблема – не идти на какую-нибудь штабную…

М. Ф. Нет, подождать было надо, а он не хотел. Давайте полк.

К. М. А, чтобы прямо сейчас, не пребывать в резерве?

М. Ф. Да, не пребывать в резерве. И я ему нашел, потому что это был такой экземпляр командира, который редко бывает. Я вспомнил тут Линевича. Нет, Куропаткина я вспомнил. Когда Куропаткина сняли и назначили Линевича командовать армией, то Куропаткин подал на имя государя телеграмму: «Ваше Императорское Величество, не лишайте меня возможности быть при армии. Назначьте хоть командиром корпуса – я буду прекрасным командиром у генерал-лейтенанта Линевича». А он полный генерал был, понимаете?

Я говорю: «Э, это человек необыкновенный, дивизию надо найти ему». И нашел. И Константин Константинович поехал.

И вот теперь я с ним встретился вновь.

К. М. Скажите, Михаил Федорович, по тому периоду, командования на Западном фронте, какие у вас впечатления, ощущения от Тимошенко были в то время?

М. Ф. Когда противник ворвался в Смоленск и я донес об этом, сразу получил телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина: «За сдачу Смоленска будете преданы суду революционного трибунала». Вечером: «Если Смоленск не возьмете, будете расстреляны». И так продолжалось, несколько дней это дело.

Я вернулся из 129-й дивизии, где уже в который раз героическая дивизия потерпела неудачу, переправляясь в южную часть города Смоленска. Приехал я, мне подает телеграмму Лобачев. «Смотри, – говорит, – телеграмма от Военного совета фронта». Меня и Лобачева представляют к высшей правительственной награде. «Может быть, это поможет вам взять Смоленск».