Текст книги "Костер"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

2

На другой день после решения отпустить Юлию Павловну Пастухов почувствовал себя очень свежим. Утро сияло. До зноя было еще далеко. Он надел русскую рубаху, отыскал, давнишний ременный поясок. Проходя комнатами, старался не шуметь и по шевеленью за дверями Юленьки понял, что там укладываются чемоданы. В кухне он выпил кружку молока, отрезал хлеба. Никто не видел, как он вышел из дому. Пожевывая хлеб, он брел участком, пока тропа не вывела через калитку в соседний густой лесок. Скоро донеслись голоса и шум работы. Он пошел живее.

Две срубленные полнорослые ели лежали рядом, закрывая место, где копошились люди. Комель одной был уже очищен, и мужичонка, раздвинув ноги, Словно верховой в седле, тюкал топором, обрубая лапчатые сучья. Пастухов узнал Тимофея Ныркова и постарался обойти его незаметно.

Людей на работу вышло не больше десятка, мужчин, кроме Тимофея, всего двое, сидевших с папиросками на нераспиленной лесине. Щель была уже выкопана и во всю длину покрыта бревенчатым настилом. Несколько женщин, стоя на отвалах вынутой земли, заваливали ею бревна. Некоторые знали Пастухова, поздоровались, шепнули о нем товарком, и тогда работа начала приостанавливаться.

Был момент растерянности Пастухова, когда привиделась ему правота недоуменья в удивленных женских глазах и улыбках: «Этот чего заявился?» От неловкости он сказал самому себе, одергивая и ощупывая поясок: «Вырядился, дурак!» Особенно смутило, что женщины разглядывали его сверху, с земляных бугров, а он один стоял перед ними внизу в своей долгополой рубахе. Но как раз в это мгновение, будто из-под почвы, всплыл перед ним Тимофей – видно, заметил его и шел по пятам.

– Побаловаться желаете, Александр Владимирович? – спросил он с усмешливым почтением.

Пастухов не сказал ничего, но что-то толкнуло его в словах Ныркова. По оползавшим под ногами комьям он взошел на бугор, выдернул воткнутый в землю заступ и не своим, а каким-то пасторским голоском (позже не мог понять, откуда взялся у него противный, словно бы даже с петушинкой голос) воззвал негромко:

– Ну-ка, взялись, соотечественницы!

Раздались смешки, и с края звонко долетел вопрос: «А где вы раньше были, соотечественник?» – но понемногу женщины стали браться за лопаты.

Сначала Пастухову казалось – дело у него спорится. С гребня отвала кидать землю было нетрудно, она подсохла, рыхлые комья сыпались от легкого толчка чуть не сами собой. Но чем глубже, тем плотнее слежалась глинистая сыроватая земля, тем крепче она налипала на заступ и с каждым копком скидывать ее делалось тяжелее. Пастухову не хотелось сдаваться. Не так уж давно миновало время, когда он в охотку перекапывал садовые гряды. С лопатой он, бывало, обходился бойко.

Но у него внезапно огрузнели ноги, и похолодевшими ладонями он ощутил, как предательски поскальзывают руки по черенку заступа. Женщина около него сказала:

– Взятьем, отец, не возьмешь. Передохни!

Нырков, приглядывавший за ним, подошел, тронул его за локоть.

– Не такие ваши года, Александр Владимирович. Ступайте-ка на бревнышко.

По неожиданной участливости Тимофея Пастухов понял, что, наверно, изменился с лица. В ту же секунду голову его овеяло странной прохладой, и он увидал, что ели в лесу быстро меняются друг с другом местами, перебегая и клонясь.

Тимофей свел его с бугра, усадил. Он не противился. С закрытыми глазами он сидел на лесине, где раньше, покуривая, отдыхали рабочие. Женщины перестали кидать землю. Что они смотрят на него и что Нырков стоит подле – он знал, хотя и не успел увидеть. Ему точно бы подсказали, что за ним следят. Спустя недолго ему захотелось проверить – следят ли? Он приоткрыл глаза. Опять перед ним развернулся лес. Деревья все еще делали перебежки, но плавнее, чем прежде. В их кружении было что-то привлекательное, и он чувствовал бы себя уже лучше, если бы не начинало томить, как перед тошнотой.

– Молоко! – вспомнил он брезгливо.

Вдруг явилась ясная мысль, что ему нельзя больше здесь оставаться, что он осрамился и сидит на посмешище людям, на позор и свое несчастье. Он поднялся. Перемогая неуверенность, слабым шагом пошел, не слушая голосов, которые останавливали его. Он слышал только, что за ним следом тащится дядькой Нырков. Он боялся, как бы не прорвалось желание крикнуть ненавистно, чтобы тот отстал: почва под ногами зыбилась, упадешь – кто поможет встать? В дом он входил, держась, за что попало неверными руками. Холод встряхивал его тело. Он все-таки взобрался кое-как к себе наверх.

Юленька, догнав его, ахнула. Вся ее речистость исчезла. Зато жаром полыхнуло от ее рук, с женской отдачей проявивших и уменье помочь, и складность. Раздев, уложив мужа, она побежала готовить грелку и расспрашивать Ныркова – как же все случилось.

Тимофей рапортовал с подробностями и, само собой, приврал, что кабы не он – вряд ли доплелся бы Александр Владимирович до дому, так бы и лежал плашмя, покуда его не унесли бы.

Задачей, не терпящей ни минуты, было – решить, куда, за каким доктором посылать? Юлия Павловна перебирала в уме свои «за» и «против» знаменитых и не знаменитых врачей, когда Нырков отскочил от входной двери и потом напуганно попятился: в кухню ступил командир Красной Армии.

– Дома кто из хозяев?

Испуг Ныркова мгновенно передался Юлии Павловне, и он был еще сильнее, потому что влился в слово, грозно мелькнувшее в голове. Словом этим был «кадиллак»! Но это был не измеримый временем миг, как мигом была сразу пойманная и узнанная примета вошедшего: под козырьком военной фуражки блеснуло пенсне. Кто еще спустя почти четверть века после революции носил пенсне?

– Леонтий Васильевич! – рванулась Юлия Павловна. – Сердце сердцу весть дает! Я только что, сию, сию минуту думаю о вас, милый вы человек! – Она распахнула для объятия руки: в одной – грелка, в другой – чайник с горячей водой. – Вы просто спаситель. Слушайте, слушайте скорее, что с моим Шуриком.

Тревога ее, до сих пор замкнутая молчанием, нашла выход не в одних восклицаниях, но в полном пересказе слов Ныркова, не исключая его вранья. Нелидов слушал, нагнув голову, неподвижно глядя поверх пенсне в какую-то найденную на оконной занавеске точку, которая, вероятно, облегчала вникать в происшествие. Едва Юлия Павловна сказала, что Шурик лежал плашмя, как Нелидов перебросил взгляд на Ныркова, уже через стекла нацелился в его глаза и спросил внятно:

– Он упал?

Нырков, смекавший кое-что в знаках различия начсостава, по шпале на петлицах военврача знал, перед кем стоит.

– Как есть упал, товарищ майор, коли бы их не держать…

– Значит, не упал?

– Совсем они валилися… а я их таким манером вот все поддерживаю.

– Положили его или как?

– Не то чтобы, а на бревнышко. Они, как сказать, были к сидению неспособны, того гляди, повалятся, товарищ майор. А я, стало быть…

– Поднялся сам? – с нажимом и сурово спросил Нелидов. Нырков замялся:

– Как сказать…

– Идемте, идемте к нему! – нетерпеливо позвала Юлия Павловна.

– Вы что же это, дорогая моя, сами лечение назначили? – сказал Нелидов, легонько щелкнув пальцем по грелке.

– Леонтий Васильевич, у него же озноб! Я думаю – к ногам горячее…

– Гм-м, вот именно…

Нелидов пошел за нею, помедливая, с тем выразительным докторским спокойствием, с которого, собственно, и начинается всякое лечение. Он шел бы так к любому больному, по своему навыку, впитанному со временем кровью и плотью. На этот раз одного навыка оказывалось маловато, потому что предстояло врачевать не любого больного, но приятеля. Таких совпадений он не мог терпеть, считая человека-врача двуединством неделимым, а с приятелем всегда уж, по человечеству, натворишь чего-нибудь такого, что врачу вовсе не подобало бы. Он поэтому высказывал несколько больше спокойствия, нежели оно было ему присуще, – думал о нем, приуготовлял себя к встрече, и, как выяснилось, напрасно.

Юлия Павловна, не дыша, приоткрыла дверь в мужнину комнату, но отступила, пропуская вперед доктора, и приложила пальчики к вискам, означая этим, что не в силах превозмочь волненье.

Но доктор галантно показал, что войдет только после нее.

3

Пастухов с виду был бодрее, чем выходило по рассказу Юлии Павловны. Он чуть, что не был весел. Улыбнулся, хотел приподняться на локте, поздороваться, впрочем, сам же опять и откинулся на подушку, не успел Нелидов договорить, что, мол, «изволь-ка, батенька, лежать». Они глядели друг на друга – лекарь испытующе, больной с любопытством.

– Забрили? – подмигнул вдруг Пастухов озорно.

– Об этом после, – сказал Нелидов, подтягивая к постели стул и садясь. – Надо тебя послушать. Что это ты?..

Он взглянул на Юлию Павловну.

– Мне уйти, – понимающе сказала она, приподняла грелку, тихим голоском спросила: – Не надо?

– Подождем, – примирительно повел рукой доктор.

Юлия Павловна вышла на цыпочках и, пока бесшумно затворяла дверь, расслышала первый вопрос Нелидова: «На что сейчас жалуешься?» Это был лекарский канон, и, как всякий канон, он нес с собою струю надежды, что все пойдет правильным курсом. Порыв шторма пронесся. Юлия Павловна приходила в себя.

В ее комнате царил хаос, в котором она одна, поглощенная сборами в дорогу, видела порядок. Проверяя этот порядок новым и как бы рассерженным взглядом, она обдумывала, как ей поступить, если болезнь Александра Владимировича очень опасна; если только серьезна, но не опасна; если длительна или – наоборот – скоропреходяще; если он должен лежать или если ему можно немного прохаживаться. Каждая из возможностей требовала особой вариации готовившейся поездки. Не ускорит ли болезнь переезда к тетушке? Надолго ли его задержит? Мыслимо ли, чтоб от него пришлось отказаться? Испуг за мужа сменялся рассуждениями, и они были бы уже спокойны, когда бы само спокойствие не заключало в себе разочарования. Как будто жизни, устроенной трезвым умом, вдруг глупо помешали.

Осмотр больного, показалось Юлии Павловне, затянулся выше меры. Она решила пойти постучать. Нелидов громко крикнул: «Можно!»

По лицам обоих друзей она с одного взгляда поняла, что сейчас они переменят разговор, который вели наедине.

– Так вот, дорогая Юлия Павловна, – немного помолчав, сказал доктор. – Ничего такого тревожащего не нахожу. Перегрелся работничек наш сгоряча… Не рассчитал. Сосудистая система, понятно, не такая уж безукоризненная.

– Что я говорила! – воскликнула Юленька.

– М-да. Прилив крови. Обморочек… Не очень глубокий, по-видимому. Однако… Предупреждение все же…

– Видишь, Шурик!

– Со стороны сердца, насколько сейчас можно судить, не нахожу… Со стороны головы…

– Какое же лекарство, Леонтий Васильич?

– Не делать глупостей, – сказал он, упирая осуждающий взор в больного.

– Боже! Разве я не права была, Шурик?

– Я тут приготовил рецептик… Капсюльки будете давать. Три раза. Папаверин там и все такое. Рецептик я захвачу с собой в город – с обратной машиной лекарство вам доставят. А может, с ней приедет и врач. Постараюсь его залучить.

– Врач? – вся вдруг всколыхнулась Юленька. – Зачем же… врач, когда вы говорите…

– Не волнуйтесь, голубушка. Ничего такого нет, чтобы волноваться. Нервы, однако. Нервы. Голова. Не что-нибудь! Специалисту посмотреть необходимо. По нервной части то есть.

– Я понимаю. Я отлично понимаю! И я вам абсолютно верю, Леонтий Васильич, – все заметнее оживлялась Юленька. – Раз никаких опасений нет – слава богу! Надо непременно сделать все, все, как вы сказали… Я понимаю! Это просто чудо, что вы… Представь, Шурик, открывается дверь, и вдруг я слышу… Нет, это просто… Что делала бы я без вас? И вы еще берете на себя труд прислать невропатолога. Доставить лекарство! Ах, милый Леонтий Васильич! У Шурика такая слабость!

Она шагнула ближе к кровати, нервно обхватила пальцами холодный край полированного изножья, проговорила умоляюще:

– Правда, Шурик, у тебя сильная слабость?

Пастухов ответил благоговейно:

– По слову твоему да восчувствую я силу в слабости моей! Есть церковное речение: «Силу твою в немощи моей…»

– Он еще шутит! Всегда наперекор. Но, доктор, неужели сидеть, сложа руки, потому что нет капсюлек, нет невропатолога? Что надо сейчас?

– Полагаю, хорошо бы к ногам грелку, – уже хитровато сощурился Нелидов.

– И тут я права! – торжествующе захлопала она в ладоши.

– Но стоп! – придержал ее Нелидов. – Это, голубушка, не признание за вами прав медсостава. Даже – младшего. Назначаю вас сиделкой.

– Повинуюсь. Ничего без предписания врача! Однако это жестоко, Леонтий Васильич! Сиделка! При моей-то подвижности! – Юлия Павловна надула губки и потом обворожительно засмеялась. – Пока вы не ушли, я сбегаю сменить в грелке воду.

Но каблучки ее стукнули всего раз-два – она деловито остановилась.

– Шурик, я как раз взялась разбирать теплые вещи и хотела спросить: может, твою шубу… Я думаю положить ее к моим вещам, хорошо?

– Положите, голубушка, положите, – одобрил за Пастухова доктор, сняв пенсне и закрывая глаза, точно от назойливого света.

Юлия Павловна на секунду растерялась, бровки ее взлетели, но сразу и опустились недовольно…

– Так я и знала. Шурик успел вам наговорить бог знает что?

– Почему – бог знает? Куда положить шубу – дело, Юлия Павловна, житейское.

– Военным известно, конечно, больше, чем нам, – сказала Юлия Павловна немного заносчиво, хотя быстро смягчаясь. – Вот вы, Леонтий Васильич, вы можете дать нам совет?

– Врачебный?

– Да. Профилактический, – заставила она себя улыбнуться.

– Извольте. Шубам надлежит быть там, где предполагается зимовать.

– Но что зимовка может застигнуть неизвестно где… это предположение основательно?

– Оно допустимо.

Юлия Павловна бросилась к Нелидову.

– Скажите же, скажите все, что вы знаете, – взмолилась она.

– Что ж я могу знать, дорогая моя?

– Но ведь вы в армии!

– В ополчении.

– Но оно тоже должно воевать! Как же так воевать, ничего не зная? Нет, я прекрасно вижу – вы что-то уже сказали Шурику.

Пастухов, все время лежавший неподвижно, поднял руку.

– Ну, скажи Юленьке про Подмосковье, Леонтий.

– Уже? – пораженная, воскликнула Юлия Павловна. – Уже в Подмосковье? Что там такое?

Она присела на постель. Взгляд ее не отрывался от Нелидова, раздвинутые пальчики одной руки, приставленные ко лбу, застыли.

– Да не волнуйтесь вы, голубушка, – чуть не смущенно заговорил доктор. – Просто беседа зашла… куда не надо. Ну, словом, назначили меня в ополчение. Вчера я с начальниками ездил осматривать дома под наши учреждения. Недалеко. Усадьба такая старая. За день до нас оттуда вывезли детей. Детский лагерь был. Мебель не успели всю отправить, кое-где еще и не сложили. Картинки над кроватями. А вокруг пустынно… Когда знакомились с парком, садом, набрели на горку песку. В песке разбросаны каравайчики – как играли, так и оставили.

Поодаль желтый башмачок с развязанными шнурками. Разулся какой ребятенок, играючи, а искать – было не до того. Совсем уж нам кончать осмотр и уезжать, вдруг кто-то крикнул: «Смотрите, смотрите!» Подошли мы к молодой сосенке. На веревочке болтается подвешенный к суку лист фанеры. Вкось и вкривь детской ручонкой по листу выведены мелом буквы: «Смерть Гитлеру»… Наверно, все мы подумали: это нам ребятишкин завет. Оберечь должны их… от войны. Как бы явились мы сменить их, и они нам сказали, что пароль и отзыв у нас с ними одинаковы.

– А вы? – спросила утихшая Юлия Павловна.

– Постояли, помолчали. Надо было спешить.

– А лист?

– Фанерка? Фанерку один командир забрал. Покажет ее ополченцам, в частях.

Нелидов встал, отодвинул стул, шагнул к постели. Прямой и будто торжественный в своем новом кителе, он всматривался в крупно вылепленные черты знакомого лица с двойным подбородком, еще больше потолстевшим от упора в грудь. Постепенно начинала лучиться на губах Нелидова сперва добрая, затем грустная улыбка. Пастухов поманил его нагнуться, обнял его голову, притянул, долго держал прижатой к своему лицу. Нелидов ощупью шарил по подушке – искал ускользнувшее пенсне, потом вытянул из кармана платок, отвернул и стал тщательно протирать стекла.

Юлия Павловна сзади подошла к нему, поцеловала за ухом тихим поцелуем, одернула платье, спросила:

– И больше ничего о Подмосковье?

– Да. Все.

У нее прошла мгновенная растроганность, она обычным щебечущим голоском быстро выговорила:

– Прости, пожалуйста, Шурик, я заболталась. Сейчас принесу тебе грелку.

Она вопросительно посмотрела на Нелидова. Он наклонил голову и пошел за нею, на выходе из комнаты махнув рукой больному.

– Меня ужасно тревожит Шурик, – сказала Юлия Павловна.

Нелидов не отозвался.

– Его не расстроит, надеюсь, эта печальная история, которую вы рассказали?

Нелидов и тут смолчал. Уже в сенях она спросила, не сердится ли он, и он ответил вопросом – почему бы ему сердиться? Тогда, поощренная, она со всей прямотою высказала наконец, что ей хотелось бы от него услышать больше всего:

– Не лучше ли уехать, не дожидаясь событий? – Она многозначительно попридержала себя на событиях. —Теперь из всего делается тайна. Но даю слово, я буду считать вашим личным советом, вашим частным мнением, что бы вы мне ни открыли. Любое ваше слово – только между нами.

– Открывать мне нечего. А мой совет один. Александра вы должны беречь. Где это лучше делать – на даче, в городе, в деревне, – решать вам с ним. Как сказано, ожидайте врача и лекарство. Оно пригодится, уверен.

Они сухо распрощались.

В сущности, у Юлии Павловны не было оснований обижаться на Нелидова: сдержанность его, разумеется, казалась нелюбезной, зато он не ошибался как врач. К его назначенным Александру Владимировичу порошочкам невропатолог добавил еще одни порошочки, и больной быстро поправлялся, может быть, даже вследствие лечения.

И чем быстрее он поправлялся, тем быстрее собиралась Юленька в путь. Душою она давно была у тетушки – в далеком домике на заманчивой речке Упе, куда вела хоть и полуброшенная, но приятная крапивенская дорога.

Александр Владимирович был уже настолько здоров, когда провожал Юленьку, что вышел с нею вместе за ворота и посмотрел, как она усаживалась в «кадиллак». Глаза ее блеснули ему слезкой, и он почувствовал, что, право, она дорожит им, как никто на свете.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Когда Анна Тихоновна, выйдя на перрон тульского вокзала, увидала бегущего Кирилла, который искал ее в окнах вагона и по сторонам, в толпе, она не могла сойти с места. Она крикнула:

– Я здесь! – и не услышала себя.

Он был совсем не таким, каким она ждала его встретить. Он бежал, точно из прошлого, – молодой, быстрый. И вот тоже увидал ее, и она, одолевая внезапную слабость, раскрыла навстречу ему руки.

– Кирилл!

– Еще минута – опоздал бы.

– Ты задохнулся, – выговорила она, едва только сама перевела дыханье.

– С машинами беда. А вещи?

– Какие?

– Ах, совсем ничего?

– Вон, тетя Лика дала нам гостинцев.

Она обернулась.

Цветухин стоял позади – правая рука все еще на перевязи, в другой – набитая свертками авоська. Он кивал Извекову.

– Узнаешь? О ком я тебе в телеграмме? – спросила Аночка.

– Как же, очень рад, – улыбался Кирилл. – Давайте, я понесу.

– Нет, мне не тяжело.

– Дайте сюда, Егор Павлыч, – сказала Аночка.

Он отдал ей сумку. Они пошли в вокзал. Аночка пригнула и немного подержала голову на плече Кирилла.

– Ты другой. Как тогда.

– Нынче много чего похоже на тогда, – сказал он шутливо, но остановил взгляд на ее щеке, спросил тихо: – Что это у тебя?

– Пустяки. Потом скажу… А твой френч, как уложила в сундук мама, так и лежал? Правда? Он все хорош тебе.

– Он счастливый, – усмехнулся Кирилл.

Они усадили Цветухина рядом с шофером и, только тронулась машина, взяли друг друга за руки и не выпускали их. Из клочков непрерывного разговора Аночка спустя минуту знала все, что было главным.

– Словом, завтра Надя дома, – повторил Извеков.

– А Павел?

– Я говорю, он привезет ее.

– Мог бы и сегодня, негодник?

– А командировка? Чудо, что как раз эти дни он оказался в Москве.

– Чудо, что он к тебе дозвонился. Меня довели до слез: не соединяют, и только!

– Я как сказал – ты вернулась, слышу: Павел подпрыгнул.

– Хорошо, я догадалась телеграфировать в исполком.

– Ты умница. Новожилов велел откопать меня из-под земли. И видишь – как по писаному.

– А Павел заслужил хорошую взбучку. Не мог разыскать меня!

– Когда! Он же звонил мне во втором часу ночи.

– Захотел бы, нашел меня утром.

– В поезде?

– Я знаю, ты его союзник! – засмеялась Аночка. – Понравились тебе молодые?

– Представь, я… (у Кирилла чуть не вырвалось словечко – «тоже», но сравнение было бы жестоко, и он кончил с улыбкой неловкости) я не попал на свадьбу!

Она недоверчиво отодвинулась от него.

– Условимся давай, – сказал он, – ты рассказываешь о себе первая. Все-все! После тебя я – о чем захочешь. И прости, пожалуйста: буквально на минутку мне надо в жилотдел, подписать бумагу – она там уже подготовлена. Вот тебе ключи, поезжай… езжайте. Машина вернется ко мне, и я сейчас же…

Аночка глядела на него удивленно; Шофер тормозил – стало быть, знал, что делать. И, стало быть, правда – Кирилл был как тогда, в юные годы, да ведь и потом всю жизнь: радость свиданья не переспорит в нем долга.

– Ну, что так смотришь? – с укором, но будто и виновато сказал он, – Через десять минут приеду.

Улыбнувшись, она пожала плечами. Машина уже стояла. Он вышел, захлопнул дверцу, кивнул Цветухину:

– Извините. Я – следом. Анна Тихоновна весело сказала:

– Видите, какой он.

Для Егора Павловича ее слова могли прозвучать и похвальбой и сетованьем. Он наклонил голову. Ответ для нее мог сойти и за одобренье, и за простой знак, что он слышит, – машина тарахтела по булыжнику, слышно было плохо. Они промолчали до дома.

И вон уже этот дом, наполовину обнятый лапами ясеней, наполовину окаченный светом полдня; дом с кривым козырьком обшарпанного, но чем-то уютного русского крыльца; дом, который стал во сто раз милее, чем казался Анне Тихоновне всего какой-нибудь десяток дней назад.

Она легко взбегает по лестнице, оглядываясь и крича, чтобы Егор Павлович не спешил. Она гремит ключами. Она влетает в переднюю, заглядывает во все двери, отворяя и прихлопывая их. Она бежит назад и у самого входа встречает гостя:

– Устали? Идемте, идемте. Господи, какое счастье! Идемте же!

Она ведет за руку Егора Павловича по комнатам и не перестает говорить:

– Это то, что мы называем залой. Столовая, собственно. Надя даже говорит о ней неуважительно – столовка. Немного темновато. А здесь я с мужем. И спальня, и его рабочий стол. Но я гораздо больше за столом, чем он. Ему ведь некогда… Пойдем, я покажу, где будете вы, – мне уже сказал Кирилл. Вот здесь. О, глядите-ка, все приготовлено. И книги на тумбочке. Почему-то Гёте?! Странно, а?.. Все свежее. И постелено хорошо. Руки нашей домработницы. У нас она приходящая. Удивительно порядливая, вы увидите. Нравится вам диван? На каникулах и по праздникам это Надина комната.

– Как же Надя теперь? – спросил Цветухин слегка оробело.

– Надя вот где… Идите сюда. В этой светелке жила ее бабушка. Моя свекровь. Тут пока не совсем убрано. Завтра мы с Надей устроим, будет, право, мило. Она любила бабушкину комнатку.

– Мне бы тут очень удобно. Зачем выселять дочь?

– Это дело не нашего ума. Решил Кирилл Николаевич, – в тоне непререкаемости выговорила Анна Тихоновна. Первый раз, пристально взглядывая на Егора Павловича, она сразу утишила голос: – Вы очень утомлены?

– Немножко, – ответил он и, поглаживая спинку полинялого креслица, сел в него, лениво сказал: – Наверно, еще бабушкино.

Анна Тихоновна прижала ладонь к его лбу. Она успела привыкнуть в обращении с ним к некоторой решительности и не возражала, когда он однажды посмеялся: «Ты, Аночка, становишься вроде моей мамки.

– У вас жар, – уверенно сказала она, отняв руку. – Пойдемте, я покажу, где у нас умываются. И надо поставить градусник.

Градусник был поставлен и действительно показал жар. Егор Павлович согласился прилечь. И едва хозяйка затворила комнату, уже ставшую в ее мыслях цветухинской, как пришел Кирилл.

Он спросил глазами – где гость, и Аночка глазами же ответила – там.

Тогда Кирилл, ступая осторожно, подошел к ней и, обняв, прижал к себе. Они стояли не шевелясь. Он не отпускал ее и все молчал. Потом, не ослабив ни на капельку стиснутых вокруг нее рук, тихо повел ее в спальню, и они вместе опустились на край кровати, так же, не произнося ни слова, как будто не разомкнутое объятие говорило все, что они должны были сказать. Они побыли так долго и все не двигались. Потом Аночка начала медленно перебирать волосы Кирилла.

Его руки стали мягче и тоже медленно поднялись к ее голове. Он поцеловал ее и, со счастливой нежностью осматривая каждую черту ее лица, улыбался в каком-то возрастающем удивлении.

– Что же со щекой?

– Это долго. Может быть – целую ночь.

– А если коротко?

– Когда разговорюсь, – сказала она и закрыла глаза. Подождав, он спросил:

– Набралась страху?

– А ты? Ты ведь был один, когда я исчезла… Могла исчезнуть.

– Д ты? – переговорил он ее вопрос.

– Много было людей. И Егор Павлыч. Он очень помог мне.

– Перевязка его оттуда же? (Кирилл все смотрел на ее щеку.)

– Нет. Раньше. Под самым Брестом. Был обстрел. Ему разрезало осколком вену. В локте. И уж эти перевязки – где они только не делались!.. Знаешь, у него температура, он мне не нравится, – заговорила она быстро. – Я его уложила. По-моему, нужен, наконец, порядочный доктор.

– Само собой. Вызовем сейчас. Я с докторами на короткой ноге, – сказал Кирилл и поднялся.

– Новая должность?

– Прежняя. Но с добавкой. Новожилов… Кстати, он велел тебе кланяться. А меня освободил до вечера. По случаю твоего возвращенья. Я у него нынче правая рука.

– Был разве левой?

– Скорее – никакой. А теперь я… Сейчас на мне госпитали. Гоним что есть силы. Приспособляем школы – парты долой, койки на смену… Значит, кого вызывать? Хирурга?

Он уже держал руку на телефоне.

– Погоди, – остановила Аночка. – Предупредим Егора Павлыча. Он щепетилен. Боялся – будет нас обременять. Насилу убедила его поехать к нам. Раненый, совершенно одинокий, не бросить ведь его где придется.

– Кто же кому помогал? – ласково усмехнулся Кирилл.

– Друг другу! – ответила Аночка так просто, будто как раз это и подразумевала, говоря, что Цветухин ей очень помог. – Идем, скажем ему.

У цветухинской комнаты они постояли, прислушались. Там было тихо. Кирилл поднес к двери согнутый указательный палец – постучать, но не постучал, а вопросительно взглянул на Аночку. Она отвела его руку, шепнула:

– Может, уснул?

Он так же шепотом сказал:

– Поставим его… перед фактом.

Они вернулись в спальню, и, как только вызван был врач, вступила в действие цель, которая, все сильнее овладевая ими, стала заботой каждого часа.

Уже не нужно было выспрашивать у Аночки, что она испытала во время своего бегства под огнем. Заговорив о том, как был ранен Цветухин, она вдруг перешла на рассказ о бомбежке под Жабинкой, загорячилась, чаще и чаще прикладывая к глазам платок, но не могла остановить слез.

– Ты понимаешь, понимаешь, он меня спас! – восклицала она, показывая, как часовой-красноармеец в налет бомбардировщиков держал ее, чтоб она не свалилась с ног. – Понимаешь, спас мне жизнь!

Кириллу казалось – ему надо тоже держать Аночку, и он держал, успокаивая ее, уговаривая сесть, перебивал ее речь, убеждая, что лучше она доскажет, когда пройдут слезы. Но она говорила, говорила, а потом вперемежку со слезами начала смеяться, будто в самом деле было смешно, как она упала на кучу мусора и после беспамятства пощупала лицо, и пальцы у нее склеились от крови. Наконец Кирилл заставил ее выпить воды. Понемногу она стихла, и это было ко времени, потому что явился врач.

Пока она переодевалась, у Кирилла с врачом нашелся разговор о госпитальных делах. А ей непременно надо было привести себя в порядок после волнений, после плача, после дороги: тетя Лика только кое-как могла приодеть ее, отправляя из Москвы, и все на ней было чужое, ношенное, если не старушечье, то старившее. Дом ей открывался приютом чистоты, устроенности. Неизменный шкаф с платьями; нетронутая расстановка флаконов, скляночек, щеточек, гребней на туалете; распахнутое окно и застывшая крона ясеня за ним вплотную. Аночка торопилась – ее ожидали. Но и медлила – хотелось ничего не пропустить из приятного ритуала переоблачения. А тут – невольные возвраты только что разбереженных напоминаний. Перед пустыми вешалками и плечиками в шкафу: каких платьев недостает? Брошены в Бресте. И пауза. Затем перед хрустальной пудреницей: какая красивая! Да, пудреница! Что за пудреница была у смешной Пышки, поделившейся с Аночкой пудрой? (Пинский вокзал.) И опять пауза. Затем главное – еще не отболевшие жесткие корки на щеке. (Жабинка, жуткая Жабинка, а за нею снова пинский вокзал.) Пауза. Разглядывание, ощупывание, смазывание, припудривание щеки. И все время неотступно – Цветухин, бедный Цветухин…

Когда она, собрав платье в кольцо, вскинула его на себя и ее руки пробирались рукавами над вынырнувшей из кольца головой, в комнату вошел Кирилл.

– Доктор спешит, Аночка.

Она обтягивала себя платьем, он смотрел на нее. Платье было то самое, – оливковое, которое ему нравилось, и он знал, что его любит жена, им восхищалась Надя.

– Вот ты и настоящая, – сказал он медленнее, чем обычно.

– Правда? – осчастливленно изумилась она и чуть не игриво показала на щеку: – Если бы не это!.. Ты сказал Егору Павлычу?

– О докторе? Лучше бы ты.

– Да, ты прав.

Она пошла легко, тою поспешной, заинтересованной походкой, которой умелая хозяйка выходит к гостю, заставив его дожидаться. Врач уже знал, что заболевший был ранен. Знал, что у него жар. Оставалось предупредить больного. Врач стоял, ждал, чтобы его пригласили к постели.

Тут легкость изменила Анне Тихоновне. Не исчезла, нет, но осталась только снаружи, как в неосвоенной роли – движения верны, а веры нет. Постучала, позвала, приоткрыла дверь и еще позвала, заглядывая в комнату. Цветухин спал на диване. Не входя, она потянула за собой Кирилла – он стоял близко позади. Они вместе шагнули вперед.

– Егор Павлыч!

Цветухин открыл глаза, тяжело повел ими вокруг.

– Лежите, лежите! Мы, Егор Павлыч… Мы решили показать вас доктору.

Он помолчал немного. Вздохнул.

– Что ж, милая мамка… Дитя послушно.

Все трое постарались улыбнуться. Задачи как не было. Врач вошел, поклонился, вычеканил свое бодрое «здравствуйте», и Аночка с Кириллом очень тихо удалились.

Новый акт начинался с этой тишины. Они сидели за столом, прислушиваясь. Ни звука не раздавалось в цветухинской комнате, а через открытую дверь спальни доносилось с мерными интервалами воробьиное «чик-чик-чик», точно капля падала в стоячую воду.

– Как ты находишь Цветухина? Изменился очень? (Чик-чик…)