Текст книги "Симонов и война"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 50 страниц)

Горбунову

Дорогой товарищ Горбунов,

отвечаю на Ваше письмо, которое затрагивает действительно щекотливый вопрос.

Дело обстояло так. Я был или в конце августа, или в начале сентября 1943 года в 3-й армии генерала Горбатова, по-моему, входившей тогда в состав Брянского фронта и стоявшей в это время во втором эшелоне где-то между Карачаевым и Брянском. Я побывал в одной из стрелковых дивизий этой армии. В какой – не помню. В одном из полков примерно в это время или немножко раньше погиб командир батальона, по званию, как мне помнится, старший лейтенант. Фамилии его не помню.

Сразу же после его гибели или через некоторое время ему пришло письмо от жены, видимо молодой женщины.

Содержание этого письма, которое довольно точно изложено мною в стихотворении «Открытое письмо», задело товарищей погибшего, и они, поскольку я в это время находился у них в полку, попросили составить текст ответного письма этой женщине, которое они собирались послать за своими подписями.

Я обещал им это сделать, но почти сразу же был отозван на другой участок фронта и не успел написать текст этого письма.

Примерно два месяца спустя, находясь в Харькове, во время процесса над немецкими военными преступниками, я, располагая некоторым количеством свободного времени, вспомнил всю эту историю и написал стихотворение «Открытое письмо женщине из города Вичуга».

Я употребил в этом письме некоторые врезавшиеся мне в память слова из письма той женщины. Я помнил тогда и ее имя, и ее отчество, и ее фамилию, но не стал указывать их в стихотворении. Не стал по двум причинам.

Во-первых, потому, что ответ на письмо этой женщины в стихах имел более широкий адрес, чем ее личный адрес. Я хотел в своем стихотворении призвать других не поступать так, как поступила она.

А во-вторых, одно дело – отправленное почтой коллективное письмо офицеров полка с выражением их презрения к этой женщине, – это было бы наказание справедливое. Другое дело – публикация в печати ее имени, отчества и фамилии – это могло бросить тень на всю ее дальнейшую жизнь. А ведь ее дальнейшая жизнь могла быть и недостойной, а могла стать и достойной. Об этом тоже пришлось думать.

Однако я все-таки указал в стихотворении, что это письмо женщине из города Вичуга, потому что хотел, чтобы она когда-нибудь – сразу или позже – прочла его и знала сама, какую оценку дали ее письму товарищи погибшего мужа. Я не хотел называть ее имя, чтобы в нее не тыкали пальцами другие люди, но я хотел, чтобы сама она прочла и, может быть, устыдилась своего письма.

Если в Вашем городе и сейчас живет та женщина, которой было адресовано мое «Открытое письмо», то, разумеется, она читала его и знает, что двадцать восемь лет назад оно было адресовано именно ей, а не кому-то другому.

Но думаю, что любой человек, который бы стал сейчас, двадцать восемь лет спустя, вдруг выяснять у пожилой женщины – о ней или не о ней идет речь в стихотворении? – совершил бы поступок не только бестактный, но и безнравственный. А если же обстоятельства сложились так, что этой женщине уже кто-то высказал подобного рода подозрения, – ее надо обезопасить от возможного нанесения ей новых нравственных травм.

У меня действительно не сохранилось ни в памяти, ни в моих фронтовых блокнотах ни имени, ни фамилии того погибшего командира батальона, ни имени и фамилии той женщины. Но даже если бы они у меня сохранились – в данном конкретном случае я считал бы неправильным сообщать их кому бы то ни было. Потому что где бы не жила сейчас эта женщина, в Вичуге или в каком-либо другом месте, – публикация ее подлинного имени сейчас, через двадцать восемь лет, была бы никому не нужной и не оправданной жестокостью.

Подумайте сами. Я тогда, двадцать восемь лет назад, в разгар войны, все-таки удержался и не совершил этой жестокости, не назвал ее фамилию. Так как же можно делать это сейчас, спустя двадцать восемь лет?

Я был рад, получив Ваше письмо и почувствовав, что за этим письмом стоит не праздное любопытство, а забота о человеке. Поэтому, откликаясь на эту Вашу заботу, пишу так подробно, чтобы Вы меня правильно и до конца поняли.

С товарищеским приветом,

уважающий вас Константин Симонов.

1971

В редакцию советской поэзии издательства
«Советский писатель» Исаеву Е. А.

Дорогой Егор Александрович,

начну с формальной стороны дела, имеющей прямое отношение к Вам, как к заведующему редакцией русской советской поэзии издательства «Советский писатель».

В сентябре месяце 1969 года в Вашу редакцию от меня поступила рукопись стихов объемом в пять листов, принадлежащая перу двух погибших на фронте писателей: Бориса Лапина и Захара Хацревина.

Посылая рукопись в издательство, я приложил к ней письмо на имя Н. В. Лесючевского, объясняющее характер и содержание рукописи, и написанное мною предисловие. Насколько мне известно, тогда же, в сентябре, рукопись получила первый положительный отзыв, а в январе – второй положительный отзыв. И с тех пор рукопись лежит в издательстве, не издается, а мне, человеку, приславшему ее, так за пять с лишним лет и не сообщено, почему, по каким причинам эта рукопись лежит без движения. Согласитесь, что это совершенно дикий случай, выходящий за пределы каких бы то ни было издательских правовых и нравственных норм. Такова, если так можно выразиться, формальная сторона дела, хотя она тоже не формальная и свидетельствует о той крайней степени неуважения, которое в данном случае проявлено не только к пока еще живому писателю, приславшему эту рукопись и написавшему к ней предисловие, но и к двум погибшим на фронте ее авторам.

А теперь – самое главное и личное – мне хочется написать Вам, не только как заведующему редакцией поэзии, но и как поэту, написавшему поэму «Суд памяти». Дорогой Егор Александрович, неужели Вам не совестно, что эта книжка двух погибших людей долежала у Вас – пять лет – до дня Победы, почти до дня Победы, не двинувшись с места? Почему Вы не позаботились о том, чтобы она была издана? Почему Вы не встревожились ее судьбой? Где была Ваша память о войне и о людях, погибших на этой войне?

До меня дошли слухи, что причина бесконечного лежания рукописи в издательстве якобы в том, что издательство никак не может справиться с этим прецедентом – двумя авторами стихов на обложке. Ну а что прикажете делать, если эти два человека писали и прозу, и стихи не только порознь, но и вместе, и вообще работали больше десятилетия вместе? Почему никто не ставит под сомнение возможности публикации прозы Лапина и Хацревина и ставится под сомнение публикация стихов Лапина и Хацревина? Ведь в эту книгу входят стихи Лапина, и поэма его, и переводы, написанные и сделанные отдельно только им, стихи Хацревина, написанные только Хацревиным, и поэтические вещи, которые они написали вместе. Все это обозначено, все это объяснено в предисловии. Над чем тут мудрить? Неужели для того, чтобы выполнить кем-то выдуманные формальные каноны, надо отодрать одного от другого двух, вместе живших, вместе воевавших и вместе погибших писателей? По-моему, даже совестно думать об этом, не только что говорить. Мертвые тридцать пятый год лежат где-то в земле под Киевом, а книжка их шестой год лежит без движения в их писательском издательстве, в редакции поэзии, которой руководит поэт, написавший поэму «Суд памяти».

Убежден, что формальные придирки по этой книге идут не от Вас. Ничего не знаю – но просто убежден в этом внутренне; убежден и в другом – в том, что в данном случае Вы забыли о своем долге поэта и фронтовика по отношению к этой книге и к памяти этих людей…

Жму Вашу руку.

Уважающий Вас Константин Симонов.

P. S. Кстати, о формальных основаниях, якобы затрудняющих выпуск этой книги. В этом же издательстве «Советский писатель» в 1938 году вышла книга стихов и прозы, название которой была «Луганская тетрадь», а на обложке стояли фамилии: Михаил Матусовский, Константин Симонов. Мы вместе написали эту книгу стихов и прозы, в которой были рассказы, стихи и поэма, и издательство не держало ее пять лет в шкафах, а издало ее через несколько месяцев после того, как мы ее представили. Но это уже просто кстати, для ясности.

1975

В. П. Хархардину

Уважаемый Владимир Петрович,

мне переслали из «Известий» Ваше письмо, большая часть которого, в сущности, адресована мне. И мне захотелось написать несколько слов в ответ Вам.

За тридцать пять лет, прошедших с той поры, когда я написал стихи «Жди меня», среди многих писем, связанных с этим стихотворением, я, помнится, получил два или три, в которых – правда, не в столь резкой форме, как Вы, но все же стыдили меня за строчки: «Пусть поверят сын и мать в то, что нет меня…» И поскольку я сталкивался с человеком, который вдруг, в противоположность огромному большинству других людей, прочел эту строчку не так, как я ее написал, понял ее по-другому, и это задело его, – я в каждом случае считал своим долгом ответить на такое письмо. Отвечаю и на Ваше.

Разумеется, погибшего на войне сына чаще всего, дольше всего помнит мать, и чаще всего именно она не желает смириться с очевидностью, не желает поверить в его смерть.

Разумеется, что погибшего на войне отца не должен забывать его сын. Разумеется, сын тоже не хочет смириться со смертью отца, поверить в нее.

Вот именно это я и хотел сказать и сказал в своем, написанном в сорок первом году стихотворении. Говоря о силе ожидания, я привел те поэтические примеры, с которыми традиционно сильнее всего в людском сознании связана и сила ожидания, и сила памяти. Даже тогда, когда те, кто обычно дольше всего не верит и больше всего не в состоянии примириться с потерею, даже когда они будут перед лицом очевидности вынуждены поверить в эту потерю, даже тогда все-таки верь в чудо, которое еще может произойти! Вот смысл моих строк, и смысл этот не имеет ничего общего с тем смыслом, который Вы в него вкладываете, и мне нечего стыдиться этих строк, ни извиняться за них перед кем бы то ни было. Я просто считаю себя обязанным объяснить то, что в них вложено мною, тому, кто прочел в них нечто противоположное.

Если бы другие люди, воевавшие тогда – в сорок первом и в сорок втором, когда были напечатаны эти стихи, – люди, наверно, не меньше Вашего и моего любившие своих матерей и своих сыновей, сочли, как Вы, эти строчки оскорблением для своей матери или сына, они не отправляли бы эти строчки с фронта домой, не вырезали бы их из газет, не переписывали бы. Я в данном случае не для того пишу это, чтобы похвастаться популярностью этого стихотворения в годы войны, а для того, чтобы попробовать убедить Вас.

И еще одно: не приходило ли Вам в голову, что есть некая закономерность в том, что и стихотворение написано не матери, а жене, и солдаты посылали его с фронта чаще всего не матерям, а именно женам и невестам, именно им хотели сказать «жди меня», и хотели, и говорили, совершенно независимо от того, было бы или не было бы написано мое стихотворение?

А что до упомянутых Вами стихов Некрасова, то ненужно быть таким запальчивым. Стихи эти я, разумеется, читал, и не только читал, но и помню их наизусть – зря написали, это уж по принципу «раззудись плечо». Такого писать не надо.

Желаю Вам всего доброго,

Константин Симонов.

1976

Главному редактору журнала
«Дружба народов» С. А. Баруздину

Многоуважаемый Сергей Алексеевич,

я познакомился с замечаниями по моей рукописи «Разные дни войны», присланными в редакцию «Дружбы народов» военно-мемуарной группой отдела печати Управления пропаганды и агитации Главного политического управления Советской армии и Военно-морского флота.

Прежде всего хочу сказать Вам, как редактору журнала, что мне доставила искреннюю радость та общая положительная оценка моего дневника писателя, которую дали ему прочитавшие его военные товарищи.

Во-вторых, хочу сказать Вам, что я с величайшим вниманием отнесся к тем замечаниям и пожеланиям, которые были высказаны товарищами из военно-мемуарной группы в их письме, а также сделаны в тексте рукописи по ходу ее чтения.

Во всех тех случаях, когда замечания и пожелания рецензентов казались мне справедливыми или частично справедливыми, я внес соответствующие исправления.

В тех же случаях, когда я остался при своем первоначальном мнении и считал, что некоторые из замечаний и пожеланий мне в своем дневнике писателя принимать не следует, я считаю необходимым мотивировать Вам, как редактору журнала, почему в таких случаях я считаю правку рукописи ненужной.

Итак, что я сделал и чего не стал делать в связи с вышеупомянутыми замечаниями в первой части своего дневника писателя.

Первая группа замечаний и пожеланий относится к освещению мною значения частных операций на Западном фронте в феврале-апреле 1942 года, в первую военную зиму и весну, – уточняю вполне сознательно время и место действия, – поскольку в письме рецензентов сказано несколько расширительно – о значении частных операций вообще в период Великой Отечественной войны. У меня же речь идет не вообще, а конкретно о совершенно определенном периоде. С учетом этого уточнения я отнесся к критическим замечаниям в свой адрес весьма внимательно, сделал в верстке на страницах 34 и 35 две купюры тех мест, которые вызвали у рецензентов конкретные возражения, и, кроме того, внес некоторые исправления, снял или смягчил ту излишнюю молодую категоричность, которая в нескольких местах проявилась в тогдашних моих дневниках по этому поводу.

Кроме того, по первому пункту замечаний моих рецензентов я счел нужным откликнуться на их призыв в некоторых случаях дополнить мои комментарии и в связи с этим прокомментировал само понятие «операция», не всюду верно употребляемое в моих записях военного времени. Теперь в комментариях в этот вопрос внесена самокритическая ясность.

По второму пункту замечаний моих рецензентов я внес существенное, на мой взгляд, дополнение к той общей оценке нашего контрнаступления под Москвой как грандиозного по замыслу и по общим результатам, которое содержалось в рукописи и до этого. Думается, что после сделанных дополнений теперь в этот вопрос внесена полная ясность.

Принял я во внимание и второе существенное замечание, с которым я встретился во втором пункте рецензии, замечание правильное, касающееся слишком расширительного толкования некоторых моих непосредственных впечатлений: в данном случае, по поводу «поветрия» одеваться в партизанском духе. Я внес соответствующее уточнение, исключающее всякую возможность расширительного толкования моих слов.

Что касается двух других замечаний моих рецензентов, с которыми я столкнулся во втором пункте рецензии, то здесь я не стал вносить исправлений в свой текст. Как раз та глава, к которой относятся оба замечания рецензентов, и относительно Феодосии и Ялты, и относительно моряков торгового флота, была, как я это указываю в предисловии к своему «Дневнику», опубликована ранее именно в таком виде, в книге «Записки молодого человека», вышедшей в 1970 году в издательстве ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Содержание этой главы не вызвало никаких нареканий ни в одной из многочисленных статей и рецензий, посвященных этой книге, ни в письмах читателей. Поэтому я считаю, что опасения моих рецензентов, что название задуманного мною рассказа «Город брошенных женщин» или слова лейтенанта Госбезопасности, удивленного, что в Феодосии оказалось так много сволочи, могут обидеть жителей этих городов – в данном случае вряд ли основательны. Кстати сказать, в Феодосии действительно оказалось довольно много людей, пошедших на сотрудничество с фашистами. Думается, что одна из причин тому – то, что именно здесь, в Крыму, было последнее прибежище врангелевской армии, именно здесь всякими правдами-неправдами зацепились некоторые люди, хотевшие, но не успевшие уехать с белыми, а в сорок первом году, сбросив маску, пошедшие служить к немцам. К сожалению, так это было; можно было сказать об этом резче, чем сказано у меня, но я в данном случае предпочитаю оставить это именно в том тексте, в котором это было уже напечатано.

Второе замечание относительно потерь нашего торгового флота в первый период войны, как я уже сказал, тоже относится именно к той главе, которая уже была напечатана. Ни в письмах, ни в рецензиях я ни разу не встретился с возражениями против этих нескольких строк в своем «Дневнике», отражающих истинную обстановку и события того времени. Сказано у меня об этом весьма мягко, как я думаю, с достаточным тактом.

Развитие событий в начале войны было для нас неожиданным и на Черноморском театре военных действий. Опыта конвоирования торговых судов, прикрытия их от авиации противника еще не было, он только приобретался, были ошибки, и существенные, на них учились, их учитывали на будущее, потери нашего торгового флота в начале войны были очень велики, очень велики они были и во время Феодосийской операции. Об этом можно прочесть, в частности, в книге бывшего командарма 44 А. Н. Первушина да и в ряде других книг.

В общем, я думаю, что у меня здесь все сказано правильно, и, еще раз повторю, в тактичной форме, и менять тут ничего, на мой взгляд, не следует.

А теперь о тех частных замечаниях и пожеланиях, в связи с которыми в конце рецензии перечислены соответствующие страницы. Укажу постранично, какие из этих пожеланий и замечаний я учел, и с какими, по тем или иным причинам, не согласился.

Стр. 4. Замечание правильное. Я вычеркнул не вполне точные слова «выписал командировку».

Стр. 10. Относительно Иранского похода. Замечание показалось мне несколько вкусовым: можно было бы сказать и чуть-чуть по-другому о том же самом, но, поскольку это как раз та глава, что уже была напечатана в 1970 году в книге, я бы не хотел сейчас осложнять дело разночтением. Поэтому оставляю так, как есть.

Стр. 12. Думаю, что исправлять ничего не следует. Думаю, что я правильно подчеркнул, что рядовым корреспондентам «Красной звезды» приходилось порой потрудней чем мне, писателю.

Стр. 17. Замечание относительного русского человека учел, хотя и это тоже было именно в таком виде напечатано, но в данном случае, так как замечание серьезное и сказано у меня как-то действительно не очень ловко, я внес соответствующее исправление в верстку.

Стр. 24. Замечание относится к приведенным мною словам поэта Хлебникова. Думаю, что в «Дневнике писателя» такая ассоциация вполне уместна, исправлять тут ничего не надо.

Стр. 28. Предложение сократить слова – «А у меня было два экземпляра доклада Сталина» – по моему, не носит принципиального характера, во всяком случае по данному поводу. Так записано у меня во фронтовом блокноте, и так рассказывал человек, так это напечатано в моей книге в 1970 году, и я думаю, что допускать в таком вопросе разночтение нежелательно. Поэтому оставляю так, как есть.

Стр. 57. Замечание чисто вкусовое, литературное, можно сказать так, можно сказать по-другому. Оставляю так, как есть.

Стр. 58. Замечание, носящее стилистический характер, совершенно правильное. Внес соответствующее исправление в верстку.

Стр. 62. С учетом постраничного замечания моих рецензентов внес в этот кусочек «Дневника» некоторую правку, цель которой снять те детали, которые могут подсказать кому-то действительную фамилию человека, вполне сознательно названного мной условным инициалом С. именно потому, что я ни в кого не хотел тыкать пальцем.

Стр. 68. Замечание насчет летчиков учел. Думаю, что сделанная теперь мной маленькая купюра ставит все на свое место.

Стр. 78–79. Замечание относительно противотанковых и противопехотных мин учел и внес правку в верстку.

Стр. 81, а также 93 и 103. Говорю о них вместе, поскольку замечания по ним связаны друг с другом. Картина, которую я наблюдал, действительно была мрачной. Но мне кажется, что было бы неправильно ее смягчать: ведь когда в директиве Ставки 4 июня 42-го года сказано, что провал керченской операции объяснялся полным непониманием природы современной войны, которое обнаружили люди, руководившие этой операцией, то ведь за формулировкой «полное непонимание природы современной войны» и стоит именно та картина, частичка которой описана в моих дневниках. Мне кажется, что приводя в своей книге директиву Ставки, ее оценку всего происшедшего, я бы поступил неправильно, смягчая как раз то, о чем Ставка сказала с такой беспощадной резкостью и прямотой, как об основных причинах провала операции. В общем, в данном случае, на этих трех страницах, я считаю неправильным делать какие-либо смягчения.

То же относится к замечанию по стр. 104.

Стр. 127. Думаю, что оба упоминания о Сталине, сделанные на этой странице, и в моем «Дневнике», и в комментарии к нему, не нуждаются в поправках. Я принципиально не хочу задним числом делать вид, что я как-то по-другому относился тогда к Сталину, чем я относился в самом деле. А в тех случаях, когда мои тогдашние оценки не совпадают с моими нынешними представлениями, оставляя тогдашнюю оценку, я комментирую ее, говоря о своем нынешнем понимании того или иного вопроса. Так сделано и в данном случае, и, на мой взгляд, сделано правильно.

Стр. 131. В данном случае я сделал поправку в верстке в соответствии с замечанием моих рецензентов, ибо упоминать или не упоминать здесь улицу, называвшуюся тогда проспектом Сталина, в данном контексте – вопрос не принципиальный для меня.

Стр. 133. Замечание рецензентов учел, хотя по контексту слова «тогда» и «ныне» относятся не к нашему времени, а соответственно к 41-му и 42-му году, но, пожалуй, они могут запутать читателя и лучше обойтись без этого. Внес поправку в верстку.

Стр. 138. Поправка стилистическая, редакционная. Принял ее и внес исправление в верстку.

Стр. 141. Учел замечание моих рецензентов. Действительно, наверное, не надо навязывать в качестве общей точки зрения взгляд на Ильфа и Петрова, как на классиков советской литературы, хотя в моем сознании это именно так и есть. Поправил в верстке слово в «нашем» сознании на слово в «моем» сознании.

Стр. 154. В соответствии с замечанием моих рецензентов внес поправку в название 51-й армии, исключив слово «Крымская».

Стр.157. В соответствии с замечанием моих рецензентов внес фактические уточнения.

Стр.158–163.

На этих страницах моими рецензентами сделаны пометки в связи с описанием полета Молотова в Соединенные Штаты. Думаю, что здесь ничего не надо исправлять, все упоминания о Молотове здесь связаны с фактическим материалом, уже проходившим в нашей печати, в частности в романе Дангулова, повторяю, все упоминания фактические, никаких политических оценок деятельности Молотова в них не содержится, а факты изложены в соответствии с действительностью.

Стр. 173. Об июльском приказе 1942 года можно с одинаковым успехом упомянуть и как о приказе Сталина, и как о приказе Верховного главнокомандующего, вопрос в данном случае не принципиальный, но поскольку этот отрывок был опубликован в 1965 году в журнале «Новое время», нет смысла что-нибудь менять, создавая разночтение в текстах.

Стр. 204. В соответствии с предложением рецензентов внес фактическую поправку относительно назначения Малиновского на должность командующего Южным фронтом.

Стр. 217. Внес предложенную фактическую поправку относительно назначения Щербакова.

Стр. 220. Мне кажется, что предложение сократить абзац в данном случае предложение вкусовое, и оставление этого абзаца надо оставить на совести автора. Кстати, он был именно в таком виде опубликован ранее и разночтения тоже создавать не хочется.

Подводя итог, хочу повторить, что я с максимальным вниманием отнесся к замечаниям и пожеланиям моих рецензентов и в большинстве случаев в том или ином объеме внес соответствующие исправления, оговорив в данном письме те сравнительно немногочисленные пункты, по которым я не мог согласиться с замечаниями и пожеланиями.

Хотелось бы пораньше познакомиться с соответствующими замечаниями по второй и третьей части моего «Дневника писателя», чтобы иметь побольше времени и на размышления, и на поправки и уточнения, если в них возникнет необходимость.

Очень бы просил редакцию журнала в Вашем лице посодействовать этому.

Уважающий Вас Константин Симонов.

1974, март