Текст книги "Симонов и война"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

Ну, никаких репрессий ко мне не применялось.

В Париже мы ездили по городу, ходили, осматривали. На меня очень сильное впечатление произвел Пантеон. Мы увидели наполеоновскую могилу, в белом мраморе, золоте. И стоит солдат в форме его гвардии. Это на меня сильное впечатление произвело. Французы до сих пор чествуют своего императора.

Повели нас в театр. В Париже был русский театр для эмигрантов. Когда узнали, что мы русские генералы, нас обступили французы, в буфете предлагают и водку, и другое, но мы не пили никто ничего. И рассказывают – к нам, говорят, приезжал Блюменталь-Тамарин, хотел в этом театре выступать, так парижская эмиграция не дала ему слова сказать. Его забросали тухлыми яйцами, апельсинами, всем, чем можно забросать, и не дали ему говорить совершенно.

Нехорошее впечатление на нас произвели нравы французские. Днем, в садике, недалеко от Елисейских Полей, где была столовая Офицерского собрания, – парк, сидят молодые люди, целуются взасос, руки запускают, ни на кого внимания не обращают. И на них никто внимания не обращает. Нас это поразило несколько.

Я вам говорил, что два азербайджанца приходили ко мне, один еще в лагере в Остраве, а второй уже здесь, который уполномоченным был, помните, я вам рассказывал? Пришли они и говорят: «Михаил Федорович, мы вас поведем в Мулен Руж. А хотите, в другие, более злачные места поведем». Мы говорим: «Нет, нам что-нибудь, середка на половинку». Ну, повели в Мулен Руж. В основном он был забит солдатами – англичанами, американцами. И конечно, население французское.

На сцену выходят десять или больше девиц, молоденькие все, видимо, неиспорченные еще, не лишенные девственности, только здесь вот прикрыто фиговым листочком, и начинают распевать. Поворачиваются, все у них открыто.

К. М. Ну, я нагляделся на это…

М. Ф. Я говорю, какое на нас это произвело впечатление, представляете? Солдат американский – он ногу ставит на кресло впереди сидящего, тот ее снимает, он вторую ногу ставит. Тут же распивают, тут же все курят, полно дыма. Мы думаем, что такое? Как это в театре такие вещи проделывать? А люди знающие говорят нам: «Это явление нормальное». Ну нормальное, так нормальное.

Там была показана пьеса из нашей казачьей жизни, как живут наши казаки. Мы хохотали до упаду. В каком-то совершенно извращенном виде было показано.

Некоторые ходили потом, где дома свиданий, всякие изощренные виды там показывают, появляются силуэты и все это проделывают. Я-то не ходил, не смотрел. Так только слыхал, что это есть, но не пошел.

В Париже чуть ли не каждый день – манифестации. Весь Париж высыпает на улицы. И вот, не помню в какой день, де Голль появился на Елисейских Полях, я сам лично его видел. Идет, и толпы народа его окружили. Он без какой бы то ни было охраны. Его толкают, к нему добираются, руки жмут ему. Он чего-то отвечает, они кричат: «Вив де Голль! Вив де Голль!» Де Голль – это было что-то такое невероятное у них. Мы знали, что де Голль национальный герой, что он возглавил, – мы тогда еще ничего не знали, – единственный из полковников, который восстание поднял. Но нас поразило, что правитель государства – и так свободно, без всякой охраны появляется. Мы к этому не привыкли. У нас дело это несколько по-другому обстояло.

А через некоторое время во французских газетах – аншлаг такой, крупными буквами написано: «Граждане французы и француженки! Завтра, на такой-то вокзал, во столько-то часов прибывают наши мученики солдаты – французы из немецких концлагерей. Приходите встречать».

Мы говорим, пойдемте посмотрим, как французы встречают своих военнопленных. Пошли. Мы в штатском, но, когда мы говорили, что мы русские, нас пропускали. Все улицы были запружены, пройти трудно, но мы все же прошли. Вышли на платформу. Там устроена трибуна.

Подходит поезд. Должны были их встречать, а они все из дверей, – там ведь каждое купе открывается, – родные их схватили, крики, радость, слезы, песни. Официальная часть была сорвана. Музыка гремела.

Мы постояли, посмотрели-посмотрели и все задумались: а как нас будут встречать? Одни говорят: «Ну конечно, тех, у кого родные живут в Москве и вблизи Москвы, придут встречать». А я говорю: «Да вряд ли это сделают, вряд ли. Сначала ведь надо будет отчитаться – как ты, Михаил Федорович Лукин, попал в плен? И я должен сказать. Что ты делал в плену? Как ты себя там вел?» – «Ну да, ты всегда…» – это опять тот же генерал Самохин и некоторые другие тоже. А большинство замкнулось в себе. Начали уже реальную близость дома-то ощущать. Задумались, как там?

В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем – кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, а из НКВД.

К. М. Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?

М. Ф. Около месяца. Как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть, лучше, чтобы они считали, что ты погиб – и всё.

Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил прощальный банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.

Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной Армии».

К. М. Он в штатском?

М. Ф. Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной Армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» – «А что такое СМЕРШ?» – «Да мы, – говорю, – слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, знали, что у нас есть МГБ…» Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну армейские, так армейские. Пьем.

Вы знаете, я очень много пил за тем столом. Мне страшно хотелось захмелеть. Не берет. Настолько взвинчены были нервы – ну не берет меня хмель. Я предлагаю: «Ну, давайте выпьем». – «За что будем пить?» Я говорю: «Как сказал Лещенко: „Сибирь ведь тоже русская земля“». – «Ну зачем такие мрачные мысли, тем более вам?» Я говорю: «Что значит, мне?» – «Ну чего вам бояться?» Я говорю: «А я и не боюсь, но вообще-то хотелось бы знать, – кто, куда и как? Но, – говорю, – дело это темное пока, и вы мне тоже ничего не скажете».

Так мы с ним пьем, пьем, а я совершенно не хмелею. Так и закончилось.

Наутро повезли нас на аэродром. Поданы были самолеты. Наши самолеты, наши летчики. Разместили нас. Самолеты транспортные.

К. М. Всех повезли?

М. Ф. Всех.

К. М. У меня по документам – я знакомился с некоторыми личными делами – ощущение было, что Понеделина вывезли из Франции только в декабре.

М. Ф. Нет, с нами вместе вернулся. Не вернулся из Мосбургского лагеря Калинин, комбриг. Калинина я хорошо знал по польской кампании еще. Я командовал бригадой, он у меня командовал полком, в двадцатые годы. Многие знали, что он в плену вел себя нехорошо, и когда в Мосбурге наши генералы заявили, что это генерал такой-то и его надо особо… – он почувствовал, что к нему нехорошее отношение.

К. М. Заявили, кому?

М. Ф. Администрации лагеря. Мы думали, что они с ним что-нибудь сделают, арестуют его. Они не обратили внимания. Он не поехал с нами, остался там. Куда он девался, что с ним было дальше, я не знаю.

К. М. А в чем выражалось его дурное поведение?

М. Ф. Я не знаю.

К. М. Такое ощущение, или были слухи?

М. Ф. Нет, нет, знали, что он где-то с немцами, с Власовым какой-то контакт установил. А потом почему-то к нам в лагерь его бросили.

К. М. Вы считаете, что, может быть, его подсунули?

М. Ф. Может быть, подсунули, а может быть, не хотел работать, может проштрафился. Но он об этом молчал. С ним не разговаривали, и он на эту тему ничего не говорил. Там было несколько генералов, которые тоже как будто бы начинали с Власовым, потом отказались работать на Власова и были к нам брошены.

К. М. С ними разговаривали?

М. Ф. Тоже плохо разговаривали. Я вам скажу больше, даже к Понеделину большинство генералов относилось очень плохо, те, которые были с ним вместе с Хаммельбурге. Понеделин, как вы знаете, был объявлен врагом народа, приказ был о нем и еще о нескольких генералах. Я вам, кажется, рассказывал, что в Хаммельбурге немцы предложили писать историю Красной Армии. Генералам предложили, полковникам. Что, дескать, вам будут увеличены пайки, поскольку вы будете работать, сигареты вам будем давать. Некоторые пошли на это, а потом большинство начало их срамить: «Для чего вы это пишете немцам? С какой стати раскрываете все, что у нас было и как было? Приедете домой – пишите историю, сколько хотите». Отпали, отошли, бросили. Но к ним предубеждение со стороны генералов уже было. И вот когда меня привезли в Нюрнберг, в госпиталь военнопленных, я вам рассказывал, там услыхали, что я буду возвращаться обратно в крепость, французы, югославы и наши, которые работали у немцев и имели марки, собрали мне до пятисот марок. Не знаю точно, но много собрали. Собрали с тем, чтобы я мог дать генералам. Я отдал старшему генералу – Музыченко и говорю: «Вот, распределите», – и началось ущемление: одному дают пятьдесят марок, а другому – десять, в зависимости от степени, по его мнению, вины перед советской властью. А я несколько марок оставил, я знал, что он и будет распределять так, – подходил к таким генералам и давал. И вы знаете, они плакали: почему к нам такое отношение? Ведь такой-то тоже с нами был – называют фамилию, – а ему-то ничего, он с Музыченко хорош.

А должен вам сказать, что Музыченко, между нами говоря…

[Пропуск в записи].

Так вот, из Парижа мы на самолетах полетели, летим над Берлином и видим, что Берлин – разбитый весь. Это нас порадовало, что Берлину хорошо досталось. Сколько мы ни летели – везде разбитые дома. Смотреть приятно.

Опустились в Берлине на аэродроме, есть там аэродром в самом Берлине. Наши стали выходить, их спрашивают: «Вам куда?» – «Да мне вот нужно…» Обращаются к летчикам, спрашивают: «Когда будем в Москве? Когда полетим?» Летчики не отвечают, отворачиваются. Настроение у всех нехорошее стало.

К. М. Там что, заправка самолета?

М. Ф. Да, заправили самолет, полетели. Летим. Смотрю – Москву я хорошо знал – кружимся над Центральным аэродромом. Я говорю: «На Центральный аэродром мы прилетели».

К. М. А в Париже представители французские провожали?

М. Ф. Кто-то был. Но так – лишь бы отправить. Наши из консульства были по репатриации, и от французов был кто-то.

К. М. Там обстановка была нормальная?

М. Ф. Нормальная.

К. М. Смотрите – Москва цела, в общем.

М. Ф. Москва цела. Сели на Центральный аэродром. Уже темнеть начинает. Подрулили к ангарам. Смотрим, никого нет. Я говорю: «Что-то ни родных, ни музыки, ни цветов, нету». Молчат. Все молчат, притихли. Даже Самохин не бросил реплики.

Потом через некоторое время появляется группа офицеров во главе с генералом. Постояли, посмотрели в нашу сторону и ушли. А через некоторое время появились два маленьких допотопных автобуса. Я в жизни таких автобусов не видел. В камуфляже все. И легковые машины.

Подходит офицер. Подали трап. «Иванов, Сидоров, Карпов, Лукин, – называют по фамилии, – выходите». Выходим. Подходит ко мне: «Вы можете идти?» – «Нет, – я говорю, – не могу, мне надо помочь». – «Давайте, я вам помогу». Помог мне сойти. «Садитесь сюда, в легковую машину». Посадили меня в легковую машину вместе с энкаведешниками, и поехали. Спрашиваю: «Куда везете?» – «Вы же Москву знаете, сами видите». Не говорят. Я говорю «Москву-то я знаю, мы едем по улице Горького, а куда дальше-то?» – «А вы увидите».

Москва произвела удручающее впечатление. Камуфляжные дома, народ одет в стеганки и ватники.

Едем. Поднимаемся по – теперь Карла Маркса, а тогда – по Театральному проезду. Я говорю: «На Лубянку?» – «Нет». Повернули мы в сторону Старой площади. Я говорю: «Неужели в ЦК?» А он мне отвечает: «Вам там делать нечего». Поехали по Маросейке. Я говорю: «Значит, в Лефортово везете». А я знал, что Лефортовская тюрьма – это самая страшная тюрьма. Ну, думаю, в Лефортово везут. Смотрю, нет, свернули по направлению к Люберцам, за город поехали. Приехали в деревню Медвежьи Озера, остановились. Они не знают, куда ехать дальше. Сразу – ребятишки, женщины столпились. Наши тоже стали выходить. Куда направиться?.. Свернули налево. Три двухэтажных дома.

К. М. Кто-то в нашей форме, а кто-то в американской по-прежнему?

М. Ф. Все мы одеты в штатское, кто в форме – в американской. Еще нашу форму не надевал никто.

К. М. Драгун же кому-то разрешил?

М. Ф. Не надели, потому что погоны-то нам не присвоены. Все в штатском.

Три двухэтажных дома – это строился новый аэродром – и дома были для начальствующего состава. Вышли из автобусов, построились. Комендант говорит: «Я ваш самый ближайший начальник. Я комендант места, где вы будете жить. Вот вы видели, генерал с группой офицеров подходил, и когда он вас увидел, он разрыдался – в каком вы виде. Он обещал к вам зайти, поговорить с вами».

Забегая вперед, скажу. Проходит месяц, два, три, четыре. Мы коменданта спрашиваем: «Как генерал-то, все еще рыдает или успокоился?»

К. М. Несколько месяцев никакого движения?

М. Ф. Он и не появлялся больше.

«Вот видите, стоит грибок? А там, видите, солдат стоит. Вот дальше этого грибка не ходить. Вот здание, от здания пять шагов, дальше тоже не рекомендуем ходить». И начинает говорить, кто с кем в комнатах будет жить. «Вот столовая, будете в столовую ходить». Без строя, без охраны ходим в столовую. Обыкновенная столовая. Кормят довольно прилично.

А через несколько дней начали вызывать к следователям. Приехали следователи, и начали вызывать.

К. М. Здесь же?

М. Ф. Там комната есть соответствующая.

Я вернусь к Парижу. Думаю, чего же я поеду с немецким протезом? На черта мне нужен немецкий протез? Пусть мне французы протез сделают. Говорят, французы делают очень хорошие протезы. Вызвал я нашего азербайджанца, говорю, чтобы французы сделали мне протез.

Говорит: «Пожалуйста, в два счета сделают». Пошли в мастерскую. Хозяин говорит: «Два месяца». Я говорю, что не могу ждать два месяца, мне нужно быстро сделать протез. Он говорит: «Ладно, сделаем быстро». Приезжаем в назначенное время, протез не сделан. Почему не сделали?

Характерно – манифестации, манифестации, «вива Рус» кричат, а работать некому. Это характерно для французов, они не работают, а все у них манифестации.

К. М. Так что – приехали со старым протезом?

М. Ф. Нет, он мне все же сделал. Сделал довольно приличный протез, весь металлический. Я думал, ему износа не будет, а он все равно сломался у меня. Но я довольно долго ходил на нем, на этом протезе.

А немецкий протез… Однажды проснулся я – нет протеза и брюк нет. Фу ты черт, думаю, неужели уборщица куда-то девала? В ванну проскакал, посмотрел. Нет. Под кровать слазил. Нигде нет. Звоню. Объясняю – протеза нет. Переполох в гостинице. И где нашли? У американского солдата нашли. Под кровать, сволочь, бросил.

К. М. Что, спер?

М. Ф. Спер. Ему не протез нужен был, а что-нибудь от генерала раненого.

К. М. Сувенир.

М. Ф. Да. А у меня, вы помните, я говорил, портсигар был, купили эти два азербайджанца-то, которые в консульстве уже работали. И портсигар этот он спер. А протез ему не хотелось нести, бросил себе под кровать и уехал куда-то. Ну, нашли протез, и я его надел.

[Пропуск в записи].

Следователи: «Садитесь. Расскажите. Идите». Никак не называют, ни Михаил Федорович, ни по фамилии, никак. Мы насторожились.

К. М. А что из себя представлял следователь? Молодой человек?

М. Ф. Молодой. У меня был следователь Афанасьев. Я должен сказать, что он ко мне относился очень хорошо. Он курил мои сигареты – а мы много сигарет привезли с собой, потому что в американских пакетах было много сигарет, французы давали нам сигареты, сам он угощал меня сигаретами, но больше мои курил. Следователь этот никаких по отношению ко мне грубостей не допускал. Чисто официальное и, нужно сказать прямо, довольно лояльное отношение. И даже старался мне помочь. Ну, например, я рассказывал вам о том, что ко мне приходил украинский националист – «папаша, здравствуйте». Он говорит: «А почему вы про это не рассказываете, как вы с ним разговаривали, как вы его послали? К вам подходил югославский полковник, русский, бывший белый, как вы с ним разговаривали, – почему вы не говорите про это?» А я говорю: «Какое это имеет значение?»

К. М. А у них, значит, сведения косвенные были, судя по этому.

М. Ф. У них все было. Они знали про меня все и, видимо, про всех, знали, кто как себя вел. Я ведь не говорил об этом никому, не вел разговора про это, а он мне говорит: «Почему вы об этом не рассказываете?» Я говорю, ну, если надо, запишите в дело.

И так это продолжалось довольно долго. А потом в один прекрасный день нам выдают обмундирование. Не генеральское, а офицерское. Но без погон. А через некоторое время начали вызывать в Москву. Куда ездили? К Абакумову. Оттуда приезжали со скверным настроением. Кричал на них Абакумов, изменниками называл. В общем, ничего хорошего оттуда они не вывозили. Я ждал, что меня тоже вызовут. Меня не вызывают, в Москву не везут. Тогда я решил сам в Москву поехать. Но как это сделать? Зубной протез ломаю и говорю коменданту, что я вот сломал зубной протез, теперь есть не могу, надо починить его. Он говорит: «Хорошо, узнаю». Потом говорит, что завтра поедем.

Поехали уже под вечер. Приехали в поликлинику НКВД, там уже врач ожидал нас, сделал все, и мы уехали. А когда мы ехали по Москве, особенно когда подъезжали к центру, я все время посматривал в окно. «Чего вы смотрите все время?» А я говорю: «А вдруг я жену или дочь увижу». «Что вы будете делать?» Я говорю: «Ну как что, – закричу, чтобы знали, что я здесь». – «Я, – говорит, – не советую». Я говорю: «А что ты мне сделаешь, неужели стрелять будешь?» Он говорит: «Не советую». – «Да не бойся, не закричу, – говорю. – Ну, с какой стати я буду жене кричать – где-то я езжу, она меня не видит, а услышит мой голос…»

К. М. Свиданий с родными не давали? Требований не выдвигали таких?

М. Ф. Выдвигали.

«Я, конечно, – говорю, – кричать не буду. С какой стати я буду ее звать, если я встретиться с ней не могу, только в сомнения ее введу. Зачем это нужно? Пусть считает, что я убитый. Убитый, нет ли, но пропал без вести».

Мы начали запрашивать, что с нашими родными, с семьями нашими. «Давайте ваши адреса, давайте ваши сведения – где вы их оставляли». Сказали. Нам сообщают. Мне сообщили: «Ваша жена пенсию получает за вас, дочь ваша учится в институте иностранных языков, сын ваш находится в Морском флоте на Дальнем Востоке». Некоторым, пока разыскивают, ничего не сказали. Понеделину прямо сказали: «Ваша семья репрессирована», и Понеделину, и еще каким-то генералам.

К. М. Кириллов не был в вашей группе?

М. Ф. Был. Кириллов – замечательный генерал. Выдержанный, подтянутый. Он ведь тоже был объявлен врагом народа. А это очень хороший генерал, замечательный. Не выпустили.

Некоторые из наших генералов, хотя комендант и сказал, что дальше пяти шагов от дома не ходить, пытались пройти к шоссе, посмотреть. А из кустов свечка встает: «Куда?!» Да вот так… «Ну, давайте, что вам нужно передать, мы передадим, что надо-то?» Возвращаются обратно. Идут в столовую, – официанткам: «Выходной день у вас будет, будете в Москве, бросьте письмо мое, пожалуйста». Письмо, конечно, попадает к следователю.

Я к чему это говорю. Генералы не понимали, куда они попали, где они находятся, не понимали, что обыкновенная официантка здесь не будет работать. И все это, конечно, попадало к следователю, И следователь говорит мне: «А вы чего не пишете никуда?» Я говорю: «А кому я должен писать? Я знаю, что моя семья получает пенсию, и я спокоен. Раз семья получает пенсию, значит, видимо, все пока благополучно. Дочь моя учится, сын на флоте, его не изъяли с флота, поэтому я спокоен. Зачем мне писать?» – «Ну, она бы знала, что вы здесь». Я говорю: «А я не знаю, вы меня отпустите или нет. Ведь вы же мне не говорите, что отпустите. Если вы меня отпустите, я тогда напишу письмо, вы передадите ей, чтобы она была готова меня встретить». Он улыбнулся и говорит: «Этого я не могу вам сказать, не я решаю, я только веду следствие». – «Но заключения-то вы даете, как, по вашему мнению?» – «Ну, я не знаю еще, какое заключение дам. У нас с вами еще не окончены дела-то». Вот в таком духе.

К. М. Он ничего другого и не мог вам сказать.

М. Ф. Конечно, он ничего не мог мне сказать.

Вдруг один генерал запсиховал. Рожков. Не принимает пищу и отказывается ходить к следователям. Протест заявил – почему нас не выпускают. Приходит ко мне комендант и говорит: «Михаил Федорович, пожалуйста, я вас прошу, поговорите с ним, переселитесь в его комнату. Он психует. Вы тут пользуетесь авторитетом, насколько я понял…» Я говорю: «Какой у меня авторитет? Никакого у меня авторитета нет!» Он говорит, что я вот наблюдаю, что к вам другое отношение, поговорите.

Я переселился. Стал с ним в шахматы играть, разговаривать. Я говорю: «Фу-ты черт, обедать хочется, не пойду я в столовую. Пойду сейчас скажу, чтобы принесли сюда обед». А я не говорю, чтобы и его обед принесли, я знал, что он не ест, так чтобы не отказался.

Принесли нам обед на двоих. Я говорю: «Давай поедим, а потом будем доигрывать. Ты, – я говорю, все же, здорово играешь в шахматы – лучше меня». Смотрю, садится. И начал есть парень. Ничего, успокоился, прошло. Вел я с ним разговоры: чего нам психовать, чего нам бояться? Мы уже смерть видели в глаза, были в немецком плену, чего же нам у себя-то бояться? Ну, в общем, парень пришел в себя.

В баню возят нас, в Люберцы. Привезут нас с охраной. Там сторонятся нас, потому что видят – привозят их люди вооруженные, не отходят от них никуда, и нас сторонятся. Неприятно было.

Вышли мы из бани. Сидят девушки, видимо, из последних классов. Сидят, разговаривают с нами, так это весело. Приятно. Я себе и думаю, не знает она, с кем разговаривает. Она разговаривает с изменником родины; если бы сказать ей, она бы сейчас же от нас убежала. Так приятно было, что человека не подозревают, разговаривают. И вдруг: «Идите строиться!» Офицеры садятся с нами и уезжают. Меня всегда сажали в легковую машину. Не в автобус, а в легковую. Предпочтение давалось.

Через семь месяцев нас переводят в Голицыно. Едем через Москву. Никаких эксцессов не было. Приезжаем в Голицыно, и я попал в ту комнату, где отдыхала моя семья перед моим отъездом на фронт – это был дом отдыха Московского округа, – в ту комнату попал я, где с дочкой отдыхал.

К. М. А что в это время там было?

М. Ф. Ничего. До нас там Антонеску жил, а потом уже ничего не было. Вот нас сюда и привезли. Уже зима. Выдали всем валенки. Ходим в столовую, все как следует. Чувствуем, что уже закончилось следствие. Играем в карты, в дурачка играем, в петуха играем. Делать нечего, слоняемся.

К. М. А книги давали?

М. Ф. Нет, не давали.

К. М. А газеты?

М. Ф. Ничего не получали.

К. М. И газет не давали?

М. Ф. Не давали.

Вдруг в один прекрасный день приходит солдат и говорит: «Генерал-лейтенанта Лукина к следователю!» Мы все так и опешили: «Генерал-лейтенанта!» И я вздрогнул.

К. М. А до этого никак не называли?

М. Ф. Никак.

К. М. Фамилия, и всё.

М. Ф. Нет. Солдат-то говорил: «Лукина к следователю», а следователь только: «Садитесь. Скажите. Идите». А я вздрогнул не потому, что меня назвали генерал-лейтенантом, а оттого, что следствие-то кончилось, думаю, черт возьми, опять кто-то накапал на меня наверное. А вы знаете, ведь начали друг на друга говорить и писать. Вот он тогда-то сказал то-то и то-то, он ругал колхозы, он ругал руководство. А про одного написали – генерал Носков такой был, который в плен позднее попал, – мы его спрашиваем, как там наши семьи? А он говорит: «Блядуют ваши семьи, потому что аттестата нет, жалованья не выдают, на работу не принимают. Что им делать?» У всех, конечно, подавленное настроение.

К. М. Неумный человек.

М. Ф. Конечно, неумный. Дурак просто.

И мне следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить. А я считаю, такое писать – просто кляузы разводить». – «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой.

Да, он мне еще сказал: «А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте – по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».

И должен сказать, что Афанасьев никогда, как другие следователи, не бил по самолюбию, никаких каверзных вопросов не задавал, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева – я был уже в форме – в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем».

Позвали – иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.

Смотрю, сидят три офицера. «Здравствуйте». – «Здравствуйте. Садитесь. Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедем». – «Куда?» – так от неожиданности. И видимо, я побледнел, потому что он говорит: «Ну чего вы испугались-то?» Я говорю: «Это от неожиданности, собственно пугаться-то мне нечего, хотя вы не сказали, куда ехать». – «Поедете домой». – «Я уже восьмой месяц еду и никак не могу доехать. Уже нахожусь на своей территории, в Москве, а домой не могу попасть. И даже родных не пускаете сюда». – «А сейчас поедете. Только никому не говорите. У вас вещей много?» – «Ну какие у меня вещи, пакеты только».

Сундук у меня, помните, я говорил, итальянский, я туда напихал как можно больше пакетов. Приеду, думаю, наверное, в Москве-то ни черта нет.

К. М. Пакеты с чем?

М. Ф. Пакетами у них назывались продукты, которые военнопленным присылали, американцам, англичанам, то, что нам надавали в Мосбурге и в Париже.

К. М. Они сохранились?

М. Ф. Я берег. Мы все берегли, потому что не знали, что будет, какая судьба дальше будет у нас. А пакетов было сколько угодно, давали неограниченное количество.

«Вы никому не говорите о том, что поедете домой».

Я сказал одному, другому, которых знал, что за ними ничего нет, что они вели себя в плену замечательно, то есть так, как подобает советскому генералу. Я говорю: «Давайте телефончики, нет телефонов, давай адрес». Я сказал, когда вернулся от следователя: «Я, товарищи, уезжаю домой». Они говорят: «Мы так и знали, что ты первый уедешь домой, хорошо, что ты едешь». Я говорю, что мне сказали, что я еду домой, но что я в этом не уверен.

Распрощался со всеми, выхожу. Такая площадка большая перед сходом. Выстроились машинистки, несколько следователей, охрана наша, солдаты выстроились и говорят: «Счастливо, товарищ генерал, добраться». Вы знаете, я расплакался. Значит, я действительно еду домой, они-то знают, раз говорят мне это.

Выехали мы за ворота, спрашиваю: «Куда везете?» – «На Лубянку». – «Э, вашу мать, так бы и сказали, что на Лубянку». – «Ну, потом поедешь домой».

Приезжаем на Лубянку, поднимаюсь на какой-то этаж, не помню. Привели в приемную. Смотрю, написано: «Генерал-полковник Абакумов». Вот, думаю, к кому я попал теперь. Тогда не попал, так теперь попал. Думаю, ничего тут хорошего я ждать не могу.

Открывается сейчас же дверь: «Войдите. Садитесь». У него кабинет в два раза шире вашего, но очень длинный, и тут же прямо у двери стоит стул. Как только вошел, сразу – садитесь на этот стул. А он там, далеко. Головы не поднял, не поздоровался. И я не поздоровался. Что-то писал, какие-то бумаги смотрел. Не поднимая головы, спрашивает:

– Генерал-лейтенант Лукин?

– Да.

– Михаил Федорович?

– Да.

– Нет ноги?

– Да.

– Вторая нога в двух местах перебита?

– Да.

– Рука не работает?

– Да.

– Кто вас вербовал еще?

– Ну, вы же знаете, приезжал Власов, приезжал с немцами, вербовали меня. Предлагали мне подписать воззвание к русскому народу, объявить врагом народа Сталина, Политбюро и все наше правительство.

– Ну и что же?

– Вы же знаете, что я не подписал, не пошел на это дело, старался и Власова от этого удержать.

– Да, нам это известно. Ваша жена писала мне два письма.

Я говорю:

– Что же вы ей ответили?

К. М. И все это, не поднимая головы?

М. Ф. Да, на меня даже не смотрит. В бумагах что-то там роет все время, видно, дело мое смотрит.

– Меня не было, я был в отпуске.

– А ваш заместитель не мог ответить?

Промолчал. Поднял глаза и смотрит на меня:

– Скажите, вы честный человек?

– Генерал-полковник, а какая сволочь на себя скажет, что он сволочь? – Он так это сделал подобие улыбки: – Ну вот что, я решил вас выпустить.

К. М. «Я»?

М. Ф. Да. «Я решил вас выпустить. К вам придут на квартиру портные, сапожники, вам сошьют обмундирование. Вам дадут денег. Вы будете зачислены опять в ряды Красной Армии. Но неделю никуда не выходите. Ни с кем, никому ничего не говорите. Мы сейчас пошлем на квартиру за вашей женой».

Я говорю – это зачем?

– А чего вы боитесь?

– Четыре часа ночи уже. Приедут туда, люди спят, а им скажут: «Пожалуйте на Лубянку». Вы же всех перепугаете там.

– А чего же бояться-то?

Я говорю:

– А кто к вам сюда по ночам по доброй воле приходит? Привозят только.

Так улыбнулся немножко.

– Ну хорошо, мы пошлем предупредить вашу семью.

Я говорю, что это другое дело.

Пока я собирался, пока выходил, сели в машину, поехали, а посланный, который предупредил семью, уже выходит из двери, уже на квартире был. Дома конечно, переполох, вы представляете себе?

К. М. Они что-нибудь знали или нет?

М. Ф. Нет.

К. М. Не знали, что вы в Москве?

М. Ф. Не знали.

К. М. Значит, только жена обращалась с запросом?

М. Ф. С запросом и пенсию уже получила.

К. М. А когда она начала пенсию получать?