355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Константин Симонов » Симонов и война » Текст книги (страница 32)
Симонов и война
  • Текст добавлен: 11 июля 2017, 13:30

Текст книги "Симонов и война"


Автор книги: Константин Симонов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 50 страниц)

В позапрошлом году я был в Архангельском. Приезжает генерал-лейтенант Кузовков из Управления кадров и показывает мне фотографию. «Михаил Федорович, узнаете?» Я говорю: «Нет, не могу узнать». Подошла жена, говорит: «Да это же ты снят». А я не узнал. Рука у меня вот так вот, орден видно один, в кителе лежу. И сплю я. Двухъярусная кровать. Я посмотрел, да, действительно как будто бы я. И письмо. Пишет зубной врач этого госпиталя, где делали мне операцию и приходили ко мне эти офицеры.

Зубной врач этот начал показывать фотографии времен войны и наткнулся на мою карточку. «О, – говорит, – генерал! Я помню этого генерала». И он описывает мой разговор с этими офицерами [немецкого] генерального штаба. Он говорит: «Генерал-то, наверное, умер, вряд ли он мог выжить, он был очень тяжело раненый, а семья-то у него, наверное, осталась», – и переслал это в нашу группу войск в Германии. А оттуда переслали сюда, в Генштаб, и она дошла до меня. Я покажу вам эту бумажку, в которой он описывает все, как это происходило.

В прошлом году я был в Германии, рассказал об этом случае. Они нашли этого человека. Написано письмо по-немецки. Он пишет про мужество этого генерала… «Я был ярый нацист, я всецело шел за Гитлером. А когда были сильные бои, увидел русского генерала, так мужественно ранения переносящего, и, когда немецкие офицеры спрашивали у него военные тайны, он так смело отвечал им – это меня натолкнуло, что не так-то легко с ними нам будет справиться». Потом еще события были, и это дало ему толчок пересматривать свои позиции. Может быть, он красит все это, но пишет в таком духе.

Потом они напечатали разговор с ним в какой-то статье.

Когда я им так ответил, они отдали мне салют, значит, взяли под козырек, сказали, что больше мы вас затруднять не будем, и ушли. А между собой по-немецки говорят – об этом он пишет: «Мы уважаем точку зрения этого генерала».

А я еще не знал, что у меня ноги нет. Я знал, что больно, знал, что я ранен в ногу, но что ноги нет у меня, я не знал. Когда они все ушли, врач открывает одеяло, смотрю, у меня ноги-то нету. Я моментально сорвал повязку. Армии нет, сам в плену, без ноги, рука не работает, думаю: «На чёрта это!» Знаю, что из себя представляет плен немецкий, уже доходили до нас сведения. Жить не хочется. Меня сразу на перевязочный стол. Перевязали, приставили ко мне сначала нашего санитара, а я вторично… Немцы наших врачей, или знающих немецкий язык наших солдат и младших офицеров делали санитарами – ухаживать за своими ранеными, грязную работу выполнять. Вот и приставили ко мне одного нашего товарища, знающего по-немецки. А когда я вторично сорвал повязку, приставили унтер-офицера.

Вдруг у меня очень высокая температура. Я весь горю. Теперь я понимаю, что это у меня была галлюцинация. Мне кажется, что я хорошо по-немецки понимаю, дословно все понимаю, что говорят немецкие раненые, которые лежат здесь.

К. М. А раненые немецкие?

М. Ф. Немецкие. Наших никого нет, один я. И я слышу их разговор, что они собираются меня убить. Я срываю повязку и говорю: «Давайте врача». Приходит унтер-офицер и говорит, что врач на краю этого села живет, погода грязная, он очень устал, врач не может сейчас прийти. Вот тогда я и сорвал повязку…

К. М. И с вызовом врача тоже была галлюцинация? Вы действительно его вызвали, или казалось это?

М. Ф. Вызывал-то я действительно, но мне казалось, что они говорят по-немецки, что хотят меня убить. Врач все же пришел. Пришел, начал меня уговаривать: «Как они могут вас убить? Они такие же раненые, как и вы. Они все без движения». А я не верю. Тогда меня из этой общей комнаты переносят в сторожку, где жил унтер-офицер, и меня к нему положили туда. Со мной этот врач долго разговаривал, и мне, откровенно говоря, стало его жалко. Я же знаю, что у них целый день операции. Ведь раненые все время поступают. Сильнейшие же идут бои, а это перевязочный отряд. Он показался мне хорошим. И он действительно оказался хорошим. Как только кончал операцию, он обязательно ко мне приходил. Разговаривал со мной.

К. М. Через переводчика? Или он говорил по-русски?

М. Ф. Нет, он ни слова не говорил по-русски. Через нашего санитара. И он говорит мне: «Я не нацист, я врач, и вы для меня – пленный раненый генерал. Я сделаю все, чтобы вы жили».

Показывал он мне карточки своих детей, сказал, где он работал в мирное время. Он был главным врачом в хирургической больнице Берлина.

Унтер-офицер оказался австрийцем. Секретарь венского городского суда. Говорил по-русски. Плохо, но говорил. В Первую мировую войну был у нас в плену. И он мне сказал: «Генерал, вы этому врачу верьте. Он сделает все, чтобы вас спасти. Я, – говорит, – со своей стороны тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в перевязочном отряде, потому что когда я был в плену, раненый, мне русские спасли жизнь. Я забыл фамилию врача, но я русским благодарен, что они мне жизнь спасли».

Второй врач был стервец. Когда не было старшего врача, когда он был занят, надо на перевязку, кладут на носилки и несут, – нельзя было дотронуться, я кричал в крик. Все же нервы обнажены, и всякое мало-мальское шевеление причиняло ужаснейшую боль. Об этом узнал унтер-офицер и сказал старшему врачу. Он приходил, брал меня на руки и носил на перевязочный стол. Это единственный человек, который оказался человеком. Все остальные, которых мне приходилось видеть, это были звери, а не врачи.

К. М. Вам не удалось его разыскать?

М. Ф. Разыскал.

К. М. Живой он, этот человек?

М. Ф. Был живой три года назад. Когда я был в ГДР, я сказал немецким товарищам, чтобы они его разыскали. Когда они пришли к нему, он сказал: «Помню все это», – подтвердил все, что говорилось, но просил его забыть, ничего не писать, ни фамилии, ничего, ради бога, потому что, – «вы знаете, какое положение, я не хочу, чтобы на старости лет со мной что-нибудь случилось».

К. М. А он в ГДР или в ФРГ?

М. Ф. В ФРГ.

К. М. А его там разыскали?

М. Ф. Там.

К. М. Он в Берлине?

М. Ф. В Берлине.

* * *

М. Ф. В этом передвижном лазарете я пролежал до момента их продвижения вперед, на восток. Была подана санитарная машина, где лежало уже три немецких офицера. И когда вносили меня, они узнали, что русский генерал с ними будет ехать. «Вег русише генерал! Вег!» – значит, не хотят ехать со мной.

Тогда пришел врач, который ко мне хорошо относился и говорит: «Придется вам ехать с грузовой машиной». А вы знаете, дороги там…

К. М. А санитарная машина на четыре койки была?

М. Ф. На четыре, да. Двухэтажная.

К. М. Это было в Семлеве?

М. Ф. В Семлеве. Куда-то они, видимо, передвигались вперед, за войсками.

Положили в грузовую машину. Солдаты какие-то вещи накидали туда, и ехать до станции – это было что-то кошмарное. Я губу закусил, и – вытерпел.

Посадили в пульмановский большой вагон. Там солдаты немецкие были. Привезли в Вязьму.

К. М. Сколько в этом госпитале пробыли?

М. Ф. Боюсь сказать.

К. М. Неделю?

М. Ф. Больше. Недели две, наверно, пробыл.

Приехали в Вязьму. Всех немецких солдат вынесли и закрыли дверь. Я один остался в вагоне. Представляете мое состояние? Бросили. Морозы начинаются большие. Думаю: «Придет какая-нибудь сволочь, преступник, и всё, никто и знать ничего не будет». Не знаю, сколько прошло времени, мне показалось – очень долго. Наконец дверь открывается: «Генерал!» – «Я». Поговорили. Забрали на носилки, положили в санитарную машину.

К. М. Здесь уже в санитарную?

М. Ф. Да, в санитарную машину положили. А, считай, этой-то ноги у меня нет, а на эту сапог я не надел, так я был замотан, что сапоги все время в руке держал. Солдат говорит: «Генерал», – и так на сапоги показывает чего-то. Я говорю: «Гут, гут». А он, видимо, спрашивает: «А тебе на чёрта сапоги?», – и забрал эти сапоги. Я думаю: «Черт с тобой, все равно уже теперь».

Привезли в госпиталь. Опять Вязьма. Громаднейший зал, – не знаю, что за здание было, – человек пятьдесят, если не больше, лежит раненых. И тут, смотрю, наши русские девушки. Я одну подозвал: «Русская?» Она говорит: «Русская». Соня Анвайер ее звать. Уже в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом году в Советском комитете ветеранов войны, когда она пришла, я ее сразу узнал. После сорок первого года прошло шестнадцать лет, но я ее сразу узнал. Еврейка, восточного такого типа еврейка. Я говорю: «Соня Анвайер?» Она говорит: «Да». – «Меня не узнаете?» Она говорит: «Нет, не знаю». Ну и я рассказал ей этот случай.

Я подзываю ее и говорю: «Попросите врача, чтобы мне дали снотворное. Я уже несколько ночей не спал, мне спать хочется, не могу уснуть – боли страшные». Врач как раз обходит. Врач накричал на нее, не дал. Когда всех обошел своих, подошел, посмотрел. Я говорю ему: «Таблетен шляфен». Приказал дать. Дали мне снотворное. А на второй день – на перевязку.

Приносят на перевязку, смотрю, в перевязочной знакомая женщина-врач. Где я ее видел? А! У командира сто… забыл, какой дивизии, 20-й армии, когда я командовал 20-й армией. Ну, походная жена, если можно так назвать ее. Красивая женщина. Смотрю, она там работает. Я потом спрашиваю Соню Анвайер: «Почему она в операционных?» Она говорит: «Я вам потом расскажу, что это за женщина». Красивая, интересная женщина. Она, говорит, всех нас, стерва… плохо к нам относилась.

Она мне рассказала, где живут врачи наши, которые в качестве санитаров используются. А рядом было здание кирпичного завода, совершенно неотстроенное: дверей нет, окон нет, пола нет, обнесено только проволокой. Их загнали туда. Раненые кричат, пить хотят, не есть, а хотя бы пить, жажда их мучает. Когда кричать начинают или сильно надоедать, туда бросают гранату, в оконный или дверной проем. Творится там, говорит, что-то невероятное.

К. М. Это наш госпиталь такой остался?

М. Ф. Нет, не госпиталь. Это наших раненых забирали, отвозили и вот здесь их поместили.

К. М. А помощь какая медицинская?

М. Ф. Никакой.

К. М. И наших врачей не пускали?

М. Ф. Никаких. Вот так они там и валялись. Я говорю: «Что же там делается то?» Она говорит: «Вы себе представить не можете. Мало этого, и женщины там же, вместе все».

На третий день приходят санитары, укладывают меня, дают одеяла. Надо сказать, что дали мне много одеял, укутали меня. Одеял, наверно, пять. Знаете, тонкие немецкие шерстяные одеяла. Укутали меня и понесли. Положили в пятитонную машину. Один я и несколько солдат в этой пятитонной машине. И эта машина по Минскому шоссе на Смоленск гнала из Вязьмы. Бешеная скорость. Я вот так вот подпрыгивал. Я сначала кричал: «Камрад, камрад, тише!» Машина все равно не обращала внимания и катилась.

К. М. А немецкие солдаты тоже раненые были?

М. Ф. Нет, здоровые ехали.

Единственно, чего я хотел – это потерять сознание, потому что боли были невероятные. Жуткие боли были.

Приезжают в Смоленск. Это было ночью уже. В пять или в шесть госпиталей возили – нигде русского генерала не принимают. Нигде! Наконец приехали куда-то. Слышу, русская речь. К своим, значит, попал. Я понял, что это, видимо, лагерь для военнопленных.

Ко мне подошли санитары, и сестры подошли наши же, русские, я попросил воды. «У нас, товарищ генерал, нет воды. Водопровод не работает в Смоленске». Я говорю: «Снега хоть натайте». – «Сейчас, – говорят, – это и сделаем». Натопили снег, процедили его через марлю и дали мне напиться.

Когда меня несли на носилках по лестницам и по площадкам, буквально некуда было ступить ноге. Везде было забито ранеными. Всё – лестницы, лестничные клетки, площадки, всё было забито, вповалку – без всяких кроватей, носилок. Ничего! Просто так. И стоит стон.

Меня принесли в палату, где было человек пятнадцать офицеров. В том числе и генерал, начальник артиллерии 20-й моей армии Прохоров. Там кровати были. Меня положили на кровать. Когда я вот так рукой оперся на кровать, из матраца – сукровица, гной, – матрац был этим пропитан. Мне дали подушку, у меня и подушка даже была.

В этом госпитале кормили. То есть немцы ничего не давали, немножко хлеба давали. Маленький кусочек, видимо, одна восьмая, наверное, а остальное питание было: давали машину или подводу, и те, кто выздоравливал из раненых, ехали собирать у колхозников, что колхозники могли дать. А так как мельницы нигде не работали, то давали рожь или пшеницу немолотую. И вот рожь и пшеницу распаривали и ели. Больше еды не было.

К. М. Значит, ехала подвода или машина с немецким сопровождающим?

М. Ф. Да. И у колхозников собирали. Это был кошмар. Большинство умирало – раненые в живот с поврежденными внутренностями умирали от такой пищи.

Медикаментов давали ограниченно. А чаще всего – врачи, которых забирали, говорили: «Мы знаем, где был медсанбат, у нас там зарыты или брошены медикаменты». Тоже давали подводу, ехали, находили и привозили. Но этого было далеко недостаточно.

Я расскажу вам такую картину, которую сам наблюдал, очевидцем был.

Привезли меня на перевязочный стол, а на другом столе лежит наш полковник. Врач посмотрел и говорит: «У вас гангрена, надо немедленно ампутировать ногу». Он говорит: «Ну, что ж, давайте режьте». Врач говорит: «Нет обезболивающих средств. Придется делать так, по способу Пирогова в Севастопольскую войну. Без всяких обезболивающих».

К. М. Спирту давали, что ли?

М. Ф. Не знаю, что он ему дал, так, натер чем-то. Вы знаете, я смотрел, я в ужас приходил, когда он мясо разрезал, отвернул его. Тот только говорит: «Доктор, ну, поскорей, поскорей, доктор». А доктор: «Ну, потерпи, потерпи, голубчик», – и начинает пилить. Вы знаете, я не мог смотреть. Человек только так, стонал немножко. Когда кончилось, как будто бы он тоже почувствовал какое-то вроде как облегчение. Через два часа умер этот человек.

Я потом доктору говорю: «Доктор, вы же видели, что он умрет. Зачем вы только его мучили? Такие невероятные мучения человек перенес». Он говорит: «А что делать? Я хотел спасти все же».

К. М. Начальство немецкое там было?

М. Ф. Наше.

К. М. Немцев никого не было?

М. Ф. Не знаю. Наверно, был какой-то, но к нам не показывался. У нас были свои врачи, наши же врачи. Но они были бессильны что-нибудь сделать. Положили меня в ванну, потому что давно я уже не делал ванны. Вообще не делал ванны с момента… Да, черт ее знает, когда я мылся! Такие тяжелые бои были, когда там к черту мыться было! Ранен был, а в госпитале меня вообще не мыли. Только этот санитар, вернее, фельдшер австриец, о котором я вам говорил, меня протирал камфарным спиртом, а так я не мылся. И вот нужно было меня вымыть обязательно. Так воды немножко нагрели, растворили марганцовку и в эту марганцовку меня положили. Я говорю: «Заражение же будет». – «Ничего, с марганцовкой все сойдет». Все благополучно сошло.

В этом госпитале были случаи, когда умирало триста-четыреста человек в день. Триста-четыреста человек! А раненых все подвозят и подвозят. Сильнейшие бои же идут. Тяжелейших раненых привозят. Почему тяжелейших, потому что, видимо, на месте не оказана медицинская помощь, везут их доживать последние дни, и тут они уже доходили.

К. М. Видимо, и бои на линии фронта, и, главным образом, бои в окружении.

М. Ф. И в окружении, и партизанские. Все тут. Сплошной идет поток, поток привозят и поток уносят.

Я это говорю со слов врача, который заведовал этим госпиталем. До трехсот-четырехсот человек в день умирало.

В один прекрасный день приходит ко мне врач и говорит: «Вас требует какой-то гражданин». Я говорю: «Кто такой?» – «Не знаю, – говорит, – в штатском какой-то». Я говорю: «Я не пойду, пусть сюда идет».

К. М. А вы уже на костылях ходили?

М. Ф. Нет, нет, я лежу без движения и говорю: «Я не хочу туда идти, пусть приходит сюда». Вообще не хотелось мне где-то с кем-то один на один разговаривать. Я не хотел этого.

Приходит обратно: «Нет, приказал вас принести туда». Положили на носилки, санитары отнесли меня в комнату. Смотрю, молодой парень. Где я мог его видеть? Что-то знакомая рожа. «Вы меня не узнаете, господин генерал?» Я говорю: «Узнал. Вы, – помощник начальника особого отдела 19-й армии?» – «Да».

К. М. А вы один на один разговариваете?

М. Ф. Да, один на один, в комнатке. Я говорю: «Зачем я вам понадобился?» – «Вы, – говорит, – господин генерал, конечно, знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Советской армии. Вы знаете, что Гитлер устанавливает сейчас новый порядок». Я говорю: «И вы с этим „новым порядком“ уже начали работать?» Он говорит: «Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования переговорить с вами – хотите ли вы помогать новому порядку и работать для русского народа?» Я говорю: «Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать! А вы помните, когда двух командиров батальона за анекдоты вы приговорили к расстрелу? Два лучших командира батальона! Я вас просил, и говорил, и приказывал не расстреливать их, послать в штрафной батальон. Вы, уйдя от меня, все же расстреляли этих двух людей. А теперь вы, стервец!..»

Когда я был в Смоленске в Партархиве, мне заведующий показал дело этого особиста: эту сволочь поймали в конце концов и там показания есть, что, он был у генерала Лукина, который не только не согласился, а ругал меня и поносил всякими словами. Это в показаниях есть.

К. М. А его когда поймали? Уже после войны, наверно?

М. Ф. Наверно, после войны. А может быть, и партизаны, боюсь вам сказать.

К. М. А в каком он звании был?

М. Ф. Майор, наверно. Капитан или майор. В общем, передался, сволочь такая, работал на немцев.

И когда мы с ним так поговорили, я врача позвал, говорю: «Уберите меня, я больше не хочу с ним разговаривать». Он ушел. Меня понесли. Я был очень нервно расстроенный; меня спрашивают: в чем дело. Я кое-что рассказал ребятам. А на второй день приходят два немца: «Господин генерал, вчера наш представитель был у вас, вы очень дурно обошлись с ним». Я говорю: «Это изменник, а не представитель. Изменник, русский, который работает на вас». – «Не будем это уточнять, и не будем больше вспоминать…» Я говорю: «Вы что, тоже пришли меня уговаривать?»

К. М. Они по-русски говорят, немцы?

М. Ф. По-русски. Отлично по-русски говорят. Один из них окончил гимназию в Ленинграде. Жили здесь в России до революции.

К. М. Военный или в штатском?

М. Ф. В штатском.

«Мы знаем ваше тяжелое положение, нам известно, что вы очень храбрый генерал, храбрых генералов мы уважаем. Мы хотим создать для вас более приличные условия». Сразу насторожился я. «Какие условия вы мне хотите создать?» – «Мы ничего вам не предлагаем, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы только хотим вас перевести в более хорошие условия, в немецкий госпиталь». Я говорю: «Я один не пойду. Вот если возьмете артиллерийского генерала (бывшего моего начальника артиллерии), я тогда пойду». – «Мы на это не уполномочены». Я говорю: «Тогда я остаюсь здесь».

А через день они пришли и сказали, что немецкое командование согласилось. Нас двоих забрали и увезли в немецкий госпиталь.

Там, в немецком госпитале, условия, конечно, были уже лучше. Там у них и солдаты, и офицеры – все вместе были. Это тоже был передовой какой-то госпиталь. Кормили там довольно сносно. Сытно и калорийно кормили.

Там санитарками работали наши женщины из Смоленска. Одна из них – Дровникова или Дровенникова, как ее звали, не помню и найти ее не могу. Я ей говорю: «Принеси нам борща, украинского борща со свининой». Она нам принесла, и только мы начали есть, пришла сестра немецкая, «швестер», ей надавала по щекам, а весь наш борщ вылила.

К. М. Не положено?

М. Ф. Да, не положено. Была там другая женщина – старушка, переводчица по-немецки. У нее два сына работали журналистами в газете «Известия», фамилию забыл. Как-то вечером, немецкой сестры не было, она принесла нам мед искусственный. Знаете, немецкий искусственный мед? Очень вкусный, между прочим. Не различишь, что он не настоящий. И сухарей принесла. Как на грех появилась немецкая швестер. Тоже старушку избила, сухари и мед отобрала у нас, унесла.

К. М. А эта швестер была прямо стерва, да?

М. Ф. Вы знаете, она не по отношению к нам была стерва. Она вообще стерва, как человек. Ее больные, я вам потом расскажу, как боялись…

К. М. Немцы тоже боялись?

М. Ф. И немецкие солдаты боялись. Придут вечером к нам, кто-нибудь сигарету сунет, кто три сигаретки, кто просто придет посидеть к нам, когда ее нет. Только: «Нихт швестер. Нихт швестер». Значит, чтобы швестер не пронюхала. Боялись ее. Как сестра – к ней никак не придерешься. Утром она приходит, сделает тебе обязательно протирку…

К. М. Сама?

М. Ф. Да, сама. Там всё сестры делают, не разрешают санитаркам делать. Сестра протирает, чтобы не было пролежней, оправит постель, прикажет все вынести. Так что к ней как к медицинской сестре никаких претензий быть не могло. Но как человек она просто стерва была.

К. М. Лупила этих женщин?

М. Ф. Лупила. Она и солдат пихала. Ее все боялись.

К. М. У вас в палате кто же лежал кроме вас двоих?

М. Ф. Только вдвоем. Вообще-то к нам не разрешалось ходить. Это так, украдкой приходили.

Был там фельдшер, унтер-офицер из монахов. Мы ему объясняем, что Рождество, праздник, шнапс надо выпить. «Яволь, яволь». И вечером, когда все врачи ушли, швестер ушла, он приносит нам пол-литра нашей русской водки, московской. Бутерброды принес. Пришли немецкие солдаты. Я себе налил, Прохорову налил. Ну так, по полстакана мы налили, видимо.

И не знаем, Москва взята или нет, настроение такое взбудораженное.

К. М. А сведений о том, что уже началось их отступление, еще не было?

М. Ф. Ничего абсолютно мы не знаем.

К. М. И солдаты ничего не знают?

М. Ф. Откуда же они знают, солдаты? Тоже не знают. В газетах этого же не писали. Потом начали писать, что по стратегическим соображениям отошли и так далее. Потом, позднее, когда отходили, писали «эластичная оборона». Они так называли, но мы понимали, что это значит.

Когда я поднес к губам эти полстакана водки, немецкий солдат схватил меня за руку, чтобы я не умер от этого. Ведь немцы пьют-то как? Глоточками небольшими. И пьют после того, как поедят, а закусывают конфетками.

Потом один солдат говорит: «Япан вступила в войну». Мы поняли, что значит Япония вступила в войну. А что и как – мы не понимаем. Сначала неприятно было – не с нами ли они вступили в войну? Придется воевать на два фронта, тогда плохо. Но потом узнали: «с американ». Америка начинает воевать.

Раз меня принесли на перевязку – перевязку делали как полагается, никакого различия с немцами, только врач, который перевязывал, спросил: «Кто вам делал ампутацию?» Я говорю: «Дейч арст». Он так покачал головой. А когда тот врач отрезал мне ногу, он мне говорит: «Господин генерал, когда вы вернетесь на родину, ваши врачи-ортопеды будут говорить: „Какой сапожник вам делал операцию?“ Вы не обращайте внимания. Я старался вам больше оставить кости». Вы никогда не видели ампутированную ногу?

К. М. Видел, видел, конечно.

М. Ф. Мякотью стараются завернуть. А у меня торчит кость, вот так вот выпирает. Он только кожей ее обтянул. Он говорит: «Вы не обращайте на это внимания. У вас больше рычаг управления будет ногой, протез будет упираться вот здесь, вверху, безболезненно». И я ему сейчас благодарен. Действительно, правильно. До сих пор – прошло больше двадцати пяти лет, с ногой у меня нет никаких забот.

Как-то принесли меня на перевязку, и мне дали чужое одеяло. Мое сняли, а дали, видимо, с того, которого только привезли с фронта. Что такое по мне бегает? Вы знаете, когда я увидел, я в ужас пришел. Буквально кишмя кишат вши. И на мне уже ползают, я скорей позвонил. Пришла швестер, я говорю: «Вот, смотрите, ползают». Она говорит: «Это всё ваши русские». Русские! В окопах немцев тоже никто не моет, они тоже, наверно, в ванне-то никогда не бывают. Ну и заражаются. И в крестьянских избах полно было вшей, потому что битком забиты везде хаты были, понятное дело.

Через некоторое время приходит немецкий майор. Ну я понял, что из разведки. Приходит и говорит…

К. М. Тоже по-русски?

М. Ф. По-русски. По-русски говорят, без переводчика. Ведь у них вся разведка, очень много…

К. М. Прибалтийских немцев.

М. Ф. Прибалтийских, а потом в России немцев же много было. После революции они уехали. А потом вся разведка, которая работала по России, они же все русский язык знали и изучали. Это закономерно.

Приходит и говорит: «Господин генерал, вот посмотрите на фотографии». Смотрю на фотографии – командующий 28-й армией Качалов. Документы, бумажник разорванный, карточки в крови, еще какие-то документы в крови, письма в крови. «Узнаете?» Я говорю: «Узнаю. Убитый советский генерал». – «А кто он такой?» Я говорю: «Не знаю». – «Ну как не знаете? Посмотрите лучше». Смотрю. Качалов. Я говорю: «Нет, не знаю, кто это». – «Это командующий 28-й армией Качалов». Я говорю: «Ну, знаете, Качаловых у нас много. Качалов есть артист, Качаловы есть писатели, Качаловы есть другие». – «Ну что вы, – говорит он, – рассказываете, вы же наших командующих знаете, и мы знаем ваших всех командующих. Думаете, вас мы не знали? Знали. Хотите, расскажу всю вашу биографию?» Я говорю: «Зачем мне это нужно? Я сам ее знаю». – «Так вот, это Качалов. У вас он объявлен изменником родины. А мы нашли его убитым в танке. У нас бы он герой был, ему бы железный крест с лавровым венком дали. А у вас он – враг народа».

Я говорю: «У нас были объявлены врагами народа, я это знаю, при мне еще был этот приказ, – те люди, которые сдались в плен, которые не сражались с вами как следует, а пошли в плен». – «Ну а я вам говорю, что он убитый». А тогда был уже приказ, что Качалов сдался в плен.

К. М. Приказ 270.

М. Ф. Вы знаете? Я и тогда я не верил этому. Не мог Качалов! Качалова я знал. Качалов очень активно дрался в Средней Азии с басмачами.

К. М. Пять раз раненный он был.

М. Ф. Качалов под Царицыном командовал, с Деникиным дрался. Ну как Качалов мог быть изменником родины?! Имел два ордена Красного Знамени. Нет, не допускал я этого. Я и говорю Прохорову: «Иван Павлович, ну смотрите, разве может это быть, чтобы Качалов поехал и сдался в плен?» Он говорит: «Я тоже этому не верю, этого не может быть. Это немецкая провокация». Причем тут немецкая провокация? Это у нас он объявлен приказом. Немцы как раз не считают его врагом народа.

Ну, в общем, посмотрели… На том дело и кончилось у нас.

Через некоторое время приходит немец – тот, который приходил перевозить нас из госпиталя, и с ним второй, высокий тоже, по-русски тоже хорошо говорит. Отец его лесопромышленник был в России, заготовлял на всю Европу шпалы. Значит, в России родился, в России вырос. Высоченный такой немец, с бородой. Тоже в штатском. Видимо, тоже в разведке работает. «Ну, господа, – говорит, – собирайтесь. Завтра поедете в Германию, повезем вас». Ну что ж, повезете, так повезете.

К. М. А о Москве вы еще не слышали в это время?

М. Ф. Ничего абсолютно. Газет-то нет никаких, никто нам не говорит ничего, и мы не знаем.

Да, когда я был в нашем госпитале, я услыхал через санитаров, что Международный Красный Крест в Смоленске есть. Приходил к нам один немец, всегда раздавал махорку, видимо, обхаживал кого-нибудь, не знаю, – я попросил его, чтобы зашел представитель Международного Красного Креста. Зашел швед, и я ему заявляю протест. «Вы посмотрите, в каком положении находятся советские военнопленные». А он говорит: «Ваше правительство конвенции Женевской не подписало, поэтому вы находитесь у немцев из милости. Мы здесь ничего сделать не можем». Не можете сделать, значит, и разговора быть не может. Ведь сколько было бы спасено жизней! Они бы как-то вмешивались в это дело.

Это возмутительно, что мы даже не подписали конвенцию о военнопленных!

К. М. А сейчас подписали?

М. Ф. Сейчас подписали. А тогда приходил ко мне швейцарский врач-невропатолог. Я говорю ему, что рука у меня не работает. Он говорит, что надо сшивать. Тогда еще, может быть, можно было бы сшить. Но он говорит: «Вы знаете, немцам сейчас не до этого, у них очень много раненых, вряд ли они будут этим заниматься, а мы вмешиваться в это не можем». Так рука у меня и осталась.

Повезли нас. Привезли на вокзал, впихнули в отдельное купе. Там было уже много-много напихано. Душно было, дверь закрыта. Поехали. Доехали мы до Орши – поезд дальше не идет: взорван мост.

К. М. Мост железнодорожный?

М. Ф. Да. Видимо, действовал уже Заслонов. Может быть, даже и не он. Ведь у нас же было как: я при отходе заминировал мост или что-то другое, я заминировал и не взрывал, а потом проходит какое-то время, все там успокоилось, движение там идет или что-нибудь, я вызываю радиста и говорю: «Взорвите номер такой-то». Мост или здание какое-нибудь. Он нажимает кнопку, и все взлетает на воздух. Может, и так было, не знаю. По-всякому взрывали, Крещатик-то взорван…

К. М. По радио взорвали?

М. Ф. Мне кажется, по радио. С какой стати немцы будут взрывать, когда немцы там живут, в гостинице этой? Гостиницу взорвали, как она называлась? Хорошая гостиница.

К. М. «Континенталь».

М. Ф. Чего они своих людей будут взрывать? Конечно, наши взрывали. Я наверное не знаю, взрывали ли дома, я это не утверждаю, а гостиницу-то, я думаю, наши взорвали наверняка.

Внесли нас в вокзальное помещение. В это время приехали только что окончившие военное училище немецкие офицеры. Едут под Москву. А помещение разбито, комнатки маленькие, и мы тут еще занимаем место. И когда они узнали, что тут находятся русские генералы, кричат: «Русские генералы, вег на улицу!» Значит – на улицу выкинуть. «Не хотим тут с ними жить».

И вот этот, высокий-то, с бородой, – очень долго их уговаривал. Они бушевали, бушевали. Не знаю, вернулись они на родину или под Москвой нашли себе дом в земле.

Ну, потом поехали мы. Доехали до Бреста. В Бресте нам сделали баню, бани там были хорошие, промывали всех. Туда уже не впускали не обмытых, не обработанных в санитарном отношении. И поехали мы дальше.

Привезли нас в Берлин. В Берлине поместили нас в один из госпиталей. Там прожили мы недолго, сопровождающий куда-то ушел, остались консервы, которые на дорогу нам были даны. Мы консервы и съели. А он, видимо, консервы эти привез домой, для своих. Пришел и очень ругался, что мы их съели.

К. М. А он вас сопровождал?

М. Ф. Сопровождал.

К. М. В гражданском?

М. Ф. В гражданском, да.

К. М. Михаил Федорович, вы как-то упоминали, как вы услышали впервые от кого-то из солдат, что с Москвой у немцев не получилось. Это позже уже было?

М. Ф. Это уже в Берлине мы услышали, что у них под Москвой ничего не получилось. Из газеты. Кое-как разбирали. Не все мы понимали, но понимали, что от Москвы они отошли. Приятно было, что Москва не взята, что Москва в надежных руках, крепко ее обороняют. А потом, позднее, когда мы стали уже встречаться с югославами, французами, тут мы уже все знали, когда нас перевезли в лагерь Люккенвальде. Это был небольшой лагерь. Югославы, французы (англичан не было) и мы. Лагерь был весь окружен проволокой, а мы еще и от них отделены были проволокой. Вместе не держали.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю