Текст книги "Симонов и война"

Автор книги: Константин Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

К. М. Недалеко от Берлина Люккенвальде, да?

М. Ф. Порядочно, километров полтораста. Место сейчас находится в зоне Демократической Германии. Я потом, когда был в Германии, поехал туда посмотреть. Там ничего уже нет, все сожжено.

К. М. Это южнее Берлина?

М. Ф. Да, южнее.

К. М. Я знаю это место по сорок пятому году.

М. Ф. Там недалеко полигон был. В этом лагере были и французы, и югославы.

К. М. Значит, в Берлине вас недолго держали?

М. Ф. Нет, передаточный пункт был такой только. В Люккенвальде мы уже знали все, что происходит, потому что югославы читали газеты, французы читали газеты.

К. М. А как вы с ними общались?

М. Ф. От проволоки. Те подойдут к проволоке, и мы к проволоке подходили.

К. М. Бараки были, или что?

М. Ф. Бараки. У них свои, у нас свои бараки. Но мы были выгорожены еще проволокой от них.

К. М. А как выглядели бараки?

М. Ф. Прилично. Бараки очень приличные.

К. М. Отапливались?

М. Ф. Как-то поступил приказ сократить топливо, на ограниченный режим топлива перейти. Жара была – деваться некуда, так топили углем. И кроме того, там были электрические кухни, подтапливать было можно. Там разогревали пищу. Потом в печке были такие штуки сделаны, куда, если вы не съели что-то, тоже можно было ставить подогреть. Кормили, конечно, так же баландой, как и везде, во всех лагерях. Абсолютно одно и то же было во всех лагерях для русских военнопленных: литр супу из брюквы, 250 граммов хлеба, черт его знает какого. Только в одном месте я ел хороший хлеб. В каком смысле хороший? Вы едите его, и не чувствуете, что это суррогат-хлеб. Одиннадцатимесячной выпечки хлеб, в целлофане завернутый, но вы едите как будто настоящий хлеб. Правда, от него пользы не было никакой. А здесь хлеб давали с брюквой, мягкий такой, все это тяжелым камнем ложится.

К. М. Значит, литр супа, хлеб…

М. Ф. И чай давали. Не знаю, клали сахар или нет, мы его не чувствовали. Говорят, что клали сахар туда, только не чувствовалось. Такой рацион был.

Я как-то вызвал врача и говорю, что у меня с желудком плохо, я не могу этот хлеб есть. Он мне ответил, что для вас курочек в Германии еще не приготовили. Я говорю: «Спасибо и на этом».

Югославы помогали, нужно отдать справедливость. Они получали посылки. Получали из дома. Король Петр им присылал. Не всегда, но иногда присылал. Международный Красный Крест помогал. Так что они с нами делились. В особенности когда пришел француз-врач и говорит: «Я хочу вам сделать операцию по сращиванию нерва». Я говорю: «Хорошо, согласен».

К. М. А он военнопленный был?

М. Ф. Военнопленный. Я говорю: «Давайте делать операцию». А он говорит: «Мне нужна кошка». Я говорю: «Для чего вам кошка?» – «Я, – говорит, – беру из кошки какую-то там часть мозга», – или что-то такое, не знаю, какую-то часть в спине берет он. «Положу, – говорит, – это в спирт, в спирте оно будет какое-то время, а потом я вам вставлю, поскольку у вас там разрыв есть, вставлю этот кусок». Я говорю: «Давайте». – «Только, – говорит, – надо, чтобы немецкий врач согласился».

Приходит немецкий врач, и я ему говорю, что француз мне хочет сделать операцию. Он говорит: «Хорошо, я буду ассистировать ему, смотреть буду».

К. М. Это его заинтересовало. А французский врач был сыном военнопленного?

М. Ф. Его отец попал в плен. Отец старый, больной. И сын взялся заменить отца. Отца отпустили, а он пришел вместо него. Это свободно делалось, у французов, по крайней мере.

К. М. Интересно. Никогда не слышал.

М. Ф. Никогда не слышали?

К. М. Нет.

М. Ф. Больного на волю, здорового – сюда. Им даже лучше – он же работать будет. Потому что они к французам-то относились по-другому, чем к нам. Только мы были вне закона.

Он мне сделал операцию. И когда меня носили к нему в санитарную часть на перевязку – это были лучшие дни. Там обязательно французы, югославы что-нибудь сунут. Главным образом, сигареты совали. Немцы нам табаку совсем не давали, так что курить страшно хотелось. И вот они снабжали нас сигаретами и кое-что из своих посылок давали. Это облегчало наше положение.

К. М. А в лагере генералы только были или и офицеры, офицерский лагерь был?

М. Ф. Никакого различия.

К. М. Нет, вообще, весь этот лагерь Люккенвальде?

М. Ф. И солдаты, и офицеры. Ну, у них-то там отдельно для офицеров было, у французов и у югославов, а у нас все вместе. Правда, я лежал в отдельной комнате.

Там был очень хороший переводчик наш, инженер, сапер. Молодой парень такой, по фамилии… Он ко мне очень хорошо относился и старался всячески что-нибудь у немецкого врача выговорить мне. То ли что-нибудь из медикаментов, то ли что-нибудь в смысле смены белья. Белье на мне всегда было чистое, белоснежное. А потом в один прекрасный день одну простыню изъяли. Остались мы при одной простыне. У них стало не хватать простыней, в связи с бомбежкой.

О том, что я нахожусь в плену, узнал один из наших генералов. Фамилия его… потом я его как-нибудь назову. Он потом сюда был привезен и повешен. Выскочила фамилия из головы. Приехал. Я думал, что он тоже пленный, а оказывается, он был начальником Оперативного отдела Прибалтийского военного округа, значит, Прибалтийского фронта, и при первой же возможности, в первые дни боев перешел на сторону немцев и работал уже у немцев. А я и не знал, что он у немцев работает.

К. М. Он по процессу Власова был повешен. Один из пяти или из шести.

М. Ф. Да, да. Я потом вспомню его фамилию.

По-моему, он кое-что привез мне. А я говорю: «Почему вы так свободно?» – «А немцы, – говорит, – отпускают меня». Я как-то не придал этому значения.

К. М. А он был в форме советской?

М. Ф. Нет.

К. М. Уже в гражданском?

М. Ф. В гражданском. А потом, когда в лагерь я переехал, узнал, что он на немцев работает. Оказывается, у него какие-то родственники нашлись дальние, он сам из дворян. В общем, к немцам перебежал. Потом был он у Власова не то заместителем, не то кем-то и уже носил генеральскую форму немецкую, только «РОА» было написано.

Из этого госпиталя меня почему-то перевезли в Берлин, в госпиталь.

К. М. А там был госпиталь внутри лагеря?

М. Ф. Нет, лагерь был отдельно, а это было чисто госпитальное помещение. А лагерь был тут же, и госпиталь при лагере был.

К. М. А госпиталь не только для русских?

М. Ф. Для всех.

К. М. Поэтому вы и могли больше общаться там с югославами?

М. Ф. Поэтому я и говорю, что это давало некоторые преимущества.

К. М. Вас туда взяли, когда вам что-то делали с рукой? На этот период – в госпиталь? А до этого вы не были в госпитале?

М. Ф. Нет, до этого не был. Перевязку делали, когда надо было. Но рана почти уже зажила.

К. М. Уже ходили на костылях к этому времени?

М. Ф. На костылях ходил. Правда, трудно было, потому что взять костыль нельзя, рука-то… А у них костыли, у проклятых, знаете, эти – на локтях. Очень трудно.

Я у него спрашиваю: «Почему вы мне не делаете протез?» Он, видимо, куда-то написал, и меня перевезли в Берлин, в госпиталь. Тоже – французы, англичане, югославы. Тоже смешанный госпиталь. Какую-то гимназию бывшую занимали. И там мне сделали протез. В Берлине.

Как-то приходят ко мне санитары и говорят, что английский врач хочет с вами поговорить. Ну, меня повезли туда. Вы знаете, – подлец! Сидел я с ним часа два, он беспрестанно курил. Хоть бы, мерзавец, предложил мне сигарету. Сам я не хотел у него просить принципиально. Думаю, даст или не даст? Нет! И нарочно курит и дым – в мою сторону. Разговор у нас шел по-всякому, по-всякому. Он говорит: «Мы сейчас с вами союзники, а ведь нам придется с вами воевать потом». Я говорю: «Да чего это ради нам с вами воевать-то надо?» «А вот посмотрите».

К. М. У него определенной цели разговора не было, просто он хотел поговорить?

М. Ф. Да, просто хотел поговорить.

К. М. Он военнопленный был?

М. Ф. Военнопленный. Он мне рассказал, я и сам видел: английским офицерам полагалось два часа прогулки не в лагере, а вне лагеря. В сопровождении, конечно, немца. И вот я видел, как этот высокий англичанин делает очень широкие шаги, быстро идет и как за ним вприпрыжку бежит унтер-офицер. Весь мокрый возвращается с прогулки.

В одном из лагерей английские офицеры очень сильно поругались и избили охрану. Ну, может быть, не всю охрану, а несколько человек, так. Гитлер приказал одеть на всех английских офицеров наручники. Это врач мне рассказывает. Об этом узнал Черчилль, на второй день приказал всех немецких офицеров заковать в наручники. Правда ли это или неправда, не знаю, но он мне так говорил. И потом Гитлер отменил приказ в отношении английских офицеров. Он мне много чего рассказал. Потом говорит: «Вот вы, почему не получаете ничего? Вот, мы, пленные английские офицеры, у нас производство идет ускоренное даже перед теми, которые на фронте. Мы, – говорит, – получаем на десять процентов больше жалованья, чем офицер получает на фронте». – «Почему?» – «За неудобства плена». Понимаете? За неудобство плена! И ускоренное производство, и жалованья больше платят. Значит, английское правительство и не мыслит себе, что англичанин может быть изменником родины.

К. М. Или добровольно может сдаться в плен. Или хотеть этого.

М. Ф. Да, сдаться или хотеть этого. Ну конечно, во всякой стране какая-то сволочь найдется, но принципиально отношение… Это меня поразило.

Операция была сделана, но, к сожалению, ничего не помогло. Мне потом говорили, что всякое инородное тело, раз оно не находится в соответствии со всеми структурами, оно рассасывается. Видимо, опыты делал этот врач тогда. Я спросил его: «Вы делали уже это?» Он говорит: «Три операции сделал». – «А результат?» – «Не знаю». Он мне по-честному сказал: «Не знаю». Ну, попытались, сделали.

Да, вот тут я увидел, сколько получают англичане и французы. В этом госпитале. Посылок сколько получают. У них, даже у английских негров-летчиков, которые попали в плен, под кроватью все полностью завалено пакетами картонными. Так что они немецкого ничего и не ели.

К. М. Немецкий рацион был у них такой же?

М. Ф. Нет, их лучше кормили. Давали им, один раз я видел, в другом уже лагере, где французы были, – как их называют, моллюсков.

К. М. Креветки?

М. Ф. Я не знаю, креветки это или нет, на улитку как будто похожи.

К. М. А, мули, мули.

М. Ф. Мули? Как-то принесли с французской кухни, и Прохоров говорит: «Слушай, с мясом дают». А потом посмотрел: «Ой, это же улитки».

Меня в другой лагерь перевели. Переводили много. А потом я попал… Когда же я попал в этот-то лагерь? Здесь или не здесь? Тут еще в Берлине, в одном из лагерей был налет. Днем англичане, а ночью американцы налеты делали. Приятная картина, когда знаешь, что летят, но не над тобой сбрасывают бомбы, а где-то в другом районе. Такое ясное небо – это в двух лагерях мне пришлось видеть – ясное небо и колоссальное количество, пятьсот, семьсот, тысяча машин летят такими эшелонами, эшелонами, эшелонами! Вы сидите, слышите – нарастает гул. Сначала зенитки бьют, а потом моторы, гудят моторы, и видите – летят самолеты. Разрывы снарядов, немецкая истребительная авиация, какие-то машины падают, строй все время идет и идет. И потом слышно – у-у-у! Бомбежка.

И вот в двух лагерях англичане бомбили французский и французско-итальянский лагерь.

К. М. Случайно, очевидно.

М. Ф. Не знаю, случайно или неслучайно, я не могу этого сказать, потому что это все – рабочая сила, которая работала на немцев. Они же все на фабриках и заводах работали. Французы работали охотно. Ну ругались, но работали все же. А вся эта работа на фронт была. Может быть, случайно, а может быть, и нарочно, черт ее знает.

Было устроено убежище, неглубокое, даже, пожалуй, наружу оно выходило. Плиты так и плиты так. Я сидел около печки, рядом труба выходила. И вдруг метрах в ста разорвалась колоссальнейшая бомба, где душевая была, ну вроде бани. И вдруг я ничего не слышу. Я своего соседа генерала трогаю, он мне что-то говорит, а я ничего не слышу, оглох совершенно. Я говорю, я ничего не слышу. Потом это все отошло. Меня о трубу, видимо, немножко контузило, я и сейчас плохо на правое ухо слышу.

А когда вышли мы, барака нашего нет, сгорел. Бараки все сгорели, разбомбили их. Душевая установка снесена, даже громаднейший бак с водой отброшен далеко.

Из этого лагеря перевезли в другой. Там были цистерны, нефтеперерабатывающий завод или синтетический бензин вырабатывали. В общем, все время налетала авиация. Правда, бомбы сбрасывали в другом месте.

А потом перевезли меня в лагерь… название не могу вспомнить. В этот лагерь отбирали…

К. М. В который вас перевезли?

М. Ф. В который перевезли и в который этот изменник родины, власовец, генерал-то приезжал. Видимо, он и попросил, чтобы меня в этот лагерь перевели. Там уже был Прохоров, в этом лагере.

К. М. Он раньше вас туда был переведен?

М. Ф. Раньше меня.

К. М. Без объяснения: куда, зачем?

М. Ф. Они ничего не объясняли. Привезли меня туда, и я узнаю: в этот лагерь отбирают со средним и высшим образованием. Главным образом, специалистов отбирают в этот лагерь. Спрашиваю, для чего это делается, начинаю разведку. А, говорят, они проходят потом двух-трехнедельные курсы, потом их возят на германские заводы, показывают, что за промышленность немецкая, а потом отсылают в оккупированные наши области. Инспекторами училищ, учителями, в администрацию. Рангом пониже – в полицию посылают местную. И целый ряд других – то, что требуется для оккупированных областей.

К. М. Значит, сначала курсы, потом показывают германскую мощь промышленную…

М. Ф. Да, а потом отсылают туда.

К. М. Какой же это период? Лето уже?

М. Ф. Это уже были сорок второй – сорок третий годы.

К. М. Уже после Сталинграда или до?

М. Ф. После Сталинграда. В одном из лагерей я услыхал о том, что у немцев вышло со Сталинградом. Преподаватели там были бывшие русские немецкой национальности, жившие в России. Они уже являлись преподавателями на этих курсах. Приходят и начинают рассказывать то, что более или менее можно говорить, что немцам под Сталинградом очень попало, объявлен двухнедельный траур.

К. М. Это уже на курсах говорили?

М. Ф. Да, говорили на этих курсах. Я на курсы не ходил, ни на одной лекции не был. Они меня и не принуждали. Я говорю: «Я не собираюсь на оккупированную территорию ехать и поэтому мне нечего на этих курсах делать». А Прохорова я послал: «Иди, узнай, что там на этих курсах делается». Ну, там главным образом речь о новом порядке, как немец будет устанавливать новый порядок, в чем он будет заключаться.

Одновременно преподаватели, изменники наши, они так называемую трудовую партию создавали. Трудовая народная партия – так, кажется, называлась она.

При мне была отправлена только одна группа в нашу оккупированную область. Но к этому времени я связался почти со всеми слушателями, с кем можно было связаться, кто не вызывал сомнений. Было бы обидно, если наша советская молодежь пойдет не по тому пути, по которому она должна была идти.

У меня сейчас очень много писем от таких людей. Я им говорил: «На курсы идите, не вызывайте никаких подозрений, будьте активны там. Поезжайте, смотрите заводы. А как только вас переведут на нашу местность, – уходите сразу к партизанам». Таких очень много было послано людей.

Есть такой Лукин, писатель, кажется, Александр Александрович. «Чекист» его книжонка, не читали?

К. М. Нет, не читал.

М. Ф. Еще что-то он пишет.

К. М. Он был на этих курсах?

М. Ф. Нет, он здесь был, работал в штабе по партизанскому движению, и он знает, сколько людей, которых я пересылал переходило в партизанские отряды.

Забегая вперед, скажу вам. Приходит он как-то в Советский комитет ветеранов войны, подходит ко мне и говорит: «Вы не знаете генерала Лукина?» – «Знаю, – говорю, – а вам зачем?» – «Да мне хотелось с ним поговорить». Я говорю: «А что такое? Может быть, я ему передам что-нибудь?» – «Да вот я, – говорит, – работал в партизанском движении, а он, когда был в плену, посылал, и от него много людей переходило в партизанские отряды». Я говорю: «Наверное, ругали: сволочь, предатель». – «Нет, что вы, они очень хорошо о нем отзывались». Я говорю: «Ну, я ему передам». Потом через несколько дней мы с ним разговорились уже.

Большинство из тех, с которыми мы разговаривали, уходило в партизаны. А по окончании, когда сливались с Советской армией, их брали за шкирку и судили. По десять лет давали.

Потом, позднее, многим пришлось писать; они просили помочь им, чтобы снять с них судимость. Со всех, кто ко мне обращался, судимость снята.

Один раз вызвали меня в суд. Один военнопленный, мальчишка, техник-интендант 2-го ранга; отец его был работником нашего посольства в Италии, во Франции когда-то работал; мальчик этот знал немецкий, французский и итальянский языки. Хороший парнишка такой, тяжело был ранен в руку. Он был в штабе 33-й армии у Михаила Григорьевича, который, застрелился-то…

К. М. Ефремова?

М. Ф. Ефремова. Хороший парнишка такой. А когда кончилась война, он быстренько – на машину, и поехал в Париж, а из Франции – в Италию. А когда приехал обратно, его за шкирку – десять лет, как шпиону. Немецкий шпион, французский шпион, итальянский шпион.

Меня вызвали. Сначала вызвал начальник особого отдела Московского округа и говорит: «Вы знали такого-то?» Я говорю: «Знал». – «Вы дали характеристику?» Отец ко мне приходил на квартиру и говорит: «Вот мне сын писал, чтобы я к вам обратился, его вот так-то и так-то судили, он десять лет получил, но подал, чтобы пересмотрели его дело». Я дал характеристику за то время, которое я с ним лежал в госпитале. Рядом были наши койки в госпитале.

«Вот вы дали характеристику. А вы знаете, что он шпион?» – «Нет, я этого не знаю». – «А зачем же давали?» Я говорю: «Я дал за то время, за которое знал, как он себя ведет, ведь это же на моих глазах было. Месяца полтора я с ним лежал в этом госпитале, я знаю, что это за человек. Мы с ним разговаривали, я нутро этого человека знаю, что он никакой не шпион. Он советский офицер, техник-интендант 2-го ранга». – «Ну, в общем, он шпион. Вы должны эту свою характеристику забрать. Вот она, – и отдает мне характеристику, – и напишите характеристику другую». Я говорю: «Я писать никакой другой характеристики не буду». – «Нет, вы обязаны это сделать, для того чтобы помочь нашему правосудию». Я говорю: «Нет, я менять ничего не буду. Я дал характеристику за то время, что был с ним вместе, а что он делал во Франции и дальше без меня, я не знаю, за это я не отвечаю».

Тогда он начал по-другому и говорит: «Ну я понимаю вас, генерал, вы вот вышли, свободу вам дала советская власть, а вы под влиянием этого хотите благодеяние сделать и для других, я вас понимаю, ваши хорошие чувства. Но вы не помогаете правосудию, а тормозите это дело. Ведь в деле будет ваша бумага лежать». – «Нет, – я говорю, – изменять я не буду». «Ну, это мы посмотрим», – сразу меняет тон и начинает на меня кричать. Я говорю: «Вы на меня не кричите, я не боюсь. Я смерть видел, все прошел, все испытал, и я вас не боюсь». – «Так вы не измените?» – «Нет». – «Жалеть будете потом». – «Ну это, – говорю, – посмотрим, можно идти? Отметьте пропуск». Отметил пропуск, и я ушел.

Суд состоялся. Меня вызвали в качестве свидетеля.

К. М. Это еще при Сталине все происходило?

М. Ф. При Сталине. Это я забегаю вперед, чтобы потом к этому не возвращаться.

Суд сидит. Ввели его. Константин Михайлович, видели бы вы, какими глазами он на меня смотрел, этот парнишка! Он смотрит на меня такими глазами, я понимаю, что он что-то хочет мне сказать, но не может, передать мне что-то хочет.

Суд спрашивает: «Признаете себя виновным?» – «Да, признаю». Признал себя виновным. И опять на меня смотрит. Думаю, что-то неладное здесь. Вот, не хочется верить, понимаете. И ему еще пять лет прибавили к десяти годам.

К. М. Это вместо того чтобы… так ему еще добавили?

М. Ф. Да, да, еще прибавили пять лет. Я уходил с тяжелым-тяжелым сердцем. Не мог поверить, понимаете, ну не мог. Видимо, он боялся, что с ним что-нибудь еще хуже будет.

К. М. Лупили, наверное.

М. Ф. Не знаю, не знаю, не могу сказать. Но такими глазами он на меня смотрел, этот парнишка!

К. М. А потом что с ним было, не знаете?

М. Ф. Не знаю.

Меня спрашивали, что из себя представлял лагерь этот. Я рассказал, что, это такой лагерь, куда отбирали людей, некоторые сознательно там работали, но большинство людей думало, что пройдя эти курсы и попав на свою территорию, они уйдут в партизаны. И вы знаете, что много пошло в партизаны людей этих.

Между прочим, наша разведка не совсем истинное представление имела об этом лагере, что там все изменники. Это неправильно и неправда. Я сейчас веду переписку со многими людьми, которые оттуда и работают здесь.

Врачи и сестры были присланы в этот лагерь. Приходит ко мне врач одна и говорит: «Что же делать-то? Вот нам говорят – берите паспорта без подданства». Я говорю: «Зачем вам это надо-то? Вы не берите, вы военнопленная. На чёрта вам это надо? Что это такое за паспорт без подданства!» Говорят: «Свободно будете ходить, где-то работать будете». – «А на чёрта вам эта свобода нужна? Зачем вам свобода? Вы же все равно у врага находитесь». – «Вот, а нас некоторые склоняют – берите эти паспорта». Я говорю: «А как домой вы приедете? Раз вы получили паспорт, значит, вы от своего гражданства отказались. Ведь так же получается-то». – «Вот хорошо, что вы нам растолковали».

Ну, в общем, много было народу хорошего, и дрянь был народ. Там был начальник штаба одной из дивизий, не помню, какой, – Шмаков. Подполковник Шмаков. Он сказал, что на курсы эти он не поедет. А тех, кто на курсы не ехал, их отсылали на сельскохозяйственные работы к немцам, к бауэрам. Его послали на сельскохозяйственную работу, и там он подговорил ребят, чтобы они воровали картошку, чтобы картошку больше в земле оставляли, потом еще какие-то вещи такие делали. Бауэр несколько раз избивал его и других товарищей, а потом его вызвали в Потсдам в гестапо. Он, проезжая, зашел к нам в лагерь. Мы говорим: «Имей в виду, дело может плохо для тебя кончиться». Он говорит: «Я понимаю, товарищ генерал, на что шел». Не вернулся больше человек.

В паровозное депо в город Нирюпин были отобраны инженеры-паровозники, человек двадцать пять, чинить паровозы. Они взяли паспорта без подданства. После окончания курсов были отобраны туда. В выходной день они приезжали в лагерь. С ними больше дело имел Прохоров, а я так, косвенно к этому делу был причастен. Но я знал об этой работе, которую проводил Прохоров. Он давал задания делать так, чтобы где-то, на перегонах выходили детали из строя, чтобы паровозы опять в ремонт возвращались, но делать так, чтобы незаметно это было.

Там, где все обыкновенно собирались и курили, немцы устроили подслушивание и двоих забрали в гестапо. Забрали их туда, и вдруг приходит в лагерь немец и говорит: «Герр Прохоров, завтра поедете в гестапо, вас повезут».

Прохоров был тоже очень тяжелораненый. Это мой начальник артиллерии. Он был у меня в 16-й армии, потом я его перевел в 20-ю. Очень хороший, знающий генерал. Он был тяжело ранен, и, когда немцы подходили, стрелялся. Пуля прошла на несколько сантиметров от сердца, так что он себя не убил.

Привезли его. Гестаповец допрашивает и говорит: «Знаете такого-то?» – «По фамилии, – говорит, – я никого не знаю, а увижу – может быть, узнаю». Хотя он знал по фамилии. «Мы устроим вам очную ставку». Ввели. Входит товарищ, которому Прохоров давал задания. «Узнаете?» – «Да, – говорит, – я его знаю. Он был в лагере, приходил в воскресный день». – «Вот он говорит, что вы давали ему задания». А тот прямо: «Я от генерала Прохорова никаких заданий не получал».

Он говорит, что даже трудно признать человеческое лицо. Всё в синяках, вздутое, и руки чем-то завязаны сзади. Изможденный.

«Вы его знаете?» – спрашивают Прохорова. «Знаю, видел его, но никаких заданий не давал». Тогда обращаются к нему: «А ты знаешь, что с тобой будет? Ты же показал, что ты знаешь». – «Нет, на Прохорова я не показывал и не показываю».

Человек, который знает, что его расстреляют, добьют его, и не выдал генерала. Понимаете, какие люди там были, а? Инженер, фамилии даже не знаю.

Когда Прохоров приехал, мы долго с ним сидели, обсуждали. Какие у нас люди! На явную смерть идет человек, знает, что его убьют, и все же генерала не выдал.

Эти девушки, которым я говорил, чтобы не брали паспортов без подданства, некоторые взяли паспорта, а некоторые не взяли. Их отправили куда-то, на какую-то работу, не знаю.

Потом вдруг говорят, что будет отправка на временно оккупированную нашу территорию. Они говорили, что на территорию Украины или Белоруссии.

Приходит ко мне один и говорит, что среди отправляемых есть украинский националист, сволочь, которого надо опасаться. Я говорю: «Странное дело; вы ходите в лес, свободно ходите, у вас паспорта есть, вахту несут ваши люди. Он же может из леса не вернуться». – «Понятно». И в один прекрасный день нашли его повешенным. Сделали это так, как будто он сам повесился. Но немцы отлично понимали, что причин никаких нет ему повеситься.

Был зачитан приказ. Отправку задержали, но потом все же отправили.

У меня есть несколько писем. Когда стало в газетах появляться, что генерал Лукин выступал где-то по какому-то случаю, и вот он пишет: «Дорогой товарищ генерал, когда я прочитал вашу фамилию, я аж так хохотал-хохотал до слез, хохотал, что это вы – тот человек, который наставил нас на путь истинный…» Такое безграмотное письмо. Было от души приятно получать такие письма. Жалко, что эти люди все по десять лет отсидели. Все по десять лет за измену родине. Особых-то улик не было, но вот за то, что были на этих курсах. Хотя потом некоторые воевали два года, некоторые три года воевали, – все равно.

Даже вот такой был случай. Один генерал был, фамилию не могу его вспомнить, пленный генерал был, бежал из плена, пришел к партизанам…

К. М. Не Бутыхо?

М. Ф. Нет. А Бутыхо был у партизан?

К. М. Да. Перешел туда, командовал, а потом его расстреляли.

М. Ф. Наши?

К. М. Наши, да.

М. Ф. Так вот этот генерал. Он попал к партизанам, к Федорову, дважды герою, на Украину. Был начальником штаба у него два года. И все разработки, по которым Федоров воевал – это его работа. Очень толковый генерал, потомственный рабочий: дедушка рабочий, отец рабочий, сам он рабочий был, металлист. А когда с Красной Армией партизаны слились, его берут за шкирку – и на Лубянку. Вместе с нами он сидел. Ну, потом всех нас выпустили, а он на Лубянке остался.

К. М. И долго просидел?

М. Ф. Порядочно.

К. М. Но жив остался?

М. Ф. Да, он и сейчас живет. Сейчас восстановлен в партии.

К. М. Интересная судьба.

М. Ф. Да. Сысоев фамилия его. Окончил Академию Генерального штаба, преподавателем был там, потом ушел в отставку..

В этот лагерь немцы присылали на отдых легионеров всех национальностей – кавказских и среднеазиатских, в отдельные команды большинство из них записалось – как они теперь говорят – не добровольно, не знаем как. У наших изменников был знак «РА», а у них там лошадь, еще какой-то знак был, черт его знает, масса там было всяких. И вот один из этих батальонов легионеров был прислан на отдых. Где он был, что, я не могу сказать. Одни говорят, что в Польше были, охраняли склады, а дрались ли там с партизанами, нет ли, я не могу сказать, потому что они мне этого не говорили. Второй батальон прибыл из Крыма, с татарами что-то там, опять не могу сказать, что-то путаное… Второй батальон был украинцы, самостийники. И вот как-то я сижу на завалинке, подходит ко мне унтер-офицер, прихрамывает, с палочкой. Украинская национальная форма у них. Она так-то не отличалась; только какие-то другие знаки были. И говорит: «Здравствуйте, папаша». А у меня борода была большая, скобелевская, на две стороны. Я говорю: «Во-первых, я тебе не папаша. А ты, так твою мать, ты – изменник! Иди отсюда!»

А через некоторое время приходит унтер-офицер немец. Он немецкой национальности-то, но – в этом батальоне. Приходит и говорит: «Товарищ генерал…» Я говорю: «Почему товарищ генерал? Господин у вас». – «Ну, – говорит, – господин генерал, уезжаем сейчас. Опять отправляют нас, куда неизвестно. Может быть, какие-нибудь задания дадите, пятое-десятое…» Я говорю: «Что?! Какие задания? Да ты что, с ума сошел? Бить надо русских! Какое тебе задание! Знаешь, как надо? Чтобы свободная была Россия. А ты мне что говоришь?» Он ушел.

А это уж начали подсылать, потому что среди этих кавказцев были хорошие ребята. Сейчас я с ними веду переписку. Там армяне были и азербайджанцы, хорошие ребята. Сами ли попали они, или как-то их завлекли. Но ребята после, может, одумались, связались со мной, вели большую работу, чтобы в случае чего переходить к партизанам, если отправят их обратно, в общем, не работать на немцев. И они предлагали мне: «Товарищ генерал, вот если мы поедем, мы вас увезем. Мы поедем в Польшу. Что мы вас провезем, мы ручаемся, а в Польше передадим вас партизанам».

Я себе думаю так: «Ну предположим, я с ними поеду. Предположим, я приехал туда. Они отдали партизанам. Предположим, что меня берут туда. А кто мне поверит, что это не подделали немцы?» – «Нет, – говорю, – на это не пойду, ребята. Тут будем доживать, пока кончится война».

Ну, им тоже по десять лет всем дали.

А потом такой случай еще был. Стук в дверь. Я один в комнате был, комнатка у меня небольшая. «Войдите». Входит. Коричневое пальто, желтые ботинки и желтый портфель, в шляпе. «Можно?» – «Можно». – «Вы один?» – «Один». – «Чтобы не было никаких недоразумений, я вам прямо скажу – я бывший комиссар такого-то полка (и назвал какой-то номер). В плену. Сейчас работаю в гестапо. Мне тут наши ребята сказали, что вы ведете пропаганду…» Я говорю: «Что вы, какую пропаганду я могу вести? Да разве можно здесь пропаганду вести – здесь изменник на изменнике! Зачем мне это надо? Я раненый, я пленный, какую я могу вести пропаганду?» – «Да нет, вы не бойтесь, я вам прямо сказал, что работаю в гестапо. Но работаю я на своих». – «Нет, – я говорю, – я ничего не знаю, вы меня в это дело не путайте, знать ничего не хочу».

Потом я ребятам даю задание (он азербайджанец) выяснить, что это за человек такой. Одни говорят, как будто бы ничего, другие говорят – в гестапо работает, чёрт его знает, что за человек. В общем, по крайней мере, надо быть очень осторожным.

Короче говоря, когда нас перевели в Париж уже, этот человек вдруг является. Там еще был второй, которого я раньше не видел в лагерях, но знаком был с ним по Москве, когда был комендантом города Москвы, а он был оперуполномоченным по Москве.

К. М. Важным чином был?

М. Ф. Из оперуполномоченных. Пришли в Париже, говорят: «Что вам надо?» Я говорю: «Как, что мне надо? Мне ничего не надо».