Текст книги "Костер"

Автор книги: Константин Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Почему же, – спросила Женя, – не могут посменно рыть четверки?

– Потому что щель сооружается покоем, и если на покое поставить пять работников, то как раз будет в точку, четырех же мало.

– А что такое «покой»? – не унималась Женя.

– Покой – это буква «пы», – сказал бригадир и разъяснил, что на поперечине «пы» размещаются трое грабарей и копают самое щель, а на обеих ножках «пы» – по одному, и они роют спуски в щель.

Хотя инженерно-вычислительно нарисованная картина не совсем убеждала, но со стороны стиля она показалось подружкам блестящей. Они засмеялись, и Женя решила:

– Идем на «пы», согласны!

Щели копались в лесу, шагах, в полусотне от опушки, на таком же отстоянии друг от друга. Та, на которую пришли Надя с Женей, была только-только в зачине – колышки размечали ее план, снят был слой дерна, отброшены вырванные молодые елки. Просторное место хорошо затенялось соснами, и в тени отдыхала вся дружина работников, как видно – старшеклассники школы.

– Товарищи, стыдно! – сам будто стыдясь, укорил их бригадир и показал на лопаты, холостяком торчавшие в земле.

Кое-кто из ребят, посмеиваясь, начал подниматься. Женя, отобрав у Нади лопату, заняла позицию на крайнем колышке. Бригадир расставил взявшихся за инструмент товарищей и заявил, что ненадолго пойдет на соседнюю щель перенимать опыт грабарей, которые хотят вызвать бригаду на соревнование.

Что затем произошло, было похоже на обрыв киноленты, тут же склеенной по совершенно другому сценарию.

Не успели землекопы в полную силу взяться за работу, как в лесу послышалась пронзительная команда: «Ложись!» Со всех ног примчавшийся бригадир что было духу вытолкнул дискантом: «Воздушная тревога!» Губы его оттопырились, и на верхней вдруг затемнел пушок. Из колхоза донесся звон рельса. Суматоха кинувшихся под деревья ребят быстро улеглась. Какую-то минуту казалось – лес вслушивался в тишину. Потом его накрыл с неба громовой раскат.

Надя лежала ничком под тяжело нависшими лапами старой ели. Озноб пробегал с плеч к поясу. Билась кровь в висках. Из всех мыслей не отступала одна: вот так же оборвалась жизнь мамы. В таких ударах грома. В таком содрогании земли… Гулу неба воплем отзывается лес. Все ближе, ближе грохот. Наверно, это бомбы. Сейчас конец. Конец Надиной жизни… Вот… вот кто-то грозно кричит рядом: «Не подыматься!»

Как будто тише гул. Но тянутся и вот-вот остановятся жестокие минуты. Кто ж это крикнул?

Надя выглядывает из-под согнутого локтя. Бригадир лежит почти вплотную к ней. Странно, что она не заметила его прежде. Да и не мог он кричать басом. У него мальчишеский, чуть не детский голосок.

– А самолетами не пахнет! – слышит она другой голос и смелее поднимает голову.

Парнишка виден неподалеку. Подоткнув кулаком голову, он хитрым глазом смотрит на бригадира. Вдруг подскакивает, на четвереньках перебегает к елке, растягивается на земле.

– Мой отец еще утром говорил, что нынче проверка зениток на готовность.

Он усмехается, но бригадир режет в ответ сурово (и в самом деле – настоящим басом):

– А дисциплину, соблюдать надо? Сказано – ложись, лежи.

Гул уже укладывается в глубокой лесной постели. Тише и точно ярче становится вокруг, и все резвее слышится перекличка голосов, и Женя, вынырнув на свет, задорно спрашивает:

– Ты, поди, смерть как боялась, Надя? Признавайся!..

На диво слаженно пошло дело у землекопов после отбоя учебной тревоги. Поспорив, кому становиться с первой сменой, кому со второй, подруги поладили на том, что начин – за Надей. Орудовать заступом она научилась в школьном саду. Вынимать грунт было, конечно, потруднее, чем перекапывать лунки под яблонями. Зато все скорее проходило волнение и уже забивался испуг. Бригадир похаживал с топориком. Было весело подзывать его, когда лопата наткнется на неподатливый корень. Он подойдет, гекнет, как дровокол: «гек, гек!» – и начальственно прикажет: «Продолжай».

Первая передышка была Наде приятна. Вторая чересчур быстро пролетела – не хотелось вставать с земли. На третьей заломило поясницу, плечи, зажгло ладони. Надя пошла на опушку – там, в мелком ельнике, была гуще тень и могло хоть немного подуть ветерком.

Только перед ней открылась поляна, как она увидела шествующих от деревни к лесу двоих молодцов. В них было что-то схожее, но, заслонившись от солнца, в одном она признала Бориса и тотчас – по явному отличию от него – угадала другого. Она сорвалась с места. Оба замахали ей.

– Наконец-то, Павлик! – выкрикнула она, с разбегу влетев в раздвинутые его руки.

Она дала себя расцеловать. Радость, которой не было удержу, вырвавшись, подняла за собой всю горечь, причиненную ожиданием встречи. Но Надя подавила в себе упреки.

– Где ты был во время тревоги?

– Отсиделся на станции. Ждали градобития, но и не покапало, – смеясь, сказал он. – А ты? Крепишь оборону? Похвально. Здорово как получилось! А то Борис говорит: «Идем, покажу, в каком они лесу». Да лес-то велик!

По своему обыкновению разговаривать с Надей слегка покровительственно, на веселой нотке, Павел думал и это свидание провести на полушутках. Надо было девочку ободрить. Но она слишком насторожилась, и он понял, что Шутливость оскорбила бы ее. Борис, решив посмотреть, где же работает сестра, оставил их вдвоем. Они сделали всего несколько медленных шагов, и Надя задала вопрос, к которому Павел был готов:

– Что с мамой? Не узнал?

Он взял ее под руку и повел прямо поляной, не глядя и не думая – куда. Он рассказывал о своих московских походах в самых тщательных подробностях, даже в лицах, к чему уже вовсе не был способен. Стараясь убедить Надю в том, чему не верил сам, он видел, что и она ему не верит. Соломинкой, за которую он наконец ухватился, была история с молодой заболевшей артисткой. Он стал расписывать встречу со студентами – в красках, которые ему не поддавались, и Надя уже не могла больше слушать.

– Павлик, зачем ты… Тебе ведь трудно говорить неправду.

Он остановился, повернул ее лицом к себе. Она глядела в упор и с таким грустным изумлением, будто не узнавала его. Он отвел глаза, попробовал перейти на свой обычный язык:

– Послушай, козявка, ты дерзишь. Как-никак я прихожусь тебе дядюшкой.

Тон не был принят. Павел вернулся к убеждению:

– Я не считаю, а говорю тебе факты. Администратор театра успел из Бреста выехать. Это проверено. Не станут же в Комитете болтать попусту. А раз так, то ясно…

Он сделал паузу. Не было ничего ясного. Но отступать он не любил и продолжал бы доказывать недоказуемое, если бы Надя мягко не положила ему на грудь руку.

– Ты не думаешь – мама могла погибнуть?

– Ни в коем случае! – словно в отчаянии, воскликнул он и, чтобы она опять не перебила его, заговорил как никогда быстро: – Я не деревянный. Столько прошло дней и все прочее. Но возьми ты в толк. Связь перегружена. Телеграф завален. Поезда – сообрази только – потоком хлынули к фронту. Туда, понимаешь, туда, на фронт! А не сюда, не к нам. То есть оттуда идут тоже, но насколько реже, с какими задержками! Всюду пробки. Какие массы людей бросились оттуда к нам, на восток! И что ты думаешь, беженцев будут отправлять в первую очередь? Как бы не так! Когда еще погрузят весь театр! Ну, а если бы вся труппа, предположим, вернулась в Москву и мамы твоей с труппой не оказалось бы, тогда… ну, тогда… Но ведь никто из труппы пока не приехал.

– Ты говоришь – администратор?.. – немного охладила его Надя.

– Но он еще тоже не вернулся! Известно, что выехал из Бреста. Уж не он один, конечно. Весь коллектив! Скорее всего, Аночка тоже с ним.

– С администратором?

– Ну, да.

– Мама?

Вопросы звучали неожиданно игриво. Рассуждение о поездах как будто нашло у Нади отклик. По дороге в Москву, глядя в окно вагона, она каждый встречный поезд провожала мыслью, что он – туда, где мама. Это мог быть такой же дачный поезд, в каком ехала Надя, – все равно он шел туда. Все поезда шли в одном направлении, куда, обгоняя их, стремилось чувство Нади. В рассуждении Павла обнаружился странный резон. Очевидно, резон обмана. Она даже улыбнулась, как улыбаются, когда хотят сказать: хорошо придумано!

Павел сразу подхватил едва заметное колебание в настроении Нади. Торопясь, он начал посвящать ее в трудности своей командировки, которых не требовалось сгущать – их было много. Терпеливое молчание Нади пугало его. Он скоро примолк. Тогда она спросила:

– Ты меня жалеешь?.. Ведь и мне тебя жалко. Но зачем буду я скрывать от тебя, что мне страшно… ужасно как страшно за маму?

Она спохватилась – не обиден ли ее упрек. Но взглянула на Павла и вдруг обняла его: такое славное, желтоватое, залепленное веснушками лицо его густо налилось краской.

Она проводила его до деревни, и он дал слово, что они едут вместе домой не позже чем послезавтра.

Сутки за этим свиданием были труднее всех, проведенных Надей в Подмосковье. Утрачивались надежды. Оставалось смирять тоску и готовиться встретить неминуемый удар. Она старалась держать себя в руках и обещала Жене быть больше на людях. Как ни тяжело было идти на другой день копать щели, она пошла.

Ее немного развлек этот поход нечаянным знакомством с драматургом Пастуховым: живых драматургов она еще не видала. Выяснилось, что, в общем, драматурги ничем не отличаются of прочих достаточно солидных людей. Надю только удивило, что именно этот толстоватый медлительный человек сочинил ужасно смешную роль барыньки-вертушки – роль, в которой мама имела необыкновенный успех на тульской сцене. Откуда взялась в его массивной голове подобная легкомысленная фигура? И, пожалуй, еще одна странность задержала на нем внимание Нади: знаменитый (как уверяла Женя) театральный автор ходит по дачам и разыскивает сбежавшую собаку. Разумеется, любовь к животным – качество положительное. Но вот, например, Надя с Женей и столько людей идут рыть землю, а он занят собакой! Возможно, впрочем, он просто стар? Да, кажется, он уже стар… Бригада явилась на работу полностью. Дело, однако, двигалось вяло – копнут, копнут, да и посидят. И Надя больше посасывала вздувшиеся за ночь водяные мозоли на ладонях, чём бралась за лопату.

Домой она возвратилась усталой. Женя, забрав подушку, ушла отдыхать в сад. Борис с утра уехал в город. Дача стояла с открытыми настежь окнами, беззвучная, как за день истомленное солнечным жаром небо. Надя долго стояла у окна. Ей хотелось лечь, но тягостная неподвижность всего тела не пускала оторваться от такого же недвижимого, безразличного к ней мира за окном. Что-то похожее на всхлипы послышалось Наде из дальней комнаты. Но снова стихло.

Потом внезапно донеслись шаги. Частые, в то же время широкие, как в беге, они громче, ближе, ближе раздавались по всему дому, и вот – стоп перед самой комнатой Нади и тут же – стук. Она успела повернуться и робко сказать «да», как дверь растворилась.

Павел высился у порога. Она испугалась. Но лицо его сияло, рыжие волосы прилипли ко лбу и вискам. Губы медленно раздвигались, и блеснул его счастливый оскал.

– Надюха! – сказал он очень тихо, переводя дух. – Мама дома!

Испуг не покидал Надю, взгляд остановился.

– Ты поняла?

– Когда? – пересилила она свою немоту.

– Сегодня! Сегодня Аночка в Туле.

– Когда узнал?

– Вчера.

– Вчера узнал, что… сегодня?..

Павел шагнул в комнату и уже во весь голос, старательно начал выкладывать:

– Ночью. В ночь на сегодня говорил с отцом. Он сказал: она в Москве, у Оконниковой. Он разговаривал с ней.

– С Оконниковой?

– Да с мамой! Поняла? Я с утра сколько ни звонил Оконниковой – все нет и нет. Дозвонился, не помню, который раз. Она мне – только, говорит, с вокзала. Проводила, говорит, нашу Аночку!

– Павел, Павел, – стала бормотать Надя, – Павел, ты…

Она крикнула что-то несвязно, бросилась к нему, оцепила его шею, повисла на ней. Подобрав ноги и болтая ими – как в детстве, когда Павел, разбаловавшись, говорил: «Ну, давай возиться!» – она продолжала выкрикивать невнятные слова. И он гудел, силясь выговорить что-нибудь и невольно вторя ее радостной бессмыслице.

Вбежала Женя, оторвала от него подружку, принялась чмокать ее в щеки, губы.

Тогда вошла хозяйка дома, неторопливая, грузная. Участливо покачивая головою на девушек и привечая степенным поклоном Павла, сказала:

– Ну, вижу, вижу, Наденька. Вернулась мамочка. Ну, слава богу.

Она осмотрелась в комнате, точно стены были ей малознакомы. Сделала два-три осторожных шажка и так же осторожно опустилась в кресло.

– Слава богу, – еще раз проговорила она и подождала. – А у нас, – начала она и посмотрела по очереди на Надю, потом на дочь. Глаза ее были заплаканы. – Ты, Женя, тоже еще не знаешь. Пока вас не было, Бореньке принесли повестку. О явке.

Женя отняла руки от Нади, вмиг очутилась около матери. Все притихли. И Наде показалось, что в дом вернулась та неподвижность, которая держала ее скованной перед приходом Павла.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

У Нади с Павлом все как-то заладилось после счастливого известия. Они радовались, и обоим было легко. Павлу не пришлось уговаривать Надю, чтобы она подала бумаги в университет. А Надя, уверенная, что командировка Павла завершилась удачей, настраивала его на бодрый лад.

Но с командировкой дело обстояло не совсем ладно. Павел провел в наркомате немало часов, пока там перелистывали бумаги заводского конструкторского бюро, акты экспертиз и обсуждали достоинства предложенного усовершенствования, чтобы затем сказать Павлу: возвращайтесь немедленно к месту работы, вновь испытывайте, быстро докладывайте – решение о реализации будет сообщено. По тому, как сперва его принял начальник, можно было ждать худшего, и Павел считал теперь дело наполовину выигранным. Хвастать полделом он не мог, но и признаться Наде в своем недовольстве ему не хотелось – он предпочитал, посмеиваясь, увиливать от ее расспросов.

– Какой башмак тебе больше жмет? – спрашивала она. – Ведомство или наука?

– Оба, – улыбался он.

– И никак не расшнуровать?

– Идет примерочка.

– Пристрелочка?

– Какая ты умненькая! В кого бы?

– Не в тебя ли?

– Очень просто. Боковая линия дает себя знать… Хотя, кажется, закон наследственности аннулирован?

– Что ты мнешься? – с поддельной строгостью приставала Надя. – Я ведь отлично знаю – тебе не дает спать твоя минометная идея.

– Капелька моя, тебе что миномет, что пулемет – все едино!

– Вот и ликвидируй мою неграмотность.

Он смеялся, и они болтали дальше. У них было свободное время – на вечер заказан телефонный разговор с Тулой («Нет, я умру от счастья, когда услышу маму», – твердила Надя), билеты на утренний поезд обещаны наркоматом («Что ни толкуй, а товарищи в наркомате – золотые люди!» – говорил Павел).

После обеда в излюбленной Павлом пельменной они стали прикидывать – куда бы пойти, что посмотреть из невиданного, где послушать неслыханное, и Павел сказал:

– Тебя не удивишь, ты программу приезжих знаешь назубок – Третьяковка, зоопарк… А настоящей Москвы, поди, и не понюхала.

– Где она, настоящая?

– Хочешь, съездим. Посмотришь, между прочим, на одного художника.

– Художника?

– Да. Тоже настоящий… Ты его когда-то видала.

– Я?

– Забыла, конечно. Я тебя на школьную елку брал с собой, и один парень потчевал тебя леденцами.

– Ну, знаю. С которым ты в школе учился?

– Он самый. Знаменитым стал. Свое ателье имеет. В церкви.

– Сочиняй!

– А увидишь. Вон наш трамвай. Бежим?

И они побежали…

Это была церковка древних времен из тех Никол, которых на Руси никто не считывал, и вместе – из тех легендарных «сорока сороков» московских храмов, какие не меньше четверти века ожидали обновления и наперегонки впадали в ветхость. Не то чтоб время выбросило их за борт бытия – напротив! Памятникам зодчего искусства существование обещано было законом революции. Об этом гласили охранные доски на седых стенах у намертво замкнутых врат храмовых притворов. Призвав к обережению памятников и объявив их неприкосновенными, охранители искусств и просвещения распространили призыв и на себя: они десятилетиями не прикасались ко многим и многим древностям, так что и охранные доски обросли глубокими мхами. Никому, пожалуй, не верилось, что не так уж далек день, когда на солнышке заиграют тут либо там вековечные красоты, похожие на сахарную роспись русских пряников, и наивно вонзят в поднебесье свои лазоревые, а то и золоченые куполки да копья колоколен. Если, же кто надеялся на такой красный день, то уж редко кому шло на ум воскрешение под куполами сурового церковного чиноначалия. Скорее думалось мечтателю о задорном состязании вкусов ярославских строителей с новгородскими, из которых каждый сам по себе и каждый хорош, – думалось о том, чтобы зодчим будущего сохранить во всем цветистом наряде причудливую гармонию издавнего мастерства, чтобы она линиями своими пела в ясном воздухе и звала к новым напевам, как старая народная песнь зовет и приводит к еще небывалой музыке.

Церковка, о которой речь, проходила свои лихие годы. Ее обступали со всех сторон хоть и не высокие дома, но так кучно, что из-за них виднелись почти только купола да легкий, взлетавший с изящной неспешностью шатер колокольни. Может быть, укромность расположения здания, скрывавшая от прохожих полноту его прелести и уж конечно – охранную доску, – способствовала возникновению странного мира вокруг и внутри церкви. Снаружи камень ее настолько выветрился и вымылся дождями, что стал бесцветен, как руины какого-нибудь былого кремля в захудалом городишке. На шатре колокольни кудрявилась зелень, тянулись березки – две-три в рост человека. Но не этот упадок, довольно распространенный, поражал созерцателя. В ветхости даже есть своя притягательность – завзятые древлелюбы это знают. Посередине пространного двора, образуемого перенаселенными домами, церковь, будто магнит, подволокла к себе множество тесовых и фанерных пристроечек – дровяников, сарайчиков, – так что церковные стены поднимались как бы не из земли, а из какого-то вала щепных отбросов.

Наде, когда она с Павлом вошла во двор, прежде всего бросилось в глаза это скопление трухлявых конур, баррикадами стороживших подходы к церкви. Павел, однако, уверенно провел Надю порядочным прогалом среди сарайчиков ко входу на колокольню. Он все приглядывался с любопытством к раскрытому от удивления взгляду племянницы, пока шли двором, но тут сказал:

– Не пугайся, козявка. Давай руку, я пойду вперед.

И они окунулись во тьму. Сначала внутри колокольни можно было двигаться, только нащупывая подошвами стертые кирпичные ступени. Потом забрезжило через узкий просвет в стене, и теснина каменной лестницы привела на площадку в пятачок, и с пятачка взметнулись перед Надей, чуть не торчком, ступени деревянные. Здесь еще посветлело, но не больше, чем сквозь бойницу в крепостной башне. Стало видно, что в колокольне тоже сколочены впритык друг к дружке, под лестницей и вокруг, дощатые чуланы и закуточки. И вдруг под самым Надиным ухом что есть мочи забил крыльями и прогорланил свое «кукареку», как видно, бравый петух. Надя от неожиданности даже прижалась к Павлу. Но тотчас же всплыли снизу разноголосые отзывы соревнователей изо всех дворовых курятников, и сделалось весело, как в зорьку на деревне.

– Может, тут и козлов прячут? – сказала Надя.

– По запаху судя – да. Народ практичный! – ответил Павел и шумно распахнул тяжелую дверь.

– К вам позволите войти? Я с дамой.

– Фу, черт, Пашка!.. Дурак, напугал, – басисто раздалось за дверью.

Комната, откуда брызнуло светом, почти ослепила Надю – не столько, наверно, яркостью, сколько своим неожиданным возникновением из полумрака затаенности и захламленной тесноты. Показалось, что комната не очень мала, привлекательна пестротою красочных пятен, даже уютна. Раньше могла она быть жильем звонаря либо кого из низших причетников церкви. Сейчас это было ателье художника.

– Ну как, монах? Спасаешься? – приветствовал друга Павел и потянул за собой мешкавшую Надю в комнату.

Едва она нагнулась под притолокой и шагнула через порог, как ей почудилось, что она выросла, а Павел, вровень с хозяином, стал чуть не великаном – так низок был потолок и крошечно свободное место посередине комнатенки.

Лицо художника раздвинулось в улыбке, и она не убывала, пока он чего-то искал подле себя, укладывал в раскрытый этюдник палитру, тыкал в кружки кисти и оттирал тряпкой пальцы. Он не торопился и все молчал, а взгляд поднял, лишь кончив дело и подав медленно руку.

– Чего ж не постучал?

Павел, смеясь, хлопнул приятеля по спине.

– Испугался небось, не описывать ли пришли твой скарб за долги?.. Гляди, какую я привел красавицу.

Художник только теперь всмотрелся в гостью. Улыбка его начала исчезать так же исподволь, как все, что он делал, будто тихо таяла под наступавшей серьезностью.

– Обалдел? – с гордым удовольствием сказал Павел.

Надя дернула его за рукав. Но он, не смущаясь, продолжал:

– Мы с тобой кончали школу, а ей было, поди, лет пять. Так она запомнила, как ты леденцами ее угощал. Вот, Надюха, он самый и есть – тот Ваня, а теперь незаслуженный деятель искусств.

– Правда, помните? – спросил художник вдруг с интересом.

– Да, – быстро отозвалась Надя. – Я бумажку помню. Синюю-синюю! Вы с елки сняли. И к вам подошел учитель и сделал выговор. Я страшно испугалась, что… отнимет!

– С елки?

– Да. Всем раздали гостинцы. А мне не досталось – я ведь была не школьница. Вы и сняли с елки.

– Известный нарушитель! – сказал Павел. – Можете теперь продолжать свой роман. Никто выговора не сделает… Чего ты меня за пиджак дергаешь? – обернулся он к Наде.

– Ну, что ж я-то! Садитесь, пожалуйста, – спохватился Рагозин. – Вот… на кушетку.

– А то куда еще, на краски, что ль, на твои? Меблировочка у тебя, маэстро…

– Почему же? – возразил Рагозин, бочком обходя Павла и выдвигая из-под маленького стола табуретку. – Прошу…

– М-да, проблема мебели, она, конечно… Кстати, Иван! О романах. Знаешь, мой кончился.

– Как так?

– А как, по-твоему, кончаются романы?

– Женился?! Врешь!

– Вот, подтвердит.

Павел подцепил Надю под руку, вскинул голову.

– Пиши патрет.

Рагозин недоуменно перевел с него глаза на Надю. Она вырвалась от Павла, подвинулась к кушетке.

– О ней подумал? – воскликнул Павел. – Она же мне племянница! Понял? А у тебя мысли… Ох, и народ эти свободные художники!

– Много ты знаешь художников!

– Хватит одного тебя!.. Надя была свидетельница, понял? На свадьбе. А жена… Да ты же знаешь! Про Машу мою. Забыл?

– Когда успел-то?

– В обрез, понимаешь. В канун войны. Угадал!

– Запоздай на день – не женился бы? – улыбнулся Иван. Павел подумал, закачал головой.

– А знаешь? Поразмыслишь… Слушай-ка, с моей сестрой, что случилось, с матерью Надиной.

И он стал рассказывать об Анне Тихоновне.

Надя оглядывала комнату. Больше всего на стенах висело маленьких холстов – в размер обычной книги, и такая же холстинка прилажена была к листу фанеры на мольберте, который стоял рядом с дверью. Единственное окно находилось за спиной у Нади, над кушеткой, и прямой свет падал на мольберт. Боковые стены освещались скудно, приходилось всматриваться, разбирая, что же написано на маленьких холстах. Это были этюды, может быть, среди них и эскизы будущих картин, вроде двух больших, висевших повыше. Все работы передавали один и тот же мотив отражающегося в водной поверхности света: болотце или уголок пруда, речка, лужица после дождя и над ними – прорвавшийся сквозь облака сильный, луч, либо наполовину солнечное, наполовину притушенное небо, либо рассыпанные просветы в густой листве деревьев. Но каждый из этих пейзажиков написан был в особом колорите, в свою особую минуту освещения, и одинаковость мотива пересиливалась различиями тона, и ни один кусочек холста не повторял другого.

– Вы всегда ландшафты рисуете? – спросила Надя, когда, замолчав, друзья уселись.

Павел схватился за голову:

– Ах, козявка! Разве можно такое сказать! В алтаре искусства! Я раз этак ляпнул, так чуть за порог не вылетел. «С глаз долой, – крикнул на меня маэстро, – ежели ты написанное не способен отличать от нарисованного!»

– Не дури, – остановил Иван.

– Я потому спросила, – совсем тихо сказала Надя, – что есть художники, которые ничего… которые только одни ландшафты делали. Ведь, например, Левитан, он… Правда?

– Нет, я писал всякое, – улыбаясь, ответил Иван. – И рисовал, конечно. А теперь другую цель поставил. Студию такую пройти. Частную задачу, в сущности. На опыте ландшафта… Такая полоса у меня.

– Понимаешь, Надя, у него вся жизнь полосатая этакая, – с видом знатока обстоятельств пояснил Павел.

– И портреты тоже… – начала и приостановилась Надя, но все-таки выговорила будто не свое слово: – Писалипортреты?

– Писал. Сейчас перестал. Сейчас другое.

Иван отвечал отрывисто. Улыбка уже опять исчезла, он пристально глядел Наде в лицо и, стараясь увидеть его сбоку, клонился на сторону вместе с табуреткой.

Надину голову окружали прозолоченные через окно, слегка косматые волосы. Выступавшее из солнечного круга лицо было затенено, но не контрастно, а мягко – на нем лежало рассеянное отражение волос, мерцавшее и в больших глазах.

Неустойчивая табуретка скользнула под Иваном, он чуть не свалился. Все трое засмеялись. Он, однако, сразу же нахмурился, сказал решительно:

– Ваш портрет написал бы. Сейчас.

– Что вы! – весело вскрикнула Надя. И, вторя ей, Павел:

– Ага! Уже новая полоса!

– Старая! – строго отрезал Иван. – Когда хотите? Сегодня? Завтра?

Надя вдруг отвернулась от его настойчивого взгляда. Точно самой себе, едва внятно, пробормотала:

– С меня? Что я, героиня какая?

– Жалко, друг мой, но гениальная идея неосуществима, – со вздохом объявил Павел. – Отбываем завтра с утренним тульским номер…

В этот момент послышался стук палкой в стену и потом голос: «Дома, Ваня?»

– Гривнин! – сказал Иван и кинулся к двери.

2

Никанор Никанорович вошел не один – за ним с оглядкой вдвинулась в комнату фигура очень импозантная в летнем костюме с платочком, небрежно торчавшим из нагрудного кармашка, и с панамой в руке.

– Ты, Ваня, уже знаком, – кивнул на своего спутника.

Гривнин, – представь твоим гостям меня и, – он отвесил вбок нечто вроде поклона, – Пастухова, да-с, именно, – зачем-то присоединил он многозначительно, – Александра Владимировича.

Пастухов окинул глазами стены, ища, куда бы пристроить панаму, и, не находя ей гвоздя, с улыбкой надел ее на кисти, букетом торчавшие в кружке. Жест мог быть понят не иначе как заявка, что обладатель панамы намерен вести себя у живописца по-свойски. После этого вступления все молча поздоровались. Казалось, что теперь комната только-только вмещает собравшихся и что больше всех потребовалось пространства новым пришельцам.

Надя, по девичьей привычке уступать место старшим, поднявшись, не хотела снова садиться, пока Пастухов почтительно не взял ее за локотки и не заставил сесть. В каком-то повороте к свету он неожиданно узнал ее и с живым удивлением спросил:

– Землекоп?.. Не ошибаюсь?

Она наклонила голову. Он спросил, можно ли сесть рядом. Она подвинулась.

Гривнин, спиной ко всем, перебрасывал взгляд по стене от одного этюда к другому и одновременно говорил с Иваном, и с самим собой, и как будто со всеми разом.

– Значит, вот Ваня, по военной части Александр Владимирович меня устроил. Поладили с газетой. Мы с ним только что из редакции… Этот закатик давно сделал?.. Вижу, что новый. Так себе закатик… Да, милок. Летчиков буду рисовать. Редактор обещал направление на аэродром. Как летчик какой с задания приземлился, так я сейчас – рисуночек. И в газету… Ну-у, это ты начернил! Сажа, брат, сплошная. Ха!.. А что у тебя, Ваня, с военкоматом? Опять повестку ждать приказали? Вон Александр Владимирыч от верного человека слыхал – не сегодня-завтра приказа ждут народное ополчение формировать. Как в двенадцатом году. Куда, брат, пошло… Это все старенькие. Этот видал. И этот тоже… Ты бы записался в ополчение-то. Не ждал бы повестки. Теперь, наверно, запишут. Раз уж ополчение.

– Я бы записался, – вдруг во весь голос сказал Павел.

– За чем же дело? – спросил Иван.

– За тем, что дело не пускает.

Пастухов раглядывал Павла, каждую черту его лица отдельно, будто вместе они не поддавались разгадке – что за молодец, осыпанный веснушками под цвет своих глаз, сидит рядом, преспокойно тукая тяжелыми пальцами по коленкам.

– Вы тоже художник?

– Я-то?

Вопрос так удивил Павла, что Надя, посмотрев на него, со смехом закрылась рукой. Рассмеялся и Рагозин.

– Пожалуй, нет, – ответил он за изумленного приятеля. – Художник свою работу показывает, а он свою прячет.

– Точно, – сказал Павел.

– Прячете? – спросил Пастухов, не спуская с него любопытных глаз.

– Прячу.

– Что же… может – пушкарь? – допытывался Пастухов.

– Вроде того.

– Тульский мастер левша, – усмехнулся Иван.

– Не хвали, сглазишь, – польщенно сказал Павел.

Гривнин только на секунду отвлекся от рассматривания этюдов – когда Павел заговорил. Потом он снова повернулся к стене. Отстраняясь от одной холстинки, приближаясь к другой, он вдруг запрокинул голову и с открытым ртом остановился на верхней с краю. Постучав под нею концом палки, объявил:

– Отличное решение. Удалось. Удалось, говорю, Ваня. Найдено!.. Александр, посмотри, каково? Нет, подойди-ка. Стань сюда. Нет, левее. Тут отсвечивает. Еще чуток. И подальше. Вот так.

Он уступил свою позицию и старался зафиксировать на ней шагнувшего к нему и медлившего Пастухова, подтягивая его к себе. Александр Владимирович глядел на этюд недолго и уже начал коситься на соседние, а Гривнин, нет-нет пристукивая палкой по стене и одной рукой все жарче обнимая, едва не тиская друга, говорил:

– Колоритик-то пойман как! Не спутаешь с иным. Не просто – утро. Не лубок малиновый какой. Ты всмотрись. Влажность слышишь? И мягко. Воздух чувствуешь как мягок? А холодноват. Пробуждение. Самое первое. До солнышка. Предчувствие. Только предчувствие, что вот-вот к восходу… Ваня, часа три, что ли, было?.. Начало четвертого. Ага. Так оно и есть. Верно. Ночь только-только надломилась. Еще не уходит. А простор уже меж деревцами показался. Без всяких пурпуров показался. И ах как влажно… Аж знобит! Здорово, Ваня!

Пастухову слышно было, как под пиджаком Гривнина съеживается и расправляется на каждом слове беспокойная грудь. И он с деликатностью отвел от себя его руку. Тот понемногу смолкнул. Высвободившись, Пастухов не отошел от стены, но так же, как Гривнин, начал водить взглядом от одного этюда к другому. Все чаще внимание его задерживалось. Никто в эти минуты не вымолвил ни слова. Он оторвался от осмотра, проделал свое обычное медлительное омовение лица ладонью, подсел к Наде. Нацелился на Рагозина, особенно продолжительно помигал, вдруг произнес отрывисто:

– Очень хорошо.