Текст книги "Жизнь Николая Клюева"

Автор книги: Константин Азадовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Пройдет несколько лет, и интерес к сектантству и старообрядчеству, к их фольклору и быту, к русскому Северу («классическому» краю раскольников-староверов) вспыхнет с неудержимой силой. Литература и публицистика, начиная с 1906-1907 годов, как бы заново открывают для себя эти области, уже частично освоенные русскими писателями XIX столетия (П.И. Мельников (Андрей Печерский), Н.С. Лесков и др.). О сектантах и старообрядцах пишут теперь М.М. Пришвин, В.Д. Бонч-Бруевич, А.С. Пругавин (оба последних были крупными знатоками и исследователями русского сектантства). Увлеченный сектантскими песнопениями, К.Д. Бальмонт выпускает в 1900-е годы целые тома фольклорных стилизаций – сборники «Жар-птица» (1907), «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (1909). Воссозданные поэтом «Раденья Белых Голубей» – характерный памятник настроений и вкусов межреволюционной эпохи. К сектантам, «в народ» уходят и герои некоторых современных романов: достаточно вспомнить «Серебряный голубь» Андрея Белого.

Этими же веяниями был захвачен и Блок. «Хочу заниматься русским расколом», – пишет он матери 20 сентября 1907 года. Далеко на Севере, в дремучих лесах, в скитах и срубах раскольников-староверов поэту видится «сжигающий Христос», несущий пламя всероссийского мятежа. «Тревожную поэзию его, – писал о Блоке Андрей Белый в 1909 году, – что-то сближает с русским сектантством». В статье «Литературные итоги 1907 года» сказано: «...в России растет одно грозное и огромное явление <...> Явление это – сектантство». Блок не сомневался, что именно сектанты и старообрядцы несут в себе огненное «аввакумовское» начало, что стихийный протест, зреющий в глубине народной, выплеснется однажды наружу. 27 ноября 1907 года Блок писал матери про «многомиллионный народ, который с XV века несет однообразную и упорную думу о боге (в сектантстве)». Вслед за этим Блок добавляет: «Письмо Клюева окончательно открыло глаза». Совершенно ясно, что уже тогда – в ноябре 1907 года – Клюев персонифицировал для Блока ту самую сектантскую, то есть религиозно-патриархальную и вместе с тем бунтующую, мятежную Россию, к которой Блок настойчиво тянулся. (Известно о личных контактах Блока с сектантами в Петербурге в 1908-1909 годах.)

Посланцем этой «огненной», «аввакумовской» («народной»!) России и в какой-то мере ее пророком оказался для Блока после 1907 года именно Клюев. Очевидец блоковских метаний тех лет, С.М. Городецкий впоследствии утверждал, что «своеобразное народничество» Блока проявилось прежде всего в его переписке с Клюевым. «В Клюева он крепко поверил», – подчеркивал Городецкий. Общение с Клюевым было важным, подчас жизненно необходимым для Блока и в 1907-1908 годах, и позднее – в 1911 году. Клюев становится для него также эталоном честности и гражданственности, его мнением Блок поверяет собственные поступки. Примечательна, например, запись в дневнике Блока, сделанная 27 ноября 1911 года: «Дважды приходил студент, собирающий подписи на воззвании о ритуальных убийствах (составленном Короленкой). Я подписал. После этого – скребет, на душе тяжелое. Да, Клюев бы подписал, и я подписал – вот последнее».

Глубокое впечатление произвела на Блока статья Клюева, полученная им в сентябре 1908 года для пересылки во Францию В.С. Миролюбову. В статье (она называлась «С родного берега») говорилось о положении дел в олонецкой деревне, о растущем среди крестьян недовольстве, о приобщении их к политической борьбе. Бунтарские настроения крестьян, их «ненависть ко всякой власти предержащей» неотделимы, в изображении Клюева, от их религиозных чаяний. Слова «земля есть достояние всего народа» и «земля Божья» для Клюева равнозначны. Религиозность народа, по Клюеву, не препятствие для восприятия революционных идей, а напротив – «своего рода чистилище, где все ложное умирает, все же справедливое становится бессмертным».

Прочитав статью Клюева, Блок, прежде чем отослать ее Миролюбову во Францию, сделал с нее копию. В письме к Е.П. Иванову от 13 сентября 1908 года он назвал ее «документом огромной важности (о современной России – народной, конечно), который еще и еще утверждает меня в моих заветных думах и надеждах». Отдельные отрывки из статьи Клюева, в том числе – крамольные частушки крестьянской молодежи, Блок цитирует в своей статье «Стихия и культура» (декабрь 1908 года). Как верно заметил ученый-фольклорист В.Г. Базанов, еще более существенным, хотя и далеким откликом Блока на клюевскую статью является поэма «Двенадцать», где «разудалые песни <...> сливаются с музыкой Октябрьской революции». Отношение Блока к публицистике Клюева передают также его слова о том, что Клюев «пишет в прозе очень замечательные вещи».

С неизменным вниманием прислушивался Блок и к суждениям Клюева о своей поэзии. Последовательно проводя (и подчас заостряя) «народную» точку зрения, Клюев не стеснялся указывать Блоку на то, что, по мнению олонецкого поэта, было в блоковских стихах «интеллигентского». Он упорно продолжал играть на блоковском чувстве вины перед народом (и, стало быть, перед ним, Клюевым, тоже). Блок же, воспринимавший свою принадлежность к культуре как некий «грех», готов был заранее согласиться на любое обвинение, коль скоро оно исходило от носителя «народной души». Наиболее яркий пример – письмо Клюева, содержащее разбор книги «Земля в снегу» (1908). «Многие стихи из Вашей книги, – пишет Клюев, – похабны по существу, хотя наружно и прекрасны – сладкий яд в золотой, тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от нее? Питье усохнет, золотой потир треснет, выветрится и станет прахом. Смело кричу Вам: не наполняйте чашу Духа своего трупным ядом самоуслаждения собственным я – я!»

Это одно из наиболее «обличительных» посланий Клюева к Блоку, обвиненному не только в индивидуализме («самоуслаждении»), но и барстве («Отдел «Вольные мысли» – мысли барина-дачника», – сказано у Клюева). Однако Блок отнесся к упрекам Клюева в высшей степени доверчиво. «Всего важнее для меня – то, что Клюев написал мне длинное письмо о «Земле в снегу», где упрекает меня в интеллигентской порнографии (не за всю книгу, конечно, но, например, за «Вольные мысли»). И я поверил ему в том, что даже я, ненавистник порнографии, подпал под ее влияние, будучи интеллигентом», – пишет Блок матери 2 ноября 1908 года. «Другому бы я не поверил так, как ему», – добавляет Блок.

Редактируя впоследствии некоторые из стихотворений сборника «Земля в снегу», Блок явно учитывал клюевскую критику. Так, в мусагетовском издании 1916 года были исключены отдельные строки из стихотворения «В дюнах» (цикл «Вольные мысли»), в частности: «И губы были ярки, обнажая Звериные сверкающие зубы». Ясно, что Блок устранил здесь именно те строки, которые среди других имел в виду Клюев, писавший в 1908 году о «похабной» сущности отдельных блоковских стихов, о «вавилонском» отношении к женщине.

Трагически переживая сложившийся в России разрыв между интеллигенцией и народом, Блок, однако, уверенно склонялся к мысли, что его собственное место – в лагере «интеллигенции». Он глубоко ощущал свою причастность к культуре и эстетике и уйти «в народ» (к чему, собственно, и звал его Клюев), раствориться в «стихии», отказаться от собственного «я» он не мог. «Я люблю эстетику, индивидуализм и отчаянье <...> я сам – интеллигент», – горько исповедовался Блок в статье «Народ и интеллигенция» (1908). Само понятие «народ», как удачно подметил Андрей Белый, было для Блока своего рода «эстетической категорией». Внутренне соглашаясь с тем, что писал ему Клюев, Блок все же предпочитал «соблюдать дистанцию» – оставаться собой. В своем письме к матери (5-6 ноября 1908 года) он объясняет: «Клюев мне совсем не только про последнюю «Вольную мысль» пишет, а про все <...> и еще про многое. И не то, что о «порнографии» именно, а о более сложном чем-то, что я, в конце концов, в себе еще люблю. Не то, что я считаю это ценным, а просто это какая-то часть меня самого. Веря ему, я верю и себе».

Об этой «части себя самого» Блок писал и Клюеву. Многие из его писем в Олонию носили, подобно некоторым его стихам и статьям, исповедальный характер. Блок рассказывал Клюеву правду о своей жизни, в которой многое его не устраивало, казалось ему «греховным» и «темным», делился с ним своими тайными сомнениями. «Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни», – пишет ему Клюев в апреле 1909 года. Блок «каялся» перед Клюевым и открывал ему душу. Исповедальным было, например, его письмо от 11 января 1910 года. «Не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь», – уговаривает Клюев Блока в своем ответном письме. И далее: «Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить...». Видимо, слова Блока о самом себе были настолько горькими, что Клюев счел нужным поддержать «брата Александра». В том же духе, по всей вероятности, написано и более позднее письмо Блока, отправленное Клюеву в декабре 1911 года. Подтверждением служит запись в дневнике Блока (17 декабря 1911 года): «Писал Клюеву: "Моя жизнь во многом темна и запутана, но я не падаю духом"».

В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет. В условиях охватившей страну реакции Клюев не может найти применения своим «порывам кипучим»; ощущение тоски, усталости овладевает поэтом, и он (как и многие русские люди в ту пору) все откровеннее предается своему религиозному чувству. Важнейшим понятием в его словаре тех лет становится слово «жизнь», толкуемое в религиозно-нравственном ключе (то есть «подлинная», «богоданная» жизнь, духовное переживание Бога и Природы, «жизнь с Богом» и т.п.).

Клюев охотно странствует по северной России, посещает монастыри. Все настойчивей овладевают им идеи мученичества, «Голгофы». Именно на этот период приходится и глубочайший кризис, который чуть было не привел поэта к полному отказу от творчества.

Стремление заглушить в себе поэта особенно захватывает Клюева в 1909-1910 годы. Не желая творить «красоту изреченную», Клюев, вдохновленный примерами А. Добролюбова и Л. Семенова, порывается «замолчать», отказаться от художественного творчества ради «молитвы». «Буду молчать, – пишет он Блоку в сентябре 1909 года. – Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов,– позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами». Наиболее подробно Клюев обосновывает эту точку зрения в письме от 5 ноября 1910 года, посвященном разбору блоковской статьи «О современном состоянии русского символизма»:

«Современники словесники-символисты, – пишет Клюев в этом письме, – пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания – «пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостастая звезда»,* [Слова из статьи Блока «О современном состоянии русского символизма»] поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них, ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но перейти за черту человеческой речи* [Слова из стихотворения Блока «Снова иду я над этой пустынной равниной...» (1903); вошло в сб. «Нечаянная Радость».] – подвиг великий, для этого нужно иметь великую душу, а главное веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только при освобождении себя от желаний Мира и той наружной ложной красивости, которая людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным, конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни, того, что не истребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе, кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения вавилона – искусства пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так наз<ываемые> художники – Мир».

До осени 1911 года знакомство Клюева и Блока протекало заочно. В сентябре 1911 года Клюев навестил Блока в Петербурге; это произошло, видимо, 26 сентября. Встреча с Клюевым надолго запомнилась Блоку. «Клюев – большое событие в моей осенней жизни», – пометил Блок в своем дневнике 17 октября 1911 года. Насколько можно понять из этой записи, Клюев был у Блока дважды; он рассказывал ему о жизни А.М. Добролюбова и Л.Д. Семенова, излагал свое отношение к проблеме «ухода» («...лучше оставаться в мире...» и т. д.). Кроме того, Клюев говорил, что его (Блока) стихотворения «поют» в Олонецкой губернии, и это известие также взволновало Блока.

Кульминационный момент в отношениях Блока и Клюева – письмо последнего, написанное 30 ноября 1911 года (через два месяца после очного знакомства). Открыто и резко, как ни в одном из более ранних писем, Клюев выступает против «иноземщины», овладевшей, по его мнению, Блоком. Подлинная религиозность не мыслится Клюевым вне «народной души». «Ваше творчество, – убеждает его Клюев, – постольку религиозны <так! – К.А.>, а следовательно, и народны, поскольку далеки всяких Парижев и Германий». Положение Блока, очутившегося, как видится Клюеву, между Западом и Россией, – «действительно роковое». «Запад» для Клюева – воплощение безбожия; с ним он связывает «поклонение Красоте», индивидуализм, творчество «во имя свое». Россия же, напротив, – «поклонение Страданию» (то есть христианство), творчество «для себя в другом человеке», приобщение к «Миру-народу». И Клюев властно требует от Блока, чтобы тот принял на себя «подвиг последования Христу» и «обручился» с Россией.

«В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божия Александра – рабе Божией России».

Блок был потрясен этим письмом. Получив его 5 декабря, он в течение нескольких дней перечитывал его, не расставался с ним. «Послание Клюева все эти дни – поет в душе», – записывает он в своем дневнике 9 декабря. Слова и призывы Клюева на этот раз особенно усугубили смятенность Блока, обострили его нравственные терзания, сомнения в правильности своего пути. (Следует вспомнить, что Блок тогда глубоко и остро переживал «уход» Льва Толстого.) Получив письмо от Клюева, Блок с новой силой предается мыслям об «уходе» и «опрощении». «Я над Клюевским письмом, – записывает Блок 6 декабря. – Знаю все, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу».

Письмо Клюева Блок дал прочитать своей матери, а также ознакомил с ним Сергея Городецкого и его жену. «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас», – писал Блок 7 декабря А.А. Городецкой. «Я плачу, читая Ваше письмо и письмо к Вам Клюева», – отвечала ему 9 декабря жена Городецкого. 23 декабря Блок посетил Мережковских, где читал письмо Клюева самому Мережковскому, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философову, которые единодушно «его <Клюева> бранили на чем свет стоит...». Под непосредственным впечатлением беседы у Мережковских Блок записал в дневнике: «Итак – сегодня: полное разногласие в чувствах России, востока, Клюева, святости». (Чрезвычайно характерен этот ряд имен и понятий, тождественных для Блока по своему содержанию!)

Блок не разделял скептического в целом отношения к Клюеву Мережковского и других. Взгляды и требования олонецкого поэта отвечали многим помыслам Блока, и притом наиболее сокровенным. Письмо Клюева было воспринято им как «костяной посох, сурово занесенный над головой "обеспамятевшего интеллигента"». И все же перейти окончательно на сторону Клюева Блок не мог и не находил нужным. В своих письмах к Клюеву Блок, видимо, не раз пытался объяснить олонецкому поэту, почему он не рвет с образованным обществом, сохраняет связь с литературой, «культурой». Блок пытался отстоять и обосновать перед Клюевым свое право художника на творческое развитие. Призывы Клюева к «братству» увлекали Блока, но не могли вырвать его из орбиты «культуры». Путь, на который призывал его вступить Клюев, Блок считал «не своим». Кроме того, Блок постепенно «прозревал»: начинал видеть, что Клюев подчас хитрит и играет с ним.

Неоднозначным было и отношение Клюева к Блоку. Порицая и даже обличая Блока за «неправедность» его пути, Клюев – в личном плане – относился к нему с глубокой симпатией, даже с обожанием. В его письмах к Блоку, наряду с воинствующими интонациями, появляются нотки трогательной нежности, подчас влюбленности. «Всегда поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши», – признается он Блоку 14 марта 1910 года. «Вас я постоянно поминаю и чувствую близким, родным...» – пишет он ему в июне того же года. Не только поэзией – всем духовным строем своей личности Блок производил в те годы на Клюева глубокое впечатление.

Клюев признавал Блока как старшего в поэзии, более опытного и сведущего, восхищался его творчеством и постоянно присылал ему свои стихи для отзыва и публикации в журналах. Блок же, со своей стороны, охотно помогал олонецкому поэту. Из писем Клюева видно, что он пользовался советами Блока и «учился» у него в полном смысле этого слова. «Простите за утруждение, сообщите, какие из этих стихов годны», – спрашивает Клюев Блока в сентябре 1908 года, отправляя ему вместе с письмом несколько своих стихотворений. Блок помогал Клюеву не только советами. Он регулярно посылал ему свои собственные книги и произведения других авторов. «Тяжело утруждать Вас, – пишет ему Клюев 5 ноября 1910 года, – но приходится просить еще о книгах поэзии – Брюсова, Бальмонта, Надсона, А. Белого, Сологуба, «Иней» Соловьевой, Тютчева...». Перечень этих имен говорит о явном интересе Клюева к современным писателям-символистам; в других письмах упоминаются С. Городецкий, В. Иванов, З. Гиппиус, Л. Андреев. 12 марта 1909 года Клюев писал, что «поражен, почти пришиблен царственностью стихов из Бодлера – Вячеслава Иванова» (имеются в виду выполненные В. Ивановым переводы стихов Бодлера). Можно без преувеличения сказать, что именно благодаря Блоку Клюев всерьез познакомился с произведениями русских символистов, пропитался их поэтической культурой, приобщился к их духовным исканиям. В переписке и общении с Блоком формировался характер его собственного творчества 1907-1911 годов.

При участии Блока фамилия олонецкого поэта проникает на страницы видных русских журналов («Золотое руно», «Бодрое слово»). Как видно из писем Клюева, Блок посылал его стихи и в редакции других изданий (журнал «Лебедь», сборники «Чтец-декламатор»). Помочь Клюеву войти в «большую» русскую литературу – таково было желание Блока, и он настойчиво пытался осуществить его, особенно в 1908-1909 годах. Блок пропагандировал имя Клюева в столичных литературных салонах, стремился привлечь своего олонецкого корреспондента к сотрудничеству в таких изданиях, как, например, «Русская мысль». Не без участия Блока завязываются отношения Клюева и С.М. Городецкого, который приблизительно с 1911 года деятельно покровительствует олонецкому поэту. Однако решающее значение для литературной карьеры Клюева имело его начавшееся в 1910 году – также благодаря Блоку – сближение с И.П. Брихничевым.

Священник, лишенный права священнослужения за пропаганду своих неортодоксальных, отчасти бунтарских идей, Брихничев в те годы считал своей основной задачей духовное просвещение русского народа. В 1906 году Брихничев издавал в Тифлисе еженедельную газету «Встань, спящий» (впоследствии издание продолжалось под другими названиями). За редактирование этого еженедельника и агитацию в войсках Брихничев был судим и приговорен к одному году тюремного заключения. В первой половине 1908 года Брихничев активно сотрудничает в еженедельном религиозном журнале «Пойдем за Ним», издававшемся в Ростове-на-Дону. После закрытия этого журнала он переносит свою деятельность в Царицын на Волге, где начинает издание журнала «Слушай, земля» и газеты «Город и деревня». С просьбой о сотрудничестве в этих изданиях Брихничев обращается ко многим писателям, известным своей народолюбивой позицией, в том числе – к Блоку. «Цель изданий, – пишет Брихничев Блоку в феврале 1909 года, – служение Ивану Простому». Письмо Брихничева вновь обострило размышления Блока об «уходе», сближении с народом, сектантами и т. п. Через день после получения письма он записывает: «Поехать можно в Царицын на Волге – к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию – к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам – в Россию».

17 февраля 1909 года Блок ответил на предложение Брихничева согласием, а кроме того переслал ему три стихотворения Клюева и, видимо, в этом же несохранившемся письме дал оценку и самому поэту, и его стихам. «Блок писал мне о нем <Клюеве> панегирики», – вспоминал позднее Брихничев. Как прямое следствие блоковского письма надлежит рассматривать то обстоятельство, что в шестом (февральском) номере журнала «Слушай, земля» было сообщено о сотрудничестве Блока и Клюева (в предыдущих пяти номерах их имена в списке не значились). Однако произведения обоих поэтов на страницах этого «еженедельного народного журнала» так и не появились: издание прекратилось на шестом номере. Не состоялось сотрудничество Блока и Клюева и в царицынской газете «Город и деревня», хотя уже в первом номере (16 июня 1909 года) имена обоих поэтов были названы в списке сотрудников.

Основными авторами и участниками обоих изданий в Царицыне были, помимо Брихничева, старообрядческий епископ Михаил, писатель В.П. Свенцицкий и некоторые другие лица, связанные общей идейной программой. В течение 1909 года они пытаются объединиться – создать общину «голгофских христиан». Задуманная епископом Михаилом, эта община формировалась им и его сподвижниками при активном содействии Мережковских (всегда стремившихся к учреждению собственной «церкви»). В дневнике С.П. Каблукова, музыкального критика и секретаря Христианской секции Петербургского Религиозно-философского общества, тесно связанного в то время с Мережковскими, имеется запись от 18 апреля 1909 года: «Вчера состоялось у меня свидание Д.С. Мережковского с еп. Михаилом, в присутствии Дм.Вл. Знаменского, Дм.Вл. Философова и меня. Говорили с лишком 2 часа. Еп. Михаил поведал о своем намерении основать общину свободных христиан».

Первый съезд «голгофских христиан» состоялся в Петербурге в последние дни февраля 1910 года. Это событие также отмечено в дневнике Каблукова (запись от 27 февраля): «Сегодня еп. Михаилом открывается съезд представителей общины, им возглавляемой. Ожидается около 9 человек. Я и Мережковские не можем принять участие <...> Съезд продлится 2 дня, сегодня и завтра. Мы же увидимся с преосвященным Михаилом в четверг на 1-й седм<ице> Поста у Мережковских». Впрочем, подлинного союза между Мережковскими и «голгофскими христианами» не возникло ни тогда, ни позже.

Содержание «голгофского» учения сводилось к двум-трем основным тезисам. «Идеи о новой земле, о земном Христе, об общественном христианстве, о царстве Божием не только «на небеси», но и на «земли» – идеи Голгофского христианства...» – писал В.П. Свенцицкий. Через самопожертвование («Голгофу») к освобождению («воскрешению») всего и всех – в этих призывах «голгофских христиан» содержался, конечно, не только религиозный, но и социальный смысл.

Своим проповедям о «новой земле» и «новом небе» «голгофские христиане» придавали в 1910-1912 годах непомерное значение. С конца 1910 года в Москве выходит в свет журнал-еженедельник «Новая земля» – их главный и единственный печатный орган. К участию в нем Брихничев стремился привлечь виднейших русских писателей (М. Горького, Короленко и др.). С этой просьбой Брихничев обращался 17 декабря 1910 года и к Блоку. Однако крупные писатели с неохотой отозвались на приглашение Брихничева: лишь изредка появлялись в «Новой земле» произведения Брюсова, Бунина, Мережковского. Иногда печатал свои стихотворения Блок. Основными сотрудниками журнала оставались епископ Михаил, Брихничев, Свенцицкий. Зато одним из ведущих авторов журнала, его постоянным и деятельным сотрудником становится Клюев.

Глава 4

ПЕРВЫЕ КНИГИ

Первым произведением Клюева, напечатанным в «Новой земле», было стихотворение «Под вечер» – одно из отправленных Блоком в Царицын в феврале 1909 года (и впервые напечатанное в газете «Царицынская жизнь» 29 марта 1909 г.). Оно появилось вторично в 13-м номере «Новой земли», который вышел в свет в первой половине декабря 1910 года. Спустя несколько дней, 17 декабря, Брихничев спрашивает у Блока: «Нельзя ли получить стихотворения Н. Клюева и вообще молодых авторов. Вы как-то мне писали, что у Вас попадаются такие вещицы». Ответное письмо Блока к Брихничеву не сохранилось; можно, однако, предположить, что именно в нем содержались строки, позднее цитированные Брихничевым: «Обрадуете его, т. е. Клюева, если пошлете ему «Новую землю». Он жаден до чтения и, конечно, особенно до чтения о «жизни», а книг ему доставать неоткуда». Брихничев, по всей вероятности, последовал совету Блока и написал Клюеву, который, в свою очередь, прислал ему несколько своих стихотворений, среди них – «Жнецы» и «В златотканные дни сентября...», помещенные в №1 и 2 «Новой земли» (январь 1911 года).

В 3-м (январском) номере «Новой земли», где было напечатано объявление о продолжающейся подписке на этот журнал, Клюев упомянут среди авторов, которые «обещали сотрудничество». Такое же объявление было перепечатано и в №6. Начиная с №8 за 1911 год (февраль) участие Клюева в «Новой земле» становится систематическим. В следующем, 9-м (февральском) номере «Новой земли» в списке сотрудников журнала названы и Блок, и Клюев. Стихотворения Клюева, а иногда и проза («Пленники города», «Притча об источнике и о глупом мудреце» и др.) появляются теперь в каждом номере. В 1911-1912 годах Клюев опубликовал в «Новой земле» значительную часть своих стихотворений, составивших сборники «Сосен перезвон» и «Братские песни».

Общение Клюева с «новоземельцами» протекает с начала 1911 года непосредственно, минуя Блока. Однако подчеркнем еще раз, что именно Блок сыграл главную роль в сближении Клюева с Брихничевым и «голгофскими христианами». Летом 1912 года Брихничев с полным правом мог сказать Блоку: «...Вам обязаны все мы его <Клюева> появлением».

Период тесного сотрудничества Клюева с «Новой землей» охватывает два года: 1911 и 1912. Клюев искренне и с большой охотой печатался в органе «голгофских христиан»: многое в их учении казалось ему тогда близким. Не случайно тема казни, «Голгофы», появляется в его собственном творчестве еще до знакомства с Брихничевым и «Новой землей». Это – стихотворения «Под вечер», «Завещание» и другие, написанные скорее всего под влиянием некоторых стихотворений Блока. Борец-мученик – таков герой ранних стихотворений Клюева; в них рассказывается, например, как осужденного ведут на казнь или же он томится в «каменной келье» («Прогулка», «Бегство», «Есть на свете край обширный...»). Расправа с русскими революционерами, массовые репрессии и казни отождествляются Клюевым с гонениями на первых христиан. Суд – «князей синедрион» – приговаривает героя к «казни беспощадной», и он идет на Голгофу со стойкостью легендарного христианского мученика, жертвуя собою ради счастья других. В этом – смысл «голгофского сознания» Клюева, соединяющего в себе религиозный пафос с революционно-бунтарским. Бессмертие, по Клюеву, даруется только мятежному духу, дорога в рай лежит через подвиг и самопожертвование (распятье, Голгофу). Пафос боренья пронизывает поэзию Клюева 1907-1910 годов в той же мере, как и пафос мученичества. Выразительно в этом плане его отношение к «жертвою павшим»: клюевские стихи о них нередко звучат как поминальная молитва. На эту существенную особенность творчества Клюева указал в свое время критик В. Львов-Рогачевский; он подчеркивал, что Клюев облекает свою революционную поэзию в «лучезарные облачения», что он «переплетает революционное с религиозным, <...> сливает Голгофу с эшафотом, мученичество с мятежом».

Стихотворения, составившие сборник «Сосен перезвон» (отчасти – «Братские песни» и «Лесные были»), создавались, говоря словами того же критика, «в эпоху казней, расправ и расстрелов 1906-1907 гг.». Воспоминания о днях борьбы сочетаются в них с картинами безрадостного настоящего. Сборник полон скрытых намеков, его образы символичны. Клюев часто прибегает к аллегорическому языку, как бы недоговаривает. Для «посвященных», однако, намеки Клюева ясны; за ними стоят реальные факты, события, люди. Прозрачно, например, «двуплановое» стихотворение «Есть на свете край обширный...», представляющее собой развернутую аллегорию: Россия изображена как прекрасная царевна, томящаяся «в каземате» и ожидающая светлого рыцаря-освободителя. «Злая непогода», «в изгнанья пути» и другие немудреные клюевские «поэтизмы» приобретали в условиях реакции отчетливый конкретный характер.

Ключевым и многозначащим в ранней поэзии Клюева было слово «сестра». В интерпретации поэта оно (как и слово «брат») приобретало обобщенное социально-религиозное звучание. «Сестры» и «братья» по борьбе и революционному кружку для Клюева одновременно – «сестры» и «братья» в религиозном смысле. Упоминания о «сестрах» встречаются в стихах Клюева довольно часто. «Не проведут ли наши сестры, как зиму, – молодость в тюрьме?» – вопрошал поэт. К «сестре» обращался Клюев и в стихотворении «Отверженной»: «...По чувству сестра и подруга, По своей отдалилась вине Ты от братьев сурового круга». «Сестра» в ранних стихах Клюева подменяет традиционно-поэтический идеал – возлюбленную. «Клюев по жизни аскет и девственник, но отношение его к женщине трогательное и нежное, как к сестре», – отмечал Брихничев. Характерно в этом смысле стихотворение «Прогулка» (первая расширенная редакция была опубликована в журнале «Трудовой путь». 1908. №1). В журнальной редакции стихотворение имело подзаголовок «Посвящается дорогой сестре». Между тем в самом тексте – строки: «Посмотри, моя невеста, на меня в последний раз». Ясно, что оба слова («сестра» и «невеста») приводятся не в своем обычном значении. Речь идет исключительно о духовной и идейной близости: это и делает возможным употребление двух несовместимых понятий в качестве синонимов.