Текст книги "«Доктор Живаго» как исторический роман"

Автор книги: Константин Поливанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Первая мировая война

Начало Мировой войны, так же как приближение Октябрьского переворота осенью 1917 года, подается в романе как явление, обусловленное, детерминированное предшествующим ходом событий. Это отчетливо видно в заглавии части, изображающей события осени 1915 – зимы 1917 года: «Назревшие неизбежности» – и в словах из шестой части: «Кончался сентябрь. Нависало неотвратимое…» [Пастернак: IV, 182]. Поворотное событие европейской истории ХX века – Мировая война – осенью 1915-го, в свою очередь, «неустранимо» «вмешивается» в судьбы главных героев Лары и Живаго, меняя привычный обиход их жизни, с «неизбежностью» приводя к их встрече. Живаго осенью 1915 года из‑за «нехватки медицинского персонала» был мобилизован фронтовым врачом. Судьба мужа Лары – Паши Антипова – по сюжету наиболее радикально меняется в связи с ходом мировой войны. Осенью 1915 года, почувствовав кризис семейных взаимоотношений, Антипов приходит к выводу, что лучшее средство – записаться добровольцем на фронт. Попав в Омское училище прапорщиков, он «очень тоскует по жене и дочери» [Там же: 110]. На фронте ему

…хотелось отличиться, чтобы в награду за какую-нибудь военную заслугу или в результате легкого ранения отпроситься в отпуск на свидание с семьей. Возможность выдвинуться представилась. Вслед за недавно совершенным прорывом, который стал впоследствии известен под именем Брусиловского[56]56
  Наступательная операция Юго-Западного фронта русской армии под командованием А. А. Брусилова во время Первой мировой войны, проведенная 21 мая (3 июня) – 9 (22) августа 1916 года, в ходе которой было нанесено серьезное поражение австро-венгерской армии и заняты Галиция и Буковина.


[Закрыть], армия перешла в наступление. Письма от Антипова прекратились [Там же: 111].

Мобилизации Юрия Андреевича предшествует конспективное и ретроспективное описание событий с августа 1914-го до осени 1915-го:

Это была вторая осень войны. Вслед за успехами первого года начались неудачи. Восьмая армия Брусилова, сосредоточенная в Карпатах, готова была спуститься с перевалов и вторгнуться в Венгрию, но вместо этого отходила, оттягиваемая назад общим отступлением. Мы очищали Галицию, занятую в первые месяцы военных действий [Там же: 102].

В характеристике первых месяцев войны Пастернак передает не столько реальную ситуацию на фронтах, сколько «сглаженное» ее представление в общественном мнении. В августе 1914-го войска Северного фронта, вторгшиеся в Восточную Пруссию, потерпели катастрофическое поражение. В «неудачном вторжении на немецкую территорию Россия потеряла 250 тыс. человек убитыми, ранеными и пленными» [Фуллер: 153], а также были утрачены практически все артиллерийские орудия и 400 тыс. снарядов.

Впрочем, с Юго-Западного фронта приходили гораздо более обнадеживающие вести, смягчавшие общественную реакцию на разгром в Восточной Пруссии. <…> Галицийские бои продолжались до конца сентября, когда австрийцы оказались вытеснены практически к Карпатам <…> Потери Австрии в этой кампании превышали даже те, что понесла Россия в Восточной Пруссии: 100 тыс. солдат было убито, еще 100 тыс. захвачено в плен и почти 250 тыс. ранено. Таким образом за месяц военная мощь австрийцев сократилась на треть [Там же][57]57
  Ср. запись в дневнике 1 сентября 1914 года Николая II: «Вчера и сегодня продолжали поступать приятные известия о дальнейших последствиях разгрома австрийцев на всем фронте и внутри Галиции!» [Дневники: 56].


[Закрыть].

Обозначены в романе детали и обстоятельства жизни в «тылу», как, например, появление в Москве санитарных трамваев для перевозки раненых[58]58
  Ср. фотографии таких вагонов: [Постернак: 177].


[Закрыть] вслед за самыми кровопролитными эпизодами военных действий (взятие русскими войсками Луцка, Брусиловский прорыв):

…мимо террасы к клинике подошел моторный вагон с двумя прицепами. Из них стали выносить раненых. В московских госпиталях, забитых до невозможности, особенно после Луцкой операции[59]59
  Одна из самых успешных операций Юго-Западного фронта осенью 1915 года. Город Луцк был занят 4-й стрелковой дивизией под командованием Деникина 10 октября 1915-го, причем Деникин въехал в город на автомобиле вместе с передовой цепью. За взятие Луцка он был досрочно произведен в генерал-лейтенанты [Керсновский].


[Закрыть], раненых стали класть на лестничных площадках и в коридорах. Общее переполнение городских больниц начало сказываться на состоянии женских отделений [Пастернак: IV, 103].

Помощь раненым с осени 1914 года стала одновременно и проявлением многократно описанного патриотического подъема первых месяцев войны, и следованием моде, подражанием «высочайшим образцам». Императрица Александра Федоровна и другие женщины – члены императорской фамилии с первых дней войны занимались благотворительностью, записывались на курсы сестер милосердия, посещали больницы и временные госпитали. «Подобные поступки известных и знатных женщин описывались как пример для подражания», – пишет Б. Колоницкий[60]60
  Ср. также: «С начала войны многие женщины разных сословий пожелали исполнять обязанности сестер милосердия в военных госпиталях. Желающих было столь много, что Красный Крест должен был отказывать тысячам кандидаток. Многие женщины оправлялись на фронт и без официального разрешения <…> Если гимназисты и реалисты бежали в армию, чтобы стать разведчиками, то их сверстницы втайне от своих родителей устремлялись в госпитали и больницы, желая облачиться в популярную форму с Красным Крестом» [Колоницкий 2010: 257].


[Закрыть], указывая, что в 1914–1915 годах во многих иллюстрированных журналах публиковались

фотографии представительниц высшего общества и популярных актрис, облачившихся в формы различных общин сестер милосердия <…> создавалось обманчивое впечатление, что «весь свет» надел популярную форму с красным крестом и трудится без устали в лазаретах [Колоницкий 2010: 261].

В то же время историк подчеркивает, что императрица и великие княжны относились к своим обязанностям чрезвычайно серьезно, для них форма сестер милосердия «не была обычным монархическим маскарадом» [Там же: 29].

С осени 1914 года Лара ухаживает за ранеными в Юрятине:

Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса Федоровна с самого начала войны оказывала посильную помощь в госпитале, развернутом при Юрятинской земской больнице [Пастернак: IV, 111].

Перестав получать письма от мужа с фронта, она «занялась серьезно начатками медицины и сдала при больнице экзамен на звание сестры милосердия» [Там же]. Решив отправиться на поиски мужа, «в этом качестве она отпросилась на полгода со службы из гимназии, оставила квартиру в Юрятине на попечение Марфутки», а дочь Катеньку пристроила в Москве «у Липочки» (дочери Кологривова, своей бывшей воспитанницы), муж которой – здесь еще одна характерная примета времени, – «германский подданный Фризенданк, вместе с другими гражданскими пленными был интернирован в Уфе» [Там же][61]61
  «Вражеские» подданные с июля 1914 года подлежали выселению из прифронтовых территорий, однако позднее процесс интернирования становился все более масштабным: в частности, весной – летом 1915-го происходили высылки из Москвы – см. [Лор: 149], ср. также [Миллер: 143; Слёзкин: 220].


[Закрыть].

Возможно, при описании обстоятельств жизни персонажей во время Первой мировой войны для Пастернака были значимы и очевидные повторения сходных обстоятельств в новой войне: осенью 1941 года «интернируют» уже не подданных Германии, а «этнических» немцев, депортируют в Сибирь и Казахстан немцев Поволжья, которые с XVIII века были подданными России[62]62
  Пастернак пишет об этом из Переделкина в Чистополь жене 12 сентября 1941 года: «Уже неск<олько> дней тому назад говорили о поголовном переселеньи всей республики немцев Поволжья от мала до велика (до 1 милл. человек) в Среднюю Азию или за Алтай. И вдруг это коснулось московских немцев, вплоть до Риты Вильям например. Именно в эту страшную дождливую ночь узнали об этом в Переделкине Кайзеры и Эльснеры (живущие у Павленки), чистые, честные, работящие люди. Они завтра должны выселяться в Казахстан, за Ташкент. Всю ночь это меня давило. Сколько горя и зла кругом, какими горами копится человеческое разоренье, сколько счетов, друг друга перекрывающих, прячет за пазуху человеческое злопамятство, сколько десятилетий должно будет уйти в будущем на их обоюдостороннее погашенье» [Там же: IX, 248–249].


[Закрыть], а среди ближайшего окружения автора – в ноябре 1941 года арестовывают и высылают в Сибирь первого мужа его жены пианиста Генриха Нейгауза (см. [Пастернак: IX, 258]), угроза выселения из Москвы возникает и для родственников жены его брата Вильямов [Там же: 316]. Возникавшие фронтовые «романы» между докторами, ранеными и медицинскими сестрами также были не только частью повседневности 1940-х, но и знакомы Пастернаку на примере его младшей сестры Лидии, жившей в Англии. Ее муж Элиот Слейтер в 1940 году был мобилизован как военный врач, а после войны, оставив жену с тремя детьми, женился на медицинской сестре из своего госпиталя [Там же: 417].

Живаго как врач, естественно, не принимает прямого участия в боевых действиях, соответственно мы и не встречаем в романе непосредственного изображения боев. Однако с характерной особенностью этой войны, где главной оказывалась дальнобойная артиллерия, связаны три ключевых эпизода анализируемой части романа. Один – демонстрирующий важнейший принцип поэтики «Доктора Живаго», – когда встретившиеся Лара, Живаго, Гордон, Галиуллин и Гимазетдин не узнают друг друга[63]63
  «Контрапунктная фактура романа строится в виде переплетения различных тематических и образных линий, то сходящихся, в самых различных комбинациях, в одной точке повествования, то удаляющихся друг от друга. Иногда такие совмещения линий оказываются явными для персонажей романа, представая их взгляду в виде очередного „невероятного совпадения“. Иногда герои остаются в неведении относительного какого-либо схождения нитей, произошедшего в художественном космосе романа, но об этом прямо сообщается читателю, которому в свою очередь остается лишь недоумевать по поводу непомерного числа совпадений: „Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин, кричавший в лесу офицер – его сын, подпоручик Галиуллин, сестра была Лара, Гордон и Живаго – свидетели, все они были вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения до следующего случая, до новой встречи“» [Гаспаров Б.: 252].


[Закрыть]; второй – определяющий в сюжетном плане – ранение Живаго, в результате которого он оказывается в госпитале, где Лара служит сестрой милосердия[64]64
  Типологически это соотносимо с обстоятельствами, приводящими к знакомству княжны Марьи с Николаем Ростовым в «Войне и мире».


[Закрыть]. Наконец, третий – Павел Антипов пропал без вести (его считают погибшим, но он попал в плен), после того как его часть оказывается под прямым артобстрелом:

Огонь прекратили. В наставшей тишине у стоявших на наблюдательном заколотились сердца явственно и часто, словно они были на месте Антипова и, как он, подведя людей к краю австрийской щели, в следующую минуту должны были выказать чудеса находчивости и храбрости. В это мгновение впереди один за другим взорвались два немецких шестнадцатидюймовых снаряда.

Черные столбы земли и дыма скрыли все последующее.

– Йэ алла! Готово! Кончал базар! – побледневшими губами прошептал Галиуллин, считая прапорщика и солдат погибшими[65]65
  Там же дана еще одна характерная деталь «оснащения» фронта Первой мировой войны: Галиуллин просит артиллерийского офицера «телефонировать» на батарею о переносе огня [Пастернак: IV, 114].


[Закрыть] [Пастернак: IV, 114].

О специфике роли артиллерии в этой войне пишет У. Фуллер:

Из всех видов вооружения на полях Первой мировой войны царила и определяла ее тактический дух артиллерия. Именно артиллерийские орудия уничтожили больше всего живой силы воюющих армий на всех фронтах. То обстоятельство, что все стороны конфликта имели в своем распоряжении точные и быстродействующие полевые орудия, заставило войска зарываться в землю, в результате чего получилась окопная война. Пехотный бросок на позиции противника без предварительной артподготовки был равен самоубийству [Фуллер: 155].

Разговоры Живаго и Гордона, приехавшего на несколько дней на фронт, идут под «ровную, ни на минуту не прекращавшуюся воркотню обстрела» [Пастернак: IV, 117]. Живаго поясняет, что стреляет «Берта, немецкое шестнадцатидюймовое, в шестьдесят пудов весом штучка» [Там же], и добавляет,

с каким трудом он привыкал к кровавой логике взаимоистребления, к виду раненых, в особенности к ужасам некоторых современных ранений, к изуродованным выживающим, превращенным нынешнею техникой боя в куски обезображенного мяса [Там же].

Иллюстрацией мыслей Гордона, «что от вида раненых можно упасть в обморок» [Там же: 118], служит как раз натуралистическое описание раненного Гимазетдина, передающее последствия применения артиллерии. Впрочем, знакомый автору участник Первой мировой войны Федор Степун в «Письмах прапорщика-артиллериста», которые были известны Пастернаку[66]66
  См. письмо Пастернака 30 мая 1958 года: «Жива ли еще Ваша жена, о которой Вы писали в „Записках прапорщика“?» [Пастернак: Х, 328]


[Закрыть] и, по нашему предположению, послужили основой для изображения ряда деталей, составляющих в романе атмосферу фронта, описывал жертву артиллерийского обстрела с еще большим натурализмом:

Снаряд гаубицы попал прямо в орудие <…> своими двумя осколками он сразу насмерть убил двух лучших людей при орудии – фейерверкера и наводчика. <…>

Совсем иначе лежал его товарищ. Ничего более кощунственного мне не доводилось видеть. Он лежал грудью кверху, в талии же был как-то вывернут, так что нижняя часть туловища лежала на бедре. Ноги были страшно раскинуты, как будто он в момент окоченения выделывал какое-то отчаянное «па» казачка. Ступни стояли перпендикулярно к земле, зарывшись в нее скрюченными носками. У левого плеча лежал смуглый подбородок с клочком черной бороды. Направо лоб с чубом волос. Лица не было: вместо него какие-то кровавые сгустки в луже крови [Степун 1918: 90–91].

В части романа, озаглавленной «Назревшие неизбежности» и завершающейся известием о Февральской революции, Пастернак единственный раз вводит в роман ситуацию «встречи» вымышленного героя и реального исторического лица – последнего российского императора Николая Романова. Он, так же как и чудовищные жертвы артиллерийских снарядов, возникает в разговорах главного героя с Гордоном. Живаго рассказывает о том, как весной 1916 года «видел на фронте государя»:

В те дни государь объезжал Галицию. Вдруг стало известно, что он посетит часть, расположенную тут, шефом которой он состоял.

Он мог прибыть с минуты на минуту. На перроне выставили почетный караул для его встречи. Прошли час или два томительного ожидания. Потом быстро один за другим прошли два свитских поезда. Спустя немного подошел царский.

В сопровождении великого князя Николая Николаевича государь обошел выстроившихся гренадер. Каждым слогом своего тихого приветствия он, как расплясавшуюся воду в качающихся ведрах, поднимал взрывы и всплески громоподобно прокатывавшегося ура.

Смущенно улыбавшийся государь производил впечатление более старого и опустившегося, чем на рублях и медалях. У него было вялое, немного отекшее лицо. Он поминутно виновато косился на Николая Николаевича, не зная, что от него требуется в данных обстоятельствах, и Николай Николаевич, почтительно наклоняясь к его уху, даже не словами, а движением брови или плеча выводил его из затруднения.

Царя было жалко в это серое и теплое горное утро, и было жутко при мысли, что такая боязливая сдержанность и застенчивость могут быть сущностью притеснителя, что этою слабостью казнят и милуют, вяжут и решают.

– Он должен был произнесть что-нибудь такое вроде: я, мой меч и мой народ, как Вильгельм, или что-нибудь в этом духе. Но обязательно про народ, непременно. Но, понимаешь ли ты, он был по-русски естественен и трагически выше этой пошлости. Ведь в России немыслима эта театральщина. Потому что ведь это театральщина, не правда ли? Я еще понимаю, чем были народы при Цезаре, галлы там какие-нибудь, или свевы, или иллирийцы. Но ведь с тех пор это только выдумка, существующая для того, чтобы о ней произносили речи цари, и деятели, и короли: народ, мой народ [Пастернак: IV, 121–122].

В этом фрагменте автор сознательно допускает некоторые хронологические смещения, но при этом отмечает существенные элементы репрезентации Николая в годы войны (того, что Колоницкий, вслед за Уортманом, называет «сценариями власти» [Уортман; Колоницкий 2010: 15–16, 123]), в значительной степени определившие судьбу менявшегося в разных слоях российского общества отношения к монархии и к самому императору. Разговор двух друзей происходит осенью 1916 года, и рассказ Живаго начинается словами: «Это было в его первую весну на фронте» [Пастернак: IV, 121]. Доктор был мобилизован осенью 1915 года – таким образом, он был на фронте только одну весну, то есть перед нами не его первая весна на фронте, а «первая весна» войны, именно весна 1915, когда Живаго еще находился в Москве.

В реальности только весной 1915 года Николай II мог объезжать Галицию в сопровождении великого князя Николая Николаевича, который до августа 1915-го был верховным главнокомандующим и в апреле, действительно, сопровождал императора в поездке по завоеванной Галиции, хотя и был противником этой поездки [Колоницкий 2010: 120]. Во Львове Николай II произнес перед собравшимися слово о «единой могучей нераздельной Руси» – фактически провозглашавшее аннексию края [Там же]. На протяжении поездки он награждал отличившихся, посещал отборные части, в частности и те, «шефом которых состоял». Так, 10 апреля 1915 года, по пути к захваченной после долгих боев крепости Перемышль, около железнодорожных станций Хыров и Самбор (под описание «котловины» вблизи Карпат, о которой говорит Живаго, подходят обе) он проводил смотр 16-го стрелкового Императора Александра III полка и 84-го пехотного Ширванского Его Величества полка[67]67
  Ср. запись в «Дневнике» Николая 1915: «10-го апреля. Пятница. Спал отлично и в 8½ пил чай. Через час поехал на станцию, где был оперативный доклад. В 10 час. отправился с Николашей и другими по жел. дор. в Самбор. Приехал туда около часа и был встречен Брусиловым и моей чудной ротой 16-го Стрелкового Имп. Александра III <выделено здесь и ниже нами. – К. П.> полка – под командой ее фельдфебеля. Проехал в штаб-кварт. Брусилова, где назначил его генерал-ад<ъютантом>. Он нас накормил завтраком, после чего вернулись в поезд и продолжали путь на юг. Первая гряда Карпат была хорошо видна. Погода стояла дивная. Около 4 час. прибыл в Хыров, где был собран весь 3-й Кавказский корпус ген. Ирманова. Обошел все части пешком и затем объехал их в моторе и благодарил за боевую службу. Вид полков великолепный. Так был счастлив видеть своих ширванцев. Вернулся в поезд и продолжал путь на Перемышль, куда приехал в 7 час. По улицам стояли шпалерами запасные батальоны и дружины. Заехал в церковь, устроенную в жел. дор. сарае, и затем в дом, приготовленный для Николаши и меня. В 8 час. поехали к обеду в гарнизонное собрание, где было собрано разное вооружение, найденное в австрийских складах. Вечер был теплый, как летом, и с луной. Итак, я попал в Перемышль, по милости Божией, через месяц и два дня после его падения» [Дневники: 122].


[Закрыть]. Эти встречи с войсками должны были подчеркнуть единение царя и народа, хотя их пропагандистский эффект, как замечает Б. Колоницкий, был полностью уничтожен после поражений весны – лета 1915 года, когда практически все занятые русскими войсками части Галиции вновь оказались в руках Австрии и Германии [Колоницкий 2010: 128, 131]. Притом что многие современники с воодушевлением оценивали частые смотры Николаем фронтовых частей, с лета 1915-го все чаще и в тылу, и на фронте (в том числе среди офицеров и генералов) начинает складываться уверенность, что главная ответственность за поражение войск и нарастание внутриполитического кризиса лежит на самом императоре [Там же: 133].

То, что царь выглядит не так, как «на рублях и медалях», соответствовало, по Колоницкому, пропагандистскому замыслу представления императора как простого смертного. Отмечаемое Живаго отсутствие «театральщины», то, что царь «по-русски естественен и трагически выше этой пошлости», особо выделялось монархической пропагандой с момента объявления войны в июле 1914 года: «Некоторые свидетели событий ценили сдержанность русского царя, противопоставляя ее театральным жестам германского императора» [Там же: 79]. Однако после первых месяцев войны и чем ближе к февралю 1917 года, тем распространенней становилось представление о «слабости» монарха [Там же: 566]. У Пастернака именно эта черта («виновато косился», «царя было жалко») выделена в сцене смотра, что позволяет предположить, что автор специально пренебрегает здесь временной точностью. Выделяя «виноватую» подчиненность Николая дяде, великому князю Николаю Николаевичу, автор приписывает единственному изображенному на страницах романа историческому персонажу подчиненность ходу исторических событий. С одной стороны, она уподобляет императора главному герою романа[68]68
  Отметим, что дядю главного героя также зовут Николай Николаевич.


[Закрыть] в его отношениях с внешними историческими обстоятельствами, с другой – продолжает толстовскую концепцию невозможности влияния на ход истории отдельного человека, даже императора или полководца. В то же время изображение Пастернаком простоты и «слабости» Николая категорически противостояло твердо установленным с середины 1920-х годов в советской идеологической системе требованиям показывать царя не только «слабым», но и преступником[69]69
  Ср. циркуляр Главреперткома 1925 года в связи с постановкой пьесы П. Щеголева и А. Толстого «Заговор императрицы»: «При сценическом оформлении пьесы в трактовке ее образов надлежит соблюдать известную осторожность. Фигура царя отнюдь не должна возбуждать какую бы то ни было симпатию: он должен изображаться не только „безвольным ребенком“ (хотя и туповатым), но в нем должен чувствоваться и проглядывать виновник 9-го января, Ленского расстрела и т. д., – слабохарактерный идиот, но достаточно злой» [Блюм: 85].


[Закрыть], ответственным за все «беды», пришедшиеся на его царствование.

Отметим, что в описании приезда Гордона, который также вписан в ряд «репрезентаций» участия императорской фамилии в делах фронта[70]70
  «На фронт в штаб дивизии пришел поезд-баня, оборудованный на средства жертвователей Татьянинским комитетом помощи раненым. В классном вагоне длинного поезда, составленного из коротких некрасивых теплушек, приехали гости, общественные деятели из Москвы, с подарками солдатам и офицерам» [Пастернак: IV, 111]. Великая княжна Татьяна Николаевна с августа 1914 года была Почетной Председательницей Комитета для оказания помощи пострадавшим от военных действий [Колоницкий 2010: 257].


[Закрыть], Пастернак намеренно концентрирует характерные болезненные точки общественных настроений Первой мировой войны:

Он <Гордон> узнал, что дивизионный лазарет, в котором, по его сведениям, работал друг его детства Живаго, размещен в близлежащей деревне. Гордон достал разрешение, необходимое для движения по прифронтовой зоне, и с пропуском в руках поехал навестить приятеля на отправлявшейся в ту сторону фурманке.

Возчик, белорус или литовец, говорил по-русски. Страх шпиономании <выделено нами. – К. П.> сводил все слова к одному казенному, наперед известному образцу. Показная благонамеренность бесед не располагала к разговорам. Большую часть пути едущий и возница молчали [Пастернак: IV, 112].

Действительно, на протяжении нескольких лет в обществе нарастала убежденность, что главная причина поражений на фронте и внутреннего кризиса – многочисленные шпионы. В шпионаже подозревали императрицу Александру Федоровну, военного министра Сухомлинова, а также едва ли не все поголовно население Западных губерний[71]71
  Это явление подробно описано в монографии современного историка: [Фуллер].


[Закрыть].

Понятно, что значительную роль в формировании общественных представлений о командовании, фронте и настроении в тылу играли газеты и журналы. Об этом также рассказывает Живаго Дудорову:

Теперь фронт наводнен корреспондентами и журналистами.

Записывают «наблюдения», изречения народной мудрости, обходят раненых, строят новую теорию народной души. Это своего рода новый Даль, такой же выдуманный, лингвистическая графомания словесного недержания. Это один тип. А есть еще другой. Отрывистая речь, «штрихи и сценки», скептицизм, мизантропия. К примеру, у одного (я сам читал) такие сентенции: «Серый день, как вчера. С утра дождь, слякоть. Гляжу в окно на дорогу. По ней бесконечной вереницей тянутся пленные. Везут раненых. Стреляет пушка. Снова стреляет, сегодня, как вчера, завтра, как сегодня, и так каждый день и каждый час…». Ты подумай только, как проницательно и остроумно! [Пастернак: IV, 122–123]

Здесь вновь заметно сходство оценок, которые Пастернак вкладывает в уста персонажа, с «Записками прапорщика-артиллериста» Ф. Степуна:

Так врут, или по меньшей мере детонируют все газетные живописцы войны. Брюсов и А. Н. Толстой, к сожалению, тоже не исключение. <…> Хуже, однако, чем ложь фактописи, ужаснейшая ложь нашей идеологии. «Отечественная война», «Война за освобождение угнетенных народностей», «Война за культуру и свободу», «Война и св. София», «От Канта к Круппу» – все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства. Вот тебе пример. «Война объединила всех общею скорбью и общею судьбою русских, поляков и евреев» [Степун: 76–77].

В романе, так же как и в книге Степуна, противопоставленной этой публицистической нечестности, представлена сцена издевательства казака над седобородым евреем, очевидцами которой оказываются Живаго и Гордон. Она дает повод Гордону подробно изложить свои мысли по еврейскому вопросу, в частности в применении к ситуации Первой мировой войны и, в особенности, в прифронтовой полосе (см. подробнее ниже). Здесь снова возникают и вопрос о подозрении в шпионаже, и общее обострение ксенофобии во время войны (см.: [Лор], ср. также [Колоницкий 2010: 289–313, Фуллер: 205–219, Миллер: 172]). Живаго, «подозвавший к себе казака и обругавший его», спустя некоторое время произносит:

Ты едва ли представляешь себе, какую чашу страданий испило в эту войну несчастное еврейское население.

Ее ведут как раз в черте его вынужденной оседлости. И за изведанное, за перенесенные страдания, поборы и разорение ему еще вдобавок платят погромами, издевательствами и обвинением в том, что у этих людей недостаточно патриотизма. А откуда быть ему, когда у врага они пользуются всеми правами, а у нас подвергаются одним гонениям. Противоречива самая ненависть к ним, ее основа. Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары. Непонятно. Тут что-то роковое [Пастернак: IV, 121].

О роковой роли подобных ситуаций как одного из поводов для грядущих революционных событий пишет историк О. Будницкий:

В период Первой мировой войны по распоряжению российского командования были предприняты превентивные массовые депортации еврейского населения из прифронтовой полосы. Еще до начала войны, в соответствии с теорией военной статистики, евреи считались вредными «элементами населения». Депортировано было около 250 тысяч человек, еще 350 тысяч бежало во внутренние районы, спасаясь от наступающих немецких войск. Депортации сопровождались насилиями, подозрения евреев в сочувствии к противнику и в шпионаже приводили к скоротечным военно-полевым судам, приговоры которых были предрешены.

Депортации вынудили правительство 4 августа 1915 г. фактически ликвидировать Черту оседлости.

Если учесть, что в армию было мобилизовано около 400 тысяч евреев, то можно констатировать, что традиционный уклад жизни был сломан почти у четверти еврейского населения Российской империи. Насилия по отношению к евреям, нелепые преследования еврейского языка еще более озлобляли отнюдь не питавшую чрезмерную любовь к власти еврейскую массу. Правительство и военные собственными руками способствовали возникновению обнищавших и озлобленных беженцев, горючий материал будущих потрясений [Будницкий: 334].

Таким образом, Пастернак в этой части романа обозначает характер и последовательность событий и обстоятельств, а в еще большей степени – общественных настроений 1914–1916 годов. Описанное выше событие, во многом определяющее дальнейшее сюжетное развитие романа, происходит в эвакуационном госпитале «по соседству со ставкой» [Пастернак: IV, 126]. Госпиталь располагался рядом с Могилевом, где с 23 февраля 1917 года находился Верховный главнокомандующий – император Николай II[72]72
  Русское слово. 1917. 24 февраля. С. 2.


[Закрыть], что, несомненно, сыграло существенную роль в том, как развивались революционные события в Петрограде и вообще в России в феврале – марте 1917-го.

Собственно в последней, 14-й главе анализируемой части романа обозначаются события, непосредственно предшествовавшие Февральской революции, и она сама. Сосед Живаго по госпиталю возмущается действиями военной цензуры:

Лежавший против Юрия Андреевича Галиуллин просматривал только что полученные «Речь» и «Русское слово» и возмущался пробелами, оставленными в печати цензурою[73]73
  С введением военной цензуры газеты с осени 1914 года постоянно выходили с белыми пятнами, оставленными на местах, вычеркнутых цензурой. Однако в «Речи» за февраль 1917-го нет ни одного такого места, в «Русском слове» они встречаются довольно регулярно и на 1-й, и на 2–4-й полосах, например в номерах от 16, 17, 20, 21 и 24 февраля.


[Закрыть] [Там же].

Предвестия революции совпадают с состоянием природы:

Несколько дней была переменная, неустойчивая погода, теплый, заговаривающийся ветер, которые пахли мокрой землею. И все эти дни поступали странные сведения из ставки, приходили тревожные слухи из дому, изнутри страны[74]74
  См. о цензуре, ограничивавшей информацию и в результате только подстегивавшей распространение слухов в годы Первой мировой войны [Колоницкий 2010: 22–33].


[Закрыть]. Прерывалась телеграфная связь с Петербургом. Всюду, на всех углах заводили политические разговоры [Пастернак: IV, 127].

В поэтическом мире Пастернака связь природы, стихии и истории приобретает не меньшее значение, чем у многих его предшественников и современников от А. С. Пушкина до А. Блока, М. Булгакова, А. Платонова и др. Кончается глава известием о революции в Петрограде:

В помещение, стуча палками и костылями, вошли, вбежали и приковыляли инвалиды и не носилочные больные из соседних палат, и наперебой закричали:

– События чрезвычайной важности. В Петербурге уличные беспорядки. Войска петербургского гарнизона перешли на сторону восставших. Революция [Там же: 129].