Текст книги "Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1"
Автор книги: Константин Носилов
Соавторы: Анна Кирпищикова,Павел Заякин-Уральский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
– Да неужто вы ни разу и в театре не бывали и нигде, кроме как под главным домом? – спрашивал Назаров, все еще недоумевающий, как это человек так мало впечатлений вынес из такой дальней поездки.
– Как же, бывал, был с знакомыми купцами и в театре, и в цирке, и акробатов там разных видел, да что ж тут такого особенного? Раз поглядел, два, оно и прискучило, – возразил Новожилов, передернув плечами.– ßce эти развлечения для праздных и богатых людей устроены, а не для нас, – добавил он, принимаясь за поданный ему чай.
– Ну, это вы напрасно так думаете, – не унимался Семен Васильевич, – есть у нас поговорка одна, весьма справедливая: кто за чем пойдет, тот то и найдет. Иной из театра много хорошего вынесет, впечатлений там свежих, чувств благородных, возвышенных, ну, одним словом, дух в нем поднимается, а другой, конечно, и не поймет ничего, а потому соскучится или начнет около буфета продовольствоваться и в конце концов бог знает куда попадет. А об вас-то мы иначе думали, человек вы молодой, недавно со школьной скамьи, вот мы и ожидали от вас больше, чем от вашего тятеньки или дяденьки. Те уж старики и всей душой в свое торговое дело ушли, а вам-то, кажись бы, рано еще таким быть.
– Так-то оно так, Семен Васильевич, да только когда на руках у вас дело да родитель над вами вроде стража неусыпного, только и следит, чтоб я ничем посторонним не заимствовался, так и выходит, что ты, как связанный. Да оно и бог с ним, я ни за чем посторонним не гонюсь, только бы своего не упустить.
– Ну, конечно, свои карманные интересы ближе и дороже всего, – рассмеялся Семен Васильевич.
– Да кому же свои интересы не дороги? Коснись до вас, так и вы своего упустить не пожелаете.
Вошла Серафима Борисовна и стала приглашать гостей в залу.
– Пожалуйте в залу, там попросторнее, там и поиграть и песни попеть можно, идите, идите, пожалуйста, что здесь сидеть в углу.
Все перешли в залу. Там только что пришел Василий Иванович, его познакомили с Новожиловым. Пока мужчины знакомились и разговаривали между собой, барышни столпились в кружок и сговаривались, какие петь песни, какими играть играми. К ним подошла Серафима Борисовна и стала их убеждать скорее начинать игры. Она любила, чтоб у них веселились, любила петь и сама первая запела:
Ходит царевич, ходит царевич
Вокруг нова города…
Хоровод тотчас же устроился, и барышни дружно подхватили песню. Новожилов, а за ним и Назаров начали ходить кругом хоровода, изображая царевичей, ищущих своих царевен. Песню пришлось повторить несколько раз, пока все царевичи отыскали своих царевен, затем ее сменила другая в том же роде. Запели:
Плыла лебедь, плыла лебедь…
И Лизе, вытолкнутой в середину хоровода, пришлось изображать гуляющую по бережку красную девицу. Вслед за ней тотчас же вышел и Новожилов и с низкими поклонами стал подходить и с той и с другой стороны, желая ей божьей помощи, но спесивая красная девица даже не взглянула и с пренебрежительной минкой всякий раз отворачивалась от кланяющегося доброго молодца. Не дождавшись ответного поклона, Новожилов запел довольно звучным баритоном:
Пожди, девица, спокаешься!
Пошлю сватов, я засватаю тебя.
Стоять будешь у кровати тесовой,
Знобить будешь резвы ноженьки свои,
Сушить, крушить ретиво сердце.
– Ну уж, нет, этого не дождетесь, – расхохоталась Лиза, прерывая песню, и вышла из круга, тогда как, следуя тексту песни, должна была изображать спокаявшуюся красную девицу, ищущую примирения. Все засмеялись, хоровод расстроился.
– Ах, Лизавета Петровна! Да вы бы мне хоть чуть головкой кивнули. Я-то вам поклонов, не считая, отвешивал, а вы и головкой кивнуть не хотели, – упрекал ее Новожилов, останавливаясь перед ней.
– А вот не хочу даже и головкой кивать, когда к тому угрозами вынуждают, – задорно ответила ему Лиза.
– Ай-ай, какая вы гордая! – говорил Новожилов, обтирая большим пестрым шелковым платком свой вспотевший лоб. – Меня даже в жар бросило от вашей жестокости.
Лиза рассмеялась. Барышни несколько времени прохаживались по комнате, смеясь и разговаривая, когда вошедшая Серафима Борисовна снова запела игровую песню, при которой все могли сидеть, кто где хотел:
Ехал пан, ехал пан из клуба пьян,
Обронил, обронил свою шляпу черную…
Новожилов встал при первых же словах песни, следом за ним поднялись еще двое молодых людей и принялись более или менее ловко изображать едущего из клуба пьяного пана, потерявшего шляпу. Новожилов уронил свою шляпу к ногам Лизы и затем жестами и поклонами приглашал ее поднять шляпу, напевая в то же время слова песни:
Подь сюда, моя панья милая,
Подними мою шляпу черную.
Лиза несколько колебалась, но вежливость все-таки требовала принять приглашение, и она встала и, подняв шляпу, надела ее на наклоненную голову Новожилова, ловко отдернув руку, когда он хотел схватить и поцеловать ее, как велела песня. Теперь Лизе пришлось изображать возвращавшуюся из компании панью, уронившую «с плечик шаль атласную». Шаль заменял просто носовой платок, который она и уронила перед Василием Ивановичем, не принимавшим никакого участия в игре.
Подь сюда, подь сюда, милый пан возлюбленный…
пела она своим негромким, но мелодичным голоском. Он быстро встал и с поклоном подал платок Лизе, радостно загоревшимися глазами взглянув ей в глаза. Милая улыбка и ласковый взгляд были ответом на его немой вопрос. Они ходили по комнате, пока допевалась песня, и по окончании ее сели рядом.
– Как давно не видал я ничего подобного и не слыхал этих песен, кажется, с самого детства, – сказал Василий Иванович. – Чем-то родным и таким старинным повеяло на меня от них.
– А в Благодатске разве не играют никакими играми? – спросила Лиза.
– Нет, там только танцуют. Кадриль и полька вытеснили все игры и песни. Там весьма недурной любительский оркестр, и всегда можно иметь музыку.
– А здесь только один был музыкальный инструмент – большая гармоника, да и та испортилась, и теперь осталась только гитара, но что ж под гитару танцевать! – с сожалением сказала Лиза.
– Почему же, можно под гитару потанцевать. Есть очень простой и веселый танец – гроссфатер. Тут, подыгрывая на гитаре, можно и петь и танцевать.
– Да у нас, пожалуй, никто не знает этого танца, – возразила Лиза.
– Да это то же, что наша улочка. Вам случалось танцевать ее?
– Случалось.
– Так вот и прекрасно. Значит, не будет никакого затруднения. Вы будете танцевать со мной?
– С удовольствием.
– Теперь только познакомьте меня с обладателем гитары, и мы живо наладимся; я тоже немного умею на гитаре и покажу ему.
– С Петром-то Ивановичем! Да разве вы не знакомы? Это наш кассир.
– Да? С ним я знаком, только не знал, что он-то и есть музыкант.
Василий Иванович и Лиза, смеясь, встали и пошли в уголок залы, где сидел небольшого роста, черненький, невзрачной наружности человечек. Это и был Петр Иванович Лопатин, отец Маши и двух других молоденьких дочерей. Лиза объяснила ему, в чем дело, и они все вместе вышли в кабинет дяди, чтобы там сыграться с напевом. Лиза слушала слова гроссфатера и старалась запомнить их. Чтоб лучше запомнить, она принялась торопливо записывать их на столе у дяди, а Крапивин нарочно повторял их по нескольку раз подряд.
VI
Все время разговора Новожилов следил глазами за Лизой с все возраставшим неудовольствием. В нем закипала ревность. Еще весной он со своим тятенькой порешил, что женится на Лизе по осени. Летом у них было так много торговых дел, что свадьбу играть было совсем некогда. В согласии отца старик Новожилов был вполне уверен, так как речь об этом уже шла между ними, а о согласии невесты ни тот, ни другой не заботились. Оно казалось несомненным ввиду согласия отца.
«Вот выискался, выскочка! – думал Новожилов, следя злыми глазами за уходившими в кабинет Крапивиным и Лизой. – Нет, я не уступлю тебе, сударик! Этот кусочек не про тебя!»
Между тем барышни опять запели:
Запрягу я пару коней вороную…
И Новожилов встал и, пройдясь по комнате, отправился в кабинет приглашать Лизу. Она было отговаривалась тем, что ей некогда, но Новожилов просил так настоятельно, что Лиза согласилась и вышла с ним в залу. Там уже прохаживалась другая пара, а именно Назаров с Машей; Лиза подошла к ней и, прохаживаясь с ней рядом, начала ей шепотом читать, что успела записать в кабинете. Они не обращали внимания на своих кавалеров, как того требовала и песня, и с презрением отворачивались от своих «мужей», когда они, закупив в китай-городе, подносили «женам»
Само, само наилучшее платье,
и «мужья» затем обращались с жалобой к добрым людям на нелюбовь своих «жен», не принимающих подарков. Затем песня повторялась, в ней говорилось, что обиженный муж снова отправлялся в китай-город за подарком и получал на этот раз «саму, саму наилучшую плетку». Лиза и Маша продолжали ходить по зале и затверживать то, что удалось Лизе записать.
Принимай-ка, жена, не стыдися,
Душа-радость моя, не спесивься, —
продолжал петь Новожилов и с гордым видом кинул на плечо Лизе свой пестрый шелковый платок, продолжая петь торжествующим тоном:
Посмотрите-ка, добрые люди,
Как жена-то меня молодца любит.
При этих словах Лиза и Маша вдруг расхохотались и, сбросив платки с плеч, сели на стулья около двери, прислонившись к косяку которой стоял Крапивин.
– Какая смешная песня! И какая тут глупая жена выведена, – сказала Лиза, смеясь и обращаясь к Крапивину.
– Правда, глупая жена выведена, – ответил вместо Крапивина Новожилов, остановившийся перед Лизой. – Только в этой песне много правды. Есть такие жены, которые только тогда и начинают любить своих мужей, когда они выкажут свою власть над ними.
– Вроде того, что вздуют своих жен плетью или палкой! Нечего сказать, должно быть, хороша любовь из-под палки! – заметил Крапивин.
– Однако вы, Лизавета Петровна, не хотите со мной ни одной игры доиграть, – упрекнул Новожилов Лизу.
– Надоели они мне, – ответила Лиза.
– И мне надоели, – сказал подошедший Назаров. – Все одно и то же. Лучше уж в кошку и мышку играть.
– Так бросим игры и станем танцевать гроссфатер, – предложил Крапивин. – Петр Иванович отлично подыграет нам. Надо только больше танцующих, надо всех просить принять участие, кроме играющих в карты.
– Отлично, отлично, устраивайте танец, я согласен, – заявил Назаров. – Марья Петровна, я с вами. – Маша с улыбкой кивнула головой, а Лиза с Василием Ивановичем принялись составлять и устанавливать пары.
– Да ведь мы совсем не умеем, не знаем ни слов, ни фигур, – протестовал было Новожилов, но его протест затерялся в общем согласии всех, заинтересовавшихся новым танцем. Он хотел было пригласить Лизу, но, узнав, что она уже танцует с Крапивиным, обратился к Серафиме Борисовне. Наконец, пары установились, Петр Иванович заиграл что-то вроде польского, и пары чинно двинулись по всем комнатам. Когда, обойдя комнаты, через переднюю вернулись в залу, Крапивин запел своим небольшим, но приятным тенорком:
Вот в полном разгаре и блеске наш бал,
Веселый гроссфатер оркестр заиграл…
Начались фигуры гроссфатера. Назаров подпевал басом, и все остальные, прислушавшись и уловив мотив, тоже принялись подпевать. Всем было весело, все подпевали и танцевали с удовольствием, и даже игроки бросили карты и вышли посмотреть на танцующих.
Вот щеголь поседелый
Бежит в манишке белой,
Ногой лягнет,
Другой дрыгнет… —
пел Крапивин все громче и увереннее, и танцующие, согласно то замедлявшемуся, то ускоряемому темпу, или чинно прохаживались, или весело проделывали немудреные и несложные фигуры гроссфатера. Молодежь веселилась от души, глаза у барышень сияли удовольствием. Один Новожилов имел недовольную физиономию. В душе его все сильнее и сильнее разгорались чувства озлобления и ревности к Крапивину, успевшему в один час затмить их всех и сделаться «персоной грата[7]» вечера, и хотя он все еще не признавал его своим соперником, но уже глухо предчувствовал это. Он видел по разгоревшемуся лицу Лизы, по ее сияющим глазам, что тут есть что-то более простого удовольствия, и ему было досадно и неприятно.
Танец длился уже целый час, и все еще конца ему не предвиделось, все новые и новые фигуры выдумывал Крапивин, и все веселее и увереннее звучал его красивый голос:
Какой сумасшедший, какой вертопрах!
Ну, можно ль резвиться в преклонных летах!
Всему есть на свете сезон.
Уставшие из пожилых танцоров и танцорок отстали, уселись к стенкам и, обмахиваясь платками и посмеиваясь, переговаривались между собою:
– Ну и танцор, ну и певун! Не было еще у нас такого, всю компанию взвеселил. Веселый выдался вечерок, веселый.
В передней у дверей в залу столпились зрители из прислуги своей и посторонней, собравшиеся тоже посмотреть на танцы. Сзади всей этой толпы стоял высокий мастеровой с черной курчавой бородой и такими же волосами. Его загорелое, покрытое сажей лицо показывало, что он только что оставил работу и что-то особенно нужное пригнало его сюда. Это был пудлинговый мастер из пудлинговой фабрики, по фамилии Озерков.
Он обращался ко всем из прислуги Нагибина со своей просьбой, но все только пожимались на его просьбу, и никто не хотел ее исполнить. Да и сам он просил как-то нерешительно, точно сознавая несвоевременность своей просьбы, и, стоя в кучке прислуги, глядел он на танцующих с какой-то странной смесью интереса и даже удовольствия и тоскливой мысли в открытых светлых глазах. Смолоду и сам он любил поплясать и всегда был первым затейщиком всяких плясок и игр. И до сих пор частенько ему принадлежал почин в устройстве какой-нибудь добродушной потехи или шутки над кем-либо из своих товарищей. Долго стоял он, переминаясь с ноги на ногу, и, может быть, простоял бы еще больше, если б его не увидал нечаянно вошедший в переднюю механик.
– Что ты? Чего тебе? – спросил он, живо заинтересовавшись присутствием рабочего в передней. – Не случилось ли чего в фабрике?
– Никак нет. На фабрике все благополучно. Только вот девочка у меня захворала, почитай, при смерти находится, Василья Ивановича мне бы надо.
– А-а, хорошо, я ему скажу, хоть и жаль его удовольствие портить. Вишь, он в танце главный зачинщик, и все дело, пожалуй, спутается без него, – сказал механик с сожалением.
– Да мне и самому жалко тревожить их, больно уж весело играют, – сказал рабочий, – только боюсь я, не умерла бы девчонка-то.
– Да что с ней?
– Тянет всю, ломает, а теперь посинела, и у рта пена.
– Окормили чем-нибудь, какой-нибудь дрянью напичкали, – сказал механик. – Сейчас подойду и скажу.
Василий Иванович только что остановился, кончив новую фигуру гроссфатера, как к нему подошел механик и, положив сзади руку на его плечо, сказал тихонько:
– Служба, батенька, прежде всего. Выдьте-ка в переднюю, там есть дело до вас.
Василий Иванович тотчас пошел в переднюю, продолжая напевать; Лиза глядела ему вслед с некоторой тревогой. Он быстро вернулся и, подойдя к ней, сказал:
– К сожалению, я должен идти к больной сейчас же. Прошу извинить, что нарушаю общее удовольствие. Но, может быть, танец продлится и без меня, Семен Васильевич будет начинать.
– Ах, как жаль! – сказала Лиза. Серафима Борисовна и Марья Ивановна тоже выразили сожаление и пошли в переднюю за Василием Ивановичем, обмахиваясь платками. Обе они танцевали с увлечением молодых девушек. Серафима Борисовна просила Василия Ивановича возвратиться к ужину.
– Постараюсь, – ответил он, – это ведь недалеко отсюда, тут напротив вас, за прудом.
Несмотря на убеждения Назарова продолжать, танец расстроился, и кавалеры пошли к столу с закусками по просьбе Серафимы Борисовны. После выпивки еще танцевали кадриль, но прежнего оживления и удовольствия уже не было. Часа в два стали накрывать ужин.
Лиза остановилась с Машей у окна в зале и, глядя на видневшийся за прудом огонек в одном из домов рабочих, сказала ей:
– Я думаю, Василий Иванович все еще там и потому не пришел сюда.
– Разве он туда пошел? – спросила Маша, тоже вперяя свой взор в сумрак осенней ночи.
– Он сказал, что больная за прудом, как раз против нас, и мне кажется, что она вот тут, где огонь. В других домах ведь темно, везде спят.
– Однако тяжелая же его служба, – задумчиво сказала Маша, – во всякую пору, во всякую погоду он должен идти, если его позовут.
– Правда, служба не легкая, но зато какая полезная, какая благодетельная для всех, – сказала Лиза с жаром.
– О чем это вы толкуете? – спросил подошедший к ним Назаров. – И чего уставились глазами в темноту?
– Да вот Лиза думает, что Василий Иванович там, где огонек виднеется за прудом, – сказала ему Маша, не заметив, что вслед за Назаровым подошел Новожилов.
– Однако, как барышни увлеклись новым фельдшером, следят за каждым его шагом и мысленно сопутствуют, – с насмешливой улыбкой сказал Новожилов.
– Что ж, он человек хороший, и увлечься им не грех. Вот такими, как мы с вами, так, небось, не увлекутся, – обернулся к нему, смеясь, Назаров.
– Куда нам до него! – с пренебрежительной усмешкой протянул Новожилов. – Разве вот вы, Семен Васильевич, еще потягаетесь, а я уж пасую.
– Скоренько спасовали, – опять рассмеялся Назаров.
– Однако ж уже ужин подают, а Василия Ивановича все нет. Жаль, приятно было бы хорошо поужинать в веселой компании.
– Огонь за прудом погас, – сказала Маша, снова взглянувшая в окно. – Может быть, он теперь уже идет сюда.
Однако он не пришел и во время ужина, длившегося целый час. После ужина пили шипучее вино, провозглашая многолетие виновникам празднества. В это же время внимание гостей было привлечено треском нескольких ракет, взлетевших над темными деревьями сада. Все, наскоро одевшись и укутавшись платками, вышли из гостиной на террасу и любовались ракетами, рассыпавшимися разноцветными огнями. Барышни сошли в сад и прохаживались по дорожкам цветника, слабо освещенным светом из окон залы и усыпанным опавшим желтым листом. Лиза и Маша, отделившись от других, пошли по аллее, отлого спускающейся к пруду, и остановились там у решетки, отделяющей сад от пруда. Стоя у решетки, они стали вглядываться в темные, чуть освещенные тусклыми фонарями фигуры людей, копошившихся на берегу и пускавших ракеты. От них отделился какой-то мужчина и пошел по дорожке, пролегавшей за решеткой. Девушки узнали Крапивина и поспешили ему отворить калитку.
– Любуетесь ракетами, – сказал он им, входя в сад. – Ну и раскутился же наш Николай Модестович, даже что-то вроде фейерверка устроил ради своей серебряной свадьбы.
– Да, это у нас что-то необыкновенное сегодня, что-то небывалое, – весело ответила Лиза. – Почему вы так поздно пришли? Мы вас ждали к ужину.
В это время к Маше подбежала ее сестра и позвала ее. Их родители уже собрались уходить, и девушки, наскоро простившись с Лизой, убежали.
– И думать нельзя мне было попасть к ужину, – заговорил Василий Иванович, прислонившись к решетке сада. – Случай тут вышел один странный такой с девочкой, и понять я его не могу. Есть признаки отравления, а чем отравилась, не знаю. И это уже второй случай!
– Господи! Да что же это такое значит? – испуганно воскликнула Лиза.
– Не понимаю, право; постараюсь разъяснить это завтра же. Девочку я надеюсь спасти, взял ее в больницу, сделали ей теплую ванну, конвульсии и рвота прекратились, теперь заснула, а я увидел ракеты в окно и пошел сюда, в надежде еще раз увидеть вас.
– А первый случай с кем был? – спросила Лиза, чтоб скрыть овладевшее ею смущение.
– Старушка одна захворала, посылали за мной вчера вечером, те же все признаки отравления, только в больницу она не пожелала лечь, дома, говорит, помирать хочу. Ну и, пожалуй, настоит на своем и точно умрет дома. Сегодня видел ее – очень плоха.
С минуту они молчали и медленно шли к дому по аллее.
– Лизавета Петровна, – робко и волнуясь заговорил Василий Иванович, – давно уж мне хотелось увидеть вас вот так, без свидетелей, и сказать вам, что всей душой полюбил я вас и на всю жизнь и был бы несказанно счастлив, если б вы пошли за меня замуж.
Он тихонько овладел рукой девушки и покрыл ее горячими поцелуями. Лиза не могла говорить, сильно взволнованная.
– Я знаю, что я незавидный жених, – сказал Василий Иванович несколько упавшим голосом, смущенный молчанием Лизы, – но я так горячо люблю вас, что не могу уже молчать. Я жизни не пожалел бы для вас, ответьте мне лишь слово, вот кто-то, кажется, идет сюда, – умоляющим голосом просил Крапивин.
– И я люблю вас, Василий Иванович, – чуть слышно прошептала Лиза, поспешно отнимая руку и ускоряя шаги. Навстречу им шли Серафима Борисовна с Марьей Ивановной. Узнав Крапивина, Серафима Борисовна принялась звать его в комнаты поужинать и, несмотря на все его протесты и ссылку на позднее время, увела его в дом.
– Какой хороший вечер провели мы сегодня, – сказала Марья Ивановна, пытливо заглядывая в смущенное и пылающее личико Лизы.
– Да, это хороший вечер, единственный в моей жизни, – шепотом ответила ей Лиза и горячо расцеловалась с ней. К ним подошли другие гости, все прощались и уходили; Лиза поспешила в комнаты и там встретила Крапивина, тоже уже уходившего. Они простились крепким рукопожатием, обменявшись только взглядом.
VII
На другой день Крапивин получил записку от Марьи Ивановны, приглашающую его зайти часов в одиннадцать взглянуть на Басю. Крапивин улыбнулся: это значило, что Марье Ивановне хотелось поболтать с ним за кофеем, а Бася только предлог.
Входя к ним в переднюю, он встретил кухарку и попросил ее принести ему горсточку ржаной муки.
– Вы что тут стряпать собираетесь? – спросил его Густав Карлович, стоявший на пороге своего кабинета. Василий Иванович, не заметивший его сначала, подошел поздороваться и увидал в кабинете Нагибина. Он хотел было подойти и к нему, но тот, бросив газету, которую просматривал, сухо пробормотал:
– Ведь мы уж виделись сегодня, – и прошел мимо него в столовую.
В этих словах, а главное, в лице и манере виделось что-то сухое и неприязненное. Густав Карлович поглядел вслед ему с недоумением и вопросительно взглянул на Василия Ивановича. Тот только слегка пожал плечами и пошел к чайному столу здороваться с Марьей Ивановной и стал ее расспрашивать о Басе. В это время кухарка принесла на тарелочке муку и подала ее Василию Ивановичу.
– Это зачем? Что вы хотите делать? – спросила несколько удивленная Марья Ивановна.
– Хочу посмотреть, из какой муки вы хлеб делаете, – ответил Василий Иванович, вынимая из кармана стеколко и внимательно рассматривая муку. Посмотрев, он сказал кухарке:
– Унеси, мука у вас хорошая.
– И у всех такая, – сказал на это Нагибин, смотревший с недовольным видом на Крапивина. – Охота вам, Василий Иванович, из мухи слона делать!
– Нет, Николай Модестович, не я делаю из мухи слона, а вы хотите из слона муху сделать, это вот верно, – ответил тот с какой-то особенной горячностью.
– Да в чем дело? Объясните вы мне, пожалуйста, – просил Густав Карлович, присаживаясь к столу с закуской и водкой и жестом приглашая их к себе.
– Дело в том, – сказал Василий Иванович, – что муку, негодную в пищу, выдают рабочим, и от этого произошло много заболеваний, а сегодня в ночь старуха одна даже жизнью поплатилась.
– Да полно вам, Василий Иванович! От старости старуха умерла, ну и бог с ней, молодым место опростала, – сказал Нагибин, наливая себе водку.
– Ну, хорошо, бог с ней, не два века ей жить! Но для меня важно не то, что она умерла, а то, отчего она умерла.
– Вот привязался! От старости ли старуха умерла или объелась чем, что нам за дело? – заговорил Нагибин, в волнении встав со стула, на который он было присел. – А он пристает вскрывать старуху. Из-за двухсот пятидесяти верст доктора выписывать да караул при ней держать; хлопот сколько, а из-за чего? Старуха честнехонько кончилась, напутствована, чуть ли даже не соборована, и родным ее это не понравится. Нет, Василий Иванович, мудрите вы не в меру. Очень уж вам захотелось ученость свою выказать.
Ехидная улыбочка искривила губы Нагибина. Василий Иванович тоже встал и, подойдя к Нагибину, сказал:
– Не думал я, Николай Модестович, что вы такого дурного обо мне мнения и так мало понимаете, чего я хочу. Ведь я убежден теперь, что старуха померла от вредного хлеба. Во всех пяти домах, где были серьезные заболевания, я был сегодня, рассматривал муку и хлеб и нашел их негодными в пищу. Обо всем этом я уже написал от себя донесение и в главное управление и доктору и надеюсь, что вы, прибавив к нему свое, отправите его сегодня же с нарочным. Амбар с вредным хлебом вы, конечно, распорядитесь запечатать и выдать рабочим муку из другого амбара, из которого выдают вам и служащим и нам в больницу отпускают. Это ваша прямая обязанность.
Угрюмо нахмурившись, слушал эту речь Николай Модестович, и только красные пятна, выступившие на его лице, показывали, что он далеко не спокоен.
– Спасибо вам, Василий Иванович, что напомнили мне про мою обязанность, – сказал он с иронией, кланяясь Крапивину, и, выпив налитую рюмку, так сильно стукнул ею о стол, что донышко отскочило. Потом, закусив корочкой хлеба, он попревшему с иронией обратился к Крапивину:
– А чем прикажете народ кормить, если эту муку не выдавать? До зимнего пути муки взять нам ведь негде.
– Да я ведь знаю, что не весь хлеб у вас плохой. Я вам говорил, что у вас да и у всех конторских служащих мука хорошая, чистая, а у рабочих испорченная. Посмотрите, только простым глазом посмотрите и увидите сами.
– Да полно вам вздор говорить, Василий Иванович, у всех одна мука, и если какая баба своим неряшеством муку испортила и хлеб плохой испекла, так из этого стоит делать такую историю! Смотрите, как бы вам худа не было за излишнее-то усердие.
– Что ж? Пусть мне и худо будет, да зато совесть моя будет спокойна, если я от людей этот вред устраню. Старуха умерла, а на той неделе двое детей померли с теми же признаками отравления, но тогда я понять не мог, чем они отравились. Теперь в больнице лежит девочка и мужик, работник, отец семейства, привезли его сегодня утром; ну, этих двух я надеюсь спасти, потому что уже знаю, с чем я борюсь, и вред от них устранил. Умерших не воротишь, конечно, и согласен я не упоминать о них больше, только обязанность ваша от живых этот вред устранить, и если немедленно прикажете вы отпускать всем хорошую муку, то я и буду доволен. В противном же случае число заболеваний будет все увеличиваться, и это будет лежать у вас на совести.
– О моей совести прошу не беспокоиться, я свое дело и свои обязанности хорошо знаю, – вспыхнул, наконец, долго сдерживавшийся Нагибин, – а вот вы своих не знаете. Ваше дело лечить больных, а не совать свой нос в чужие дела.
Николай Модестович вышел в залу, закурил там трубку и стал ходить взад и вперед, пуская клубы дыма. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным. Он искренно думал, что Василий Иванович преувеличивает опасность и суется не в свое дело или потому, что у него такой уж характер гадкий, или из желания выслужиться перед начальством.
«Только он неверный путь выбрал для этого; от начальства ему, пожалуй, нагорит за это», – думал Нагибин, но в то же время он решил сегодня же вечером позвать к себе Архипова и порасспросить его о муке.
– Да не ошибаетесь ли вы, Василий Иванович? – сказал Густав Карлович, когда Нагибин ушел в залу. – Может, и в самом деле болеют они от чего-нибудь другого, может быть, другим чем отравились, а не хлебом, ведь жрут они всякую гадость, грибы эти, рыбу тухлую, пиканы там какие-то, ну и болеют, конечно.
– Нет, не ошибаюсь я, Густав Карлович, сегодня я с семи часов утра только и делал, что из дому в дом бегал и хлеб и муку исследовал. Мука с спорыньей да еще лежалая; от долгого лежанья в ней особенный этакий яд развился. Где мешали эту муку со старой хорошей, там и меньше хворали, а где было не с чем мешать, там и хворают больше.
– Вы все-таки не беспокойтесь очень, – сказала Марья Ивановна. – Я уверена, что Николай Модестович распорядится сегодня же, чтоб выдавали хорошую муку. Вы очень горячитесь и этим вредите себе. С Николаем Модестовичем надо умеючи говорить.
– Да как же тут не горячиться, когда каждый день можно ожидать, что все поголовно захворают. Почти во всех домах старая хорошая мука съедена и осталась только плохая.
Василий Иванович, несмотря на убеждения Марьи Ивановны не сердить Нагибина, пошел в залу, надеясь еще поговорить с ним, но тот и слушать не стал и, замахав рукой, схватил фуражку и быстро пошел домой. Густав Карлович тоже уговаривал Крапивина не затевать с Нагибиным ссоры и подождать, не опомнится ли он и не сделает надлежащего распоряжения.
– Ну, подождем: скоро наступит выдача хлеба, и тогда посмотрим, какую муку будут выдавать. Если опять ту же, тогда придется уже действовать иначе, – сказал Василий Иванович, глубоко опечаленный и каким-то упавшим голосом.
– Я за вас боюсь, что вы повредите себе, – ласково сказала ему Марья Ивановна.
– Эх, Марья Ивановна, да в такое время о себе-то ведь грех и думать, – горячо возразил Крапивин и, простившись, ушел.
Дома у себя он застал Назарова. В конторе уже шел разговор о том, что Крапивин был у Нагибина и очень резко поговорил с ним, что Нагибин очень недоволен им.
– Оставь ты, пожалуйста, друже, эту историю, не затевай напрасно ссоры с Нагибиным, пользы-то, пожалуй, никому не выйдет, а себе, несомненно, повредишь, – сказал Назаров, передав сначала то, что толкуют в конторе.
– Пусть я себе поврежу, но оставить этого дела я не могу. Ну, вот не могу и только, душа не подымает.
– Фу ты господи! Вот еще человек с душой выискался! – шутливо воскликнул Назаров. – Ведь ты свое дело сделал, Нагибину доложил, в управление написал, ну и жди распоряжений.
– Да ты понимаешь ли или нет, что ждать-то нельзя. Меры принимать немедленно надо, а он не шьет, не порет!
– Нагибин тяжкодум и всегда такой был, а ты ждал, что он для тебя так и запрыгает.
– Да не для меня! – с сердцем закричал Крапивин. – Что ты бестолкового-то из себя корчишь? Ведь люди мрут, ведь я убежден, что болеют и умирают от испорченного хлеба. Я вот за стол спокойно сесть не могу, за еду приняться не могу. Все во мне вот как кипит.
