Текст книги "«Доктор Живаго» как исторический роман"
Автор книги: Константин Поливанов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Приложение
В дополнение к книге представляется логичным поместить две прежде опубликованные статьи. В первой обосновывается гипотеза, что одно из стихотворений Юрия Живаго – «Белая ночь» – могло послужить основой позднего фрагмента воспоминаний об А. Блоке К. Чуковского. Это свидетельствует, что текст исторического романа и стихотворной части передавал дух эпохи (это отмечали уже первые слушатели начальных глав «Доктора Живаго») так, что мог вызывать в памяти прежде упущенные эпизоды (мемуарный текст Чуковского дополнялся им с начала 1920-х и до 1960-х годов).
Другая статья посвящена обрисовке деталей общественно политической атмосферы, значимых для истории возникновения романа и реакции на его публикацию за рубежом.
Статья «„Белая ночь“ Б. Л. Пастернака и „Из воспоминаний об Александре Блоке“ К. И. Чуковского: о возможностях взаимодействия лирики и мемуарного текста» опубликована в журнале «Русская литература» (2021. № 3. С. 128–134).
Статья «Из истории борьбы за публикацию „Доктора Живаго“ в СССР» опубликована в сборнике: The Life of Boris Pasternak’s Doctor Zhivago / Ed. by L. Fleishman. Stanford, 2009. P. 128–141 (= Stanford Slavic Studies. Vol. 37).
«Белая ночь» Б. Л. Пастернака и «Из воспоминаний об Александре Блоке» К. И. Чуковского: о возможностях взаимодействия лирики и мемуарного текста
Стихотворение «Белая ночь», написанное в 1953 году, располагается четвертым среди 25 стихотворений предпоследнего поэтического цикла Пастернака, или семнадцатой части «Доктора Живаго». Соответственно, о чем многократно писалось, все стихотворения так или иначе сопряжены с прозаическими частями романа. Ядро стихотворений Юрия Живаго составляют тексты, образующие евангельский подцикл: от «Рождественской звезды» до «Гефсиманского сада». Существенная часть других («Гамлет», «На Страстной», «Август», «Рассвет», «Земля») оказывается с ними в тесной мотивной или тематической связи. Однако как раз «Белая ночь» не имеет очевидных перекличек с евангельскими стихотворениями. Оно принадлежит к тем, которые легко назвать любовными: например, «Хмель», «Осень», «Свидание». При этом отметим, что любовная тема отчетливо присутствует в «евангельской» «Магдалине», еще и таким образом объединяя разные стихотворения цикла.
В основе любовных стихотворений (по крайней мере «Осени» и «Свидания») оказываются внероманные биографические обстоятельства – любовные отношения Пастернака с последней возлюбленной, Ольгой Всеволодовной Ивинской, пришедшиеся на время работы над «Доктором Живаго». В своих воспоминаниях «В плену времени» Ивинская объясняет в сугубо биографическом ключе очень многие обстоятельства и детали как прозаических частей романа, так и произведений его главного героя. Однако со стихотворением «Белая ночь» дело обстоит иначе. Его образы Ивинская также сопрягает с обстоятельствами отношений с Пастернаком, но при этом никак не привязывает к ним сюжет[254]254
Я поминутно выскакивала на балкон, прислушивалась к рассвету, смотрела, как гаснут фонари под молодыми тогда еще липами Потаповского переулка…
Это о них позже будет написано:
Фонари, точно бабочки газовые,Утро тронуло первою дрожью…(Ивинская О. В. Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени. М., 1992. С. 29–30).
[Закрыть]. С одной стороны, нет сомнений, что поэтические тексты не могут не быть связаны с личными биографическими обстоятельствами, тем более любовные; с другой стороны, столь же очевидно, что поэзия не может и не должна быть буквальным отражением сколь угодно важных жизненных событий автора.
В любом случае сюжетные обстоятельства, равно как и время и пространство, ясно обозначенные в «Белой ночи», не относятся к Москве и времени писания романа. Но здесь возникает еще одна принципиальная особенность этого стихотворения: изображенная в нем петербургская картина никак не связана с прозаическими частями романа, ни разу не описывается пребывание Живаго в Петербурге[255]255
См. об этом: [Лекманов 2004: 251–257]; ср. также: Лекманов О. А. Об одной загадке Бориса Пастернака // Звезда. 2004. № 10. С. 222–226.
[Закрыть], ни одна из его возлюбленных не соответствует собеседнице героя стихотворения[256]256
Если все же постараться соотнести сюжет «Доктора Живаго» и сюжет «Белой ночи», то можно лишь, как считает А. С. Немзер, предположить, что это стихотворение относится к неупомянутому в прозе еще одному «роману» главного героя, возможно приходящемуся на весну 1912 года, что не противоречит романному «календарю» и соответствует принципу, заявленному в позднейшем стихотворении Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…» (1956): «…Надо оставлять пробелы / В судьбе, а не среди бумаг…». Мнение высказано в личной беседе с автором статьи.
[Закрыть].
Уже первая строфа «Белой ночи» отчетливо вводит представление о временной дистанции, отделяющей лирического повествователя от сюжетных обстоятельств стихотворения; при этом обозначается не только пространство снимаемой героиней квартиры или комнаты и города, но и, скорее всего, время – до Первой мировой войны, когда и город и сторона были переименованы:
Отметим, что здесь столь же точно, как время и пространство, что не очень свойственно лирике Пастернака, обозначен социальный статус героини. Далее после обилия конкретных и будничных деталей первых двух строф возникает атмосфера тайны, создаваемой картиной петербургской белой ночи, которая будет постепенно расширяться от фонарей[258]258
Описание фонарей маркировано несомненной реминисценцией из стихотворения И. Анненского «Бабочка газа».
[Закрыть] до панорамы города и пространства за Невой:
А. А. Скулачев «петербургское пространство» этих строф характеризует как «блоковское»[260]260
Скулачев А. А. «Белая ночь» // [Поэтика: 443].
[Закрыть], в частности указывает на сходство с дольниками петербургского поэта в выбивающейся из трехстопного анапеста строке «Дом на стороне Петербургской».
После городского пространства в следующих пяти строфах возникает сказочный ночной мир петербургских окрестностей («спящих далей»), который создается по-пастернаковски грандиозным соловьиным пением («славословье грохочущее», наполняющее «лесные пределы»): оно вызывает «восторг и сумятицу» «очарованной чащи» и приводит к одушевлению растительного мира, где ветви одеваются, а деревья «высыпают толпой на дорогу»[261]261
Ср. подобное олицетворение и в предшествующем в тексте романа «Белой ночи» стихотворении «На Страстной»: «…лес <…> / Как строй молящихся, стоит / Толпой стволов сосновых», «деревья смотрят нагишом», «сады выходят из оград», «две березы у ворот должны посторониться».
[Закрыть]. Уподобляется живому существу и сама белая ночь, которая также ведет себя по таинственно-сказочным законам, «пробираясь босоногою странницей» «вдоль забора»:
Там вдали, по дремучим урочищам,
Этой ночью весеннею белой
Соловьи славословьем грохочущим
Оглашают лесные пределы.
Ошалелое щелканье катится.
Голос маленькой птички ледащей
Пробуждает восторг и сумятицу
В глубине очарованной чащи.
В те места босоногою странницей
Пробирается ночь вдоль забора,
И за ней с подоконника тянется
След подслушанного разговора.
В отголосках беседы услышанной
По садам, огороженным тесом,
Ветви яблоневые и вишенные
Одеваются цветом белесым.
И деревья, как призраки белые,
Высыпают толпой на дорогу,
Точно знаки прощальные делая
Белой ночи, видавшей так много[262]262
[Пастернак: IV, 519].
[Закрыть].
Ко всему описанному в этих строфах вполне подходит пастернаковское определение из его незавершенных «Заметок о Блоке», к которым мы еще вернемся, – «драматизированный пейзаж». Обратим внимание, что герои, сидящие на подоконнике, «охвачены <…> верностью тайне», которая в полной мере присутствует в загородном пространстве белой ночи: в «очарованной чаще», в том, что ночь «пробирается», в деревьях, уподобленных «призракам», которые делают знаки много повидавшей ночи. Эта загадочная сказочная картина возникает из тихого «подслушанного разговора» (из «отголосков беседы услышанной»), овеществленный след которого тянется за ночью. Таким образом, происходящее белой ночью оказывается в какой-то степени продолжением и ответом на поэтический разговор на подоконнике, возвышающемся над Петербургом. В этом стихотворении Пастернака, вероятно, многое могло вызывать ассоциации с Блоком и его поэзией: район города – Петербургская сторона, с которой связано несколько блоковских адресов, перспектива взгляда через Неву белой ночью, упоминаемая в одном из самых знаменитых финальных текстов поэта – «Пушкинскому Дому»:
Возможно, что в соединении общей атмосферы «тайны», «спящих далей» и пробуждаемой соловьиным пением «зачарованной чащи» в пространствах за рекой есть отзвук хрестоматийной блоковской «Незнакомки» – «берега очарованного и очарованной дали».
Справедливости ради нужно отметить, что густота блоковских аллюзий в стихах 1910-х – начала 1920-х годов для Пастернака достаточно характерна. Однако в случае с «Доктором Живаго» и стихами из романа за этим, очевидно, стоит и дополнительный стимул.
В 1946 году Пастернаку предлагают написать статью к 25-летию смерти Блока (возможно, для так и не вышедшего тогда тома «Литературного наследства» – см. сообщение о нем в статье Н. Степанова в «Вечерней Москве» 6 августа 1946 года), но статья не была завершена, сохранились наброски[264]264
[Пастернак: IV, 363–367].
[Закрыть] и многочисленные пометы в собрании стихов Блока.
Сам Пастернак в 1947 году, предваряя одно из первых чтений глав романа, говорил:
Летом просили меня написать что-нибудь к блоковской годовщине. Мне очень хотелось написать о Блоке статью, и я подумал, что вот этот роман я пишу вместо статьи о Блоке. (У Блока были поползновения гениальной прозы – отрывки, кусочки.) Я подчинился власти этих сил, этих слагаемых, которые оттуда – из Блока – идут и движут меня дальше (стенографическая запись Л. К. Чуковской)[265]265
Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 91.
[Закрыть].
Историю с ненаписанной статьей Пастернак передает герою своего романа. В части «Елка у Свентицких» Юрий Живаго в декабре 1911 года едет на праздник и вспоминает, что «давно обещал» «статью о Блоке» в «студенческий гектографированный журнал»[266]266
[Пастернак: IV, 80].
[Закрыть], но, проехав какое-то время по рождественской Москве и вновь вернувшись к мыслям о Блоке («Блок это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века»), он решает, «что никакой статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом»[267]267
[Там же: 82]. См. подробнее в статье А. Власова «„Явление Рождества“: А. Блок в романе Б. Пастернака „Доктор Живаго“» (Вопросы литературы. 2006. № 3. С. 87–119).
[Закрыть]. Читатель романа понимает, что вместо реферата будет написано стихотворение «Рождественская звезда».
Блок во время замысла и писания романа для Пастернака становится точкой отсчета времени: «Хочу написать прозу о всей о всей нашей жизни от Блока до нынешней войны»[268]268
[Пастернак: IX, 441].
[Закрыть], – сообщал он 26 января 1946 года Н. Я. Мандельштам. Блок определял в его представлении внутреннее содержание эпохи:
на следующий день в письме к С. Н. Дурылину.
Герой романа и его стихи, как Пастернак несколько раз подчеркивает в переписке, должен был соединить черты Блока[270]270
О сходстве восприятия революции Юрием Живаго и блоковских статей «Интеллигенция и революция» (1918) и «Крушение гуманизма» (1919) см. в наст. изд. (с. 250 и 261), там же об отражении смерти Блока в описании смерти Живаго (с. 253–256).
[Закрыть], Маяковского, Есенина и самого Пастернака: «…большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским и Есениным может быть»[271]271
[Пастернак: IX, 492] (письмо З. Ф. Руофф от 16 марта 1947 года).
[Закрыть], «герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским»[272]272
[Там же: 516] (письмо М. П. Громову от 6 апреля 1948 года).
[Закрыть], «это будет поэзия, представляющая нечто среднее между Блоком, Маяковским, Есениным и мною»[273]273
[Там же: 520–521] (письмо А. И. Цветаевой от 3 июня 1948 года).
[Закрыть].
В пастернаковской «Белой ночи», стихотворении, которое, как уже было сказано, не имеет никаких пространственных и временных пересечений с прозаическим текстом, в то же время как будто реализуются те черты поэзии Блока, о которых Пастернак писал в оставшихся незаконченными набросках статьи 1946 года. Атмосфера петербургской белой ночи соответствует тому, что Пастернак называл «единственной реалистичностью» Блока:
В дальнейшем воздушность и одухотворенность описаний природы укрепляется суженьем круга, нахожденьем круга тем, где этот характер изображенья уместен и даже, более того, единственно реалистичен (переходные тона весны и осени, зимняя мгла, сумеречная и вечеровая мягкость, – краски русского Севера и русского неблагополучного города[274]274
[Пастернак: V, 363].
[Закрыть].
Картины «яблоневых и вишенных» веток, «одевающихся цветом белесым» из «Белой ночи», как будто иллюстрируют следующее наблюдение Пастернака:
С момента, когда эта манера начинает попадать в истинную цель, система образных и речевых предрасположений начинает бурно развиваться как своеобразный блоковский импрессионизм. Здесь именно рожденье творческой личности Блока, его миссии, его поэтического мира. Полное и инстинктивное созвучье времени – одновременность[275]275
[Там же].
[Закрыть].
И далее он видит в манере Блока соединение реалистичности с таинственностью едва ли не точно такой, как это представлено в «Белой ночи»:
В библиотеке Пастернака сохранились издания Блока с пометами, которые он делал при подготовке статьи. Было бы нетрудно представить, что в те же месяцы он мог знакомиться и с другими блоковскими материалами[277]277
См. о возможном отголоске анкеты Блока, впервые опубликованной в конце 1920-х годов, в первом стихотворении Юрия Живаго «Гамлет» [Поливанов 2006: 266].
[Закрыть]. Картину, чрезвычайно напоминающую обстоятельства пастернаковской «Белой ночи» (поэт на крыше высокого дома в Петербурге, ночное весеннее небо перед зарей, соловьиное пение, доносящееся в ответ на его стихи, посвященные тайнам петербургских пригородов), мы находим в воспоминаниях о Блоке Корнея Чуковского:
Я помню ту ночь, перед самой зарей, когда он впервые прочитал «Незнакомку», – кажется, вскоре после того, как она была написана им. Читал он ее на крыше знаменитой Башни Вячеслава Иванова, поэта-символиста, у которого каждую среду собирался для всенощного бдения весь артистический Петербург. Из Башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином, – а стихами опьянялись тогда, как вином, – вышли под белесое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый (он всегда загорал уже ранней весной), взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя ее гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас ее очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только произнес он последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение. И теперь, всякий раз, когда, перелистывая сборники Блока, я встречаю там стихи о Незнакомке, мне видится: квадратная железная рама на фоне петербургского белого неба, стоящий на ее перекладине молодой, загорелый, счастливый своим вдохновением поэт и эта внезапная волна соловьиного пения, в котором было столько родного ему. Я хорошо помню ту дачную местность под Питером, которая изображена в «Незнакомке». Помню шлагбаумы Финляндской железной дороги, за которыми шла болотная топь, прорытая прямыми канавами:
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Помню ту нарядную булочную, над которой, по тогдашней традиции, красовался в дополнение к вывеске большой позолоченный крендель, видный из вагонного окна:
Однако если между этими текстами есть взаимосвязь, то порядок ее был совершенно иным. Первый раз К. И. Чуковский выступил в печати с мемуарами о Блоке на страницах журнала «Записки мечтателей», практически одновременно мемуарная часть попадает и в его «Книгу об Александре Блоке», выпущенную в 1922 году в Берлине, мемуарные фрагменты составляют большую долю его книги «Александр Блок как человек и поэт: (Введение в поэзию Блока)», напечатанной в Петрограде в 1924 году. Но процитированный выше фрагмент добавляется к уже печатавшимся воспоминаниям Чуковского о Блоке только в 1956 году[279]279
Еще через несколько лет Чуковский сразу вслед за этим фрагментом добавляет еще и несколько слов о квартире Блока на верхнем этаже в доме на Лахтинской на Петербургской стороне: «Точно так же, читая стихотворение Блока:
Одна мне осталась надежда:Смотреться в колодезь двора, — я вспоминаю этот узкий и глубокий „колодезь двора“ в сумрачном доме на Лахтинской улице, где поселился Александр Александрович осенью того самого года, когда он написал „Незнакомку“. Окна его темноватой квартиры на четвертом или пятом этаже выходили во двор, который вспоминается мне со всеми своими чердаками, сараями, лестницами всякий раз, когда я читаю такие „лахтинские“ стихотворения Блока, как „Холодный день“, „Окна во двор“, „В октябре“. В самой квартире я был только раз или два, но по Лахтинской улице случалось мне проходить очень часто. Это улица на Петербургской стороне, невдалеке от фабрично-заводского района. Тогда она кишела беднотой» (цит. по: Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. 2-е изд., электронное, испр. М., 2012. Т. 5. С. 155).
[Закрыть], после того как стихотворение Пастернака «Белая ночь» было напечатано в девятом номере журнала «Знамя» за 1954 год. Причем воспоминания Чуковского помещены в альманахе «Литературная Москва» на соседних страницах с пастернаковскими «Заметками к переводам шекспировских трагедий». Мы можем предположить, что стихотворение из цикла стихов Юрия Живаго подтолкнуло Чуковского вспомнить этот поэтический эпизод.
Из истории борьбы за публикацию «Доктора Живаго» в СССР
Появление романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» в середине 1950-х годов стало одним из главных событий духовной жизни как в России, так и за ее рубежами. Запрещение романа в СССР, выход его в Италии, а затем в других странах, присуждение автору Нобелевской премии по литературе в 1958 году и последовавшая за ней травля автора в СССР составляют одну из драматических страниц политической и культурной истории середины ХX века. Многие детали этих событий описаны в книгах Лазаря Флейшмана Boris Pasternak: Poet and his Politics (1990) и Кристофера Барнса Boris Pasternak: A Literary Biography. Vol. 2. 1928–1960 (Cambridge, 1998), в статье В. М. Борисова и Е. Б. Пастернака «Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака „Доктор Живаго“» (Новый мир. 1988. № 6), в ряде публикаций Е. Б. и Е. В. Пастернаков, сборнике документов «„А за мною шум погони…“: Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972» под редакцией В. Ю. Афиани и Н. Г. Томилиной (М., 2001).
Примечательно, что обвинительная риторика, возобладавшая в СССР в отношении пастернаковского романа (индивидуализм, идеализм, неприятие революции и современности, враждебность, отрыв от народа), складывалась задолго до того, как автор приступил к написанию «Доктора Живаго». Тесная взаимосвязь политических событий и судьбы главного произведения поэта проявляется еще в начале 1940-х годов. Общественная атмосфера в 1943–1944 годах и отношение советских писателей к происходящему в стране до и во время войны иллюстрируют слова из эпилога «Доктора Живаго», что «предвестие свободы носилось в воздухе». Многие соседи Пастернака по Переделкину, как и он, ощущали это предвестие и, мечтая ответить на него по-новому написанными вещами, хотели ощутить себя и свою страну освобожденными не только от немцев, но и от родной диктатуры.
Свидетельством подобных настроений служат два документа из архивов ЦК об «антисоветских настроениях» писателей. Разумеется, нельзя не учитывать, что жанр подобных донесений предполагал сгущение красок. И все же, даже с этой поправкой, они дают возможность представить складывавшиеся в литературной среде настроения.
Первое свидетельство – «Спецсообщение управления контрразведки НКГБ СССР об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов» (не позднее 24 июля 1943 года), в котором пересказываются слова ряда писателей[280]280
[Власть: 487–499].
[Закрыть]. В нем, например, приводится высказывание И. Уткина, надеющегося, что помощь союзников вынудит советское руководство встать на путь демократизации. Рассчитывает на то, что давление союзников вызовет либерализацию, и Корней Чуковский («наша судьба в их руках», «я рад, что начинается новая разумная эпоха. Они научат нас культуре»). М. А. Никитин удивляется: «неужели наша власть не видит всеобщего разочарования в революции». Н. Никандров считает, что «нужно отменить колхозы» и что «большевизм будет распущен»; послереволюционную эпоху он называет «двадцатилетним рабством». Вторит ему Л. В. Соловьев, заявляющий, как будто в унисон беседующим в эпилоге пастернаковского романа Дудорову и Гордону, что «надо распустить колхозы». При передаче слов К. Тренева сотрудники НКГБ вообще не решаются доверить бумаге его нецензурные слова о Сталине. По их утверждению, он также заявил: «Мне противно читать газеты, сплошная ложь и очковтирательство». П. А. Кузько[281]281
В его квартире в Настасьинском переулке 5 апреля 1947 года Пастернак читал первые главы романа, как записывала присутствовавшая там Л. К. Чуковская «Уже через несколько дней, ненавистник Пастернака Кривицкий (А. Ю. Кривицкий – зам главного редактора „Нового мира“), кричал в редакции о подпольных чтениях контрреволюционного романа» [Чуковская: 90].
[Закрыть]: «советские чиновники уничтожили литературу, нужно создавать новую литературу, свободную, мыслящую». К. А. Федин признавался: «все русское для меня давно погибло с приходом большевиков <…> Я никому не поклонюсь и подлаживаться не буду <…> Я сел за роман, который, кстати сказать, никакого отношения не имеет к современности». Авторы спецсообщения не обходят вниманием и Пастернака, который хочет «писать не по трафарету» и, возвращаясь на пароходе из Чистополя, по просьбе команды парохода записывает им в журнал: «Хочу купаться и еще жажду свободы печати». А. Н. Толстой полагает, что в близком будущем придется допустить новый нэп. Н. Ф. Погодин говорит: «У нас что-то не то в самой системе». Ф. В. Гладков возмущается: «Для чего было делать революцию, если через 25 лет люди голодали до войны так же, как голодают сейчас».
О подобных же настроениях и высказываниях свидетельствует «Информация Наркома МКГБ СССР В. Н. Меркулова Секретарю ЦК ВКП (б) А. А. Жданову о политических настроениях и высказываниях писателей (31 декабря 1944)»[282]282
[Власть: 522–523].
[Закрыть]. Здесь приводятся, например, слова Н. Н. Асеева (давнишнего литературного приятеля Пастернака) о письмах от молодежи с фронта, где его спрашивают, «долго ли еще читать Жди меня Симонова и питаться Сурковой массой». Асеев полагает, «что с демобилизацией вернутся к жизни люди все видавшие», которые «принесут с собой новую меру вещей». Корней Чуковский негодует, что для руководства литературой назначен «тупой и ограниченный человек, фельдфебель Поликарпов» (в тот момент зам. начальника Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б)). Федин недоволен критикой своей книги «Горький среди нас»: «Сижу в Переделкине и с увлечением пишу роман, который никогда не увидит света, если нынешняя литературная политика будет продолжаться. В этом писании без надежды есть какой-то сладостный мазохизм». Приводятся высказывания о недовольстве партийным руководством литературой А. И. Эрлиха, В. Г. Лидина, И. П. Уткина, В. Б. Шкловского, Лев Кассиль говорит, что «все произведения современной литературы гиль и труха».
Судя по отчетам сексотов, адептами позиций, диаметрально противоположных испытывавшим «предчувствие свободы», неизменно остаются А. Сурков, К. Симонов и Дм. Поликарпов. Позднее, в 1950-х годах, именно они окажутся среди наиболее активных противников Пастернака и его романа. В отличие от товарищей по перу Пастернак оказался единственным, кто сумел написать – вопреки всем обстоятельствам – свободный роман. Те же, кто в 1943–1944 годах лелеял подобную надежду, в 1956–1958 годах могли быть ущемлены чувством зависти и неприязни к успешному сопернику.
Неудивительно, что в конце войны Дмитрий Поликарпов, который в 1956–1958 годах, судя по документам и воспоминаниям О. В. Ивинской, становится главным гонителем поэта, составляет записку ЦК ВКП(б) о журнале «Знамя», где с недовольством цитирует статью П. А. Антокольского о Пастернаке:
Обращает на себя внимание и восторженная статья П. Антокольского о Борисе Пастернаке (Знамя, 1943, № 9–10). Павел Антокольский, всячески преувеличивая и раздувая место и значение Пастернака в советской поэзии, пишет: «Пастернак, всю жизнь имевший дело с „естественностью“, добиваясь ее крайнего напряжения, поэт потрясающе искренний, поражал нас молниями своих догадок… Таким он живет среди нас, изумительный лирик, для которого каждая весна – мировое событие, как в ранней юности». И далее: «…Все в нем интригует, очаровывает, не дает последнего ответа, и опять и опять обещает очаровывать»[283]283
[Власть: 520].
[Закрыть].
По окончании войны советское руководство, разделавшись с внешней угрозой, приступило к искоренению тех настроений в среде интеллигенции, которые зафиксированы в процитированных донесениях сотрудников госбезопасности. Как объяснял в позднейших воспоминаниях К. Симонов, постановление ЦК ВКП(б) 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» было средством поставить на место строптивую интеллигенцию и показать, что партия будет как и прежде контролировать литературу:
прочно взять в руки немножко выпущенную из рук интеллигенцию, пресечь в ней иллюзии, указать ей на ее место в обществе и напомнить, что задачи, поставленные перед ней, будут формулироваться так же ясно и определенно, как они формулировались и раньше, до войны, во время которой задрали хвосты не только некоторые генералы, но и некоторые интеллигенты[284]284
Симонов К. Глазами человека моего поколения: Размышления о И. В. Сталине. М., 1990. С. 93–94.
[Закрыть].
Действительно, можно вспомнить не только содержание названных донесений, но и письма Пастернака 1941 года:
Меня раздражает все еще сохраняющийся идиотский трафарет в литературе, делах печати, цензуре и т. д. Нельзя, после того как люди нюхнули пороху и смерти, посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и пр. и пр., выдерживать их на той же глупой, бездарной и обязательной малосодержательности, которая не только на руку власти, но и по душе самим пишущим, людям в большинстве неталантливым и творчески слабосильным, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревающими о вкусе бессмертия и удовлетворяющимися бутербродами, «зисами» и «эмками» и тартинками с двумя орденами. И это – биографии! И для этого люди рождались, росли и жили. Ты помнишь, какое у меня было настроение перед войною, как мне хотелось делать все сразу и выражать всего себя, до самых глубин. Теперь это только удесятерилось[285]285
[Пастернак: IX, 232].
[Закрыть].Нельзя сказать, как я жажду победы России и как никаких других желаний не знаю. Но могу ли я желать победы тупоумию и долговечности пошлости и неправде?[286]286
Там же. С. 249.
[Закрыть]
Постановление 1946 года было призвано не только приструнить всех примером Зощенко и Ахматовой, но и вынудить писателей, публично отозвавшись на него, присягнуть в верноподданности в соответствующих рамках навязываемой риторики.
Кампания, последовавшая за публикацией августовского постановления ЦК ВКП(б) 1946 года, угрожающе близко подступала и к Пастернаку[287]287
См. в деталях: Шишкова Т. Внеждановщина: Советская предвоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом. М., 2023. С. 211–222.
[Закрыть]. 7 сентября 1946 года в «Литературной газете» были опубликованы выступления на заседании секретариата Союза советских писателей и резолюция президиума правления Союза писателей. О Пастернаке на этом заседании говорил Фадеев:
Н. Асеев тут высказал много прекрасных мыслей, но возьмите его отношение к Пастернаку – вот вам пример, когда ради приятельских отношений мы делаем уступки. Б. Пастернак не такой старый человек, как Ахматова, – почти наш сверстник; он рос в условиях советского строя, но в своем творчестве он является представителем того же индивидуализма, который глубоко чужд духу нашего общества (выделено нами. – К. П.). С какой же стати мы проявляем своего рода угодничество по отношению к человеку, который на протяжении многих лет стоит на позиции неприятия нашей идеологии. Благодаря тому, что о нем не сказано настоящих слов, его поэзия может запутывать иных молодых людей, казаться им образцом. <…> А что это за «ореол», когда в такой жестокой борьбе, в которой проливали кровь десятки наших людей, поэт никак не участвовал? Война прошла, а кроме нескольких стихотворений, которые ни один человек не может считать лучшими у Пастернака, он ничего не дал. Разве не правильно было мое выступление в 1943 году, когда я говорил, что переводы Шекспира – это важная культурная работа, но уход в переводы от актуальной поэзии в дни войны – это есть определенная позиция.
В том же номере газеты, причем прямо на первой полосе, в резолюции президиума правления ССП утверждалось:
<…> именно вследствие отсутствия подлинно руководящей и направляющей работы Правления ССП стало возможным широкое распространение аполитичной, безыдейной, оторванной от народной жизни поэзии Пастернака (выделено нами. – К. П.), рекламируемой некоторыми критиками (А. Тарасенков в «Знамени»).
А 21 сентября 1946 года в «Правде» вместе с докладом А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» было помещено сообщение «Собрание московских писателей», где также кроме Ахматовой и Зощенко обсуждался недостаток идеологической бдительности («большевистской принципиальности»), приведший к тому, что «на страницах журнала „Знамя“ пропагандировалась аполитичная, оторванная от народной жизни поэзия Б. Пастернака».
Полгода спустя, 21 марта 1947 года, обличением всех идеологических грехов Пастернака стала объемная статья А. А. Суркова («О поэзии Бориса Пастернака») в еженедельном органе Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь». Одним из стимулов к появлению этой статьи послужило выдвижение Пастернака английским профессором С. Баурой на Нобелевскую премию по литературе в 1946 году. Сурков же в ответ объявляет поэзию Пастернака принципиально «далекой от советской действительности». Он прежде всего цитировал строки стихотворения «Про эти стихи» из книги «Сестра моя – жизнь», вышедшей в 1922 году, называя его «ранним дооктябрьским», предлагая в известных строках:
В кашне ладонью затворясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе? —
увидеть «позицию отшельника» и браваду «отрешенностью от современности». «Субъективно-идеалистическая позиция автора» по Суркову проявляется в строках «Мирозданье – лишь страсти разряды, Человеческим сердцем накопленной!». Но главное обвинение, что «в большинстве своих стихов» Пастернак предстает
принципиально отрешенным от нашей действительности, иногда условно лояльным ей, а чаще всего враждебным <…> Таким и за это именно принимают его зарубежные критики, противопоставляя Пастернака всей советской поэзии.
«Советская литература не может мириться с его поэзией», – продолжает Сурков, не забывая инкриминировать поэту идеализацию Февральской революции и восхищение Керенским в стихотворении «Весенний дождь» (сходные обвинения возникнут и в связи с романом «Доктор Живаго»).
Сложившаяся к концу 1940-х годов официальная и абсолютно одиозная репутация Пастернака была суммирована в обзоре М. Луконина «Проблемы советской поэзии» (Итоги 1948 г.), – напомню, что к этому времени Пастернак был вновь номинирован на Нобелевскую премию:
Недаром долго и упорно прославлялся ими Борис Пастернак, хотя, несмотря на все старания этих последышей, он так и остался безвестным для нашего народа. Пастернак удовлетворялся и дорожил только тем, что его признавал заграничный выродившийся хлам. Его подбирали всегда наши враги, чтобы противопоставить нам же. Всю жизнь в нашей поэзии он был свиньей под дубом (выделено нами. – К. П.) <…>
Примером для тех, кто еще путается у нас в ногах, не верит мощи нашей поэзии, кто становится в позу и противопоставляет себя нашему движению, может служить бесславная участь творчества Пастернака. Партия и народ не раз указывали Пастернаку на его грубые ошибки, пытались помочь ему, предоставляли вновь и вновь трибуну в надежде на то, что он поймет свои заблуждения. <…> Пастернак вновь и вновь обманывал доверие народа. В этом году[288]288
Выступление на вечере «Поэты за мир и демократию» в феврале 1948 года в Политехническом музее в Москве.
[Закрыть] он вновь обманул наше доверие. Он грубо и демонстративно использовал нашу трибуну, чтобы подчеркнуть свое несогласие с нами. Он прочел старые декадентские стихи и притом просто плохие стихи, заигрывая с кучкой своих приверженцев, попавших зал. Противно было смотреть на эту вылазку.
На фоне прямых политических обвинений в этом пассаже Луконина («вылазка», «заграничный выродившийся хлам», «обманывал доверие народа») выглядели куда безобиднее традиционные упреки Суркова на собрании московских писателей, посвященном обсуждению постановления ЦК ВКП(б) «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели»: «индивидуалистическое творчество Б. Пастернака, восхваляемое на все лады заграничными эстетами»[289]289
«К подъему советского искусства» // Литературная газета. № 18. 3 марта 1948. С. 1.
[Закрыть], отдельные фразы Н. Маслина в статье «Маяковский и наша современность» о том, что Пастернак приносит в жертву форме «любое содержание, не исключая разума и совести», превратил искусство в каталог «субъективных ощущений», и что его творчество «нанесло серьезный урон советской поэзии»[290]290
Октябрь. 1948. № 4. С. 148–160.
[Закрыть], и Б. Яковлева в статье «Поэт для эстетов: Заметки о В. Хлебникове и формализме в поэзии» – «воинствующая безыдейность», «содержание рабски подчинено форме»[291]291
Новый мир. 1948. № 5. С. 224.
[Закрыть].
