Текст книги "Жизнь Николая Клюева"

Автор книги: Константин Азадовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Инициатором этих многочисленных публичных выступлений был именно Клюев. В союзе с молодым Есениным, чей талант он оценил сразу же, как только увидел в печати его стихотворения, Клюев надеялся привлечь внимание публики к «крестьянской» поэзии. Настойчивее и резче, чем другие его единомышленники, Клюев утверждал и прямо-таки насаждал в русском обществе свое «народное» (правильнее – неонародническое) мировоззрение. «Он был лучшим выразителем той идеалистической системы, которую несли все мы, – писал позднее Городецкий. – Но в то время как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким мировоззрением, укладом жизни, формой отношения к миру». Публичные чтения в Петрограде и Москве были чрезвычайно важны для Клюева. Обладая к 1916 году достаточно развернутой программой, Клюев пытался организационно сплотить вокруг себя близких ему по духу писателей-«самородков» (Есенина, Клычкова, Карпова, Ширяевца). Следует сказать, что эти попытки Клюева оказались не бесплодными: его выступления вместе с Есениным в конце 1915 – начале 1916 года обострили интерес к народной культуре и вызвали немалый общественный резонанс, тем более что они, как верно заметил М.В. Нестеров, вполне соответствовали тогдашним настроениям.

Влияние Клюева на Есенина было в то время огромным. Всячески опекая своего «меньшого брата», Клюев старался нейтрализовать воздействие, которое оказывали на Есенина З.Н. Гиппиус, Городецкий и другие литераторы. Он укреплял в Есенине неприязнь к петербургской интеллигенции, поддерживал его религиозно-народнические искания, щедро делился с ним знаниями и опытом, обсуждал его новые произведения. Еще в сентябре 1915 года, узнав, что Есенин – не без участия Городецкого – решил отдать первый сборник своих стихов в суворинское издательство «Лукоморье», Клюев счел своим долгом вмешаться. Он убедил Есенина порвать с «Лукоморьем» – «кандальным отделением "Нового времени"» и рекомендовал своего питомца издателю М.В. Аверьянову, с которым вел в то время переговоры об издании «Мирских дум». «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка», – скажет позднее Клюев о своем погибшем собрате («Плач о Сергее Есенине»). Широко известны и признания самого Есенина о том, какую огромную роль сыграл в его жизни Клюев. «Как был он моим учителем, так и останется, – говорил о нем Есенин своему приятелю В.И. Эрлиху за несколько дней до смерти. – Люблю я его».

Однако в отношении Клюева к Есенину – для современников это не было секретом – присутствовал и другой оттенок: эротический. Полюбив «Сереженьку» глубоко и нежно, Клюев пронес это чувство до конца своих дней. Его стихи, посвященные «прекраснейшему из сынов крещеного царства», – лучший образец русской лирики такого рода. По циклу «есенинских» стихов Клюева видно, как его любовный идеал принимает форму некоего триединства, в котором для поэта воедино сливаются «супруг» («жених»), «сын» и «брат». «Не ты ль, мой брат, жених и сын, Укажешь путь к преображенью» – восклицает поэт («Изба – святилище земли...», 1916-1917). Еще более определенно – в стихотворении «В степи чумацкая зола...» (1921): «Супруги мы...»

В воспоминаниях В.С. Чернявского, дружившего в те годы с Есениным, имеется пассаж, который был известен долгое время лишь благодаря публикации английского русиста Г. Маквея. Вот его текст:

«...Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему <Есенину> Клюева в смысле внешнего его проявления могло встретить в Сергее что-либо кроме резкого отпора, когда духовная нежность и благостная ласковость перешли в плоскость физиологии.

С совершенно искренним и здоровым отвращением говорил об этом Сергей, не скрывая, что ему пришлось физически уклоняться от настойчивых притязаний «Николая» и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела. <...>

По возвращении из первой поездки в Москву Сергей рассказывал, как Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был первый – городской – роман. «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!»...

Повторяю, однако, что в иной – более глубокой – сфере сознания Сергей умел относиться к Клюеву по-другому...».

В конце января – начале февраля 1916 года в издательстве М.В. Аверьянова выходят почти одновременно «Радуница» Есенина и «Мирские думы» Клюева. Этот четвертый сборник стихотворений Клюева, как и предыдущие его книги, имеет двойственную структуру. С одной стороны, в него вошли произведения, навеянные войной и написанные в 1915 году (раздел «Мирские думы» с посвящением «Памяти храбрых»). Это – стилизация в духе былин или сказов («Мирская дума», «Поминный причит» и др.). С другой стороны, в книге представлены «песни» Клюева, написанные в 1913-1914 годах и близкие к «Лесным былям» (раздел «Песни из Заонежья»).

Бытует мнение, что «Мирские думы» проникнуты псевдорусским лжепатриотическим пафосом. «Накануне и во время империалистической войны Клюев, впавший в воинствующий квасной патриотизм и писавший лубочные «беседные наигрыши» о «Вильгельмище, царище поганом», прямиком и быстро шел к сближению с наиболее темными и реакционными силами. От его бунтарских настроений к тому времени не осталось и следа». Это категорическое утверждение советского литературоведа В.Н. Орлова требует серьезных уточнений. Действительно, в стихотворениях Клюева о войне звучат подчас лжепатриотические нотки; встречаются и откровенно антигерманские выпады («Беседный наигрыш», «Гей, отзовитесь, курганы...», «Русь» и др.). Однако значение его военного цикла 1915 года определяется вовсе не этими особенностями. Клюев пытается взглянуть на современные события глазами «народа», говорить о них «народной» речью. Его восприятие русско-германской войны, скорее, отражает тот патриотический подъем, которым были захвачены, – разумеется, не без влияния официальной пропаганды – тысячи русских крестьян, одетых в солдатские шинели. Герои Клюева сражаются не «за царя и отечество», но прежде всего – за родную русскую землю. И не разудалые «братушки-солдатушки», а былинные герои – «Муромцы, Дюки, Потоки» – поднимаются в стихах Клюева на ратный подвиг; их осеняют чтимые в России святые – Георгий Победоносец, Митрий (то есть Дмитрий) Солунский, Лазарь Преподобный. И даже отношение Клюева к «чужедальщине» и «басурманской орде» передано в стилистике народных представлений о «германце»:

Народилось железное царство

Со Вильгельмищем, царищем поганым.

У него ли, нечестивца, войска – сила,

Порядового народа – несусветно;

Они веруют Лютеру-богу,

На себя креста не возлагают,

Великого говения не правят,

В Семик-день веника не рядят.

Главное, что привлекает и пленяет читателя «Мирских дум», – это образ родины, России, запечатленный поэтом выразительно, ярко. Обезлюдевшая осиротевшая деревня, покосившиеся избы, крестьянские матери, оплакивающие погибших сыновей, богомольцы и калеки, творящие молитву «о солдате в побоище смертном», – такой предстает со страниц клюевской книги охваченная войною страна. Поэт оплакивает народное горе и, подобно деревенским бабам, причитает, сокрушаясь о «покойных солдатских душеньках» («Что ты, нивушка, чернешенька...», «Солдатка», «Поминный причит» и др.). Эта особенность «Мирских дум» была отмечена уже В.Г. Базановым, который, между прочим, установил, что Клюев без особых изменений включает в текст своих произведений отрывки из народных причетей.

Вместе с тем в «Мирских думах» В.Г. Базанов находил «художественно не оправданное стилизаторство», «фольклорный гиперболизм» и «избяные метафоры». Действительно, эта книга еще более, чем «Лесные были», изобиловала областными словами, непонятными широкому читателю, простонародными выражениями, а также неологизмами, изобретенными самим Клюевым. «Не косач в силке ломит шибанки», «Неедуча солодяга без прихлебки», «Рыбьи глазки с зенчугом не спутать, Корзным стегом выпестрить очелье», «Не медушник-цветик поит дрема Павечерней сыченой росою» – такого рода приемы существенно определяют стилистику «Мирских дум». В аналогичном стиле писал одно время и Есенин («Песнь о Евпатии Коловрате»). Клюевские «Думы» перенасыщены подобной лексикой, и это мешает восприятию стихов, отчасти ослабляет художественный эффект. Но нельзя забывать, что в 1913-1915 годах Клюев стремился к созданию особого «народного» поэтического языка. Освоение диалектизмов и других «потаенных» слов казалось ему одной из главных художественных задач, которую он должен осилить. В письме к Миролюбову от 16 апреля 1915 года Клюев обосновывает свое право художника на использование «народных» слов и протестует против каких бы то ни было пояснений к ним.

«В меня не вмещается ученое понятие о том, что писатель-певец дурно делает и обнаруживает гадкий вкус, если называет предметы языком своей родной местности, т.е. все-таки языком народным. <...> В присланном Вам мною моем «Беседном Наигрыше», представляющем из себя квинтэссенцию народной песенной речи, есть пять-шесть слов, которые бы можно было объяснить в подстрочных примечаниях, но это не только изменяет мое отношение к читателю, но изменяет и самое произведение, которое, быть может, станет понятнее, но в то же время и станет совсем новым произведением – скорее, нарушением моего замысла произвести своим созданием известное впечатление. Поэтому будьте добры и милостивы не делать никаких пояснительных сносок к упомянутому «Беседному Наигрышу» и оставить его таким, каким я Вам передал...».

Увлечение Клюева старинными и областными словами, достигнув особой силы в «Мирских думах» и «Песнях из Заонежья», в дальнейшем заметно спадает. В равной степени тускнеет и стилизаторская манера, преобладавшая в его стихах 1913-1915 годов. Более поздние стилизации Клюева (например, «Поддонный псалом», 1916) отличны от «былей» и «песен» его первых книг. Клюев постепенно возвращается к «литературности» своих произведений 1905-1911 годов, но уже как зрелый мастер.

Появление «Мирских дум» приветствовала поэтесса З.И. Бухарова, и ранее восторженно писавшая об олонецком поэте. Более сдержанно, но в целом одобрительно высказался об этой книге поэт и критик Н. Венгров, видевший в ней «тяготенье к эпосу». Характерно, что и Бухарова, и Венгров, вместе с книгой Клюева, подвергали разбору и «Радуницу» Есенина: оба имени воспринимались как литературно родственные. Объединил эти имена и писатель Н.Н. Вентцель; он отметил, что Есенин и Клюев внесли «некоторую новую освежающую струю в нашу начинающую уже дряхлеть поэзию». Но решающее значение для литературной репутации Клюева имели статьи Иванова-Разумника и П.Н. Сакулина.

Развивая и углубляя миф о Клюеве – носителе «народной души», Иванов-Разумник возвещал в статье «Земля и железо» (1916): «Впервые приходит в литературу поэт от такой глуби народной, от олонецких «скрытников», от «кораблей» хлыстовских, от «сказителей» былинных. И речь его – подлинное «словотворчество», новое для города, старое для народа <...> сила его – в земле и в народе». Иванов-Разумник писал о том «водовороте», в котором, по его мнению, оказался русский народ: с одной стороны, Запад, внешняя цивилизация, война, «железо»; с другой – Восток, подлинная культура, любовь, «земля». «Вот мудрость земли, – провозглашал Иванов-Разумник, – конечная победа – за силой любви, за силой духа, а не за силой железа, в чьих бы руках оно ни было». С «мудростью земли» связывал критик и творчество Клюева, уходящее корнями в русскую почву. «Все это «восток», «романтизм», «анархизм», «мистика», но за этими покрывалами скрыта подлинно душа народная», – восклицал Иванов-Разумник. Пафос этой статьи и некоторые ее положения были глубоко восприняты прежде всего самим Клюевым.

Видимо, через Иванова-Разумника Клюев познакомился с историком литературы П.Н. Сакулиным. 10 февраля 1916 года в Женском педагогическом институте, где преподавал Сакулин, Есенин и Клюев выступали с чтением своих произведений; Сакулин же произнес вступительное слово, послужившее основой для его большой статьи о творчестве Клюева и Есенина («Народный златоцвет»), опубликованной в журнале «Вестник Европы» (1916. №5). Возникшая (в биографической части) из устных рассказов самого Клюева, эта статья оказалась впоследствии едва ли не основополагающей для всех, кто принимался писать об олонецком поэте. Сакулин рассказал о детстве поэта, о его родителях, о пребывании его на Соловках, о связях с сектантами и т.п. «Имя Клюева весьма популярно среди «взыскующих града», особенно на севере. За несколько десятков верст приезжают к нему в деревню, чтобы списать «Скрытный стих» или «Беседный Наигрыш»; какие-нибудь самарские хлысты целыми сотнями выписывают себе стихи Клюева. Некоторые его песни ходят и в устной передаче». Так образ северного «баяна» обрастал все новыми мифическими подробностями.

Есенин тем временем был призван на военную службу. Благодаря стараниям полковника Д.Н. Ломана, штаб-офицера для особых поручений при дворцовом коменданте, он был зачислен в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд №143; с 20 апреля поэт находился в Царском Селе. Клюев принимал участие в хлопотах о Есенине. Сохранилось его «Полковнику Ломану о песенном брате Сергее Есенине моление», в котором он просил «ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд – вскорости». Полковник Ломан был образованным человеком, одним из инициаторов «Общества возрождения художественной Руси», организатором вечеров в Царскосельском лазарете при Феодоровском соборе и т.д. Осенью 1916 года Ломан предлагал Есенину и Клюеву написать ряд верноподданнических стихотворений и издать их отдельным сборником. На это Клюев отвечал ему письмом, озаглавленным «Бисер малый от уст мужицких»:

«На желание же Ваше издать книгу наших стихов, в которых бы были отражены близкие Вам настроения, запечатлены любимые Вами Феодоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой, – я отвечу словами древлей рукописи: «Мужие книжны, писцы, золотари заповедь и часть с духовными считали своим великим грехом, что приемлют от царей и архиереев и да посаждаются на седалищах и на вечерях близ святителей с честными людьми». Так смотрела древняя церковь и власть на своих художников. В такой атмосфере складывалось как самое художество, так и отношение к нему.

Дайте нам эту атмосферу, и Вы узрите чудо. Пока же мы дышим воздухом задворок, то, разумеется, задворки и рисуем. Нельзя изображать то, о чем не имеешь никакого представления. Говорить же о чем-либо священном вслепую мы считаем великим грехом, ибо знаем, что ничего из этого, окромя лжи и безобразия, не выйдет».

Клюев искусно уклонился от предложения Ломана. Однако его отношение к «лику царя» и дому Романовых было более сложным. «Народолюбие» царской семьи, сказавшееся в непомерном возвышении Распутина, побуждало в то время Клюева искать близости к высочайшим особам. Во всяком случае, он наверняка не отказался бы в 1916 году от возможности прочитать свои стихи перед императрицей. Полагая, что такое чтение не состоялось, приведем, тем не менее, рассказ самого Клюева («Гагарья судьбина»):

«Холодный сверкающий зал царскосельского дворца, ряды золотых стульев, на которых сторожко, даже в каком-то благочинии, сидели бархатные, кружевные и густо раззолоченные фигуры... Три кресла впереди – сколок с древних теремных услонов – места царицы и ее старших дочерей.

На подмостках, покрытых малиновым штофом, стоял я в грубых мужицких сапогах, в пестрядинной рубахе, с синим полукафтанцем на плечах – питомец овина, от медведя посол.

Как меня учил сивый тяжелый генерал, таким мой поклон русской царице и был: я поклонился до земли, и в лад моему поклону царица, улыбаясь, наклонила голову. «Что ты, нивушка, чернешенька...», «Покойные солдатские душеньки...», «Подымались мужики – пудожане...», «Песни из Заонежья» цветистым хмелем и житом сыпались на плеши и букли моих блистательных слушателей.

Два раза подходила ко мне царица, в упор рассматривая меня. «Это так прекрасно, я очень рада и благодарна», – говорила она, едва слышно шевеля губами. Глубокая скорбь и какая-то ущемленность бороздили ее лицо.

Чем вспомнить Царское Село? Разве только едой да дивным Феодоровским собором. Но ни бархатный кафтан, в который меня обрядили, ни раздушенная прислуга, ни похвалы генералов и разного дворцового офицерья не могли размыкать мою грусть, чувство какой-то вины перед печью, перед мужицким мозольным лаптем».

«Это я зловещей совою Влетел в Романовский дом», – писал о себе позднее Клюев в поэме «Четвертый Рим» (1921). К тому же времени относится и его (скорее всего также вымышленная) встреча с Распутиным; в очерке «Гагарья судьбина» поэт рассказывает, что по рекомендации Ломана он навестил «старца» в его квартире на Гороховой, намекает, будто знал Распутина с молодых лет. «Семнадцать лет не видались, и вот Бог привел уста к устам приложить. Поцеловались попросту, как будто вчера расстались». Далее, если верить Клюеву, между ним и Распутиным состоялся такой разговор:

«"Неладное, говорю, Григорий Ефимович, в народе-то творится... Поведать бы государю нашему правду! Как бы эта война тем блином не стала, который в горле комом становится?" <...>

"Я и то говорю царю, – зачастил Распутин, – царь-батюшка, отдай землю мужикам, не то не сносишь головы!"

Старался я говорить с Распутиным на потайном народном языке о душе, о рождении Христа в человеке, о евангельской лилии, он отвечал невпопад и, наконец, признался, что он ныне «ходит в жестоком православии». <...> Расставаясь, я уже не поцеловал Распутина, а поклонился ему по-монастырски...»

Упоминания о Распутине часто встречаются в стихах Клюева, в некоторых его дарственных надписях. «Меня Распутиным назвали» – с этих слов начинается одно из его стихотворений 1918 года. Взгляд на Клюева как на фигуру, во многом родственную Распутину, разделяли подчас и современники поэта. «Клюев – это неудачный Распутин», – записал в своем дневнике М.А. Кузмин после одной из встреч с поэтом в конце сентября 1915 года. «О Клюеве и его «распутинстве» никакой новости Вы мне не сообщили, – писал Иванов-Разумник 22 апреля 1941 года Е.П. Иванову. – Разве Вы не видели с самого начала (а не только после Вольфилы), что Клюев по крайней мере двоюродный брат Распутина?»

Не следует, впрочем, усматривать в этих встречах, если даже они и происходили в действительности, сближение Клюева с «темными» и «реакционными» силами. Отношение Клюева к самодержавию оставалось в целом неизменным и независимым. Тем не менее в характере и личности самого Клюева было, несомненно, заложено нечто роднящее его с Распутиным: тщеславное стремление выступать «от народа», изображать себя «Верховным Правителем», настороженно-презрительное отношение к «образованному» слою и «верхам», к которым он в то же время мечтал приблизиться, «темная» эротическая стихия, «хлыстовская» окраска, – и поэт знал и признавал это за собой. И все же его общение (скорее всего, мнимое) с царской семьей и Распутиным объясняется, на наш взгляд, опять-таки актерством, умением изменять свой облик, выступать в разных ролях... В одном из писем к Блоку Клюев признавался в своей способности быть «всем для всех»; в 1915 году он учил Есенина «быть в траве зеленым и на камне серым». Таким образом, Клюев мог без труда прикинуться «своим» и в петербургском салоне, и в царскосельском дворце, тем более, что стилизованная деревня пользовалась тогда в великосветских кругах огромным успехом.

В июне – июле 1916 года, побыв недолго в гостях у Есенина в Константинове, Клюев возвращается к себе под Вытегру. Из его писем к издателю М.В. Аверьянову известно, что поэт вступил с ним в 1916 году в переговоры относительно издания двухтомника своих произведений. Первоначально он хотел продать Аверьянову «в неограниченное пользование» четыре своих книги сроком на десять лет; 26 июля он уже ведет речь об издании первого тома своих сочинений тиражом в три тысячи экземпляров. Так начиналась работа над «Песнословом», завершившаяся в 1919 году.

1916 год оказался для Клюева плодотворным. Отойдя от подчеркнутого стилизаторства, он пишет ряд превосходных стихотворений. Некоторые из них войдут чуть позже в цикл «Избяные песни» (памяти матери); в других – углубляется тема Избы, оказавшейся в конце концов стержнем клюевской космогонии. Серая, непривлекательная на вид русская бревенчатая изба со всеми атрибутами ее облика и быта становится в поэзии Клюева как бы символом патриархально-крестьянской России, противостоящей индустриальному Западу. Поэт стремится показать читателю ее сокровенную духовную жизнь, ее мистическую сущность. Неказистое снаружи, убогое пространство избы озаряется в поэзии Клюева ослепительным светом. Настойчиво, подчас полемически заостренно, возвеличивает Клюев все, что имеет отношение к деревенскому обиходу: лежанку, ковригу, прялку, «матерь-печь» и даже мужицкий лапоть. Эти предметы кажутся ему «священными» («Мужицкий лапоть свят, свят, свят!»); в повседневной трудовой жизни Избы поэту открывается «божественное» и «вечное»:

В печурке созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо.

………………….

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

………………………….

То было сегодня... Вчера...

Назад миллионы столетий.

………………………….

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь.

Изба как Вселенная: она вмещает в себя все мировые эпохи и культурные пласты – этим видением окрашены клюевские стихотворения 1916-1917 годов. Очевидно, не без влияния Иванова-Разумника, его статей и разговоров с ним (Есенин и Клюев не раз навещали критика в Царском Селе, где он жил), проникает в поэзию Клюева и тема Востока. Сказочная, многоцветная, яркая русская деревня, какой Клюев хотел ее видеть, окрашивается у него в экзотические «восточные» цвета. Свое «избяное царство» Клюев в духе народных легенд и поверий уподобляет Белой Индии – мистической, призрачной стране духа:

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

Клюеву было созвучно и рожденное народной фантазией сказанье об Опоньском (то есть Японском) царстве, распространенное в старообрядческой среде. Считалось, что где-то на Востоке, на море-океане, называемом Беловодье, на семидесяти островах, раскинулись грады и обители, где по сей день нерушимо и твердо соблюдается «древлее благочестие». «Тоска моя об Опоньском царстве, что на Белых Водах...», – признавался Клюев В.С. Миролюбову в начале 1918 года. Образ этого легендарного царства не воплотился в поэзии Клюева, но, как видно, притягивал и волновал его, служил олицетворением его поэтической мечты о древней, «богоспасаемой», «потаенной» Руси.

В сентябре 1916 года Клюев вновь в Петрограде. Издательские дела, стремление продолжать борьбу за «крестьянскую» поэзию, литературные знакомства и, наконец, потребность быть возле Есенина – все это неудержимо влекло Клюева из деревни в столицу. Правда, его совместные выступления с рязанским поэтом уже к весне 1916 года стали более редкими, но дружба их еще не утратила своей изначальной крепости. До весны 1917 года оба поэта выступают как ближайшие друзья и единомышленники.

Клюев, однако, не упускал и других возможностей заявить о себе публично. Так, 10 июня 1916 года (Есенина не было тогда в Царском: он выезжал в санитарном поезде к линии фронта) Клюев читал свои стихи на вечере поэтов в литературно-художественном кабаре «Привал комедиантов», продолжавшем традиции «Бродячей собаки». Одновременно с ним в тот вечер читал и Бальмонт. Литератор М.Г. Берлацкий так описал это выступление Клюева:

«На эстраде кабаре то и дело появлялись разные дилетанты-певцы, поэты, футуристы и прочие коптители петербургского туманного неба. Было невыносимо скучно и тоскливо. Как вдруг на эстраде появился белобрысый парень, в поддевке, в домотканой рубашке с вышивками, открыл рот с двумя рядами ровных белоснежных зубов, и заговорил сначала тихо, потом все громче, на каком-то новом непонятном языке – все о той же деревне, о ее житейских невзгодах и войне. Были такие слова: бажоная, смеретушка, мостовичина, неуедные и много других провинциализмов.

Мужчины пожимали плечами. Дамы были шокированы и надували губки. Fi donc, какой-то moujik, без университетского значка, даже без гимназического образования, в таком туалете, и вдруг тоже туда!..

Я был поражен и смелостью, и свежестью, и простотой, и музыкальностью клюевских стихов; как-то сразу померкли все эти вялые, тусклые произведения косноязычных питерских пиитов, и я бросился за кулисы к Клюеву! Мне сильно понравилось его стихотворение «Небесный вратарь». <...>

На мой вопрос, почему автор не устраивается окончательно в Петрограде, он мне ответил: «Да ни за что на свете, чего я тут не видел, нет, лучше, чем в родной деревне, быть не может нигде...».

Затем он стал рассказывать о своих мытарствах в столице, о равнодушии, которое он встречал среди писателей...».

Тогда же, весной 1916 года, Клюев сближается с известной певицей Н.В. Плевицкой, исполнительницей русских народных песен. Знакомство их, возможно, состоялось и раньше: Плевицкой посвящена одна из песен Клюева («Ах вы цветики, цветы лазоревы...»), опубликованная в февральском номере «Ежемесячного журнала» за 1914 год. В своих воспоминаниях Плевицкая рассказывает, что познакомилась с Клюевым на концерте – он вошел к ней за кулисы «тихой, вкрадчивой поступью». «Я пригласила его к себе, и Н. Клюев бывал у меня. Он нуждался и жил вместе с Сергеем Есениным, о котором всегда говорил с большой нежностью <...>. Оба поэта были в поддевках. <...>.

Что-то затаенное и хлыстовское было в нем, но был он умен и беседой не утомлял, а увлекал, и сам до того увлекался, что плакал и по-детски вытирал глаза радужным фуляровым платочком. <...> Иногда он сидел тихо, засунув руки в рукава поддевки, и молчал. Он всегда молчал кстати, точно узнавал каким-то чутьем, что его молчание мне нужнее беседы».

В 1910-1917 годах Плевицкая постоянно ездила с концертами по городам России; ее слава была поистине всероссийской. Крестьянка по происхождению, родом из Курской губернии, она пользовалась в ту пору и благосклонностью царской семьи. В годы войны Плевицкая пополнила свой репертуар песнями патриотического содержания и гастролировала по стране с благотворительными концертами – в пользу русских воинов и их семейств. К этим поездкам Плевицкая в 1916 году привлекла и Клюева.

Весной 1916 года Клюев и Плевицкая вместе выступали в Витебске, Орле, Пензе, Оренбурге и других городах. В афишах говорилось, что «в концерте участвует крестьянин-поэт, сказатель былин далекого русского Севера». В июне 1916 года Клюев просил Ясинского поместить в «Биржевых ведомостях» заметку о его «крестьянских» вечерах с Плевицкой, «пользовавшихся большим успехом в весеннюю поездку». (Его просьба, однако, осталась невыполненной).

Осенью 1916 года Клюев и Есенин по-прежнему вместе: широко публикуются, публично читают свои стихи, участвуют в поэтических вечерах и концертах. Один из концертов состоялся в особняке сенатора А.А. Половцева на Большой Морской по инициативе его нового владельца (с 1916 года) К. И. Ярошинского, крупного киевского промышленника. Ярошинский состоял в «Обществе возрождения художественной Руси» и давал средства на поддержание царскосельского лазарета. 21 октября 1916 года Ярошинский устроил благотворительный концерт, поручив вести его В. В. Сладкопевцеву (1876-1957), известному в свое время прозаику и чтецу-импровизатору (подобно Есенину, Сладкопевцев служил санитаром в лазарете Феодоровского городка* [Дочь Сладкопевцева, Ирина Владимировна, сообщила нам в 1985 г., что Клюев поддерживал с их семьей достаточно близкие отношения. Покинув Петроград в 1918 г., Сладкопевцевы вернулись на берега Невы лишь спустя десятилетие. Клюев посещал их на Кирочной. Вере Владимировне (сестре И.В. Сладкопевцевой) и ее мужу Анатолию Перову он подарил свой сборник «Земля и поле». Читал стихи – «с говорком»; рассказывал «северные сказки». «Он производил неприятное, «сектантское» впечатление, в отличие от Есенина, обаяние которого не поддается описанию»]. В Бронзовом зале знаменитого особняка (ныне – Дом архитектора) выступили с чтением своих стихов Есенин и Клюев, облаченные в русские кафтаны по рисункам В.М. Васнецова. Участвовала в концерте и сказочница В.К. Устругова, участница «Страды», которую в течение нескольких лет соединяла с Есениным и Клюевым творческая дружба.

Клюев в то время уже готовился к новой и более продолжительной гастрольной поездке по России, которую он совершает вместе с Плевицкой в ноябре-декабре 1916 года.

17 ноября они выступают в Баку, затем в Тифлисе, через Владикавказ, Армавир и Ставрополь прибывают в Ростов-на-Дону, заезжают в Новочеркасск и оттуда направляются в Москву. 9 декабря совместный концерт Плевицкой и Клюева состоялся в известном московском цирке Саламанского. Посетив Нижний Новгород, Владимир и Тверь, они в середине декабря возвращаются в Петербург.

Гастрольные выступления Плевицкой и Клюева отражались на страницах провинциальной печати. Отзывы о Клюеве были разноречивыми: в одних случаях восторженные, в других – прохладные. Видимо, публика далеко не везде принимала его исполнительскую манеру. Так, корреспондент владимирской газеты, отметив «необычный успех талантливой гастролерши», писал о Клюеве в издевательском тоне: «Об остальных участниках концерта можно бы не говорить, если бы не большие претензии поэта Клюева на «неподдельную народность его песен». Народного в них ровно столько же, как и в его маскарадном костюме мужичка. Неистовый вой поэта, с желанием как можно более походить на «всамделишного» мужичка, никого не убедил, несмотря на его заявление, что он не артист и песни его складывались не на мягком диване, а в «курной избе». <...> Ни читка, ни «курные» стихи Клюева не удовлетворили слушателей».

Совсем иначе оценил поэзию и личность Клюева корреспондент ставропольской газеты «Северокавказский край», подчеркнувший, что совместное выступление Плевицкой и Клюева – не случайность. Его статья под броским названием «Здесь русский дух» весьма симптоматична для умонастроений русского общества накануне 1917 года.

«Оба – дети русского народа, русской убогой и темной деревни, – говорилось в этой статье о Плевицкой и Клюеве. – Они одаренностью своей пробились к высотам русского искусства. Одна принесла сюда русскую мужицкую песню, другой – русское мужицкое слово.