Текст книги "Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1"

Автор книги: Константин Носилов

Соавторы: Анна Кирпищикова,Павел Заякин-Уральский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

    Когда он выпил водку, она ему предложила:

    – Ты лег бы, так лучше.

    Он, прожевывая закуску, глухо и невнятно ответил:

    – Посижу немного.

    В комнату вошла Мария Васильевна, с недоумением остановилась, долго смотрела то на мужа, то на свекровь и, наконец, заговорила:

    – Что это ты, Ваня, колобродишь опять?

    Он бросил на нее осовелый взгляд и ответил развязным тоном:

    – Пустяки. Знаешь, как это поется:

На свете все пустое —

Богатство и чины…

    Но она энергично его перебила:

    – Не дурачься, Ваня, а поговорим серьезно. Зачем ты пьешь? К чему это приведет? Катишься и катишься по наклонной плоскости…

    Последние слова были произнесены таким грустным, мягким и подкупающим тоном, что ему стало жаль ее и совестно перед ней, и он стал серьезно говорить:

    – Мне и самому тяжело так крутить, да что станешь делать? Пью потому, что я – фельдшер, который в медицине – ни рыба, ни мясо… Чтобы работать на этом поприще, нужно иметь диплом врача, иначе, будь ты хоть семи пядей во лбу, тебя будут держать в тисках… И еще пью потому, что мне все надоело и сам себе я надоел…

    Она печально посмотрела на него и продолжала:

    – Вот так-то ты и погружаешься в тину. Будь силен, остановись, вернись к сознательной жизни. Помнишь, о чем мы с тобой прежде мечтали, к чему стремились?.. Как далеко ушло все это!

    – Да, невозвратное время! – грустно отозвался он.

    Она подошла к нему. Взор ее вспыхнул нежной лаской. Он тоже ласково посмотрел на нее и виновато улыбнулся. Она горячо возразила:

    – Почему невозвратное? Нет, мы можем встать на прежний путь, только нужно взять себя в руки. Ты обещаешь мне это?

    Тронутый ее участием, он тепло и мягко ответил:

    – Когда ты говоришь об этом, то я верю, что это возможно.

    Олимпиада Алексеевна, молча наблюдавшая за ними, нетерпеливо вставила замечание:

    – Лег бы лучше.

    Голосов взял графин, снова налил водки в стакан, повернулся лицом к матери и сказал:

    – Еще выпью и тогда лягу.

    Водку он выпил залпом, закусил с ножа сыром и, встав на ноги, обратился к матери и жене:

    – Вот теперь хорошшо. Теперь пойду спать.

    Когда он удалился, Олимпиада Алексеевна, глубоко вздохнув, проворчала:

    – Не дай-то бог такую напасть!

    Мария Васильевна, сидевшая в задумчивом оцепенении, услыхала только последнее слово и спросила;

    – Какую напасть?

    Старуха с раздражением ответила:

    – А если у него запой…

    Мария Васильевна задумалась и грустно произнесла:

    – Он кончит, пожалуй, скверно. Сгубит его это болото.

V 

    На следующий день вечером супруги Голосовы должны были пойти к управителю завода Заверткину: он – на очередной вист, а она – на чашку чаю.

    В дом управителя полагалось являться «в одеждах брачных». Поэтому Голосов надел новый пиджачный костюм, завил усы и надушился, а Мария Васильевна, по его же настоянию, надела шерстяное платье со шлейфом и сделала красивую прическу, подходившую к ее мраморному лицу со вздернутым слегка носом. Сборы их были продолжительны, но все сошло, против обыкновения, мирно.

    Проходили они по безлюдным улицам. Вечер был теплый, светлый и тихий. На западе угасали последние вспышки зари, а на востоке из-за волнистой горной цепи всходила медноликая луна. Жизнь в селении замирала, вокруг все безмолвствовало, только завод непрерывно гудел. И они шли в этом приятном сумраке, безмолвно, без всяких размышлений, отдыхая душой и телом.

    Парадную дверь в управительском доме открыла им горничная Оля, высокая женщина с лоснящимся лицом, в черном платье и белом фартуке, а в переднюю, пока они раздевались, вышли встречать их сами хозяева.

    – Милости просим! – протяжно гудел Заверткин, высокий, худощавый, с подстриженными кружком волосами, в дымчатых очках, с рыжеватой бородой лопаточкой, в длиннополом сюртуке и широких брюках.

    – Пожалуйте, пожалуйте! – тихо и жеманно приглашала хозяйка, Елизавета Ивановна, высокая, полная, с рыхлым лицом, большими синими глазами, широким носом, тонким разрезом рта, двойным подбородком и высокой грудью, одетая в голубое с дорогими прошивками платье.

    Управитель и его жена, считая себя особами высшего ранга на заводе, держались с своеобразной важностью и достоинством. Все движения Заверткина отличались медленностью, и говорил он медленно и тягуче густым басом. Но, как автодидакт[1], достигнувший высокого положения на заводе по протекции, он не обладал внешним лоском, и в нем проглядывали те характерные для людей этого класса черты, которым дано название «мужиковатость». Елизавета Ивановна держала себя строго, говорила мало, смеялась очень редко, и улыбка ее всегда выходила натянутой и уродливой. Такие манеры были привиты ей, как считавшиеся обязательными, в доме ее отца, бывшего управителя, и предписывались, как она думала, настоящим ее положением.

    Когда гости разделись и обменялись с хозяевами приветствиями, все направились в богато и роскошно обставленную гостиную.

    Здесь все было на барскую ногу: дорогая мебель, ковры, бронза, фарфор, бархат, картины, цветы… Только убранство комнаты по случаю предполагавшегося карточного вечера было необычайным. В одном углу стоял диван с малиновой бархатной обивкой, а в другом – массивное пианино и пюпитр для нот. Один стол был сервирован для чая, на втором были выставлены вина и закуски, третий – карточный – стоял среди комнаты, на четвертом – лежали цитра и гитара. Резные стулья, обитые малиновым бархатом, стояли правильными рядами около стен и чайного стола. Вокруг карточного стола были расставлены венские стулья. В центре потолка висела зажженная электрическая люстра с матовыми колпачками и заливала комнату ровным мягким светом.

    Заверткин и Голосов сели на диван, под сень высоких темнозеленых фикусов и трепетно-нежных араукарий, стоявших около дивана, и оба закурили по папиросе, обмениваясь в то же время свежими заводскими новостями. Дамы ушли к чайному столу. Хозяйка начала перетирать дорогую изящную посуду белоснежным полотенцем и затем, сделка гремя фарфором и серебром, стала наливать чай. Говорила она о вкусном вареньи, приготовленном по рецепту бабушки, и предлагала гостье попробовать этого прелестного лакомства. Окончив приготовления к чаю, сиявшая удовольствием от обилия угощения, она пригласила всех к столу.

    За чаем Заверткин начал рассказывать о посещении завода управляющим, с гордостью подчеркнув свою дружбу с ним. Но его речь в самом начале прервали звенящие и клокочущие звуки электрического звонка, донесшиеся откуда-то издалека. Он поспешно встал и направился в переднюю. За ним же последовала и Елизавета Ивановна, жеманно обратившись к гостям:

    – Извините, господа, на минуточку.

    Голосов, оставшись наедине с женой, любовно и нежно взглянул на нее и с грустью сказал:

    – Вот придут – и начнется опять… Не хотелось бы, право, пить, а нельзя… Как ты думаешь?

    Мария Васильевна ласково посмотрела на него и тихо ответила:

    – Воздержись… Играй, но не пей… Все-таки лучше…

    Через минуту гостиная наполнилась гулом голосов и раскатами веселого смеха вошедших вместе с хозяевами новых гостей.

    Первым вошел заводский врач Егор Дмитриевич Петров, маленький, коренастый, с черными вьющимися волосами и черной бородкой на смуглом липе, в сиреневой вышитой косоворотке, темносиней суконной поддевке и лакированных сапогах.

    Он, слегка улыбаясь, подошел к Марии Васильевне, поклонился, пожал ее руку и медленно, как бы неохотно выпуская ее из своей руки, осведомился:

    – Здоровы ли? Как поживаете?

    Она также с едва заметной улыбкой ответила:

    – Благодарю вас… Ничего… Помаленьку…

    Он снова поклонился ей и, подавая руку Голосову, сказал:

    – Еще раз…

    Затем вошли в комнату заводский смотритель Николай Петрович и его жена Нина Петровна Глушковы, сопровождаемые приветливо встретившими их хозяевами, все разом говорившие и громко смеявшиеся.

    Нина Петровна, маленькая, худенькая, с завитыми черными волосами, выцветшим лицом, черными, как ягоды смородины, глазами, тонкими и бескровными губами, была в черном платье, с большой золотой брошкой и золотой массивной цепью на груди.

    Она, не переставая разговаривать с Елизаветой Ивановной и улыбаться ей, небрежно и сухо поздоровалась с Голосовыми и увлекла хозяйку, усиленно тараторя с ней, на противоположную сторону стола.

    Глушков, высокий, с рябоватым, обросшим лицом, кривой на левый глаз, в тужурке и ботфортах, покачиваясь огромным телом и разглаживая на ходу большую рыжую бороду, подходил поочередно к присутствующим, протягивал руку и развязно говорил:

    – Доброго здоровья! Наше вам… с кисточкой!.. Как поживаете?

    В то время как Петров, за чаем, рассказывал дамам о своей охоте на глухарей, Глушков завел с управителем деловой разговор.

    – Вынужден вам доложить: третьего дня уволил за пьянство подмастерья Крупина, а сегодня Юношев его принял, без моего согласия, на работу.

    Заверткин неприятно поморщился и сказал:

    – Ах, уж этот Юношев! Вечно создает неприятности… Надо как-нибудь от него отделаться…

    Глушков, торжествуя, продолжал:

    – Крайне неудобно: я увольняю, а он принимает. Этим дезорганизация вносится в дело.

    – Да, неудобно, – подтвердил Заверткин и добавил:– сделаю ему внушение.

    Довольный таким результатом кляузы, Глушков сразу умолк, а Заверткин, вслушиваясь в разговор Петрова с дамами, заинтересовался и спросил:

    – Начали, Егор Дмитриевич, охотиться?

    – Да, был сегодня на охоте и убил двух глухарей… Завтра пожалуйте глухариного супа откушать…

    – Благодарю, благодарю…

    – Завтра ведь у меня играем…

    В разговор вмешался Глушков:

    – Вы, Егор Дмитриевич, велите-ка одного-то глухарика зажарить да на закусочку подать… С горчичкой очень хорошо… Люблю, грешный человек…

    Петров, добродушно улыбаясь, сказал:

    – Хорошо, велю зажарить и подать с горчичкой…

    – Ты уж опять насчет закуски заботишься, – вставила замечание по адресу мужа Нина Петровна.

    Глушков, тряся бородой, громко засмеялся и ответил:

    – Так, между прочим, не мешает…

    Но жена уже не слушала, его, увлеченная разговором с хозяйкой.

    – Газеты опять начинают писать о войне, – сказал после паузы Петров.

    – Нынче постоянно порохом пахнет в воздухе… – авторитетно отозвался Заверткин.

    – Ерунда, сплетни… Не будет войны… – уверенным тоном возразил Глушков.

    – Почему? – мягко спросил Петров и, помолчав, добавил: – Помните, перед японской войной также не верили в возможность столкновения, а оказалось…

    И он многозначительно посмотрел на собеседника. Глушков начал горячо объяснять:

    – Тогда было совсем другое, дело. Тот народ, японский, народ энергичный, сумевший в несколько десятков лет превратиться из полудикого состояния в культурную нацию. Там, на востоке, война была неизбежна. Японцам жить было тесно, а мы в Корею, под самый нос к ним, забирались. Вот и вспыхнула война. Теперь нет таких комбинаций, да и в войну играть теперь – дело рискованное. Прежде артиллерия да пулеметы разрушение наносили, а теперь снаряды с аэропланов будут бросать, это будет не война, а бойня…

    Петров, чтобы остановить разошедшегося оратора, шутливо заговорил:

    – Ну, успокойтесь, успокойтесь, патриот и политик, не спорю.

    – Ради этого, – сказал давно жаждавший выпивки Глушков, указывая на стол с винами и закусками, – охотно успокоюсь….

    Заверткин быстро встал и, тоже указывая на буфетный стол, пригласил выпить и закусить.

    Глушков и Петров разом поднялись с мест, а Голосов, помедлив несколько секунд, уловил грустный взгляд жены, горько улыбнулся, махнул рукой, встал и подошел к буфетному столу.

    – Не начать ли с коньячку, господа? – спросил Заверткин.

    И, не дожидаясь ответа, начал наполнять рюмки.

    Протестов не было.

    Все взяли рюмки, чокнулись и выпили.

    – Икорка чудесная! Пробуйте-ка, господа. Чудесная, – говорил Глушков, с аппетитом прожевывая закуски.

    – Да, вкусная икра, – отозвался Заверткин.

    – Вчера из Екатеринбурга артельщик привез по заказу…

    – Ну, господа, в картишки не пора ли? – предложил вопросительно Петров.

    Глушков одобрительно заметил:

    – Давно следовало начать. Поздно начинаем.

    Но Заверткин возразил:

    – Нет, господа, предварительно прошу вас…

    И указал рукой на выпивку.

    – Это можно, это хорошо, – одобрил Глушков. – Отчего не выпить? Добрые люди между первой и второй не дышат, а мы поговорить успели.

    – Нет, очень круто будет, – начал протестовать Голосов.

    – Знаете поговорку: первая – колом, а вторая – соколом, – урезонил его Глушков.

    И они, чокнувшись рюмками, снова выпили.

VI 

    От буфетного стола компания перешла к карточному столу.

    Глушков разорвал обертки с двух колод карт, ловким взмахом руки рассыпал их по столу полудугой, крапом кверху, и предложил брать карту.

    Все взяли по карте, определяющей место за столом каждого партнера, и сели за стол.

    Глушков начал тасовать карты и обратился к партнерам;

    – Знаете, господа, как нашу игру живописует кухарка Егора Дмитриевича?.. Интеррессно, интересно!..

    Петров улыбнулся и сказал:

    – Да, это курьезно, господа.

    – Раздадут, говорит, карты, – продолжал Глушков, – и сидят и перекликаются: три пик, четыре треф… Потом молча выбрасывают карты на стол. И, как только ни у кого карт на руках не останется, тотчас все разом начинают кричать, спорить, ругаться…

    При последних словах Глушков громко захохотал. Смеялись, раскачиваясь на стульях, также и остальные.

    Заверткину понравился этот курьез, и он решил рассказать тоже нечто комичное.

    – Знаете рабочего, старика Павла Старцева? Такой ядреный старик. Еще в крепостной зависимости работал. С кочергой бегал за приказчиком. Драли его сильно. С ума, говорят, сходил. И теперь он все такой же шалый. Старик крепкий, говорит басом, ругается… Так вот его судил на днях земский. Лесообъездчики взяли его на дороге с двумя кряжами дров. В протоколе по ошибке сказано: «два воза». Земский, конечно, читает, как написан протокол. И вот, как только упомянул «два воза», – Старцев вскочил, глаза с кровью, уставился на земского и ляпнул: «Турусь давай! У меня и лошадь-то одна! Откуда два-то воза?» Земский оторопел. Публика хохочет. Курьез!

    И снова все засмеялись.

    – Ну-с, приступимте, с легкой руки, – сказал Глушков.

    Взяли карты и начали играть.

    Во время хода Заверткин несколько раз бил карту Глушкова.

    – Ну, Николай Петрович, – кричал потом, смеясь, Глушков, – сказывайте спасибо, что хороший прикуп достался, а то остались бы без двух…

    – Спасибо, спасибо! – улыбнулся Заверткин. – Целых две поденщины стоят… Не баранья рожа!

    И он опять пригласил всех «воодушевиться», и все встали, выпили и начали закусывать.

    Глушков, взглянув в окно, заметил зарево, быстро подошел к окну и с тревогой упавшим голосом сказал:

    – Господа, где-то пожар!.. Большое зарево светится…

    Все сразу переполошились, бросились к окнам, зашумели и начали выкрикивать:

    – Где пожар?

    – Что горит?

    – Далеко отсюда?

    – Это, кажется, начинают гореть заводские дрова, – высказал предположение Заверткин.

    – Да, пожалуй, горят дровяные склады, – согласился с ним Глушков.

    – Нужно бежать туда. Идемте скорее, господа! – крикнул Заверткин и первый направился к выходу.

    Тотчас же за ним последовали сначала Глушков и Голосов, а затем не устоял и Петров.

    Остались одни дамы. В гостиной сразу затихло. Но исход пожара интересовал и дам. Они столпились у окна и молча наблюдали за розовым пятном, напоминавшим отблеск зарева на темном ночном небе. Зарево сначала розовело и разрасталось, а затем начало меркнуть и уменьшаться. Постепенно отблеск пожара на небе исчез совсем. И дамы, утратив интерес, отошли от окна, сели к столу и начали разговаривать.

    – Я ужасно боюсь пожаров, – говорила Елизавета Ивановна. – Жутко делается, когда зазвонят да свисток заорет. Стала бояться с тех пор, как у нас дом сгорел.

    – Я тоже боюсь, – вторила ей Нина Петровна. – Как услышу этот противный свисток, эти протяжные, с перерывами, плачущие звуки, так и в дрожь меня бросает.

    Мария Васильевна вставила замечание:

    – Пока еще не слышно набата. Зарево померкло. Авось, пожар быстро погасят…

    Но ни та, ни другая из дам-подруг не отозвались на ее слова. Она встала, подошла к окну и начала смотреть на темное с редкими звездами небо. В душе у нее вспыхнуло желание немедленно уйти отсюда, уйти чуждой от чуждых людей, но сделать этого она не решалась из-за нареканий на мужа. А подруги-сплетницы в это время вполголоса злословили о ней.

    – Я уже слышала это… – говорила Нина Петровна. – Олимпиада Алексеевна маме сказывала…

    – Как вы думаете? – спрашивала Елизавета Ивановна. – Правда это?

    – Не знаю… Может быть… Юношев – ловкий, хитрый… Муж его знает…

    Мария Васильевна обернулась и, желая оказать что-нибудь, не раздумывая, безотчетно произнесла:

    – Скучно тянется время. Точно не живешь, а проводишь день за днем, как во сне. Нет у нас общественной жизни. Вот это плохо….

    Нина Петровна презрительно взметнула на нее глазами и резко сказала:

    – У меня вон четверо ребят, так некогда скучать… Возишься, возишься с ними – дня недостает…

    Елизавета Ивановна, поддерживая единомышленницу, таким же тоном отозвалась:

    – У меня все время уходит на хозяйство. Везде нужно досмотреть, обо всем позаботиться…

    Мария Васильевна молча, не глядя на них, села на стул.

    С минуту царило тяжелое молчание.

    – Давайте выпьемте еще по чашке чаю, – предложила хозяйка обеим гостьям.

    И снова начали, изредка перекидываясь короткими фразами, пить чай.

VII 

    Врач Петров возвратился первым с пожара.

    – Пожар потушен, – сказал он. – Сторожа его заметили раньше нашего и вытребовали пожарных. Я вернулся, не доходя до места пожара.

    – Что горело? – опросила Елизавета Ивановна.

    – Заводские дрова.

    – Где же остальные? – осведомилась Нина Петровна, чувствуя животный страх за мужа, нелюбимого, как она знала, рабочими, которые на пожаре легко могли причинить ему какое-либо зло.

    – Сейчас все вернутся, – успокоил ее Петров. Вскоре шумно вошли в комнату Голосов, Глушков и Заверткин.

    Сели, кто где мог, и не переставали шуметь.

    – Надо завод остановить, – злобно кричал Заверткин, – остановить да проморить всех хорошенько, тогда не будут поджигать.

    – Да, черт возьми, пожар мог бы быть здоровенный! – трагически восклицал Глушков.

    Мария Васильевна вмешалась в разговор:

    – Вы, господа, думаете, что был поджог? Может быть, искру от домны занесло – и дрова загорелись.

    – Не может этого быть! – авторитетно возразил Глушков.

    – Что же еще, как не поджог? – с горячностью вскричал Завертки. – Ничего другого предположить нельзя. Мстит какой-нибудь мерзавец за штраф или увольнение…

    – Дерзкий и грубый народ! – воскликнул Глушков.

    – Да, действительно, грубые нравы, – подтвердил Голосов. – Ежедневно в числе амбулаторных больных бывают избитые, израненные. Один приходит с разбитой головой, так что мозг видно, другой – с распоротым животом и вывалившимися внутренностями… И все это делается ведь под хмельком, в такую минуту, когда руки чешутся.

    – Удивляюсь, – воскликнул Заверткин, – как это до сих пор полиция не просит в помощь казаков или ингушей! Это славные ребята! Где они – там смирно…

    – Это было бы полезно, – подобострастно согласился Глушков. – Теперь у нас драки, стеклобитие, резня… С казаками этого не было бы.

    Мария Васильевна, волнуясь, с плохо скрываемым негодованием оказала:

    – Нет, господа, этой мерой ничего существенного не достигнется.

    – Почему? – спросил у нее муж.

    – Потому, что это – грубая сила, потому, что это – паллиатив.

    Слова «грубая сила» и «паллиатив» она подчеркнула растянутым произношением.

    – Это правда, – вмешался Петров. – В одном конце селения будут стоять казаки, а в другом – может происходить резня. Казаки – паллиатив.

    Мария Васильевна, поддерживая опор, горячо продолжала:

    – Нужно научить людей уважать себя, научить каждого уважать в другом человека, дать истинное понятие о добре и зле. Образование, воспитание – вот вопросы, около которых стоит биться.

    Глушков тоном мудрого человека заявил ей:

    – У нас нет школ и учителей, чтобы всех учить. Да все-то и не будут учиться. Укрощать же дикие нравы нужно…

    В это время Елизавета Ивановна и Нина Петровна начали бросать в сторону Марии Васильевны иронические взгляды и предательски шептаться.

    Она заметила это и, еще больше разгораясь, возразила:

    – Прививайте культуру и этим будете укрощать дикие нравы.

    Глушков, желая придать больше весу своим словам, от общих рассуждений перешел к фактам.

    – Грубость всюду страшная. Вчера, например, сделал замечание рабочему, а он мне ответил дерзостью. Что тут прикажете делать? Вот казачок-то и нужен…

    – Да, распущенность ужасная! – подтвердил Заверткин. – Когда объявили свободу, так все – на кого и плюнуть жаль – с флагами ходили, с нами козырем держались, на тачках из цехов вывозили, а теперь, как прижали их, так снова за прежнее ремесло – за пьянство да буянство. Бьют и режут друг друга. И все это творится ведь только ради дебоширства. Бьют за здорово живешь! Другие заводы из-за кризиса закрылись, рабочие по миру пошли, голодают, а наш завод действует, у нас все сыты, пьянствуют, поджигают…

    Но Мария Васильевна не сдавалась и продолжала:

    – Отчего грубые нравы? От невежества, от невоспитанности. Вот и нужно направлять все силы на борьбу с этим. Нужны школы, спектакли, чтения…

    Глушков сделал гримасу и насмешливо возразил:

    – Так-то вас и поймут эти чурбаны.

    Она с еще большим пылом говорила:

    – Не смейтесь… Конечно, поймут. Ведь вы не пробовали еще подать руку этим темным, но зачастую хорошим людям, чтобы так отзываться о них. Они тоже не выродки, а люди как люди.

    Глушков хотел свести весь спор на шутку и шутливым тоном сказал:

    – Эта миссия не для меня… Мое дело на заводе… Болваночку приготовлять да за болванами наблюдать…

    При этих словах, считая свой каламбур остроумным, он громко расхохотался. Начали смеяться также Заверткин и дамы. Но врач Петров вдруг серьезно заговорил:

    – Действительно, господа, знание – великая, благодетельная сила. Вы, – обратился он к Глушкову, – сказали сегодня, что японцы в полсотню лет из полудикого состояния превратились в культурную нацию. В чем же секрет такого чудодейственного превращения? Почему мы с вами не идем бить стекла? Это сделало просвещение – великий фактор к облагорожению и возвышению человека. России, пережившей столько зол, нужнее всего просвещение. Мы перешли от абсолютизма к представительному строю. Чтобы упорядочить этот строй, нужна всеобщая культура. Будет свет – будет все. Исчезнут голодовки, эпидемии, создадутся условия лучшей жизни. Теперь о рабочих. Чем культурнее рабочий, тем продуктивнее его труд. И жить легче с культурными рабочими. За границей, на Западе, это опытом доказано.

    После этой речи все смутились и замолчали, только Глушков пробормотал:

    – Нужен свет, да мрак кругом. И ничего не сделаете…

    Заверткин, как бы спохватившись, указал на выпивку и пригласил:

    – Господа, заговорились, прошу вас…

    – С удовольствием! – откликнулся Глушков. – Во рту сухо стало от полемики с Марией Васильевной.

    Подошли к столу, выпили и начали закусывать. Глушков сказал:

    – Я, с разрешения хозяина, ввиду большого антракта, повторил бы.

    – Отлично, все выпьем, – отозвался Заверткин.

    Глушков взял рюмку, отошел на середину комнаты, высоко поднял руку, державшую рюмку, и торжественно проговорил:

    – За искоренение поджигателей!

    – А я бы другой тост произнесла… – сказала Мария Васильевна.

    – Выпьемте, господа, – провозгласил Заверткин, – за хорошее железо, за тех, кто его делает, и за всех присутствующих!

    – У-р-р-а! – крикнул неистово Глушков.

    – У-р-р-а! – подхватили все остальные и прокричали три раза.

    – После тоста нужно еще выпить, – сказал Заверткин.

    И снова все выпили.

    Петров подошел к столу, где лежала гитара, взял ее, начал брать аккорды и, выверив строй, заиграл польку.

    Голосов направился к Елизавете Ивановне, поклонился и пригласил ее на тур. Она встала рядом с ним и положила ему на плечо руку. Он деликатно обхватил ее талию. И они, легко и плавно, выделывая ногами па, закружились по комнате.

    Все остальные, весело улыбаясь, наблюдали за ними.

    Покружившись минут пять, танцующие остановились, Голосов проводил даму до стула и почтительно отошел.

    – Это что! – задорно воскликнул Глушков. – Вот я попробую вспомнить старинку…

    И вышел на середину комнаты.

    – «Барыню!» – крикнул он Петрову. Гитара загудела веселый плясовой мотив.

    Глушков сделал руки в бедра, повел плечами, топнул ногой и пустился в пляску. Сначала он засеменил на носках, мягко шурша о пол, затем прошелся как-то боком-боком, начал делать ногами чудовищные выверты, начал приседать и кружиться. Казалось, что это не человек, а огромный волчок, и, если бы не дробь, отбиваемая подборами по полу, можно было бы подумать, что он носится в воздухе, не касаясь пола. Плясал он долго и, наконец, весь раскрасневшийся, с выступившим на лице потом, сделав несколько приседаний, покружился и сразу в такт музыки остановился.

    – Вот, молодец! Ай, молодец! – гудел Заверткин.

    Все остальные тоже восторгались и громко выражали одобрение.

    Глушков, ни на кого не обращая внимания, махнул рукой, повалился на диван, достал из кармана платок, начал отирать пот и, испустив тяжелый вздох, оказал:

    – Стар стал. Не так выходит, как прежде бывало. Ушло время.

    И долго комната наполнялась оживленным разговором и раскатами смеха.

VIII 

    В самый разгар веселья в гостиную вошла горничная с докладом:

    – Барин, рабочие пришли.

    – Какие рабочие? – спросил Заверткин.

    – Дозорный, сторожа и еще один.

    – Сейчас выйду.

    Горничная ушла.

    Заверткин оставался после доклада горничной среди веселящихся гостей еще с полчаса, а затем уже вышел в переднюю к рабочим.

    Здесь, при его появлении, дозорный, высокий, с военной выправкой, с большой седой бородой, в желтом пальто, выступил вперед и вкрадчиво доложил:

    – Барин, мы Швецова у дров взяли…

    – Не у дров, а на дороге, – перебил его, тоже выступая вперед, невзрачный, с лохматой головой, бойкими карими глазами, длинной черной бородой, в синем с опояской армяке рабочий Швецов.

    – Как? Швецова? – громко переспросил Заверткин.

    – Так точно, – подтвердил дозорный. – Иду я после пожару и вижу – человек на камне сидит. Подхожу – Швецов. Ты, говорю, что делаешь? Ничего, говорит, сижу…

    Заверткин круто повернулся и пошел в гостиную.

    Здесь он сообщил, что дозорный привел поджигателя. И, довольный, ликующий, снова направился в переднюю.

    Глушков стремительно выбежал за ним. Вслед за Глушковым повскакали с мест остальные и тоже пошли в переднюю.

    Все они столпились у дверей и внимательно слушали допрос.

    – Зачем ты был у дров? – резким тоном допрашивал Заверткин.

    – Я, барин, с поля шел, – объяснял Швецов. – Лошадь в поле водил. Вот и узда.

    При этих словах он судорожно вынул из-за опояски узду, демонстративно потряс ремнями перед собой и с жаром продолжал оправдываться:

    – Вот видите! С поля шел. Сел отдохнуть около дороги, а ваш дозорный да сторожа подошли и взяли меня. У нас, говорят, пожар был. Ступай к управителю. А я и сном дело не знаю.

    – Зачем у дров был?

    – У дров не был. Напрасно это говорят. На камне около дороги сидел. Если бы знал, что у вас пожар был, так я далеко бы обошел, лишь бы в подозрение не попасть. Сам себе не враг.

    – Вы где его взяли?

    – У дров сидел.

    – Не у дров, а около дороги. Дорога проходит мимо дров. Шел и присел отдохнуть. Чего зря говорить.

    – Где вы его взяли?

    Дозорный замялся, посмотрел на стоявших сзади него сторожей, упорно молчавших, и нерешительно ответил:

    – Сидел.

    – У дров сидел?

    – Недалеко.

    – Спички есть у него?

    – Не обыскивали.

    Швецов лихорадочно начал развязывать опояску и забормотал:

    – Нет ни спичек, ни табаку, хоть обыщите.

    Глушков подошел вплотную к Швецову и, грозя пальцем, сердито сказал:

    – Ты, молодец, смотри, живо сподобишься в Сибирь!

    – Что смотри-то?.. – с раздражением ответил Швецов. – Человек с поля шел, а ваши сторожа поймали и таскают по начальству. Ни в чем не виноват.

    – Отведите его к уряднику, – распорядился Заверткин, обращаясь к дозорному.

    – Барин, ночь на дворе, а вы человека мучаете! – взмолился Швецов.

    – Урядник разберет. Проваливайте! – крикнул Заверткин.

    – Вот наказание-то! – воскликнул Швецов.

    – Что разговаривать, пойдем! – сказал дозорный.

    Дозорный, сторожа и Швецов направились к выходу, а веселящаяся компания возвратилась в гостиную.

    – Дело как будто раскрывается, – говорил Заверткин.

    – Мы не ошиблись, – вторил Глушков. – Поджог был. Уж это наверно.

    Мария Васильевна тоже внесла замечание:

    – Вот вы, – сказала она Глушкову, – говорите, что я полемизирую с вами. Но я должна сказать вам, что вы голословны. У вас одно предположение, а улик – никаких. Удивляюсь, как можно ни с того, ни с сего взять человека и водить по начальству, допрашивать… Я бы протестовала самым энергичным образом.

    – Не беспокойтесь, – возразил ей Заверткин, – следствие все выяснит… Я отправил его к уряднику, а тот разберется.

    – Я сильно подозреваю, – сказал, смеясь, Глушков, – что Мария Васильевна состоит в рабочей партии…

    Заверткин его перебил:

    – Забудемте, господа, эту неприятную историю. Прошу выпить и закусить.

    – Сейчас будет готов ужин, – заявила Елизавета Ивановна.

    – Прошу, господа, прошу! – повторил Заверткин.

    И снова все начали выпивать.

    И веселье их больше ничем не омрачалось.

IX 

    Через несколько дней после первого посещения Голосовых Юношев вторично пришел к ним. На этот раз он избрал вечерний час. Но самого Голосова опять не застал дома и снова был принят Марией Васильевной.

    С большим смущением в душе он переступал порог дома Голосовых, боясь, что Мария Васильевна обижена предложением уехать с ним от мужа, а Олимпиада Алексеевна, если ей удалось подслушать разговор, настроена совсем враждебно к нему.

    Но дверь ему открыла прислуга. Олимпиада Алексеевна не показывалась, а Мария Васильевна встретила его чрезвычайно любезно, пригласила в гостиную и, усадив на диван, сама села против него в кресло, стоявшее у преддиванного стола.