Текст книги "Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1"
Автор книги: Константин Носилов
Соавторы: Анна Кирпищикова,Павел Заякин-Уральский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
– Ба, да это ты, Семенище! Вот уж никак не ожидал тебя здесь встретить. Да что с тобой?
Василий Иванович сел рядом с ним на кровать и, обхватив его за талию, ласково заглядывал ему в глаза.
Назаров просиял, он не ожидал такого сердечного привета от человека, с которым не виделся несколько лет, о котором думал, что он, пожалуй, загордился своей ученостью и не захочет его и узнать. А он не только узнал, но даже и старое школьное прозвище вспомнил, каким окрестили его в школе за его непомерный рост. Радостно заблестевшими глазами глядел он в лицо Василию Ивановичу, в это такое простое лицо, окаймленное небольшой русой бородкой, и в ласковые сероголубые глаза и, прежде чем начать говорить, несколько раз глубоко вздохнул. Моментом смущения воспользовался Сергей Максимович и принялся излагать ход болезни, то и дело уснащая свою речь латинскими терминами. Василий Иванович слушал с легкой улыбкой, жестом пригласив Каратаева сесть на стоявший рядом с кроватью табурет.
– Отлично, – сказал он в ответ Сергею Максимовичу. – Так у вас тут все восемь человек выздоравливающих, все скоро на выписку? Виват вам, Сергей Максимович! Сколько я понял из всего, что вы мне говорили теперь и раньше, процент смертности был у вас самый незначительный?
– За все время с появления болезни в два месяца было четыре смертных случая. Два в больнице и два в своих домах.
– Как же вы управлялись с больными, когда их много скапливалось? Помощников сколько у вас?
– Помощник один, сторож один на всю больницу и одна сиделка в женской палате да кухарка еще, – говорил Сергей Максимович все тем же тоном рапортующего подчиненного.
– Сколько же больных у вас скапливалось самое большое число?
– Человек двадцать было. Больше не бывало-с.
– Как же тогда вы управлялись с ними? Кто дежурил при них по ночам? Кто днем сидел, подавал лекарство?
– Да сам и дежурил по очереди с помощником и сторожем. Только вот спать они больно уж лютые. У сторожа, конечно, много дела, устанет за день, ну, ночью и спит, не добудишься его. А помощника прислали всего две недели назад из Благодатской больницы, занимался там при аптеке, мальчик шестнадцати лет всего; положиться на него тоже еще нельзя-с; бывали случаи серьезные.
– Значит, сами постоянно следили за больными, сами и лекарства давали?
– Больше всего сам. Случалось, самому и экскременты удалять приходилось.
– Так вот как! Ну, исполать вам, Сергей Максимович, сам большой, сам и маленький был. Учиться мне у вас надо выхаживать тифозных больных, – говорил Василий Иванович, похлопывая рукой Каратаева по коленке. – Теперь вот меня в помощники к вам прислали.
– Ну, что вы-с, – сконфуженно заговорил Сергей Максимович. – Нам у вас поучиться-то следует, мы вас и ждали, как новое этакое светило науки.
Василий Иванович весело расхохотался.
– Ах вы, чудак-старика! Придумал тоже: светило науки! Да всего дороже в таких случаях вот этакий опытный и усердно исполняющий свое дело человек. Трудились вы, вижу я, не покладая рук, ну и получился результат хороший. А теперь пойдемте к другим больным. Есть серьезные?
– Во второй палате двое-с.
– До свиданья, Семен, я с тобой, дружище, не прощаюсь, я еще забегу.
Обойдя всех больных в сопровождении Сергея Максимовича, Крапивин прошел во вторую палату.
– Хороший человек, хороший, – заговорили больные, столпившись в кучку по уходе Крапивина и Каратаева. – Хорошего человека сразу, видно, простой такой, обходительный, видать, что добрый.
– Вот бы к нам его, – пожелал кто-то.
– Где! Не назначат.
Назаров, сияющий, расхаживал по палате, усиленно пыхая папироской и с удовольствием прислушиваясь к этому оживленному говору, в котором отражалось хорошее впечатление, произведенное новым фельдшером.
Обойдя больницу, Крапивин еще забежал в палату и сообщил Назарову, что вечером и он переберется из въезжего дома в свободную палату, где и будет его временная квартира, и туда же просит перебраться и Назарова.
– Да ты бы того, брат, поберегся, – заботливо сказал Назаров, почесывая голову. – Ведь тиф – это, брат, того, штука заразительная.
– Э, не беда. Если я схвачу «легонький тифик», – весело засмеялся Крапивин, – Сергей Максимович пропишет мне лекарство и живо на ноги поставит. Однако я спешу, время представляться вашему управителю. Уж скоро одиннадцать часов.
Проводив Крапивина, Сергей Максимович вернулся сияющий и радостный.
– Осмотр больницы сошел хорошо-с, – говорил он Назарову с довольным видом, потирая руки. – Всем остался доволен Василий Иванович: и чистотой в здании, и воздухом, и в ретирадах[2] был, и хоть были кой-какие погрешности, ну да он не обратил на них внимания. Можно надеяться, что отзыв даст о состоянии больницы хороший, а для меня это важно, ведь я уж старик, положенное число лет выслужил, и пора, пожалуй, мне и на пенсию, хотя я готов послужить и еще-с. А все же хороший отзыв для меня очень важен, очень!
Сергей Максимович с довольным видом расхаживал по палате и все потирал свои руки.
Управитель, Николай Модестович Нагибин, был человек уже немолодой и довольно заскорузлый и черствый сердцем. Служил он управителем давно и привык самовластно распоряжаться в заводе. Сам беспрекословно подчиняясь всем приказаниям, какие получал от высшего начальства, он и от всех своих подчиненных требовал того же относительно себя. Держал он себя с ними важно и гордо, руки даже никому не подавал. С Василием Ивановичем, однако ж, он обошелся очень любезно и, выслушав его рапорт о состоянии больницы и числе больных, а также и похвалы неутомимости и энергии Сергея Максимовича, стал расспрашивать о новостях в главном управлении, о здоровье своих благодатских знакомых и, наконец, пригласил его в столовую закусить. Там он познакомил его со своей женой, пожилой, добродушного вида, довольно полной женщиной, и молодой девушкой, племянницей жены. Закуска была уже приготовлена, но только что они хотели выпить по рюмке водки, как из передней раздался довольно громогласный вопрос:
– А дома ли хозяева и можно ли их видеть?
– Можно, можно, все дома, – заговорила Серафима Борисовна (так звали жену Нагибина) и любезно пошла навстречу выглядывавшему из передней механику-шведу Густаву Карловичу. Это был еще молодой человек лет тридцати с небольшим, темноволосый, крепкого сложения мужчина с приятным и умным лицом. Он держал себя с Нагибиным совершенно просто, по-товарищески, частенько подшучивал над его начальнической важностью и один в заводе дерзал спорить с ним и опровергать его иногда не совсем удобные для себя распоряжения. И Нагибин смалчивал и нехотя подчинялся, зная, что главное управление дорожит механиком и не желает, чтобы между ними были какие-либо распри. Крапивина познакомили с вошедшим Густавом Карловичем.
– А-а! Здравствуйте, здравствуйте, – сказал механик, говоривший хорошо по-русски и только изредка употреблявший не совсем правильные выражения. – Мы вас давно тут ждем. Сергей Максимович-то наш, бедняга, трухнул-таки да и нас-то напугал. А отправляться в Елисейские поля[3] еще не хочется, еще пожить хочется, поработать. Конечно, поживете у нас, – заключил механик свою речь, потряхивая энергическим пожатием руку Василия Ивановича.
– Да, я послан с тем, чтобы прожить здесь время эпидемии; но я нашел ее уже значительно ослабевшей и большинство больных выздоравливающими. Можно надеяться, что она теперь не возобновится больше, – ответил Василий Иванович.
– Ну, разумеется, разумеется. Я того мнения, что с появлением нового эскулапа у нас все болезни исчезнут, и духу не будет, – весело смеясь, говорил механик. – А долгонько же, однако, управление собиралось послать нам помощь. Чуть не два месяца прошло, как донесли отсюда о появлении тифа. Не очень-то оно заботится об нас, не очень. – И Густав Карлович похлопал по плечу управителя.
– Да ведь и не было таких особой важности случаев, из-за которых бы тревожиться стоило, – возразил Нагибин с обычной своей флегмой. – И один Сергей Максимович управлялся хорошо. Вот и Василий Иванович нашел все его действия правильными.
– Ну, конечно, все правильно! И то, что человек пять-шесть на кладбище стащили – тоже правильно, – рассмеялся механик.
– Случаи смерти могут быть и при самых лучших врачах, – сказал Крапивин, – а энергия и неутомимость Сергея Максимовича просто удивительны, я преклоняюсь перед ним.
– Но, кажется, у него очень мало знаний, – сказал Густав Карлович с серьезной миной, – вообще небогато тут, – и он ткнул себя пальцем в лоб. – А сам доктор не собирается сюда?
– Собирался, но он что-то нехорошо себя почувствовал и не поехал, побоялся тряской дороги. Вот меня и командировали сюда.
– И лучше, и умнее поступили, а только я уж не раз замечал, что доктору всегда начинает нездоровиться, когда ему предстоит чем-нибудь потревожить свою особу. Не понимаю я, зачем это управление держит такого старого, обрюзглого, обленившегося врача.
– Господа, выпить прошу вас, уж давно адмиральский час пробил, – предложил Нагибин, желая прекратить разговор, начинавший ему не нравиться.
– А, выпить! Это мы не прочь, – сказал Густав Карлович, подходя к столу, около которого хлопотала Серафима Борисовна, прибавляя разной снеди. – Только я всегда скажу, что этого старого лентяя давно прогнать следовает. Велика важность, что когда-то, полтораста лет тому назад, он вылечил самого князя от флюса там или насморка, так и надо держать его за это целый век, – говорил Густав Карлович, взявшись за рюмку и обводя всех вопросительным взглядом.
– Господа, здоровье вновь приехавшего! – предложил Нагибин, протягивая механику рюмку. Они чокнулись с Василием Ивановичем, ответившим легким поклоном на их тост, и выпили.
– Я слышал, у вас уже были столкновения с доктором? – продолжил механик раз наладившийся разговор. – Ну и что же? Как вы его нашли? Ведь старая ветошь – и только? Сергей Максимович-то у нас, пожалуй, лучше будет?
Механик весело расхохотался.
– Упрям очень наш доктор и как-то мелочно самолюбив, – ответил Василий Иванович.
– Довольно вам, господа, толковать на эту тему, давайте-ка повторим да вот займемтесь лучше этим. – И, вновь налив рюмки, Нагибин придвинул гостям блюдо с маринованными линями.
– А-а! Лини! – воскликнул Густав Карлович, неравнодушный ко всякой вкусной снеди. – Да где вы их достали, Николай Модестович? И что бы хоть немножко поделиться со мной.
– И поделились, – ответила за мужа Серафима Борисовна. – Я уже послала две парочки Марье Ивановне.
– Вот за это спасибо, это любезно, это по-дружески, – говорил Густав Карлович, пожимая руку Серафимы Борисовны. – Почему же только Меричка не сказала мне об этом?
– Верно, сюрприз хочет вам сделать, – предположила Серафима Борисовна, улыбаясь [4].
III
Густав Карлович, нанявшийся в Новый Завод устраивать пудлинговые печи и ставить какие-то машины, проводил целые дни в фабрике, приходя домой только к обеду, поэтому Марья Ивановна, сидя дома одна целые дни, была рада обществу Лизы. Она охотно поделилась с ней всеми своими знаниями по части рукоделий, светских приличий, а также и мод. Поделилась выкройками и рисунками из Модного журнала, который выписывала, и стала ее руководительницей и наставницей по устройству костюмов, выбору материй для них и вообще во всех мелочах жизни, которые в то время одни наполняли все время женщин.
Дружные между собой во всем, молодые приятельницы только в одном мало сходились: Лиза очень любила читать, а Марья Ивановна почти ничего не читала и только иногда слушала, как Лиза читала ей какой-нибудь рассказ или повесть, обыкновенно переводную, печатавшуюся в Модном журнале. Когда получался Модный журнал, Лиза прежде всего набрасывалась на чтение, а Марья Ивановна отнимала у нее журнал и заставляла прежде с должным вниманием отнестись к модным картинкам, рисункам и выкройкам и тогда уже разрешала ей читать то, что было тут по части литературы. Кроме Модного журнала, в Новый Завод выписывалась газета в контору, да Назаров в компании с другими конторскими служащими выписывал журналы, а всякие другие книги были большой редкостью. Лиза, разумеется, читала журнал потихоньку от отца, а часто и от тетки приходилось прятать книгу.
Серафима Борисовна находила, что девушке всего приличнее сидеть за рукодельем или заниматься домашними работами по хозяйству, а не тратить время на чтение всяких пустяков. И Марья Ивановна считала своей обязанностью говорить Лизе, что в романах больше вздору, чем правды, что и люди и чувства там все выдуманные, но Лиза не верила и спорила. Эти-то споры, вероятно, больше всего и послужили к их сближению. Для Марьи Ивановны весь мир заключался в ее Густаве, Юлечке и Басе да еще в устройстве своего домашнего обихода и комфорта. Но, живая и общительная от природы, она находила время и для общения со своими знакомыми, любила и поболтать, и пошутить, и посмеяться. Вообще молодежь в Новом Заводе находила ее в высшей степени хорошей женщиной, а Лиза и любила и глубоко уважала ее, благодарная в душе за то, что Марья Ивановна не пренебрегла обществом такой простой, необразованной девушки [5].
– Эге, дружище, да ты, видно, попался! Я ведь видел третьего дня, как вы прощались, когда вместе вышли от механика, и тоже заприметил кое-что.
– Ну, как же прощались? Обыкновенно, как с тобой и другими, за руку и только.
– А тебе, небось, облапить и расцеловать ее хотелось? – шутил Назаров, смеясь.
– Семен, замолчи, не болтай вздору!
– Да вижу, вижу, что таешь; вижу, не скрывайся, – не унимался Назаров.
– Нечего видеть-то. Я прямо скажу, что Лизавета Петровна славная девушка, умная и очень мне понравилась, но о любви и поцелуях еще и думать рано. Всего-то раз пять виделись и несколько слов сказали друг с другом, а вы уж и пошли сочинять, – с досадой сказал Василий Иванович, выходя из палаты.
– Ну, ну, не ершись, – посмеивался про себя Назаров, которому раньше тоже очень нравилась Лиза, но она не обращала на него никакого внимания, а умильные взгляды Маши Лопатиной начинали все сильнее привлекать его.
«Пусть, пусть, из вас будет славная парочка», – думал он, ложась на кровать и бросая докуренную папироску, и решил, что не будет больше докучать своему приятелю шутками на этот счет. Грубоватый на словах и в манерах, Назаров был очень добр душой, чуток и деликатен в отношениях с знакомыми.
Василию Ивановичу по двум причинам была неприятна болтовня приятеля: первая та, что в ней было много правды. Лиза как-то сразу очаровала его, до сих пор довольно равнодушного к женщинам. Она не была красавица, но все-таки ее свежее, румяное личико было очень миловидно. Но всего более нравились ему ее глаза, такие чистые, спокойные и смелые. Она не играла ими, не разглядывала его исподтишка, не опускала с притворной застенчивостью, а глядела так спокойно и просто, внимательно и с серьезным видом слушая его речь. И в глубине души Василий Иванович начинал сознавать, что взгляд этих чистых серых глаз может сделать его счастливым. И пусть его жизнь длится в этой глуши целые годы, только бы дождаться того момента, когда эта милая девушка взглянет на него с любовью и доверчиво даст ему свою руку. Но едва он сам начал сознавать возникавшее в нем чувство, как оно уже сделалось предметом шуток и разговоров для его близких знакомых. Назаров не первый заговорил с ним сегодня о Лизе. В этот день, когда Василий Иванович зашел к механику посмотреть его девочку, с которой с вечера был небольшой жар, и, не найдя у нее ничего серьезного, старался успокоить встревоженную Марью Ивановну, она как-то вдруг заговорила с ним о Лизе. Она сказала, что заметила, что ему нравится Лиза, и посоветовала ему не упускать такой хорошей невесты.
– Поручите мне сосватать ее вам, и я живо это дело обделаю.
Василий Иванович поблагодарил и сказал, что об этом еще рано думать.
– Почему же рано? Чем раньше станете об этом думать, тем лучше. А то смотрите, как бы у вас не перехватили невесту. Я знаю, что ее хочет сватать Новожилов из Сосьвы. Это сын богатого торговца там. Мне это говорила Серафима Борисовна. Надо успевать пока до него.
– Если Новожилов нравится Лизавете Петровне, то…
– Да вовсе он ей не нравится, а просто отдаст ее отец за него и только. Здесь не очень-то спрашивают согласия у невесты.
– Ну, все-таки и насильно отдавать, вероятно, не станут, – сказал Василий Иванович и, поблагодарив Марью Ивановну за желание ему добра, ушел домой. А дома приятель затеял подсмеиваться на ту же тему. «Если Семен еще загородит этот вздор, придется оборвать его поосновательнее», – решил Крапивин в уме.
IV
Но обрывать приятеля ему не пришлось. Назаров перестал докучать ему разговорами о Лизе. Замолчала и Марья Ивановна, но мысль свою женить Крапивина на Лизе она не оставила. Она посвятила в свою затею и мужа, и хотя он высмеивал ее, как сваху, но не находил ничего несообразного в ее планах. Она стала всячески способствовать сближению молодых людей, устраивая то чай в саду, приглашая на него Василия Ивановича и Лизу с подругой, то поездку куда-нибудь за грибами или ягодами или просто с чаем. В таких поездках принимала участие и Серафима Борисовна и еще кое-кто из знакомых. Но тут общество держалось все вместе, и молодым людям едва удавалось перекинуться между собой лишь несколькими словами. Раз, возвращаясь с такой прогулки, Марья Ивановна высказала свое мнение о том, что Василий Иванович самый подходящий для Лизы жених, и по недовольному лицу Серафимы Борисовны сразу увидала, что ей эта мысль не понравилась.
– Вы так думаете, да отец-то ее так не думает, – сказала Серафима Борисовна, – хочется ему зятя богатого. У него ведь есть деньжонки и не маленькие: и сам скопил, да и от отца еще унаследовал. Нет, он не согласится.
– Да какого же ему еще лучшего зятя надо? Здесь, на Новом Заводе, и женихов лучше его нету.
– Здесь нету, в других местах найдутся.
– А по-моему, лучше искать нечего. Он такой славный, умный, так хорошо себя держит, – продолжала Марья Ивановна свою атаку.
– Хорошо себя держит, а с доктором уже успел поссориться и с высшего места на низшее переведен. Нет, по-моему, так он не умеет себя держать.
– Да я не в том смысле, я хочу сказать, что он совсем не мужик, и манеры у него такие хорошие, приличные. А жалованье ведь могут и прибавить, когда увидят, какой он полезный человек.
– Ну, много жалованья не прибавят. Фельдшерам не полагается большого жалованья, – возразила Серафима Борисовна с упорной настойчивостью, – а Василью Ивановичу, кроме фельдшерского места, никакого другого и не видать.
– Положим, так, но надо и то помнить, что и Лизанька ваша простая девушка. Отец – хлебный запасник[6], почти что простой мужик.
– Это правда, простой он мужик, чуть только грамоте знает, а гордости в нем много, да и самодур он большой.
– Да чем же ему гордиться?
– Нечем больше, как своими деньгами. Я вам говорю, богатого он зятя ждет.
– Да разве уж Новожилов так богат?
– Конечно, со средствами человек. Живя за ним, Лиза нужды не увидит. А главное то, что купчихой будет.
– Да ведь он тоже крепостной?
– Был, да выкупился и теперь купец.
– Ну, да ведь скоро и все крепостные вольными будут. Мне это Густав говорит, а он знает, – сказала на это Марья Ивановна.
Серафима Борисовна поглядела на нее пристально и потом сказала, понижая голос:
– И я слыхала, да только еще, правда ли это? Да и когда это будет? А и будет, так Василию Ивановичу немного корысти от воли. Как он был фельдшером, так фельдшером и останется.
– Тогда он может поехать учиться и сдать экзамен на доктора. Ведь он еще молодой человек.
– Да ведь на это средства нужны.
– Конечно, так вот и хорошо бы ему было жениться на богатой невесте, и средства бы были, – наивно рассудила Марья Ивановна.
– Ну, старик денег не даст. Он, пока жив, денег из рук не выпустит. Умрет, – конечно, с собой в могилу не возьмет. Только не отдаст он Лизу за Василья Ивановича, и боже вас сохрани внушать ей эту мысль, одна неприятность может из этого выйти, – сказала Серафима Борисовна и стала прощаться, так как подъехали к дому. В душе она была очень недовольна Марьей Ивановной, но все-таки неудовольствия не высказывала.
– Я никогда ничего не говорила Лизе, – горячо возразила Марья Ивановна. – Зачем смущать девушку прежде времени? Мне очень жаль, что эта моя мысль вам не по душе. Из них бы славная парочка вышла! – Серафима Борисовна только улыбнулась в ответ, и на этом они расстались.
На другой день Серафима Борисовна позвала племянницу к себе и осторожно попыталась выведать у нее ее сокровенные думы. Застигнутая врасплох, Лиза смутилась, но не выдала своей сердечной тайны. Да и сама она еще не сознавала ясно своего чувства к Василию Ивановичу и даже с Машей, своей задушевной подругой, не делилась своими думами. Она ощущала пока только тот бессознательный радостный интерес, какой является к новому, успевшему произвести хорошее впечатление человеку. Вопросы тетки и ее предостережения насчет того, что увлекаться не следует и нечем, что женихи найдутся и получше, только заставили ее посильнее задуматься и взглянуть на Василия Ивановича как на возможного жениха.
«И с чего это тетка выдумала, что тут может что-нибудь такое быть? Он такой умный, образованный, а я едва грамоте знаю. Да и в голову не придет ему жениться на мне», – думала Лиза и невольно вздохнула и в то же время вспомнила с тайным удовольствием его полные какого-то особого выражения взгляды. Она понимала, что нравится ему, а теперь, после разговора с теткой, сознала, что и он ей нравится более всякого другого. Она знала, что отец и тетка прочат ее за Новожилова, но он никогда не нравился ей, ни его ухватки приказчика из лавки, ни речь, ни наружность дебелого русского молодца. «Он деревянный какой-то, и глаза, как у рыбы, лицо всегда красное, а руки потные, – говорила она Маше еще до приезда Василия Ивановича, когда в разговоре им случалось разбирать женихов. – Неужели я когда-нибудь выйду за него замуж? Уж вот бы не желала».
– Зато богата будешь, – сказала ей на это Маша единственно только для того, чтобы сказать что-нибудь.
– На что мне его богатство, я не нуждаюсь в нем. Еще в лавку посадят и торговать заставят, а я этого терпеть не могу. Я охотнее бы вышла за Назарова, он много лучше и симпатичнее Новожилова.
– Ну, этого ты не смей и думать! – вспыхнула Маша. – Ты знаешь, что он мой кумир, и я тебя задушу, если ты отобьешь моего жениха.
– Да ведь он тебе еще не сделал предложения, с чего ты его зовешь своим женихом, – рассмеялась Лиза на полушутливую, полуупрекающую речь подруги. Та вздохнула.
– Не делал да, пожалуй, и не сделает, – сказала она грустно. Она не скрывала от Лизы, что влюблена в Назарова, и часто поверяла ей свои мечты, надежды и сомнения. Во время болезни Семена Васильевича она плакала в ее объятиях и клялась, что уйдет в монастырь, если умрет Семен. С приездом Василия Ивановича явился новый интересный предмет для разговоров между приятельницами, и скоро Маша сказала подруге, что это приехал жених для нее и что теперь Новожилов, пожалуй, останется с носом.
– Для кого этот жених, я не знаю, но по правде рада бы была оставить сосьвинского с носом, – шутливо сказала Лиза. Она не высказывала вначале никакого особенного интереса к вновь прибывшему и только просто сказала подруге, что новый фельдшер ей понравился. Но в течение лета ее интерес к новому фельдшеру возрос, и сердечко ее всякий раз начинало бить тревогу, когда, сидя в беседке у Марьи Ивановны с работой в руках, она, бывало, завидит Василия Ивановича, направляющегося к ним.
– А я вам новую книгу несу, Лизавета Петровна, – кричал ей еще издали Василий Иванович, махая книгой. – Стянул у Семена и притащил.
– Ну, зачем же так, он, пожалуй, рассердится на вас, – говорила Лиза и, вся раскрасневшись, бросала работу и протягивала руки за книгой.
– Вот еще, рассердится! Очень я его боюсь. Читайте и не торопитесь, успеет еще и он прочесть. У него еще и старые наполовину не прочитаны. Ляжет после обеда с книгой в руках, да и уснет, и книга упадет на пол. Только и читает, пока чай пьет.
– Проснется теперь наш Семен Васильевич, станет книгу искать, а ее и нету, – рассмеялась Марья Ивановна, сидевшая тут же.
В последнее время она уж не старалась оставлять молодых людей одних. Серафима Борисовна успела охладить ее желание сосватать их. «Может быть, это и само собой устроится», – не без лукавства думала Марья Ивановна, исподтишка следя за молодыми людьми. Но скоро миновало короткое уральское лето, август наступил холодный и дождливый, пришлось отказаться от чая в саду и засесть в комнатах. В это же время Петр Яковлевич как-то сурово заметил Лизе, что она слишком часто шатается к механичихе и что пора бы ей побольше дома сидеть. Лиза промолчала на замечание отца и, скрепивши сердце, стала бывать там реже. Она знала, что ее дружба с Марьей Ивановной не нравится отцу, и боялась, как бы он и совсем не запретил ей бывать там. Да и Серафима Борисовна стала ее часто звать к себе и задерживать у себя по нескольку дней, заставляя помогать себе в приготовлении разных солений и варений.
– Все это тебе пригодится со временем, Лизочка, когда будешь своим домом жить. Может быть, придется тебе большое хозяйство вести, так и надо все это знать, – говорила Серафима Борисовна Лизе. Она особенно много готовила солений и маринадов в это лето, потому что в конце сентября им с Николаем Модестовичем предстояло праздновать двадцатипятилетие своего супружеского сожития, несчастного только в том отношении, что бог не благословил его детьми. Оба супруга были большие хлебосолы и любили, чтоб, уж если у них справлялся какой-либо праздник, так справлялся бы на славу. Все заводское общество ждало этого праздника с большим интересом, а Лиза даже с большим нетерпением. Тут, вероятно, придется и увидаться и поговорить с Василием Ивановичем, которого она вот уж несколько дней не видала. И даже с Машей ей приходилось не видеться по нескольку дней. Зато перед балом молодые девушки провели вместе чуть не целую неделю, озабоченные приготовлением нарядов к балу, и успели вдоволь наговориться.
V
Долго ожидаемый праздник наступил, наконец, и часам к шести вечера гости уже все собрались и, как водится, сначала усердно занялись чаем. В гостиной восседали батюшка с матушкой и другие почетные гости, а молодежь, угощать которую было обязанностью Лизы, расположилась в угловой комнате между гостиной и столовой. Весело и оживленно болтала молодежь, обрадованная случаем провести вечер более приятно и интересно, чем всегда. И вдруг среди этого разговора выяснилось, что единственный музыкальный инструмент, большая гармоника, совершенно испортился.
– Ах, какая жалость! Не придется и потанцевать, – вздыхали барышни.
– Отчего же? Под гитару можно, – предложил кто-то.
– Ну, что уж под гитару! Это совсем не то.
– Что же делать? Не сидеть же из-за этого, повесив носы, будем песни петь, играть разными играми, – предложила Лиза, угощая подруг десертом. – Мы так давно не собирались все вместе, не проводили сообща вечеров, что неужели не сумеем провести повеселее вечер?
– Зато теперь часто будем собираться, осень наступает, вечера длинные; вот мы и будем сходиться с работой, – сказала Маша Лопатина.
– Можно будет и нам приходить на ваши вечеровки? – спросил Назаров, подсаживаясь к ней с своим стаканом чая.
– Что ж, приходите, только ведь мы все с работой будем, а вы какую же работу принесете?
– Думаете, не найду? Найду, не беспокойтесь. Вот хоть гильзы клеить.
– Это что за работа! Мы вас с такой работой не пустим, – смеясь, говорила Маша. Ее хорошенькие глазки весело блестели.
– Да неужели же ваши вышивочки и вязаньица – работа? Одна это пустая трата времени. Ведь согласитесь сами, отлично можно и без них обойтись.
– И без папирос можно обойтись. Вот уж на них-то вы совсем попусту тратите время и деньги, только вредите себе и своему карману, – бойко спорила Маша.
– О-о! Да вы еще и скупая оказываетесь, жалеете не только свои, а и чужие карманы.
– Я очень скупая, это правда. Я своему мужу ни за что не дала бы денег на табак, – смеялась Маша, лукаво блестя глазами.
– Всем своим знакомым закажу, чтоб на вас не женились, на такой скряге, – шутил Назаров.
– Не беспокойтесь заказывать, и так ни за кого из ваших знакомых не пойду.
В это время новый гость появился в комнате, и разговоры притихли; все обратили на него свое внимание, здоровались с ним. Это был Федор Степанович Новожилов, богатый жених из соседнего завода. Его никто не ждал, и появление его произвело некоторый эффект. Все обратились к нему с поздравлениями с приездом, как к недавно только вернувшемуся с Макарьевской ярмарки, с расспросами о том, как он съездил, что особенно-интересного видел, что слышал.
– Да не знаю, право, что сказать. Кажись, я ничего особенно интересного не видел, а новостей гам всяких узнавать я не охотник, – заговорил Новожилов, как-то особенно расставляя руки. Он понимал, что под новостями подразумевалось, не слышал ли он чего о воле, но не желал говорить об этом. – Вот что касается мануфактуры, так тут я озаботился и всего привез самого свеженького, самого модненького. Покорнейше прошу вас, барышни, и вас, господа, не оставлять нас своим вниманием, – заключил Новожилов свою речь и слегка поклонился всем общим поклоном.
– Ну и купчина! Только и знает, что зазывать в свою лавочку, – воскликнул Назаров, разведя руками: – А мы-то ждали, что он, сломавши такую путину, нам кучу новостей расскажет, да как там люди живут, да как веселятся, что про волю не толкуют ли, об чем речи ведут, чем больше заняты. Да мало ли что можно увидеть и услыхать в таком многолюдном месте! А он – на-ка поди! Ничего, говорит, не слыхал, ничего не видал, только и сообразил кое-что насчет своей мануфактуры. Да будто уж только и свету в окошке, что разные модные товары!
Назаров, вставший было с места, махнул рукой, повернулся к Новожилову спиной и пошел опять к своему месту около Маши.
Новожилов обиделся.
– Эх, Семен Васильевич, какой человек вы странный. Ведь вы знаете, что тятенька у меня уж старичок, и прежде всего я должен был его успокоить насчет своих делов, а как все дела обделали, так сейчас и домой поворот. Под главным домом музыки послушали, потолкались в народе, ну и довольно.
