Текст книги "Симонов и война"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 50 страниц)

М. Ф. Не помню сейчас.

К. М. Но не во время войны, позже?

М. Ф. Во время войны уже получала пенсию, но на работу ее сначала не принимали, потом приняли. Пайка генеральского ей не давали. Какая-то сволочь получала этот паек. Когда я потом стал выяснять, почему пайка не давали моей семье, так замяли этот вопрос. Потом приняли ее на работу. В КЭО она работала. Но за ней была слежка. Жуткая слежка. Она знала, что за ней следят. А один раз вызвали ее в военкомат. Она говорит, что сразу поняла, что там сидит не военком, а из СМЕРШа. Что вы знаете о своем муже, пятое-десятое. Она говорит: «Может быть, вы что-нибудь скажете о муже, я ничего не знаю».

Она знала, что за ней следят. Там, где она работала, была одна девушка, и она жене говорила: «Все время черти спрашивают, приходят, с кем она встречается, где она бывает, что делает? Я говорю, ходит изможденная, измученная, едва ноги таскает».

А паек жена получала очень паршивый, иждивенческий паек, так что тяжело было.

Вот я и приехал домой. Ну конечно, радости тут было много. На второй день пришли ко мне портные, сапожники, сняли мерки. Принесли пять тысяч рублей денег. Я спрашиваю: «Это за что?» – «А это, – говорят, – распоряжение – вам пять тысяч». Я говорю: «За весь плен?» – «Вот за весь плен вам пять тысяч рублей». Ну ладно, эти пять тысяч пригодились.

Обмундирование сшили. Правда, за пошивку денег не взяли.

Ну, соседи знали, что приехал муж, и ко мне началось паломничество.

К. М. Со следующего же дня конечно.

М. Ф. Да. О тех, кого я знал, был уверен, что их выпустят, был уверен, что за ними ничего нет, я говорил: «Я думаю, что ваш муж, я его видел, он в хорошем состоянии, я наверное не знаю, где он, но ждите, он должен скоро прийти». Обнадеживал.

К. М. Не ошиблись?

М. Ф. Нет, ни в одном не ошибся. Я же знал всех, у которых нет ни сучка ни задоринки. Ни в одном не ошибся. Ждали, потом приходили и благодарили за это. А о тех, о которых я знал, что не выпустят или сомнения у меня были, я говорил, что не встречал. Слыхал, но это только разговоры, а где и что, не знаю, не могу сказать. Зачем я буду бередить душу, что вот я видел, он сидит там, а его не выпустят. Не хотел я растравлять людей.

Живу. Меня никуда не приглашают, ни на праздники, ни в гости товарищи меня не зовут, а товарищей у меня было очень много, и всех как корова языком слизала. К семье моей эти годы никто не приходил, не спросил, как вы живете, не помог ничем. Подходит праздник, и так обидно становится. Люди празднуют, торжественное собрание где-то проходит, а ты какой-то отщепенец.

Подал я в конфликтную комиссию при ПУРе на восстановление в партии. «Считать механически выбывшим». Вызвал меня начальник ПУРа, не помню, на «Ш» фамилия, где-то сейчас секретарем обкома работает. Вошел я к нему. Стоит он за столом письменным. Сесть мне не предложил.

– Генерал-лейтенант в отставке по вашему приказанию явился.

На костылях стою.

– Скажите, как вы сдались в плен?

Я говорю:

– Товарищ генерал-полковник, может быть, вы хотите узнать, как я попал в плен? Я вам расскажу.

– Ну, это все равно.

– Нет, это не все равно.

Он молчит, и я молчу.

– У вас ко мне вопросов нет?

– Нет.

– Разрешите идти?

– Идите.

Думаю, чего я от этого чурбана буду ждать? Чего я буду перед ним распинаться? Не хочу больше с ним разговаривать, от него я ничего не могу ждать. И ушел. «Механически выбывший».

К. М. В кадры обратно не зачислили?

М. Ф. Зачислили сразу же.

К. М. А отставка?

М. Ф. Нет еще, я нахожусь в кадрах.

К. М. Вы представлялись – генерал-лейтенант в отставке.

М. Ф. Ну, тут я, видимо, уже ушел в отставку. В отставку я ушел в сорок седьмом году.

Вызвали меня Булганин и Конев, – а Конев был тогда главкомом уже, – и говорят: «Мы можем вам предложить должности заместителя начальника Главного управления военно-учебных заведений или в „Выстрел“». Я говорю, нет, не буду. Во-первых, я никогда соподчиненные должности не занимал…

К. М. В «Выстрел» тоже заместителем?

М. Ф. Нет, в «Выстрел» начальником. Я же беспартийный, в партии меня не восстановили. А Булганин с Коневым говорят, – мы же тебя знаем. Я говорю: «Вы-то знаете, а в партии мне – недоверие, билет мне не вернули. Представьте себе, что-нибудь случится, какие-нибудь казусы по работе, – скажут, откуда идут корни? Будут искать. Скажут, бывший пленный, беспартийный. Нет, говорю, не пойду». – «Ну хорошо, дело твое. Хотя еще не объявлено, но мы тебе дадим полную пенсию, настоящую, с погонами и со всем». Я поблагодарил и ушел.

Пришел я к начальнику кадров. Начальник кадров был Филипп Иванович Голиков. Голиков меня знал. Да меня почти все знали.

– Что вы думаете делать? – спрашивает он.

– Вот мне сейчас предложили такие-то должности. Я отказался.

Он говорит: «Правильно сделали. Что бы ни случилось, на вас будут собак вешать. Собирается партийная организация, что-то обсуждает. Что там говорят? Вы всегда будете думать, что, может быть, про вас говорят. Всегда будете мучиться. Идите лучше в отставку». Он мне правильно посоветовал.

Я ушел в отставку. Приедешь в дом отдыха, путевка у тебя… Только съездишь, предположим в Сочи, тебе в Кисловодск дают путевку. Все это хорошо. Приезжаешь, тебя спрашивают: «Член партии?» – «Беспартийный». Удивленно смотрят – почему беспартийный генерал? А ведь каждому объяснять не будешь. Это все откладывается на сердце, неприятно. Так-то со мной разговаривают, а собирается народ по комнатам, выпивают там, разговаривают, а со мной – только на скамеечке, хотя это мои товарищи, мои подчиненные тут же отдыхают. Бывшие мои подчиненные, теперь они большими начальниками стали…

К. М. И это только со смертью Сталина изменилось?

М. Ф. Изменилось только со смертью Сталина. А изменилось оно так: всем товарищам, которые были со мной в плену, было предложено идти в Академию Генерального штаба. И мне было предложено. Я сказал, что не пойду. Чего я пойду, там надо писать, чертить схемы, что я там сделаю левой рукой? Я сказал, что я служить уже не буду больше. Они все окончили Академию Генерального Штаба, и кто поехал в войска, а большинство осталось преподавать в Академии.

К. М. И Прохоров тоже?

М. Ф. И Прохоров. Все там были.

К. М. Потапов с вами не был?

М. Ф. Был Потапов Михаил Иванович. Потапов поехал в войска заместителем командующего в 5-ю армию, на Дальний Восток поехал. А потом ему дали генерал-лейтенанта, генерал-полковника, потому что Жуков его знал по Халхин-Голу еще. Потом Жуков был командующим войсками Киевского военного округа, и его он перевел на 5-ю армию. Так что Жуков его тянул все время. Ну и правильно тянул, потому что он очень толковый, грамотный генерал был. Сравнительно молодой.

После их уволили. Они приходят ко мне и говорят, что их уволили.

К. М. Это году в пятидесятом, видимо.

М. Ф. Да. Я тогда подумал: сегодня уволили, а завтра начнут арестовывать. Написал Булганину – министру обороны: «Прошу принять меня по личному вопросу, хотя бы на десять минут». Звонок на квартиру на второй же день, как только получили мою записку – вас примут во столько-то часов.

Прихожу к Булганину. Вхожу в кабинет. Встретил меня хорошо. Сели мы так за большим столом, сидим, разговариваем. Вспоминаем, как воевали. Он был членом Военного совета Западного фронта, а я, как вы знаете, командующим был. Прошел час или больше, и он меня спрашивает: «А что, собственно, ты ко мне пришел-то, зачем?» Я говорю: «Вот, товарищ генерал армии (или, кажется, он уже маршал был), я до сих пор хожу в шпионах».

– Как так – ходишь в шпионах?

– А вот так. Меня никуда не приглашают, товарищи меня в гости не зовут. Кого я приглашаю, ко мне в гости не ходят. Я какой-то отщепенец. Вижу, например, идет знакомый человек, очень хорошо меня знает, и я его знаю; он начинает смотреть по верхам, или старается перейти на другую сторону, лишь бы со мной не встретиться. Я чувствую, что ко мне какое-то недоверие.

– Ну, это ты зря выдумываешь.

– Не выдумываю, а это на самом деле так. Вот товарищи, которые были со мной вместе в плену, генералы, окончили академию, были преподавателями, а теперь их уволили.

– Я их не увольнял.

– Ну ваш заместитель Жуков, наверно, подписал. Со мной были в плену Понеделин, Кириллов и другие, которые объявлены врагами народа. Качалова убили, – я рассказал ему, как это все было, – Понеделин в плену держал себя прекрасно. Уж кого было вербовать, как не Понеделина, не Кириллова? «Враги народа», их каждый убить мог…

К. М. Да в Париже остаться могли, наконец.

М. Ф. Они могли остаться в Париже. Они в Мосбурге могли остаться, к англичанам, к американцам перейти, так, как ушел Калинин. Могли же они это сделать, но они не сделали этого. С Понеделиным я много раз разговаривал. Я говорю: «Как ты себя чувствуешь? Как ты будешь?» Он говорит: «Ну ты сам понимаешь, как я себя чувствую. Знаешь, какое ко мне отношение-то у окружающих. Но я поеду, я докажу, что я не сдался в плен, что было безвыходное положение. Ну а стреляться, ты знаешь, я не захотел стреляться, не считал это нужным».

К. М. С Кирилловым на эту тему вы тоже говорили?

М. Ф. И с Кирилловым, и с другими. Так же они все и отвечали: «Я ни в чем не чувствую себя виноватым, было безвыходное положение». Кириллов говорит: «У меня осталась горсточка людей, я вижу, что мы окружены. Ну что делать? Стреляться? Патроны все мы выпустили, у нас уже ни одного патрона не осталось». И они были в полной уверенности, что их выслушают, разберутся, как и что было, как попали в плен. К сожалению, этого не случилось. Ни Понеделина, ни Кириллова не выпустили.

Вот я и говорю Булганину, что Понеделин-то и Кириллов прекрасно себя вели. Уж кого-кого было вербовать, как не их? Ведь Понеделину тоже предлагали вместо Власова, он же не пошел. Значит, он не враг народа, значит, какое-то заблуждение.

– А ты знаешь, кто подписал приказ о врагах народа?

Я говорю: «Знаю, еще при мне был подписан приказ, еще когда командовал армией, знал, кто его подписал».

– Принесите приказ.

Принесли приказ. Сталин, Шапошников, Молотов, Ворошилов, Жуков, Буденный, Тимошенко. Семь человек подписали.

Я говорю: «Товарищ маршал, может быть, тогда, в то время и надо было, чтобы люди более яростно дрались, но а теперь-то, когда война-то кончилась, зачем же их держать-то?»

Кому-то начинает звонить. Говорит: «Да вот Лукин у меня сидит. Про Понеделина говорим – прекрасно в плену себя держал не только он, любого спросите, никто про него не может сказать, что он где-то с немцами якшался. Ну, да, да, фотографии…»

А была фотография, вы сами видели эту фотографию. Как это можно сделать, я не знаю, – сидят немецкие офицеры и чокаются с ним. Я спрашивал его: «Ты где-нибудь сидел с немцами?» Он говорит: «Где-нибудь сидел…» Я говорю: «Ты чокался с ними?» Он говорит: «Нет». Как это можно сделать?

К. М. Да все можно сделать, это недолго.

М. Ф. Я вам скажу больше. В плену, в Хаммельбурге умер генерал-лейтенант Ершаков, командующий 20-й армией. Никогда он с немцами нигде не якшался. Вышел и вдруг упал. Разрыв сердца, и умер. Как теперь говорят, инфаркт видимо. Мы, военнопленные, из обыкновенных, не совсем чистых досок сколотили гроб и вынесли за проволоку. Немцы приняли это. Дальше не пошли. А потом получили журнал, в журнале – стоит обитый красной, с черным материей гроб, знамена РОА, немецкие знамена, часовые РОА и немцы стоят в почетном карауле. И написано: «Так немецкое командование хоронит генерала, который отказался от советской власти». Мы отлично все знали, что он не отказывался от советской власти. Но для пропаганды было это сделано. А он был очень порядочный, хороший советский генерал, до конца оставался преданным.

Булганин звонит – вот фотография. Я ему говорю, что я сам эту карточку видел, но этого не могло быть, его никуда не приглашали, ни в каких пирушках он не участвовал. Замечательно вел себя до самого последнего момента. Когда меня освобождали, отпускали, он еще находился там. Я был уверен, что разберетесь, а его не выпустили до сих пор.

К. М. Его уже расстреляли тогда или вскоре после этого.

М. Ф. Да. Вызывает адъютанта: «Разыскать семьи Кириллова и Понеделина».

Через несколько дней я звоню адъютанту Булганина, спрашиваю: «Как, нашли?» Он говорит: «Нашли. Жен приказано вернуть в Москву. Не могут найти сына Понеделина, еще не нашли, в каком он лагере». – «А сами Понеделин и Кириллов?» Молчит. Для меня ясна была картина, что их расстреляли.

Никто, конечно, Сталину не хотел передокладывать. Боялись, в то время Сталин считался непогрешимым, это понятно.

«Хорошо, в чем ты нуждаешься?»

Я говорю, что я ни в чем не нуждаюсь, получаю хорошую пенсию, получил выходное пособие, отдано распоряжение построить мне дачу (а потом с меня всё деньги получали за эту дачу, ну это черт с ним), мне машину дали, шофера прикрепили. Так что я всем доволен, ни в чем не нуждаюсь. Форму мне сшили. «Ну и живи. Будет плохо, приходи ко мне». Я говорю: «Николай Александрович, а как же с партией-то? В партию меня никто не звал, я сам пришел в партию-то. Я в Гражданскую войну командовал полком, бригадой командовал. Как же так получается? Какой же я беспартийный?» – «Ладно, все будет».

Через некоторое время вызывает меня тот же, который мне отказал в Конфликтной комиссии ПУРа; он являлся членом партийной комиссии ЦК. Вызывает меня и говорит: «Слушай, что же ты не пишешь нам, в партию не подаешь?» Я говорю: «Я был у тебя, ты мне отказал. Я механически выбывший считаюсь». – «Ну, знаешь, мало ли что там было. Пиши нам». Я говорю: «Нет, я писать не буду; на меня написано столько, я сам написал вот столько, а теперь я не помню, что я писал, и ты будешь мне говорить – а вот ты тогда-то, в такое-то время не там-то был, а там-то. Черт его знает, все теперь уже из памяти-то ушло, не буду писать». – «Ну напиши два слова – прошу вторично разобрать». Ну, это я могу сделать.

Написал я и говорю товарищам, которых уволили: «Слушайте, подавайте в партию, говорят, сейчас можно». – «Мы, – говорят, пробовали, – вчера Кузнецов вызывал – начальник Главного управления кадров» (Кузнецов был уже, поменялись они с Голиковым). А было так: собрал Кузнецов всех уволенных и говорит: «Ну что ж, товарищи дорогие, вы теперь ушли в запас, кто в отставку ушел; вы свое дело сделали уже, сейчас мы армию сокращаем; вы не подумайте, что к вам какие-то особые претензии из-за того, что вы были в плену. Подавайте в партию». – «Так ведь мы подавали в партию-то». – «Ну и что же?» – «Так нам морду набили. Вызвал нас Шкирятов и сказал: „Скажите спасибо, что у вас погоны на плечах остались, а вы в партию лезете“». – «Ну да, было время, а теперь совсем другое время, подавайте. Вот несколько дней назад был Лукин у Николая Александровича и говорит: „Товарищ маршал, я до сих пор в шпионах хожу“. Вы представляете, как ему тяжело?» – «Мы-то, – говорят, – знаем Лукина, это вы-то его мало знаете. „Знаете, как ему тяжело!“ А нам не тяжело?!» – «Ну, давайте, подавайте в партию».

Написали опять, в ЦК написали. Вызывает следователь. А до следователя еще не дошло распоряжение. Когда Булганин со мной говорил, он поговорил с Хрущевым, и решили это дело изменить.

К. М. Это уже после смерти Сталина?

М. Ф. После смерти Сталина. Когда я был у Булганина, Хрущев через три-четыре дня ушел на Председателя Совета Министров Союза.

К. М. А до смерти Сталина ходить было бессмысленно.

М. Ф. Бессмысленно. Я им говорю, что Хрущев, он уже председатель Совета Министров, говорит: «Товарищ Лукин, все сейчас изменится». Я понял, что он дает мне надежду на то, что действительно изменится.

Видимо, распоряжение не дошло до партийных следователей. Они приходят, и им следователь говорит: «Вы опять в партию подаете!» – и начинает их опять жучить. Они ко мне. «Что ж ты, мать твою так, опять нас спровоцировал в партию подавать». Я в недоумении.

Вызвал меня этот Леонов, следователь.

К. М. В ПУР?

М. Ф. Нет, уже в ЦК, уже как член Контрольной комиссии ЦК. Он же был и председателем Конфликтной комиссии ПУРа. «Товарищ генерал, у вас три ордена?» Я говорю, да. «За Гражданскую войну?» Я говорю – да. «Кого же тогда в партии-то нужно иметь?» – «Ну, – я говорю, – это уж вам лучше знать, кого в партии держать». – «Ну вы посидите тут. Сейчас заседает Партийная комиссия, я схожу туда». Вы не бывали там, где Партийная комиссия?

К. М. Был.

М. Ф. Были? Узкий коридор такой, и по обе стены стоят стулья. Со мной сидит такой высокого роста, молодой, красивый парень. Лет так сорок пять, наверное, ему, не больше. Да и сорока пяти-то нет. Я говорю: «А вы чего сюда?» – «А я с целины». – «С какой целины?» – «Да вот бывшие „враги народа“, мы так друг друга называем теперь, когда возвращаемся, – с целины приехали». Я говорю: «За что вас посадили? Кем вы были-то?» – «В последнее время я, – говорит, – был секретарем Архангельского обкома. А до этого я был секретарем комсомола города Ленинграда. Киров меня выдвинул сначала на второго секретаря обкома, а потом ЦК утвердило меня первым секретарем Архангельского обкома». – «А за что же вас посадили, что вам предъявили?» – «Да мне, – говорит, – предъявили пустяковые дела. Первое – я хотел убить Кирова. Я им говорю, – как я мог хотеть убить Кирова, он же меня выдвинул, что же я, вместо него сесть хотел, что ли? А второе – это уже совсем никчемное: выдвинул командующего войсками в Верховный Совет. Так ведь вы знаете, не мы выдвигаем, а нам говорят – такой-то у вас должен пройти. Я бы, может быть, лучше провел бы какого-нибудь рабочего, доярку какую-нибудь, колхозника какого-нибудь, а мне приказали, я его и выдвинул. Ну вот мне и дали, я и был. Как был в летнем обмундировании, так и послали на лесоразработки. Ой, там и тяжело было, товарищ генерал, на лесоразработках!»

К. М. После войны, что ли, его загнали туда? Или в тридцать седьмом году?

М. Ф. В тридцать седьмом году это все было. А теперь только выпустили его. Или срок он отбыл, я не знаю, как это было. «Старшими начальниками были уголовники. Кормили плохо, морозы, снег вот так вот. Рубили лес. Норму я, конечно, не выполнял. Мало того – били. Я подумал – ведь в конце концов погибну я. И когда один раз подходит он ко мне, я не выполнил нормы, я чувствую, что он хочет бить меня… „Если ко мне подойдешь еще раз, я тебя зарублю. Вот топор у меня в руках. Зарублю! Мне терять нечего, я бессрочник. А ты погибнешь. С тех пор как рукой сняло. Нормы я не выполнял никогда“. Старался делать так, чтобы разогреться, но нормы большие давали, не выполнял. Я получал всегда не только свою пайку, а лишнюю пайку получал, как видишь, я ничего выгляжу теперь, прилично». Действительно, он выглядел ничего себе, прилично.

Пошел туда, его вызвали. Выходит оттуда, я говорю: «Как?» – «Знаете, по всем данным, партийный билет мне вернут. Куда пошлют, не знаю, все равно, но я чувствую, что партийный билет мне отдадут».

Рядом сидела женщина, старушка уже. Спрашиваю: «А вы за что?» Интересно все же узнавать-то, зачем народ приходит сюда. «А я, – говорит, – была учительница в Симбирске (или в Куйбышеве)». – «За что же вас посадили?» – «Да вредила в программных вопросах». «Вас арестовали?» – «Да. Сначала арестовали мужа». – «А муж кем был?» – «А муж был директором педтехникума. Сначала его посадили, а потом уже и меня взяли». – «И вы до сих пор не знаете, где он?» – «Не знаю».

А напротив сидит – коридорчик-то узенький, слышно все разговоры – сидит и прислушивается мужчина, обросший весь, обрюзгший, смотрит так на нее, и когда она сказала, что муж директор педтехникума: «Аня!» – кричит. Она его называет по имени. Обнялись. Сидели, друг на друга смотрели и не узнали друг друга, насколько люди изменились. По восемнадцать лет сидели. Представляете, картину? Жуткая картина.

Потом вызывают меня. Вхожу. Народу много сидит, человек пятнадцать.

– Ну, садитесь, Михаил Федорович. Ты меня узнаешь?

– Вот когда заговорили, я вас узнал.

Заместитель председателя Мосгорисполкома был у Булганина Николай Тимофеевич или Иван Тимофеевич, фамилию его тоже забыл. Заместителем у Шкирятова стал. А когда я был комендантом города Москвы, я хорошо был с ним знаком. Приезжает какая-нибудь организация иностранная, принимали, на банкетах и так далее, и часто мы с ним встречались. Он и говорит:

– Ну что ж, товарищи, Лукина я давно знаю, комендантом города Москвы был. Да вот, Николай Александрович мне звонил о нем; он с ним воевал, хорошо знает его по фронту. Да и ты, Леонов, наверно, его знаешь.

Я говорю, Леонов наверняка про меня знает.

– У вас какие-нибудь вопросы есть? – обращается к членам комиссии.

– Нет.

Я говорю: «У Леонова, наверное, есть вопросы, потому что Леонов разбирал мое дело». Леонов немножко смутился и говорит: «Нет, у меня вопросов».

– Ну, знаете, товарищи, я думаю, что товарища Лукина мы восстановим в партии. Товарищ Лукин, мы обыкновенно не объявляем, но вам мы можем объявить. Наше решение обыкновенно утверждает ЦК, но вам мы объявим. Мы вас восстанавливаем в партии. Вы настоящий генерал, советский генерал и будете членом партии. Дай бог вам жить долго.

Я расплакался. Все так вдруг, неожиданно.

– Партийный билет получите во Втором доме, в политотделе.

Прихожу туда. Заплатить за тринадцать лет членские взносы. Я говорю: «Да что вы, с ума сошли – за тринадцать лет членские взносы! Я же был беспартийным». – «А вот теперь надо заплатить все взносы». Я говорю: «Дайте мне позвонить вот такому-то». Я звоню и говорю: «Слушай, Иван Тимофеевич, как же так – в партии восстановили, а теперь партийный билет я должен выкупить, заплатить за тринадцать с половиной лет». – «А-а-а, там еще не знают постановления. У нас есть постановление: платить с момента выдачи партийного билета».

Я не обратил внимания, заплатил с момента получения билета, только за текущий месяц, а пришел домой, смотрю – перерыв у меня. Тьфу ты, черт возьми! Куда ни приеду, если нужно показывать партийный билет, – а почему у вас перерыв? Каждому надо объяснять. Мне это дело надоело, откровенно говоря, я ему звоню и говорю: «Слушай, что же ты мне филькину грамоту выдал?» Он говорит: «Как филькину грамоту?» – «Куда я ни приду, меня спрашивают, почему перерыв, и я должен каждому объяснять, как я долго был в плену, как я себя вел и так далее, и так далее. Зачем мне это нужно! Ты уж лучше сделай меня опять беспартийным». – «Ну ладно, – говорит, – напиши заявление, чтобы сделали без перерыва». Я написал, и тут же быстренько наложил он резолюцию, и все сделали как надо, без перерыва.

А дальше начали вызывать всех остальных моих товарищей, которые были уволены, которых следователи брали сначала в ежовые рукавицы, а потом смягчались.

Одному генералу такое предъявили обвинение: (а некоторые документы немецкие уже к нашим попали), он сказал немцам, что формируются на Волге триста дивизий, и часть уже перейдет в наступление, и будет плохо вам, немцам. Такой смысл. А немцы готовились к наступлению, действительно должны были здесь наступать, а услыхав такое от генерала, да к тому же от начальника артиллерии армии, от лица довольно сведущего, – они отменили наступление на этом фронте, испугались. А там действительно появились новые части. Пленные показывают, и разведка, видимо, доносит, что новые части появились.

Он говорит, я тоже знал, что немцы готовятся к наступлению, поэтому и сказал, чтобы запугать, что у нас еще не все иссякло. Потом его все же восстановили в партии.

Почти всех выпустили, кроме Понеделина, Кириллова, Сибаева – генерала железнодорожника, он у меня в армии одно время был. А Самохина не выпустили. Самохину дали двадцать пять лет. Потом выпустили Самохина, и я его встретил. Он был преподавателем военной кафедры Московского университета на Ленинских горах, но в партии его не восстановили, он так и умер беспартийным. Единственный человек, которого не восстановили.

Последним я давал показания на Герасимова года полтора-два тому назад, сейчас живет в Бердичеве, из числа пытавшихся писать историю, но потом он отказался, сидел долго, потом был беспартийным; он просил, чтобы меня вызвали в ЦК, в ЦКК. Спросили, знаю ли я такого. Я говорю, что знаю. «Напишите». Я написал. Ничего плохого я не мог о нем написать. Восстановили тоже в партии. Всех восстановили в партии, кроме одного Самохина.

И работали. Потапов работал долго, умер два года назад. Хороший генерал. Да все вели себя примерно. Были колебания у некоторых по написанию истории, а чтобы идти работать к немцам – все категорически отказались. Так что наш генералитет, находясь в тяжелых условиях немецкого плена, очень тяжелых условиях, остался верным своей родине.

Один из генералов, он в плену не был с нами, где-то в другом месте сидел, звать его Петя, фамилию забыл. Хороший генерал, очень веселый, симпатичный такой. Освободили его американцы. Это было как раз на границе Югославии и Италии. Он спрашивает: «Могу я машину взять и поездить?» – «Пожалуйста, поезжай». И он говорит: «Я поехал в Югославию, потом махнул в Италию. А когда наездился уже, пришел к консулу и говорю – я вот такой-то, такой-то, отправляйте меня домой». Его отправили. Когда он приплыл в Одессу, его за шкирку и посадили. Тут уж он вместе с нами сидел. Хороший парень. Не выпустили. Жалко парня.

К. М. Погиб?

М. Ф. Погиб.

Февраль 1967